Текст книги "Незабудка"
Автор книги: Евгений Воробьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 50 страниц)
Если браунинг найдут, нахально назовет его личным именным оружием, не подлежащим сдаче. Но при этом она все же сильно сомневалась в праве держать оружие после демобилизации, а потому кобуру выкинула, а браунинг сунула на дно каски, уложенной на дно «сидора». Когда обосновалась в комнате и распаковала вещи, завернула браунинг в масляную тряпку и спрятала в печке. Кому взбредет в голову шарить летом в поддувале?
Поселившись в приветливом домике о трех окнах, Незабудка завладела еще одним богатством – могла пользоваться банькой, которая пряталась на задах огорода Вашкевича. Ходить в общую баню уже трудно, а в баньке с печкой-каменкой она с помощью Дануты после генеральной уборки вымылась на славу.
Пора привыкать к тому, что после бани никто ей белья не сменит, нужно самой и мыло раздобыть, и постирать, выгладить загодя. Женским бельем она на фронте так и не разжилась, рубашки носила мужские, бязевые, согласно правилам вещевого довольствия.
6
В снарядной гильзе стоял букетик лесных фиалок купленный на базаре, – вроде бы подарок Павла. Новоселье справили втроем – пришли Данута и Вашкевич
Он принес картошку для общей трапезы, принес бутылку самогона-первача, который выпросил у кого-то с маневрового паровоза, и вручил все эти дары новой жиличке:
– День дню рознь, один – мачеха, а другой – матка!
Вашкевич приложил палец к губам и шепотом, будто это была государственная тайна, подробно рассказал о старой диверсии подпольщиков с товарной станции Бобруйск. Они пустили навстречу поезду, шедшему со станции Березина, груженый вагон. У железнодорожного переезда через Пушкинштрассе произошло крушение. Был разбит паровоз, два вагона с продовольствием и цистерна с мазутом; все другие вагоны сошли с рельсов. Незабудка заметила, что Данута слушает Вашкевича с раздражением, которое не хочет скрывать. Может, она слушала это уже много раз? Может, ей претят хвастливые нотки рассказчика?
Данута даже перебила Вашкевича смешком:
– Если бы не врал, все бы правда была.
Послушать Вашкевича, так крушение у Пушкинштрассе стало поворотным пунктом во всей мировой войне, и, если бы не эта диверсия, еще неизвестно, чем бы кончилась операция. Может, даже пришлось бы отложить вызволение Беларуси от немецких захопников, по-русски – оккупантов.
Когда Незабудка пригласила к столу, Вашкевич потер темные, неотмываемые руки и сказал про себя шутейно:
– Я на работу так-сяк, а на еду мастак.
Незабудка пожалела, что нет гитары. Данута вышла и минут через десять принесла гитару – выпросила у соседки, живущей в угловом доме напротив колодца. Это у нее в палисаднике желтеют подсолнухи, самые высокие на их улице.
Конечно, не обошлось без любимой песни «Давно мы дома не были»:
Зачем нам зорьки ранние,
Коль парни на войне —
В Германии, в Германии —
Далекой стороне.
Песни Незабудка пела большей частью невеселые: «О чем ты тоскуешь, товарищ моряк», «Огонек», «Заветный камень».
Вспомнился прощальный вечер в блиндаже седьмой роты. Она не выпускала из рук гитару, ребята нашли ее в брошенном господском дворе. Незабудка наигрывала-напевала:
Седьмую роту покидаю,
Довольно под огнем мне жить,
Что в новой жизни ждет меня – не знаю,
О старой не хочу тужить.
Прощаюсь нынче с вами я, славяне,
И к новой жизни ухожу от вас.
Вы не жалейте меня, славяне.
Седьмая рота, пою в последний раз!
Вашкевич выпил несколько стопок самогона, закусил картошкой. На прощание он покосился на недопитую бутылку, вздохнул, напялил замасленную форменную фуражку и ушел на свою станцию Березина, чтобы до света цеплять и расцеплять вагоны, нырять под буфера, подавать сигналы маневровому машинисту и слышать в ответ короткие гудки, слышать грохот вагонов, трогаемых с места, слышать натужный скрежет тормозов.
Данута не торопилась к себе, она еще не успела поделиться своими горестями, тем, что у нее отбылось, как говорят белорусы, за годы войны.
Родом она из-под Гродно, там ксендз и окрестил ее польским именем. Дануте можно дать за тридцать, это из-за пряди седых волос, но в редкие минуты, когда смеется, – сразу молодеет.
Подоспели сумерки, Дануте долго не удавалось зажечь керосиновую лампу.
– Спички у нас противопожарные, – засмеялась Незабудка. – Никак не зажигаются.
Она пыталась вызвать улыбку у Дануты, но та шуток не понимала, а вернее – не принимала. Переспрашивала на полном серьезе, потом слышался тихий смех, да и то редко. После всего пережитого в Дануте что-то надломилось...
Она со дня на день ждет возвращения мужа из строительного батальона. Ее Петрусь томился в плену и оттуда сбежал к партизанам, в отряд «Народный мститель».
До плена был тяжело ранен, но справки о ранении нет. Неужели справка обязательна при таком большом шраме? Шрам идет от правого плеча, пониже затылка, к левой лопатке.
В отряде у Дануты умер ребенок от воспаления легких.
Это было во время похода по замерзшим болотам, отряд со всех сторон обложили каратели, и партизаны с боем вырывались из огненного кольца.
Не всегда удавалось ей при этих рассказах удержаться от слез, и, вытирая их кулаком, она говорила:
– Не я плачу, беда плачет.
Данута рассказывала, как они штопали чулки и носки, натягивая их на гранаты: очень удобно. Зерно, выколоченное из ржаных охвостьев, мололи жерновами вручную. Но как туго ни бывало с продовольствием, в лагере держали с десяток кур. Партизанские разведчицы, в их числе Данута, носили яйца в дальние деревни на продажу немцам, полицаям.
По-видимому, люди, которые много пережили, становятся заботливее друг к другу. Данута была полна сочувствия к новой соседке, чей муж продолжал воевать. И ей тоже не от кого ждать помощи. Данута не рассказывала о себе подробностей, но Незабудка понимала, что та хлебнула горя по ноздри – и когда везли в арестантской теплушке в неметчину, и после того как выпрыгнула из вагона и вывихнула ногу, и когда перевязывала раненых в партизанском лазарете, где встретила Петруся, и позже, когда тонула в пойме Березины, где-то между Бегомлем и Зембином, и, наконец, трижды переходила через линию фронта.
Скоро год, как Данута приехала в Бобруйск, работает в швейной мастерской, которая называется «Ателье № 2». На самом деле, как видно из прейскуранта, их мастерская– второго разряда. Теперь заказчики чаще переделывают, перелицовывают из старого, нежели шьют из нового материала. Данута преимущественно занята тем, что распарывает трофейную одежду. В переделку идут мундиры, кителя, шинели. Самое хорошее трофейное сукно – черное, эсэсовское. А после того как мастерскую запирают – железная дверь, железные ставни, – Данута убирает помещение. За это платят еще полставки.
Она старше Незабудки лет на пять, но перенесенные обеими невзгоды уравняли их – будто ровесницы. Почувствовали взаимное доверие и потянулись одна к другой. Обе ждут мужей, обе понимают, что, держась друг за друга, легче будет их дождаться.
Данута доставала картошку, лук, капустные кочерыжки, и Незабудка варила вполне съедобный борщ, приправляя его молодой крапивой, которая со злой щедростью росла за банькой, на огороде Вашкевича.
Нужно было купить семена для огорода, и Незабудка забеспокоилась – как бы ей не обмишуриться. Семена огурцов, зерна мака или подсолнуха мы хорошо знаем, потому что едим их. А вот отличить семена моркови от петрушки...
У Дануты есть примус, но бензином его заправлять опасно, еще взорвется, а керосин раздобыть трудно. Продают его не каждый день, очередь выстраивается огромная. Впрочем, женщины пропускали Незабудку вперед, учитывая, что она в положении.
Удивительно, как быстро она обжилась в своей обители! И эта комната казалась поначалу неприветливой?
Незабудка приохотилась к радио и недоумевала – как это она раньше могла жить, не окунаясь с головой в большой мир?
Внимательно слушала сводки Совинформбюро – не упоминается ли 3-й Белорусский? Вышел приказ по их фронту – овладели городом и крепостью Пиллау. Жаль, нет у нее этого квадрата карты Восточной Пруссии, не догадалась выпросить у кого-нибудь из штабников при демобилизации. Успех, по всему видно, большой – двадцать артиллерийских залпов из 224 орудий обещали отгрохать 25 апреля в 23 часа.
Прослушать утренние известия стало для нее такой же необходимостью, как умыться после сна или пожелать Павлу доброго утра и благополучия. Какие бы радостные новости ни сообщал диктор, для Павла каждый день оставался днем смертельной опасности. Трудно сказать, как будет потом, но пока она не умеет не думать все время о Павле.
Снова и снова вспоминала свою жизнь с Павлом, минуты, когда обоих искали одни и те же пули, снаряды и когда они оставались вдвоем во всем мире...
– Ты меня определенно приворожила, – сказал он как-то с хриплым смешком. – Прямо ворожея.
– Так и ты околдовал меня, леший мой, весь в шрамах, залатанный... – Она прыснула ему в плечо.
– Вот так история! – деланно изумился он и повел плечом. – Выходит, наша семейка на нечистой силе держится...
Она с удовольствием рассмеялась, счастливая.
Как бы ей ни приходилось тяжко, как ни бывала близка к отчаянию, она даже мысленно не обращалась к Павлу, желая оградить его от своей беды.
Она любила воображать себя рядом с Павлом не в горестные, а в радостные минуты.
Было бы эгоистично заставлять Павла переживать ее невзгоды, сострадать ей в несчастьях. Она тянется к нему душой прежде всего тогда, когда может делиться с ним радостью, приласкать взглядом, смехом.
«Не вздумай меня жалеть! Хоть и живу в одиночестве, но я совсем не одинока, потому что у меня есть ты, я всегда возле тебя, с тобой, а в мечтах могу перенестись в твои ласковые руки. Только ты держи меня всегда при себе, возле своего сердца...»
Вот и сейчас – запыленная комнатенка превратилась в чистую, висит ковер-палатка, застлана постель, она причесалась у чужого зеркала и зажмурилась:
«Вот и справила новоселье вместе с Павлом!»
7
«11 апреля 1945 года. Родная Галя, несколько дней, как мы расстались, а до сих пор вижу – бежишь через улицу, мимо афишной тумбы к набережной, но река за дымом не просматривается. В том зеленом доме с глубокой аркой долго зуммерить «Ландышу» не пришлось – вперед на запад, а точнее сказать, на север, потому что наступали мы, если помнишь, из Понарта. Пока штурмовали, наши телефонисты позывных не меняли. Записку твою получил на следующее утро. Помянули, как сумели, Акима Акимовича, схоронили его в сквере под киркой с высокой колокольней, оттуда фашисты поливали нас из крупнокалиберных пулеметов. Покоится Аким Акимович среди чужих. Там все больше лежат пасторы, которые в последних веках держали приход в этой кирке. В компанию к ним затесалось даже несколько епископов, архиепископов. Ну, а теперь рядом с ними безбожник из далекой Сибири. Аким Акимович, как ты помнишь, любил толковать сны, но вечный сон никто не возьмется истолковать.
Противник отступал к площади Фридриха Вильгельма, там по соседству с памятником и сидел в своем подземелье главный комендант крепости, там он принял ультиматум, вышел на поверхность земли и согласился «хенде хох». Мимо развалин бредут пленные, нет им конца, запах от колонн тяжелый.
Жаль, не пришлось нам с тобой пройтись по Кенигсбергу после того, как утих огонь и перестали выпадать твердые осадки. Ты бы на центр города полюбовалась. А мне удалось даже в королевский замок наведаться. Экскурсию устраивать некогда было, тем более что в одной башне пожар никак не потушат, а во внутренний двор я заглянул. Вход туда через железные ворота, одни, вторые, третьи. Двор квадратный, обнесен такими высокими стенами, что по ихнему времени солнце только в полдень туда заглядывает. Гогоберидзе, наш свадебный капитан, уверяет, что из этого замка не только средневековые герцоги, но еще псы-рыцари отправлялись в походы, не могу даже этому поверить. Мимо ратуши с дырявой крышей прошли мы к пруду. Со мной был и Коротеев, и новый линейный помощник, ты его не знаешь, и еще ребята. Подошли к пруду, разделись, смыли с себя копоть и пот. Но воду присыпало кирпичной пылью, нас перекрасило в рыжий колер, а Коротеев, тот и вовсе в краснокожие индейцы записался. Солнце в полдень светило, как в сумерки, и больше напоминало луну. Хозяйство Дородных вывели во второй эшелон, прокантуемся в таком звании не меньше суток. По этому случаю получили разрешение пройтись по городу, взглянуть на местный зверинец. Снова пожалел, что тебя не было в том зверинце, а по-немецки выразиться – в тиргартене. Почти всех зверей фашисты перестреляли, или звери сами пострадали от обстрела, от бомбежки. Очень жалко двух мертвых слонов. А хищники во главе с тиграми, если верить Коротееву, тоже получили сегодня увольнительную – убежали из клеток и гуляют по развалинам. Так что ходим по городу с опаской, вроде как по ничейной земле, тем более что кое-где и смертники-снайперы постреливают с чердаков. Подивились мы на бегемота, который пережил вместе со старым служителем осаду и штурм. Служитель объяснил переводчику, что бегемота не кормили тринадцать суток, у него в бассейне нет теплой воды, мерзнет на апрельском ветру, болеет. Наши приставили к бегемоту персонал. Ветеринары утвердили меню, кормят его по расписанию, не разрешают зевакам, вроде нас, совать подачки, бегемот вчера чуть буханкой хлеба не подавился. Воду в бассейне сегодня подогрели, а кроме того, бегемоту в пойло подливают для согрева водку. Конечно, стали рядить, какая ему по закону положена порция. Коротеев, тот всегда больше всех знает, утверждает, что десять наркомовских норм, то есть килограмм водки. Может, и правда, потому что славяне, которые бегемота охраняют, веселенькие. Коротеев клялся-божился, что в зверинец вызваны лучшие ветеринары со всего фронта, наподобие консилиума, какой устраивают у койки тяжело раненного генерала. Когда наладится железная дорога, пригонят платформу с большим чаном, саперы самоподъемным краном погрузят бегемота – и в Москву, в зоопарк. Все, кто захочет, смогут полюбоваться – ну и харя! Описываю прогулку в тиргартен, чтобы хоть на несколько минут отвлечь тебя от мрачных мыслей. Эти мысли и меня догоняют, но я гоню их прочь и согреваюсь воспоминаниями. Надеюсь, нашей разлуке скоро придет конец, я увижу наше дитя и его мать, которых люблю больше себя, это я твердо заявляю. Коротеев шлет тебе гвардейский привет. Он вчера высказался: «Как рота будет воевать, если я сам выйду из строя, – могу себе представить. Как полк без Дородных останется – тоже представляю. А вот как наша рота без Незабудки жить будет – не могу придумать, да и только. Сколько раз Незабудка ко мне на выручку торопилась, сколько перевязок сделала! У меня без Незабудки и смелости поубавилось. Душой чувствовал: при ней фашисты убить меня не посмеют, разве что шкуру продырявят. Или оттого смелость моя на убыль пошла, что впереди мирная жизнь маячит? А умереть в самый канун – кому же охота?» Можешь считать, слова Коротеева я передаю точно. А сейчас подумал опять про Акима Акимовича. Он ведь тоже поступок совершил, прикрыл тебя с ребятенком своей жизнью в один из последних дней войны, а такая жертва дороже самой дорогой. Вспомнил Акима Акимовича и расстроился. До победы рукой подать, но, как видно, смерть ни о ком из нас не забыла.
Сегодня в городе тихо; пожары догорают втихомолку, без взрывов. Седьмая рота квартирует на третьем этаже. Первый раз за четыре года устроились на ночлег так высоко. Не опасаемся ни снаряда, ни бомбы, не торопимся в погреб, в подвал. Чудеса, да и только! В последних строках письма довожу до сведения своего семейства, что я уже второй день – старшина. Опередил тебя в звании, так что ты свой вздернутый нос не задирай и ставить меня по струнке больше не имеешь права. Чем черт не шутит, когда Гитлер спит! Может, я еще дослужусь до младшего лейтенанта. Хотя времени для военной карьеры осталось в обрез, война при издыхании, почти вся израсходовалась. А Дородных наш со вчерашнего дня подполковник и Герой Советского Союза, я считаю – законно. Пишу, как писали в мирное время, на стуле и за столом. Фитиль из снарядной гильзы светит, старается. Коротеев в соседней комнате спит на двуспальной кровати, седьмой сон досматривает. Сижу и гадаю – какая крыша у тебя над головой, нашлась ли кровать для тебя и для ребенка? Письмо ты прочитаешь уже в звании матери. Грозилась мальчика моим именем назвать, а если случится девочка? Придется тебе самой имя разыскивать. А то назови Катеринкой, в честь моей матери.
Желаю тебе в жизни больше улыбок и меньше слез.
Твой Павел Тальянов, гвардии старшина».
8
Нужно срочно найти работу, пора подумать о будущем декретном отпуске. А если на работу не поступишь – не выдадут ведро семенной картошки и другие огородные семена.
Она легко могла бы устроиться медсестрой в сортировочно-эвакуационный госпиталь № 290, который, оказывается, тоже перевели с их фронта в Бобруйск. Давно мечтала стать незаменимой помощницей хирурга, но в операционные сестры ее не возьмут, нужно еще учиться и учиться, а пошлют в перевязочную или в палаты...
Она поймала себя на мысли, что очень устала от чужих страданий, а почувствовала это только теперь, в ожидании ребенка. Она постеснялась бы признаться в этой усталости кому-нибудь, кроме себя самой и, пожалуй, Павла. Ведь у нее есть хорошая мирная профессия, и в профессии этой своя прелесть – парикмахер делает людей более миловидными, красивыми, молодит их.
Именно это в юности и привлекло ее, когда она поступала на курсы парикмахеров и работала ученицей в гостинице «Большой Урал», в Свердловске.
Она непроизвольно все чаще останавливала взгляд на вывеске «Парикмахерская», когда бывала на базаре.
Вот ведь как приклеилось к русскому языку с незапамятных времен слово «парик-махер» – оно всегда казалось Незабудке нелепым, чужеродным. Истлели давно парики, изготовленные на Руси немецкими махерами, а неуклюжее слово живет себе, поживает. «Брадобрей» или «цирюльник» были бы больше к месту.
Ну и толкучка возле двери в парикмахерскую!
«Очередь часа на два, не меньше», – прикинула она профессионально.
Нужда в мастерицах была столь велика, что Незабудку приняли, невзирая на ее положение; пусть поработает хоть месяц.
Парикмахерские города объединяла артель «1 Мая». Председатель артели – неунывающий жизнерадостный инвалид войны. При первом же разговоре стал расхваливать врачей из местного ортопедического госпиталя – изготовили ему отличный протез.
– Только скрипит маленько. А так со стороны и не разобрать, какая нога поддельная.
Он рассказал, что при фашистах в парикмахерской на базаре работал мастером партизанский связной Владимир Кондратьевич. Гестаповцы прознали, что ниточка тянется из леса в парикмахерскую, схватили и расстреляли несколько мастеров, но тот, кого искали, успел скрыться.
Узнав, что поступающая на работу Легошина – кандидат ВКП(б), он посоветовал встать на учет в ортопедическом госпитале и назвал фамилию инструктора горкома, который поможет ей все оформить. Она охотно согласилась, а то еще направят в ячейку при горсовете, будет ей мозолить глаза бессердечный истукан...
– Почему именно к нам? – поинтересовался замполит госпиталя.
– Привыкла к командирам, к начальникам. А с заведующими четыре года не якшалась.
– Четыре года на фронте?
– Так точно, – отчеканила Незабудка, смущенно поправляя ремень, и встала по стойке «смирно». – На передовой.
– Ну что же, – улыбнулся замполит, тоже подтянув ремень. – Хозяйство у нас большое. Четыреста раненых, восемьсот костылей. Без дела гулять не будешь. Пока даю первое партийное поручение: родить мальчика.
– А если девочку?
– В конце войны чаще рождаются мальчики. Таков закон природы...
Столько времени проторчала она на медицинской службе, а халат надевала всего несколько раз. Санинструктор стрелковой роты – не чета операционной сестре. Не всегда добивались стерильной чистоты и в операционной палатке полкового медпункта. А вот в парикмахерской белые халаты обязательны. Сказка для взрослых, как в некотором царстве, в тридевятом государстве!
В вещевом мешке у нее лежал про запас новенький халат, не сравнить с теми, которые выдавали в этом базарном заведении как спецодежду. Ни у одной мастерицы не было такого белоснежного свежевыглаженного халата!..
Она опять твердила свое профессиональное!
– Не беспокоит?
Сколько перевязок сделала на фронте недрогнувшими руками, а сейчас пугалась нескольких капель крови на выбритом подбородке клиента.
Поначалу работала неуверенно, практики в последние годы было маловато. Но руки, после тысяч перевязок и после своих ожогов, остались чуткими.
Глупо, что не догадалась (постеснялась?) подобрать в ванной комнате какого-нибудь немецкого хауза бритвенные принадлежности бежавшего (убитого?) хозяина – бритву, помазок, мельхиоровый стаканчик с подносом. Можно было и ножницы, и машинку для стрижки прихватить, столько их ржавело от безделья в опустевших, разоренных парикмахерских.
У нее одна-единственная бритва, лезвие узкое-узкое – столько раз правила бритву о глянцевитую изнанку ремня. Все-таки не умеем мы мастерить такие бритвы, как в ихнем городе Золлингене. Дура, беспросветная дура, не припасла парочку немецких бритв.
Мастерицы встретили Незабудку с сочувствием, а приветливее всех – рыжеволосая большеглазая Вера, с руками молочной белизны, усеянными веснушками. На ней неизменная зеленая кофточка – всем рыженьким идет зеленый цвет.
Вера заядлая танцорка. Здание местного театра уцелело, в вестибюле крутят пластинки и устраивают платные танцы. С каждым днем там многолюднее. С переездом штабных отделов и служб пополняется подразделение бравых кавалеров, и все реже местные девушки танцуют «шерочка с машерочкой». Каждый вечер новые знакомства, игривые разговоры, ухажеры провожают до дому, только успевай отнекиваться, отворачивать лицо, отталкивать, отказываться.
Она выдает себя за сотрудницу горсовета, скрывает свою профессию; парни, узнав, что она из парикмахерской, становились развязными и давали волю рукам.
Перед танцевальным вечером Вера долго причесывалась. Отныне ей помогала Незабудка, Вера доверяла ее вкусу больше, чем собственному.
– Если бы я была такая красивая, как ты, – вздыхала Вера, смотрясь в зеркало и видя там хлопочущую за креслом Незабудку, – мне не приходилось бы столько времени тратить на прическу. И вдруг сегодня опять придет тот летчик, с которым всегда весело?
На фронте Незабудка редко гляделась в зеркало, его заменяла то разбитая витрина магазина, то лужа под ногами, если стояла солнечная погода и ветерок не рябил голубую воду. А теперь она опять долгую смену суетится перед зеркалом, висящим напротив.
В первые дни она гляделась в зеркало чаще, чем того требовали прически клиентов, и ловила себя на том, что глядится с удовольствием.
Просто невероятно, вернулась с фронта такой молодой, красивой.
«Это ж надо было быть такой бесчувственной и толстокожей!»
Хотя беременным полагается дурнеть и лицо покрывается пятнами, Незабудка, наоборот, похорошела.
Были минуты, когда хотелось, чтобы Павел полюбовался ею такой, какой она глядит на себя из зеркала. Только теперь в ней не осталось почти ничего мальчишеского, она стала женственнее.
Письмо Павла она держит при себе в левом кармане гимнастерки и уже почти выучила наизусть.
Какой же Павел у нее умник, как красиво пишет, с каким наслаждением она смеется каждой его шутке, читает и в эти минуты делит с любимым его досуг, отданный ей дышит с ним заодно...
Письмо это переслала в Бобруйск до востребования та самая немолодая стриженая тетенька, дай бог ей здоровья. Страшно подумать, что оно могло заблудиться. Незабудка и в родильный дом возьмет это письмо.
С каждым днем становилось все труднее простаивать восемь часов кряду, склоняясь над клиентами, топчась вокруг них, осторожно упираясь животом в спинку кресла, прислушиваясь ко второй жизни, которая стала частью ее собственной.
В отличие от Веры Незабудка больше помалкивала и поддерживала разговор с клиентами только в таких рамках, чтобы не показаться неучтивой. Она помнила байку старого свердловского мастера Георгия Трофимовича, которого все звали «мосье Жорж», про македонского царя. Когда говорливый цирюльник спросил у царя: «Как вас подстричь?» – тот ответил: «Молча».
Но при всей своей неразговорчивости Незабудка вдруг могла долго и горячо убеждать клиента, что прическа, которую он носит или которую просит сделать, ему не идет. Ну разве можно закрывать челкой низкий лоб? И зачем выстригать под машинку виски? Оттопыренные уши будут торчать еще больше!
Облысевших легче стричь, чем кудлатых, но Незабудка предпочитала клиентов с густой шевелюрой, их стричь приятнее.
Мастерицы не слишком охотно сажали к себе ребятишек, которых взрослые приводили с собой. Вертятся в креслах, как заводные чертенята. Или еще лучше – увидят белый халат – и ну реветь. А как же не зареветь, если тетеньки в таких халатах из поликлиники суют ложку глубоко в рот или колют большой иголкой...
Кроме всего прочего, велика ли выручка от ребячьей стрижки? Без мытья головы, без одеколона... Жалкие крохи дневного плана.
Незабудка стригла нечесаную, в космах, взъерошенную, шаловливо-непоседливую или испуганно-плаксивую мелюзгу с неиспытанным прежде удовольствием. И легко находила для ребятни участливые, веселые слова.
Откуда они только взялись и где отыскались, эти теплые слова, мгновенно растапливающие ледок ребячьего недоверия?
Иные клиенты пропускали очередь, лишь бы попасть к светловолосой женщине с быстрыми, но осторожными руками со следами сильных ожогов. Вера относилась к маленьким капризам мужчин незлобиво, добродушно, ей все равно с кем болтать. А мастерица у окна обиженно поджимала губы, когда кто-нибудь, переминаясь с ноги на ногу, несмело говорил: «Я подожду своего мастера».
Начавший полнеть клиент в кителе без погон, с нашивкой за тяжелое ранение и с Красной Звездой, также отдавал предпочтение Незабудке и терпеливо ждал, когда она освободится. Он оглядывал сидящих в зале цепким взглядом, прочной важно усаживался в кресло, держа на коленях штабной немецкий портфель с тремя застежками. Уходя, расплачивался сверх прейскуранта, а с некоторых пор стал здороваться и прощаться с Незабудкой за руку. Он подавал руку, сжав ее в кулак, и только в последнее мгновение разжимал пухлые пальцы.
Однажды перед уходом он предложил:
– Приходи ко мне на склад. Отоварю карточки по-божески.
Незабудка поблагодарила и потом долго добром вспоминала мужчину с портфелем. Оказывается, если «по-божески» отоварить карточку служащего, она становится посытнее рабочей.
В другой раз тучный клиент принес в подарок две пачки печенья, очень вкусного, хоть и попахивающего сыромятной сбруей и одеколоном; в третий раз расщедрился еще больше – банка сгущенного молока и банка свиной тушенки..
– Поскольку ребенок еще в проекции, я тебя на работу не приглашаю. Но по прошествии родов мы к этому мероприятию воротимся.
Снабженец в кителе, который был ему тесен в плечах и на животе, тяготел к казенным или мудреным словам, перевирая нередко их смысл.
Вера разузнала, что он заведует складом горпищеторга, мужик рукастый и вроде не нахал, не бабник, а подарочками хочет заманить к себе на работу.
Последний разговор с тучником-добряком состоялся за несколько дней до того, как парикмахер Легошина ушла в декретный отпуск. Хорошо, что год назад этот отпуск удлинили до 77 дней – 35 календарных дней до родов и 42 дня после. А прежде на то, чтобы доносить, родить, отлежаться после родов и безотлучно находиться при младенце до яслей, – на все про все давалось 63 дня; даже по военному времени скуповато.
Уйдя в декрет, Незабудка стала больше помогать Дануте по хозяйству, иногда даже ходила в швейную мастерскую мыть полы вместо Дануты, считала это для себя полезным.
Немало времени отнимали очереди в магазинах, у палаток, на базаре – очереди, очереди, очереди..,
А тут еще неудобство – карточки Незабудки отоваривали в одном магазине, а Данута была прикреплена к другому. Казалось бы, нечего волноваться, то, что полагается по карточкам, им обязаны выдать. На деле все сложнее: если не отоваришь карточки в первые дни, уже в середине месяца продуктов чаще всего не хватает, в ход идут всякого рода эрзацы: вместо сахара – леденцы или мармелад, вместо масла – маргарин и т. д.
Чем скуднее продовольственная карточка (служащая), чем длиннее очередь жаждущих ее отоварить, тем приходится быть изворотливей, тем чаще нужно наведываться на базар. Вот не думала не гадала Незабудка, что зачастит на местный базар!
Даже старые газеты – торговки заворачивали в них творог, мясо, скручивали кульки для крупы, сахара – были в цене.
Незабудка вспомнила – у нее на книжной полке лежит пачка старых газет! Да за нее можно выцыганить несколько литров молока или ранние овощи, которые появились на базаре, – лук зеленый, редиска, петрушка, укроп, худосочная морковка...
Но когда она сняла с полки газеты, то увидела, что ей достался в наследство комплект «Нового пути». Газету печатали при оккупантах в Смоленске. Незабудка прочитала несколько статей: «Через 23 года» (о хорошем отношении немцев к советским военнопленным), «Платок» (о русской женщине, нашедшей свое счастье в оккупации), «Встреча» (о райской жизни русских женщин, вывезенных в Германию), «Не люди, а слюнтяи» (о тех, кто отказывается работать на оккупантов). Газета с гордостью сообщила, что ее редактор Родион Акулышин награжден орденом «За заслуги», а смоленский театр готовит постановку его пьесы «Волк» (злодей-партизан и бургомистр-миротворец). Редактор пополнял репертуар бобруйской «группы художественного слова» своими антисоветскими стихами, они напечатаны в газете.
Вперемешку со смоленской газетой «Новый путь» лежал местный листок под тем же названием.
Первым желанием Незабудки было сжечь всю пачку, но, поразмыслив, она решила передать газеты кому следует, тому же товарищу Василю.
Коммерческая операция не состоялась, она возвращалась от товарища Василя налегке и брела через базар, оглушенная ценами, которые называли вокруг. Полбуханки хлеба – 100 рублей, пачка «Беломора» – 200 рублей, поллитра самогона – 500 рублей, иголка – 10 – 15 рублей, ношеные солдатские ботинки – 500 рублей, а за сапоги с целыми подметками просили до 2000 рублей.
Война, далеко откатившаяся на запад, слышалась на разноголосой толкучке в шутейных окриках «хальт!», в том, как покупательниц окликали «фрау», как торговались и бранились, вставляя фронтовые словечки.
В минувшие зимы фашисты раздевали белорусов, реквизировали у них зимние вещи. А нынче многие мужики и бабы в трофейном обмундировании. Кителя, брюки, мундиры, куртки, шинели, пятнистые плащи, летные комбинезоны. Чего только не кроили из немецкого сукна! Все, вплоть до русских поддевок и косовороток. Казалось, немецкие интенданты решили взять на вещевое довольствие всех жителей перед тем, как убежать из минского котла.
