Текст книги "Незабудка"
Автор книги: Евгений Воробьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 36 (всего у книги 50 страниц)
8
Солнце стояло в зените, когда Левашов вернулся на стежку. Иван Лукьянович успел отрыть на лугу четыре глубоких окопа. Но не было заметно, чтобы он устал. Зеркалов отрыл два окопа и в мокрой от пота рубахе ушел в кузницу.
Левашов решил без нужды не рисковать, если отверстие для чеки забито землей или головка взрывателя не вывинчивается. В этом случае он спрячется в окопе и с силой дернет оттуда за трос, привязанный к ручке мины.
Первую мину он выдернул бесшумно, она была без сюрпризов, вторую – так же, а в третий раз раздался взрыв, неожиданно сильный.
Земля опала, кислый дым минного пороха разошелся, коричневая пыль осела на влажной траве, но Иван Лукьянович и мальчики, наблюдавшие издали, не увидели Левашова.
– Дяденьку убило! – не выдержал Санька и заревел.
Иван Лукьянович стоял молча, нахмурив брови, могучие руки его бессильно лежали на ручке лопаты.
– Чего ревешь, как девчонка? – прикрикнул Павел Ильич. Губы у него дрожали. – А может...
– Живой! Живой наш сапер! – крикнул Иван Лукьянович и замахал в воздухе лопатой, легко, как палкой. – Все в порядке!
Высокий Иван Лукьянович разглядел Левашова раньше ребят. Левашов поднялся в окопе и принялся трясти головой, склоняя ее то на одно плечо, то на другое, – так делают, когда в уши налилась вода. Левашов не успел как следует пригнуться в окопе, и его порядком оглушило.
Трос разметало взрывом, и его снова пришлось наращивать.
Взрыв следовал за взрывом, потрясенная земля и все живое испуганно внимали им.
Трава отшатнулась от свежих воронок, припала к земле, легла плашмя, не в силах выпрямить стебли.
Сквозь щели в бревенчатых потолках землянок и блиндажей осыпался песок.
Дед Анисим то и дело крестился, сидя в своей привычной позе – свесив ноги, опершись жилистыми руками о край печи, будто собираясь спрыгнуть.
Дребезжали в избах вновь вставленные стекла. На тонкой ножке подпрыгивал глобус, стоящий в школе на шкафу.
Взрывной волной выплеснуло дождевые капли, блестевшие в лиловых чашечках цветов на могиле Скорнякова, и стебли их облегченно выпрямились, избавленные от непосильной тяжести.
Коровы на дальней лесной поляне в удивлении переставали жевать и подымали головы, прислушиваясь.
Деревенские псы, поджав хвосты, попрятались кто куда, и только щенки тявкали на улице с безмятежным любопытством: «Откуда такой гром?»
Сторожиха, дремавшая у амбара с зерном, всполошилась и, как она потом рассказывала, «заняла оборону» – взяла в руки древнюю берданку, которую за негодностью бросили еще партизаны.
В тот час для людей, для животных, для растений этих мест прогрохотало и отгремело последнее и оглушительное эхо войны.
– Шабаш! – сказал Иван Лукьянович, опершись на ручку лопаты, как на посох. – Теперь и земля наша отвоевалась. Полная демобилизация!
Встревоженные или подгоняемые любопытством, люди спешили из деревни на луг. Прискакал верховой из Малых Нитяжей. Шумной ватагой бежали наперегонки ребятишки. Какие-то сорванцы собрались перешагнуть через колючую изгородь, но Павел Ильич строго на них прикрикнул. Он держался так, будто он один, и даже лучше Левашова, знал, какая мина взорвется, если ее потянуть тросом, а какая – нет. Обезвреженные мины Левашов уложил на дне углубленной воронки.
– Зарыли глубже всякого клада, – сказал Иван Лукьянович, разравнивая землю. – Боюсь только, не пришлось бы эти мины обратно выкапывать.
Левашов вопросительно поднял брови.
– А как же! – широко улыбнулся Иван Лукьянович. – Приедет какая-нибудь комиссия и прикажет взять мины на переучет. Вот и придется опять лопату доставать. Только я ведь хитрый! Возьму и забуду, где этот клад спрятал...
Левашов громко и долго смеялся. Шутка Ивана Лукьяновича казалась ему сейчас остроумнейшей, и небо – невиданно голубым, и стрекотанье кузнечиков – волшебной музыкой, и запах трав – лучшим ароматом из всех когда-либо слышанных. Весело и легко перепрыгнул Левашов через ненужную теперь колючую изгородь.
Он увидел на стежке Елену Климентьевну. Она была в голубой косынке, в белом платье, плотно облегавшем фигуру, в голубых носках, оттенявших загорелые ноги, и в белых спортивных тапочках.
Елена Климентьевна подбежала и порывисто схватила Левашова за руки.
– Если бы вы только знали, как я...
Он стоял перед ней, пропахший минным порохом и сырой землей, с опущенными руками, устало лежащими по швам, с задымленным лицом, которое освещали улыбающиеся глаза.
Елена Климентьевна протянула ему смятый платочек, который теребила в руках. Левашов вытер копоть со лба и потемневших висков, стал развертывать платочек, желая вытереть шею, и увидел, что платочек разорван.
Елена Климентьевна нагнулась и сорвала травинку.
– Что это за трава?
– Мятлик, – ответила она, покусывая травинку. – А вот лисий хвост. Вот мурава. А вот та коричневая метелка – конский щавель.
– Придется здесь и ботаникой заняться..,
– Я же вам говорила, что Нитяжи плохой курорт... А утром ушли, не сказавшись. – Она погрозила пальцем.
– Больше не буду, – сказал он тоном провинившегося ученика.
– Мне пожелали доброго утра, а сами тайком сюда. И почему-то спали без простыни.
– Они простыню свою на флажки разорвали, – не вытерпел Санька, стоявший в стороне.
Павел Ильич дернул его за штанину, и тот замолк.
Левашов стоял, зажав в руке изорванный платочек, и смотрел на луг, весь в свежих воронках.
Вскоре появился и дед Анисим. Перекрестившись, он тоже перелез, цепляясь штанами, через колючую изгородь и пошел по лугу, пугливо обходя свежие воронки.
– Смелей шагай, дедушка, не бойся! – крикнул ему Левашов.
– А вдруг она во второй раз взорвется?
– Это ей не полагается.
– Дело-то давнее! А вдруг она забыла, сколько раз ей полагается взрываться? Понадеешься на нее – и как раз на смерть свою наступишь.
– Неохота умирать-то?
– Неохота, внучек. Если за мной смерть не придет, сам вовек не умру, а тем более сегодня, в праздник.
– Праздник?
– А как же! Третий спас сегодня. Первый спас медовый, второй – яблочный, а сегодня – хлебный. Пришла пора свежего хлебушка попробовать... Но праздник праздником, а если общество нуждается, могу и поработать.
– Вот и хорошо, – сказал подошедший Иван Лукьянович; он и хмурился и улыбался. – Нам твоя помощь, дед Анисим, даже очень требуется. Назначаю тебя старшим по уборке колючей проволоки. В заместители даю Павла Ильича. Не хочу сюда баб впутывать, дело мужское.
Павел Ильич весьма снисходительно посмотрел на Саньку, потом скользнул небрежным взглядом по ораве ребятишек, стоявших поодаль, и подтянул локтями галифе.
– Ну как, дед с внуком? Сработаетесь? Подводы скоро придут. Помощников – хоть отбавляй. – Иван Лукьянович указал на ребятишек. – Колья выдернуть, проволоку свернуть в мотки и везти к старому амбару, как утиль. Чтобы завтра на этом лугу стадо паслось.
В толпе любопытных Левашов заметил и Страчуна. Он стоял поодаль и не решался подойти поближе.
Когда, возвращаясь с луга, Левашов проходил мимо избы Страчуна, тот стоял в дверях. Он теребил бородку, похожую на мох, и по всему было видно, что специально поджидал Левашова. Страчун даже снял шапку, но поздороваться первым не решился.
– С гвардейским почтением! – весело сказал Левашов и достал портсигар.
Страчун тяжело вздохнул, но папироску взял.
– Вы на меня, товарищ гвардии старший лейтенант, не обижайтесь. Неустойка у меня получилась.
Он перешел с Левашовым на «вы», почувствовав, что утратил право на товарищество.
– Ну что же, Петр Антонович! Только зачем себя сапером называть? Теперь человек на виду не меньше, чем в военное время. Ведь, что греха таить, бывало на фронте и так: стала дивизия гвардейской – и все проснулись на другое утро гвардейцами, и герои и трусы...
Страчун молчал, по-прежнему виновато теребя замшелую бородку.
– Ты там хвалился... Сколько благодарностей имеешь от командования?
– Семь благодарностей, товарищ гвардии старший лейтенант, – отрапортовал Страчун, становясь навытяжку.
– Ну, а дальше? Что же ты, не хочешь восьмую благодарность заработать? Например, за восстановление Смоленщины?
– Был бы сын жив, – вздохнул Страчун, – я бы куда угодно пошел. И смелости бы сразу прибавилось. А так – один я остался работник. Понимаете? Один! Кругом бабы и дети, не с кем за бревно взяться. Вдвоем с Петром Петровичем мы бы избу быстро подняли.
– Был бы твой Петр жив, да мой дружок Алексей, да еще товарищи, я бы тебя и просить не стал. Хоть на печи сиди. Мы бы сами управились.
У Страчуна был такой грустный вид и он так виновато теребил бородку, отливающую зеленым, что Левашову стало жаль его.
– Когда новоселье справлять будем?
– Думаю к Натальиному дню управиться. Двадцать шестого августа по старинному исчислению. Как раз средняя дочка именинница.
– Жаль, не придется окропить твой дом святой водой.
Левашов подмигнул и выразительно щелкнул себя пальцем по горлу.
Страчун сразу повеселел. На прощанье он с прежней непринужденностью взял папиросу, закурил и принялся вставлять стекло в оконную раму.
9
Собрание предполагали провести в классе, но скоро выяснилось, что класс не вместит всех желающих. И тогда Елена Климентьевна предложила перенести собрание на лужайку за школой. Расселись на траве.
Парторг Зеркалов, пришедший прямо из кузницы, в грязном комбинезоне, с закопченным лицом, предоставил слово для доклада Левашову.
Левашов, сам взволнованный воспоминаниями, подробно рассказал о боях за Большие Нитяжи. После того как деревню отвоевали, ей суждено было надолго остаться во фронтовой полосе. Колхозников переселили тогда подальше от огня, в тыл. На холме, за восточной околицей, в тех самых блиндажах, находился командный пункт дивизии. Противник удерживал плацдарм на левом берегу Днепра, так что наш передний край проходил в трех километрах северо-западнее деревни. Дивизия получила приказ сбросить противника с плацдарма на левом берегу, форсировать Днепр и, развивая успех, ворваться на плечах противника в глубину его обороны. При этом следовало иметь в виду, что по берегу у немцев идет ложный передний край, а опорные пункты их долговременной обороны расположены в нескольких километрах западнее.
Несмотря на сильный огонь противника, гвардии старшина Скорняков сумел со своими саперами проделать калитку в минном поле. Скорняков уже собрался отползти назад, когда поблизости ударил снаряд. Беда, возможно, и миновала бы Скорнякова, но осколок снаряда случайно ударил в мину. Скорнякова нашли на опаленной земле уже бездыханным.
В этом месте доклада все, кто сидел, как бы сговорившись, встали, многие обнажили головы.
После доклада стали задавать вопросы.
– Откуда Скорняков родом?
– С Урала.
– Может, у него жена или дети дробненькие остались? – осведомилась моложавая седая женщина в солдатской гимнастерке. – Тогда пусть приезжают в колхоз на поправку. Могут даже не сомневаться.
– Нет, Скорняков не был женат. Он погиб двадцати двух лет от роду. Старушка мать у него осталась. Живет где-то на Урале, в Уфалее, не то в Верхнем, не то в Нижнем.
– И мать примем со всем сердцем. Сами сынов лишились. Поплачем вместе.
Седоволосая женщина держалась как хозяйка, которая вправе приглашать в колхоз гостей по своему усмотрению.
– Ты как же, по своей воле в Нитяжи приехал? – спросил дед Анисим. – Или, может, тебя, внучек, прислал тот генерал с черными усами, который всегда в машине ночевал? Тот генерал обещался после войны прислать саперов, чтобы разоблачить все мины в окружности.
– По своей воле, дедушка. Я того генерала не встречал.
– А правда, что генерал Черняховский был молодой и красивый? – спросила девушка, которая крутила в сенях у деда Анисима мельницу.
Задав вопрос, она застеснялась и закрыла лицо пестрым платком.
– Правда. Между прочим, генерал Черняховский несколько раз приезжал в эту деревню. Рядом с блиндажом, где живет Иван Лукьянович, командир нашей дивизии находился. Вот генерал Черняховский и приезжал к нему перед наступлением.
– Может, у тебя у самого дочка или сынок маленький дома живет в неудобстве? – спросил долговязый дядька, закопченный от кепки до сапог, по всем признакам подручный Зеркалова. – Привози сюда, как на дачу. Харчами не обидим. Присмотрим не хуже, чем за своими.
– Спасибо за приглашение. Но я тоже одинокий.
– А не можете вы, товарищ, посодействовать насчет молотилки с приводом? – спросила девушка, подстриженная по-мальчишески, с партизанской медалью на кофточке.
– Чтобы цепами на будущий год нам не махать, – поддержал ее звонкий девичий голос.
– Этого товарищ не касается. Молотилку с приводом нам, Дуняшка, скоро представят. Уже отгрузили, – поспешил на выручку Зеркалов.
– Каких же, случайно, систем мины обнаружили, товарищ гвардии старший лейтенант? С сюрпризом тоже находили?
– А ты бы сходил сам и посмотрел. У самого-то душа струсила!
– Что вымудрил!
– Еще вопросы задает. Тоже, нашелся член английского парламента, – не удержался Иван Лукьянович.
– Своя рубаха слишком близко к телу прилипла, никак не отдерет.
– А еще фронтовиком числится!
И дернула же Страчуна нелегкая задать этот вопрос! Сидел бы себе и помалкивал. Вот ведь суматошный мужик!
Зеркалов унял страсти, и Левашов ответил:
– Всех мин оказалось шестьдесят семь, из них восемнадцать с сюрпризами. Пятьдесят четыре противотанковые, остальные – противопехотные.
После Страчуна вопросы задавать не решались, и собрание закрылось на том, что постановили назвать школу именем Алексея Скорнякова и послать об этом бумагу в райисполком.
– И пусть каждую осень, – предложил дед Анисим, – как только внучата в школу соберутся, придет в класс Иван Лукьянович, Зеркалов Андрюша или другой стоящий человек из фронтового сословия и пусть вместо первого урока расскажет внучатам про Великую Отечественную войну и про божьего раба Алексея, который покоится в нашей земле. И пусть внучата наши и правнуки, стоя, прослушают рассказ про нашего героя, царство ему небесное.
Дед Анисим троекратно широко перекрестился.
10
Весь следующий день Левашов вместе с Иваном Лукьяновичем объезжал колхозные владения. Они осмотрели вновь отстроенную МТФ, заехали на лесную дачу, где заготовляли строевой лес, побывали на току. Женщины отдыхали, но тут же снова принялись за работу, взяв в руки еще не остывшие цепы.
Наблюдая согласное мелькание цепов, Левашов вспомнил сапера Гордиенко, бойца своего взвода.
Гордиенко был родом с Полтавщины, любил рассказывать о тополях, белых мазанках, вишнях и на Смоленщине чувствовал себя неуютно, сиротливо. Как-то, лежа рядом с Левашовым в воронке, Гордиенко взял щепоть смоленской земли, растер ее между пальцами и печально сказал:
– Дюже бедная земля, дюже бедная. Но поскольку она – радянська, надо ее швидче отвоевывать.
Воскресить бы этого Миколу Гордиенку и привести сюда, на колхозный ток!
«Конечно, – думал Левашов, шагая вслед за Иваном Лукьяновичем к таратайке, – колхоз не может похвалиться какими-нибудь рекордными урожаями, о которых пишут в центральных газетах. Земли здесь и в самом деле незавидные, тощие, все больше суглинок и супесь. Но говорят, что лен и картошка их любят и рожь тоже мирится. Вот ведь и эта земля щедро отплачивает человеку за его труд!»
Иван Лукьянович поехал прямо по стерне. Он держал путь на дальние поля, которые пустовали с 1941 года.
Лицо земли обезображено страшными шрамами, отметинами. Траншеи, окопы, воронки, противотанковый ров сделали непригодной эту пашню, и она попала под злое владычество сорняков.
Иван Лукьянович встал на таратайке во весь рост, из-под ладони оглядывая брошенную пашню.
«Еще не раз, – подумал Левашов, – лемех плуга наткнется здесь на осколок, не раз жатка заденет о стреляную гильзу».
Как бы угадав его мысль, Иван Лукьянович сказал:
– Сколько эту землю копали и перекапывали саперными лопатками! Сколько она в себя пуль и осколков приняла! Я так думаю, что навряд ли найдется за границей такая земля. Ни в одной стране столько народу от фашистов не пострадало, сколько на Смоленщине совместно с Белоруссией. Но зато и удобрили мы свою землю фашистами, как нигде.
Иван Лукьянович замолк, и видно было, что мыслями он далеко от этого поля.
– А вот такой вопрос, – оживился он. – Предположим, фашисты напустили бы тогда туману, высадились десантом на берегах Англии и начали там воевать. Пошли бы английские джентльмены со своими леди в партизаны, как наши мужики и бабы, или не пошли бы? То-то же!
Он с размаху плюхнулся на сиденье так, что таратайка под ним жалобно заскрипела, и дернул вожжи.
Они вернулись в деревню поздно вечером, и Левашов лег спать, не зажигая лампы.
Когда Левашов утром проснулся, то увидел на классной доске пожелание: «Спокойной ночи», – и ему сразу показалось, что выспался он сегодня как никогда...
Во всех избах и землянках шли после уборки праздничные обеды, и каждый день в школу за Глебом Борисовичем засылали послов. Его зазывали то на помолвку, то на новоселье, то просто так, на пирушку.
«Свадебный генерал в звании старшего лейтенанта запаса», – трунил Левашов над собой.
В новые избы, остро пахнущие смолой, опилками, замазкой, олифой, люди по привычке входили, как в блиндаж, пригнувшись, но тут же со спокойной уверенностью выпрямлялись.
– Вот вы заметьте, – говорил Зеркалов, сидя за столом в кругу семьи и потчуя гостя, – солнце идет на ущерб, дело к сентябрю. А для нас, новоселов, – наоборот, будто дни стали длиннее. Встречаем солнышко пораньше и провожаем попозже, чем в землянке.
Зеркалов оказался совсем молодым парнем, белолицым и опрятным. Гимнастерку, по армейской привычке, он носил с белым подворотничком. И только темные веки, с въевшейся угольной пылью, и руки, которые, видимо, нельзя было отмыть добела, выдавали в нем кузнеца.
Но что бы ни говорил Зеркалов, каждый день приносил все новые и новые приметы осени.
Солнце уже допоздна не высушивало росы. Трава на лугу, усталая трава, не дождавшаяся косарей, начала вянуть. Первая желтизна внезапно появилась на зябких березах-неженках. Только самые ретивые купальщики, и среди них Павел Ильич, продолжали заплывы к омуту. Костяника прогоркла и опала. На могиле Алексея Скорнякова начали осыпаться цветы. В рощах и перелесках запахло грибами и подгнившими листьями.
Елена Климентьевна готовилась к началу занятий, а Левашов, скорчившись на парте, прилежно зубрил все тот же сопромат.
Павел Ильич и Санька не слишком надоедали, но все-таки частенько появлялись в скрипучих дверях класса.
Санька то звал на рыбную ловлю («Ох, и клюет здорово!»), то приглашал купаться («Ох, и вертит вода у того вертуна!»), то зазывал в лес по грибы («Ох, и грибов на той опушке!»).
– А почему бы нам в самом деле не отправиться сегодня по грибы? – предложила Елена Климентьевна.
– Я вам покажу опушку, где одни белые растут. Страсть! – выпалил Санька.
– Без тебя найдут, – сказал Павел Ильич и выразительно посмотрел на Саньку. – Мы бы пошли, Глеб Борисович, да хлопот много на огороде.
Санька посмотрел на приятеля круглыми от удивления глазами, но промолчал...
Елена Климентьевна и Левашов набрели в конце концов на грибное место. Подосиновики в красных, ярко-желтых, оранжевых, малиновых, светло-коричневых картузах тут и там виднелись из травы. Мух уже не стало, но мухоморы в своем крикливом ядовитом наряде в крапинку торчали повсеместно.
Грибы Левашов собирать не умел – то срывал поганки, то растаптывал семейства лисичек, считая их несъедобными. Елена Климентьевна потешалась над ним. Косынка упала ей на плечи, волосы слегка растрепались. Она то и дело поправляла прическу.
– А что смешного? Где я мог эти грибы искать? Во дворе на Красной Пресне? В пионерском лагере? Так я там от футбольного поля не отходил. Да и грибы там просто боятся расти...
Елена Климентьевна слушала его плохо.
– И зачем я только ездила на спартакиаду? Будто и бегать, кроме меня, никто не умеет! Сколько бы мы с вами за это время погуляли, переговорили, а может быть, помечтали...
– Знаете что? Приезжайте следующим летом в Москву. У нас, говорят, в Сокольниках тоже грибы растут.
Елена Климентьевна даже не улыбнулась.
– Приезжайте лучше вы сюда на зимние каникулы. На лыжах походим.
– Согласен! А еще лучше... Знаете что? Приезжайте в Москву зимой. Школьные каникулы все-таки раньше студенческих. Хоть на несколько недель, а раньше. С матерью вас познакомлю, с сестрой. По театрам походим.
Елена Климентьевна посмотрела Левашову в глаза и сказала:
– Я согласна.
Иван Лукьянович вызвался сам отвезти гостя на станцию. Он уже сидел в таратайке, поджидая Левашова, и размышлял: «Удобно ли попросить его прислать карту Балканского полуострова? От денег он, конечно, откажется. А вдруг карта дорого стоит? Все-таки человек на стипендии».
Левашов вышел на школьное крыльцо, забросил чемоданчик в таратайку, с испугом взглянул на солидную корзину с маслом и медом – это на дорогу-то? – и стал прощаться со всеми по очереди. Тут были Никитична, седоволосая женщина, которая интересовалась семьей Скорнякова, Зеркалов, весь черный, только что из кузницы, Павел Ильич с Санькой, еще несколько ребятишек и Елена Климентьевна.
Санька стоял грустный, а Павел Ильич старался выглядеть безразличным. Он чаще, чем обычно, подтягивал локтями своенравные галифе и поправлял вылинявшую пилотку.
– Значит, тебе, Санька, что прислать?
– Книжку.
– Какую же?
– Хорошо бы, дяденька, про птиц, про зверей, про растения. И чтобы картинок побольше.
– Найдем и с картинками. А тебе, Павел Ильич, игрушку, что ли, прислать? Например, заводной мотоцикл?
Павел Ильич пропустил шутку мимо ушей, считая ее неуместной.
– Мне, Глеб Борисович, про партизан книжку. Картинки – это не обязательно. Только чтобы потолще...
– Буду искать потолще.
Последней, с кем распрощался Левашов, была Елена Климентьевна.
Левашов держал в своих ладонях горячую руку Елены Климентьевны, а она не торопила его ни взглядом, ни жестом.
Он сбежал с крыльца и впрыгнул в таратайку, тяжело скрипнувшую рессорами и плетеным кузовом.
Иван Лукьянович натянул вожжи своей огромной ручищей, – казалось, ему ничего не стоит порвать их.
– Там, за околицей, на минутку сойду. Попрощаться с товарищем.
Иван Лукьянович понимающе кивнул головой, нахмурился и сильно дернул вожжи, так что лошадь с места пошла крупной рысью.
Провожающие стояли на крыльце и махали: кто – рукой, кто – пилоткой, кто – голубой косынкой. И только Санька не вытерпел и, сверкая пятками, более черными, чем земля, бросился вдогонку за таратайкой по ее быстрому пыльному следу.
1947
