Текст книги "Незабудка"

Автор книги: Евгений Воробьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 50 страниц)

5

Уже три недели Тальянов торчал в команде выздоравливающих, а его все не переводили в запасный полк. Он несколько раз ходил к начальнику с просьбой отправить его, а из запасного полка он уже будет проситься к себе. Если нездоровье заставит, он долежит свои дни в батальоне, там скорее поправится.

Но начальник команды выздоравливающих, капитан с узенькими погонами, каждый раз выпроваживал Тальянова из своего кабинета и каждый раз с выговором – на инвалидов спроса нет. Указать в сопроводительной бумаге, что такой-то направляется в свою часть по собственному желанию, он, начальник команды выздоравливающих, не имеет права. А если потом обнаружится, что человек выписан из госпиталя преждевременно, если у него откроется рана – кто отвечать будет? Отвечать будет он, начальник, и никто другой. Свободно могут пришить халатное отношение к работе и указать на его несоответствие занимаемой должности. Он не намерен из-за чьих-то капризов подставлять себя под удар. Все это говорилось с чувством собственного достоинства, оно сквозило в каждом жесте, в каждой фразе.

В запасный полк Тальянов так и не попал, но оттуда прибыл лейтенант с какими-то бумагами. А когда все документы были выписаны, Тальянов узнал, что его включили в маршевую роту и направляют совсем в другую часть – срочно пополняют какую-то сильно поредевшую гвардейскую дивизию.

Тальянов пошел к капитану с узенькими погонами и пытался объяснить: ему необходимо попасть в свой полк, он начал службу в том полку, когда бои шли на Керченском полуострове, он уже трижды, всеми правдами и неправдами, возвращался в свой полк после госпиталей.

– Разговорчики? Вот если бы ты был гвардейского звания, а тебя направили бы в заурядную дивизию, имел бы право возражать. А тебе доверие оказали – в гвардейскую дивизию зачисляют. Это что значит? Денежное довольствие у сержантского состава вдвое больше. А если до младшего лейтенанта дослужишься, оклад полуторный... И что значит – «правдами и неправдами»? Никакой неправды я у себя в команде не потерплю! И прошу без капризов! Отказ буду рассматривать как дезертирство!!!

Пока административный капитан держал эту речь, Тальянов мысленно обозвал его по-всякому, но от этого ничего не изменилось. К сожалению, у нас в запасных полках и командах выздоравливающих раненых после излечения не возвращают в свой полк.

Что же делать? Уехать на поиски полка без всякой сопроводительной бумажки? Лишь бы добраться до своих, а писаря в полку сразу оформят, им и бумаги в руки, изучили эту науку «прибыл-убыл»...

Тальянов получил направление в гвардейскую дивизию, но пробираться решил к своим. Рискованная штука – мотаться по фронтовым дорогам, да еще по Восточной Пруссии, без документа на руках и вызнавать-выведывать, где находится полк. А чем вы, товарищ младший сержант, можете доказать, что лежали в госпитале и возвращаетесь в свой полк? Да только свежими рубцами на теле. Вот этот шрам, так сказать, справка с приложением немецкой печати, вот этот шов с завитушками – подпись хирурга; недаром говорится, что у каждого хирурга свой почерк.

Придется в дороге врать комендантам, что отстал от маршевой команды, заблудился, сбился с дороги.

Одно дело – выспрашивать у комендантов, на контрольно-пропускных пунктах или у попутчиков адрес той части, которая указана в сопроводительной бумажке. А совсем иное дело, когда в бумажке указана одна часть, а ты ищешь другую. Ведь комендант не обязан верить, что чужая часть, месторасположение которой ты пытаешься узнать, и есть как раз твоя!

Да как он может не вернуться назад в хозяйство Дородных – его ждут там не только дружки-приятели, старые катушки с проводом и телефоны, но и единственная на всем свете родная душа!

Весьма кстати, что его обмундирование не бросалось в глаза – кургузая, жеваная-пережеваная шинель, а под стать ей ушанка-недомерок... Противно отправляться на фронт без всякого оружия, с пустой кобурой, но как раз пустая кобура и острый запах дезинфекции удостоверяли, что владелец пустой кобуры и вонючей шинели – недавний госпитальный житель.

Впервые за всю войну Тальянов очутился на прифронтовой дороге в одиночестве, и к тому же тебе дали один маршрут, а ты прешься в другую сторону! Если бы Тальянов направлялся в тыл, путешествие было бы и вовсе опасным – недолго в таком путнике заподозрить дезертира. Ну а на фронт дезертиры не очень-то торопятся...

Он благополучно проехал почти до самого Мариамполя. Только однажды какой-то перекормленный и очень важный старшина из заградительного отряда наорал на Тальянова:

– Умел отстать от маршевой команды – умей и догнать! Чтобы твоего духу тут не было. А то быстро в штрафную роту угодишь. Видели мы таких голубчиков! Даю тебе пять минут на сборы.

При этом старшина поглядел на трофейные столовые часы, стоящие рядом со шкафом, прямо на дороге; маятник качался, стрелки двигались, и было похоже на то, что часы показывали точное время. «Голубчик» убрался подобру-поздорову подальше от раздобревшего старшины.

Уходя, Тальянов поглядел назад на заставу, где распоряжался старшина. Виднелись два шкафа, стоящие близ дороги, по-видимому, их притащили из соседнего дома. Большой платяной шкаф с сорванной дверцей служил будкой для часового. Второй шкаф, при дверце, поставили поодаль, поперек брошенного окопа. Одну доску в полу выбили над глубоким окопом – чем плох фронтовой нужник?

Тальянов подумал, что, пожалуй, справедливо – вытащить из пустого немецкого дома эту мебель, чтобы как-то благоустроить свою жизнь под открытым небом. Но вот столовые часы в шкафчике из красного дерева тащить в дорожную грязь было совсем ни к чему...

Тальянов сменил несколько попутных машин, прежде чем добрался до Мариамполя. Отсюда расходились дороги, и тут было больше шансов узнать у коменданта о своей дивизии.

Сперва он ехал с походно-полевым госпиталем, трехтонка была доверху нагружена всякого рода госпитальным имуществом – носилками, брезентовыми палатками, уложенными в мешки ящиками с посудой, с лампами. Старшой по колонне, лейтенант медицинской службы, не стал требовать документов у пассажира, наметанным глазом определил, что младший сержант – с госпитальной койки.

Второй попутной машиной был «козлик», иначе говоря – «Иван Виллис». Мост впереди взорвали, и машины направляли в объезд. Тальянов, шагавший по дороге, тоже стал прилежно, несмотря на слабость, толкать «Иван Виллис», и ему без всяких разговоров разрешили сесть.

Единственная ниточка, какая была у Тальянова в руках, – по этой же дороге из соседней палаты уехал грузин-сапер, его саперная бригада входила в ту самую Пятую армию, которую разыскивал Тальянов.

В Мариамполе он не сразу решился идти к коменданту, а долго топтался на КПП и узнал, что какие-то тылы Пятой армии прошли на Кибартай. В том направлении как раз уходил грузовик, поверх бортов, что называется, под завяз, груженный валенками. Тальянову разрешили взобраться на машину. И когда карабкался на верхотуру, почувствовал, как ослабел.

А навстречу прошла машина, доверху нагруженная стоптанными, прохудившимися, разбитыми сапогами: все эти солдатские сапоги истоптаны в маршах, переходах, перебежках и атаках, иные порыжели у печек, у костров. Где-то во фронтовых тылах к старым голенищам пришьют новые союзки, прибьют новые подметки и – вперед на запад! Два времени года встретились на фронтовой дороге.

Долгонько же он загорал в госпитале и выздоравливал в команде выздоравливающих, если холодок продувает его насквозь в этой шибко пахучей шинелишке.

Вскоре их обогнала машина, груженная новенькими касками, выкрашенными в белый цвет. И Тальянов уважительно подумал о каких-то интендантах, которые загодя впрок заботятся в предзимье о снежной зиме.

А снег-то всамделишный еще и не выпадал ни разу. Правда, этой ночью вода в колеях, в копытных следах, в лужицах покрылась хрустящим ледком, но утром снова оттаяла. Сколько раз еще этой воде суждено замерзнуть и оттаять, прежде чем мороз выкует прочный ледок...

Машина с валенками обогнала батарею, тяжело громыхавшую на избитом шоссе. Один артиллерист крепко спал на сведенных станинах орудий, подложив под себя охапку соломы и соорудив какое-то подобие ложа.

То в затылок машине с валенками, то обгоняя ее, двигались порожняком санитарные автобусы, а также грузовики. На фронт спешили ящики со снарядами или минами, укрытые хвойными ветками, ящики с консервами, лопаты, понтоны, кухонные котлы и термосы, прожекторы, закутанные в брезент, снова ящики со снарядами, тюки шинелей и новеньких розовато-кремовых полушубков.

«Вот бы Незабудке такой полушубок на зиму! – успел мимоездом помечтать Тальянов. – Правда, она хвалилась, что уральцам никакой мороз не страшен, но ведь это только для красного словца так говорится... А такая овчинка стоит выделки...»

А с фронта, как всегда, неторопко, осторожничая, шли санитарные машины с ранеными, тряслись трофейные повозки с запасным колесом, притороченным сзади. Тягач, подымая облако пыли, смешанной с пеплом и пропахшей бензином, тянул поврежденную тридцатьчетверку. Проезжали трофейные легковые машины чудного фасона, каких Тальянов еще не видел. В одной такой машине под конвоем автоматчиков везли пленного немецкого офицера, видимо солидную шишку; кто знает, может, немца везли в его собственной машине... Прошла немецкая цуг-машина, за ней несколько трофейных грузовиков с бочками, а на бортах этих машин виднелись опознавательные знаки немецких дивизий – гроздь красного винограда, скрещенные мечи, желтый слон...

Проехали Вилкавишкис, с правого фланга осталась церковь со снесенной колокольней, проехали Вирбалис.

Тальянов увидел на обочине шоссе большой щит, установленный дорожниками: «Вперед на запад!» А метров через пятьдесят на той же обочине – щит «Тихий ход». Значит, поблизости контрольно-пропускной пункт. Тальянов еще успел усмехнуться про себя: «Вперед на запад – тихий ход!», успел подумать, что нужно будет рассказать этот дорожный анекдот Незабудке, и тут же машина замедлила ход – Кибартай.

Машина с валенками сворачивала куда-то на север, на узкую дорогу, обсаженную липами. Тальянову пришлось слезть с грузовика и искать другую оказию.

Не сразу решился зайти он к местному коменданту. Однако, когда увидел, что комендант – мужик боевой, при наградах, с погонами танкиста и в танковом шлеме вместо ушанки, обожженное лицо, левая рука на перевязи, смелости сразу прибавилось.

Видимо, нестроевой танкист поднаторел на своей хлопотливой работе – младший сержант, шатающийся в одиночку, не вызвал у него никакого подозренья. Едва Тальянов подошел, подчеркнуто четко козырнул, стал по стойке «смирно» и обдал госпитальным запахом, как старший лейтенант начал быстрый допрос:

– Сбежал раньше времени из госпиталя? Невтерпеж стало? На фронт? Без документа? Пришел за справкой в адресный стол?

– Так точно, – поспешно подтвердил Тальянов. Лучше быть заподозренным в том, что он раньше времени удрал из госпиталя, чем из маршевой команды.

Но что-то в лице старшего лейтенанта расположило Тальянова к откровенности, он был уверен в дружелюбии коменданта, не стал лгать и рассказал все, как есть.

Поиски осложнялись тем, что их дивизию передали из Пятой армии, которой командует генерал Крылов, какому-то соседу – не то слева, не то справа.

Комендант одной рукой достал из планшета и развернул заветную шпаргалку, сверился с ней и посоветовал ехать на Эйдткунен. При этом комендант строго предупредил: на КПП не околачиваться, первых встречных-поперечных не расспрашивать, а в Эйдткунене сразу явиться к коменданту. Старший лейтенант назвал свою фамилию и разрешил сослаться на него в разговоре с тем комендантом. Регулировщица усадила младшего сержанта на «студебеккер» с красным флажком над кабиной.

На ящиках со снарядами Тальянов и пересек границу – вот речка, мостик через нее, полосатый пограничный столб с надписью «Германия».

Все, кто проезжал-проходил мимо этого столба, смотрели на него очень внимательно – одни с радостным, почти детским удивлением, другие с недобрым огоньком в глазах. Слышались соленые солдатские словечки, слово «берлога» не сходило с уст. Кто-то погрозил столбу с надписью «Германия» кулаком.

Рядом со столбом – полосатая будка, возле нее пограничники в фуражках с зелеными околышами, с зелеными погонами и петлицами. Уже переехав через границу, козырнув пограничникам, Тальянов долго смотрел столбу вслед из-за границы. Теперь ему стала видна надпись «СССР». И он, пока доставал взгляд, смотрел на этот пограничный столб и пограничников.

Асфальт в выбоинах от воронок. Разбитое шоссе ведет на центральную площадь Эйдткунена. Аккуратная табличка с названием площади висит на углу островерхого, будто сдавленного в каменных плечах дома с подъездом, который прячется под темной глубокой аркой. Дом стоит на площади справа от шоссе.

Сперва Тальянов совладал с эмалированной табличкой на углу дома: Марктплац, или, по-нашему, Рыночная площадь. Затем прочел на фасаде вывеску из накладных букв: «Мендталь. Ликеры и вина». По витринам видно, что магазин этого самого Мендталя располагался в первом этаже, а над магазином жил виноторговец.

Дом этот уцелел случайно, район площади сильно разрушен. Пыль густо смешана с пеплом и толченым кирпичом. Стекло и битая черепица хрустят под колесами, под копытами, под ногами. Дома, выпотрошенные до фундамента, вывернутые наизнанку, с оголенными стропилами. Черепица беспорядочной лавой низринулась к карнизам или ссыпалась с крыш вовсе. На улицах валяются разбитые пушки, танки, сожженные автомашины, фургоны, набитые домашним скарбом; лошади из фургонов выпряжены или убиты в постромках, в упряжи.

Тальянов еще раз благословил старшего лейтенанта с рукой на перевязи, потому что, услышав его фамилию, комендант Эйдткунена, тоже из танкистов, сухо и коротко сообщил младшему сержанту, в каком направлении ему следует искать свою дивизию.

Путь лежал на Шталлупенен, но, не доезжая до центра города, следовало за водокачкой сразу свернуть налево, затем километров четырнадцать-пятнадцать узкой рокадной дорогой, затем – фольварк с высокой кирпичной часовней, свернуть вправо от перекрестка, где стоит сожженный танк с указкой и красным крестом на башне, – а там уже можно искать и свой полк.

Поближе к переднему краю можно не опасаться – кому придет в голову проверять личность солдата, шагающего к фронту? По тому, какого калибра минометы стояли на огневой позиции в редколесье, Тальянов довольно точно определил, сколько отсюда до немцев – километров пять-шесть, не больше. Это только в сырую, дождливую погоду звуки разрывов всегда обманывают, приближают линию фронта, а когда сухо – опытный фронтовик определяет расстояние до противника довольно точно.

Появились и шестовки с проводом: по числу ниток Тальянов определял – тянется ли связь к «большому хозяину» или это времянка, которую частенько рвет осколками, потому что торчит на виду.

Встретилась группа раненых, они заблудились, не знали, где медсанбат. Тальянов посоветовал им идти к сожженному танку, на нем указка с красным крестом.

Перед тем как разойтись, он не удержался и спросил у раненых – не знают ли они санинструктора Незабудку из батальона Дородных? Но они были из другого полка.

Он проводил взглядом раненых: могло показаться, что на войне ранят только легко и только в голову, в грудь или в руки; с подобными ранениями люди сами бредут на медпункты.

Тальянов вспомнил слова Незабудки, что тревожнее всего ей живется не зимой, а в такую вот распутицу, осеннюю или весеннюю, в грязь. После того как выпадет снег, лучше видать раненых. Темные, серые пятна шинелей легче приметить, и Незабудка не так беспокоится, что на поле боя запропастился и ждет ее не дождется кто-то еще живой и беспомощный...

А всех тяжело раненных, с перебитыми ногами или с ранением в живот, на фронтовых путях-дорогах не увидишь, они где-то лежат и ждут транспорта, если только есть возможность куда-то их везти.

Последний отрезок пути, километра полтора-два, подвыпивший повар подвез Тальянова в своем ярко-желтом шарабане.

Дорога узкая-узкая, липы по обочинам рослые, раскидистые, посажены часто, их сучья и ветви схлестываются наверху. Наверное, тут красиво летом, когда дорога подобна длинному зеленому тоннелю. «И безопасно, – подумал Тальянов по фронтовой привычке. – Полная маскировка. Ни один летчик не углядит такой шарабан за деревьями».

6

Свой полк Тальянов нашел уже в сумерки. Он хотел поскорее добраться в батальон к Дородных и узнал, что тот назначен командиром полка и его КП рядом, в погребе мельницы.

Там Тальянов встретил знакомого телефониста и узнал от него немало полковых новостей, прежде чем появился майор Дородных; сапоги его белели от мучной пыли, и сам он будто вывалялся в муке.

Тальянов не успел вскинуть руку к своей измятой ушанке, не успел доложиться, как Дородных узнал в полутьме младшего сержанта. Он страдальчески прищурился и воскликнул:

– Из капитального ремонта? Значит, нашего полку прибыло!

У Дородных по-прежнему был вид человека, испытывающего непрерывную боль.

Тальянов рассказал, как его направили в другую дивизию и с каким трудом он нашел свой полк. Однако похвалы он за это не дождался. Дородных лишь мотнул чубатой головой, вызвал из погреба писаря – тот, как все из штаба, был обсыпан мукой, – приказал сообщить в запасный полк, что младший сержант Тальянов прибыл для дальнейшего прохождения службы – чтобы его не зачислили в дезертиры.

Дородных разрешил ему остаться на мельнице, подхарчиться, – все-таки в штабе полка не такая карусель-чехарда со связью.

Но Тальянов попросился в свой батальон и сказал, не опуская глаз и не запинаясь:

– Прошу учесть личный интерес. Меня санинструктор Легошина дожидается в батальоне...

– Легошина... Легошина... Это кто же в батальоне Легошина? – Дородных повернулся боком и повертел шеей.

– Проще говоря – Незабудка.

– Так бы сразу и сказал! Ну что ж, Незабудка – сестра авторитетная, – сказал Дородных, – утром тебя связной на мотоцикле отвезет в батальон. А то еще заблудишься, опоздаешь на свиданье.

И когда Тальянов козырнул, сделал поворот через левое плечо и отошел, Дородных крикнул ему вдогонку:

– Но имей в виду! Амуры за тебя проверять связь не будут! А если обидишь Незабудку... Лучше на глаза не показывайся!..

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1

Он увидел Незабудку за перевязкой в подвале, куда в два оконца проникал свет яркого предзимнего дня.

Когда она оглянулась на дверь, бинт задрожал в ее руке, но она продолжала обматывать белесую голову раненого. Красное пятно проступало на его затылке.

Незабудка еще долго – или Тальянову казалось, что долго, – возилась с раненым.

И только когда тот смирно улегся, слегка постанывая и покряхтывая, она стремительно обернулась, подбежала к Тальянову, обвила его шею руками и поцеловала в губы таким долгим поцелуем, что у обоих перехватило дыхание.

– Обрадовалась... Сдуру повисла... Как на вешалке. – Она не могла отдышаться. – А грудь не болит?

Она забеспокоилась с опозданием, и ей стало стыдно своей неосторожности.

Потом они стояли, взявшись за руки, не таясь обрадованного Акима Акимовича, других санитаров, раненого, забыв о их существовании. Оба живы-здоровы! Они откровенно любовались друг другом.

Поначалу свиданье вызвало у обоих приступ немоты.

Все, кто стал нечаянным свидетелем этого свиданья, не могли смотреть на Незабудку и младшего сержанта без улыбки.

Она оглянулась вокруг не растерянно, а счастливо, увидела улыбки и сама улыбнулась в ответ, – даже по лицу раненого с забинтованной головой промелькнул отсвет улыбки.

– Нашего полку прибыло, – вот первое, что сказал раненый, повторяя слова Дородных.

Тальянов вгляделся в его обескровленное лицо и узнал Коротеева, того самого, который форсировал Неман, держась за бочку, набитую гранатами, как солеными огурцами.

– Бочарник! – вскричал Тальянов.

Не разнимая рук, он и Незабудка подошли к Коротееву. Тот наверняка кивнул бы в ответ, если бы мог пошевелить головой, а сейчас только прикрыл веки. Незабудка склонилась над ним в порыве новой тревоги.

Тальянов уселся на полу, прислонясь к стене. Он свернул, выкурил цигарку. Наконец-то Незабудка отвлеклась от своих милосердных хлопот и очутилась рядом. Она стала на колени, чтобы быть ближе и чтобы ему не пришлось вставать.

– Это в самом деле ты, Павлуша? Без обмана?

– Я, – засмеялся он хрипловато.

Лишь бы глядеть ему в глаза, видеть его лицо, слышать его голос! Только что она впервые произнесла вслух его имя, имя, которое так часто твердила мысленно или шепотом, про себя.

Когда он лежал на носилках без сознания, она в первый и единственный раз обратилась к нему на «вы», как бы извиняясь за то, что фамильярно «тыкала» ему все время, пока он был с ней так отменно вежлив.

Но трудная разлука дала ей новое право, и сейчас она снова назвала его на «ты», наслаждаясь этим своим правом на близость с ним.

– Ну как, залатали тебя, заштопали?

– Капитальный ремонт в присутствии клиента. Заодно и руки отошли.

Он протянул ей руки ладонями кверху, она озабоченно ощупала их.

Пока связист лежит в госпитале, заживают и его руки. Как он ни бережется, все равно стальные жилы провода, оголенные от изоляции, раздирают ладонь и пальцы до крови, особенно ночью, если связист не шагает, а бежит вдоль порванной линии.

– А вид-то, вид! – всплеснула она руками с деланным испугом. – Нечего сказать, кавалер! Это тебя всего так продезинфицировали? И с таким страшилищем мне придется коротать век? Павел ты молодой, что ж ты ходишь с бородой? – Она с притворным ужасом погладила его, не торопясь отнимать пальцы, по запавшей, смуглой щеке. – Даже страшно дотронуться! Благодари судьбу, что попал в руки к парикмахерше. А вообще такую бороду полагается брить под местным наркозом.

Незабудка засмеялась, потянула его за руки, посадила к самому оконцу и принялась брить, весело напевая при этом:

 
Борода ль моя, бородка,
до чего ж ты отросла,
говорили раньше – щетка,
говорят теперь – метла...
 

Ну, а когда он, уже выбритый, встал на ноги, Незабудка снова пришла в ужас.

– А вид-то, вид! – запричитала она.

Коротеев приоткрыл глаза и с любопытством глянул на прибывшего.

Младшего сержанта одарили в госпитале куцей изжеванной шинелью. И таким формалином, карболкой или чем-то другим, убивающим все живое, разило от шинельного сукна, что впору было надевать противогаз.

На ремне у Тальянова висела пустая кобура, а в нее втиснуто его имущество: чистая фланелевая портянка, заменяющая полотенце, кусок мыла, а в карманчике для запасной обоймы хранились папиросная бумага и кремни для зажигалки, завернутые в лоскуток бязи.

Аким Акимович великодушно вручил младшему сержанту парабеллум; теперь у санитаров этого добра хватало. Аким Акимович не спешил сдавать трофейные пистолеты старшине.

Тальянов поблагодарил его взглядом.

Аким Акимович знал, что сейчас его подарок особенно ценен. Когда человек, можно сказать, постоянно прописанный на переднем крае, вдруг остается безоружным, он сильно от этого страдает и счастлив, когда вновь вступает в братство вооруженных людей.

У санитаров нашлась лишняя, приличного вида шинель, нашлась и пристойная ушанка подходящего размера, и Незабудка сама прикрепила к шинели погоны младшего сержанта.

Не успели наглядеться, не то что наговориться, как ему уже пришлось приступить к исполнению обязанностей линейного надсмотрщика. У телефонистов, которые ютились в дальнем углу подвала, оборвалась связь с левым соседом, и младший сержант взялся помочь выйти на линию.

Он положил в карман шинели свои кусачки, нахлобучил пониже на глаза новую ушанку и отправился с молоденьким связистом на задание. Незабудка расцеловала его и проводила до порога.

Линия фронта уже много дней стояла без движения. Давно не троганные провода висели на шестах, на сучьях голых деревьев, и молоденький связист уверенно шагал в темноте вдоль провода. Вот что значит оседлый образ жизни! Совсем иначе в наступлении, когда связистам приходится то сматывать, то разматывать свои провода по четыре-пять раз на дню.

Оказалось, немецкий шестиствольный миномет разметал на взгорке провод в клочья, и Тальянов, после долгого перерыва, срастил провод. Кусачки в правой руке, оба конца провода – в левой, содрать резиновую оплетку провода и срастить его по всем правилам узлом-восьмеркой.

Вернулся он к ночи и счастлив был застать в подвале Незабудку. Коротеева в медсанбат не эвакуировали, а других раненых пока, слава богу, не поступало.

Она принарядилась, как сумела, – белоснежный подворотничок, чистенькая гимнастерка, сапожки начищены до блеска.

А он все любовался ею – лицо, оживленное румянцем, темные глаза, нежный и в то же время строго сжатый рот, отросшие волосы, позолоченные светом лампадки.

Незабудка краснела под его взглядами.

Добрая душа, Аким Акимович! Он и доморощенную печку истопил в закуте за бетонной перегородкой, где располагалась санитарная часть, и принес ужин, и припас фляжку с продуктом «номер шестьдесят один». Тальянов потряс фляжкой – булькает! – и, смеясь, сказал Незабудке, что давно не пользовался фляжкой по прямому назначению – у них в госпитале в ходу только фляжки-грелки.

Незабудка поглядела на затемненное подвальное оконце и сказала:

– Рассвет скоро.

– Рассветет, когда выспитесь, – проворчал Аким Акимович и ушел за перегородку. – Я сегодня сам подежурю. Разбужу старшего сержанта только в самой крайности...

Оба так обрадовались встрече, а разговор шел у них нерадостный, вспоминали: того убили, того тяжело ранили за время, пока Павел отсутствовал.

С некоторых пор Незабудка по-иному сокрушалась о тех, кто был тяжело ранен или убит в боях западнее Немана и на границе, она чаще, чем прежде, соболезновала их близким.

«Ведь все они или почти все – чьи-то любимые, кого-то любят или любили... Неужели люди находят друг друга только для разлук, для потерь? Одни пораньше, другие попозже...»

Незабудка снова рассказала со всеми подробностями, как Павла тогда эвакуировали, как Аким Акимович переправил его на плотике через Неман. А Павел вспомнил, как он опамятовался в медсанбате, а потом вновь потерял сознание.

Может, потому, что он упомянул про медсанбат, Незабудка сообщила, что к ней в батальон приходил тот самый майор медицинской службы. Спокойный, безразличный тон, майор тот для нее – далекое-далекое прошлое. И все-таки ей хотелось, чтобы Павел знал – не ее бросили, она сама отказалась от такого бедного чувства.

– Ты на него не серчай, – сказал Павел. – Может, он мне перевязку сделал в медсанбате?

Тут он вспомнил, что, когда ему сделалось совсем плохо, он был к жизни совсем равнодушен. И вот ведь какая петрушка с ним произошла! Стал поправляться – появилась жажда жизни, да такая сильная, какой он никогда прежде не испытывал.

– Жажда жизни? – Незабудка лукаво улыбнулась. – А как же! Ведь ты меня вспоминал в госпитале.

– Это правда, – с неожиданной серьезностью согласился Павел.

– А во сне?

– И снилась ты.

– А ты хорошо помнишь свои сны? Я могу быть уверена, что мне никто дорогу не перебежал ни во сне, ни наяву? – спросила она со счастливым смехом.

– Да кому я нужен? – Он ответно рассмеялся. – До сих пор не пойму, что ты во мне нашла...

– Что бы ни нашла – делиться ни с кем не собираюсь. Чур, на одну!

Он рассказал, как незадолго до его выписки из госпиталя там давала концерт фронтовая бригада артистов. В том концерте пел какой-то певец с птичьей фамилией – не то Галкин, не то Скворцов, не то Воронин. Голос у него, правда, прекрасный, но сам из себя плюгавый, лысый, и гимнастерку ему выдали самую мятую на Третьем Белорусском фронте, самую завалящую, какая только нашлась на вещевом складе; да еще номера на два больше, чем ему требовалось. А пел этот замухрышка арию герцога из «Риголетто». Сперва он напомнил, что «сердце красавицы склонно к измене», и раненые отнеслись к этому напоминанию со всей серьезностью. Но когда лысый толстячок пытался уверить – «но изменяю им раньше я», по залу прошел смешок. Какой-то костыльник загоготал: «Ох и хвастунишка! Зачем же, браток, трепаться?»

Так вот, Павел боится, как бы Незабудка его не обозвала хвастунишкой и трепачом, если он примется сочинять, что покорил в госпитале весь женский медицинский персонал, включая вольнонаемный состав.

Она обрадовалась тому, что он слушал концерт в госпитале, было приятно, что он старается ее развлечь, она с удовольствием и очень искренне посмеялась над лысым герцогом в мятой солдатской гимнастерке.

Она была счастлива тем, что дышит одним воздухом с ним. «Все, что было загадано, в свой исполнится срок, не погаснет без времени золотой огонек...»