Текст книги "Незабудка"
Автор книги: Евгений Воробьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 37 (всего у книги 50 страниц)
МУША
Нигде море не пахнет так сильно, как в порту.
Водоросли, смола, подгнивающие сваи, мокрые канаты, рыба, смешиваясь, рождают стойкий запах морского берега.
А в Батумском порту еще слегка пахнет нефтью. Может, это от перламутровых лужиц на спокойной воде, а может, запах нефти доносится с той стороны гавани, где стоит под наливом танкер.
Обнажена ватерлиния, и борт неестественно высоко, даже уродливо, торчит из воды, танкер пуст.
«Сегодня пришвартовался», – определил Баграт.
Черный силуэт танкера был знаком, но прочитать надпись на носу не удавалось.
«Скорее всего, «Тимирязев». Или «Эльбрус». Одной серии, близнецы».
С малолетства околачивался Баграт в порту. Он нырял в жесткую зеленую глубину и правил шлюпкой еще до того, как научился грамоте. Он знал здесь не только пакгауз, где работал отец, он знал каждый причал, каждый кнехт, рым и плавучий буй.
Приходя домой, отец сбрасывал с себя рубаху из мешковины, насквозь пропитанную потом и побелевшую от соли. Сколько помнит Баграт, отец работал мушой, Вот бы сложить на берегу все мешки, бочки, тюки, ящики, кули и кипы, которые перетаскал за свою жизнь Ашот Григорян!
По двенадцати часов в день не снимал отец со спины куртан – деревянный горб на лямках. Отец не был сутулым, но всегда ходил, слегка наклонив корпус вперед, будто туловище его было навеки обречено противостоять страшной тяжести, лежащей на куртане.
Когда мушой стал юный Баграт, последний куртан уже лежал в кладовой порта, как музейная редкость. Муша разогнул спину.
Еще до войны с каждым годом в порту все громче раздавался скрип кранов, лебедок, транспортеров. Все неохотнее молодые парни нанимались грузчиками. А сейчас молодых и вовсе не увидишь. В артелях больше довоенных знакомых Баграта, тех, кто тянул одну лямку еще с отцом.
«Почти все портовые ребята чему-нибудь на фронте научились, – думал Баграт, греясь на камнях причала после купанья. Батумское солнце мгновенно высушило кожу и блестящий черный чуб. – Джанелидзе – радист в порту, разговаривает с пароходами. Губания водит автобус в Махинджаури. Подводник Петренко – водолаз порта. Саркисян – помощник механика на буксире. А меня ждет соленая рубаха, если только...» – Баграт обеспокоенно ощупал правое плечо.
Едва он успел натянуть латаные галифе и влезть в выцветшую гимнастерку, которую старшина выдал ему еще до штурма Кенигсберга, подошел Фотиади. Совершенно седая голова, черные сросшиеся брови, заходящие далеко на виски, и черные пышные усы придавали облику Фотиади что-то театральное. Совсем молодые и очень красивые глаза с темными веками. На нем серая блуза без пояса, из грубой холстины, такие же штаны, на ногах мягкие чувяки.
Фотиади уселся рядом, свесив ноги над водой, достал кисет, угостил Баграта, свернул самокрутку из желтого самсунского табака, нарезанного тонкими и длинными нитями, жадно затянулся и лишь после этого спросил:
– Ну, как насчет курсов?
– Нет, Ставро. Куда мне за учебники?
– Хочешь прожить без механики?
– Три месяца за партой... Не осилю я...
– Зато будешь машинистом крана. Первый человек в порту!
– Куда мне... Пойду к вам в артель.
– А плечо?
– Я теперь левша...
Фотиади нахмурился. Лохматые черные брови сошлись в одну линию – от виска до виска. Он оглядел Баграта, его мощные плечи, покачал головой и, ни слова не говоря, пошел по причалу.
Баграт поглядел вслед Фотиади, потрогал плечо – не болит.
Кажется, пора и в самом деле браться за работу. Мать ничем не попрекает, по по всему видно, что и она не одобряет его безделья. Агати тоже не спросила, когда и где начнет работу, но чувствовал – и она обеспокоена его затянувшимся бездельем.
Прошло еще тоскливых полчаса, прежде чем Баграт поднялся и направился к пакгаузу, где работала артель.
– Завтра выйду на работу, – пообещал он бригадиру Картозия.
– Но только смотри! За чужие спины не прятаться.
Баграт узнал скрипучий голос и обернулся. Шеремет сердито – глаза с желтыми белками навыкате – смотрел на него.
– Человек ты, Шеремет, неплохой, – сказал Фотиади, морщась, – но часто сам себя не стоишь.
Назавтра артель грузила хлопок. Кипа спрессованного хлопка, твердая, как колода, перехвачена стальными поясками. Хорошо бы зацепить такую кипу крюком, с которым неразлучен муша. Но крючок от удара о сталь может высечь искру, не дай бог, хлопок начнет тлеть и где-нибудь в трюме загорится.
Баграт с неохотой отложил крючок и взялся за край кипы пальцами, но тут же почувствовал противную слабость в руке. Вторая кипа показалась еще тяжелей, а сходни – круче.
Он вышел из живого конвейера грузчиков и присел на бухту каната. Шеремет, проходя с кипой на спине, насмешливо посмотрел на сидевшего без дела Баграта...
– Может, поборемся, братишка? Тур-де-тет – и на лопатки! – донесся сверху чей-то голос, отдаленно знакомый.
Баграт запрокинул голову и увидел в окошке подъемного крана черномазого машиниста. Рот чуть не до ушей в улыбке, осветившей покрытое сажей лицо.
– Или бросок через бедро, – прокричал тот же веселый голос – И опять – чистое туше!
– Пшеничный! – узнал наконец Баграт и помахал рукой.
Когда-то они оба занимались борьбой в спортивном обществе «Водник» и боролись в одной весовой категории. Судя по радостному тону Пшеничного, можно подумать, что тот сейчас вспомнил о своих былых победах, а на самом деле Баграт частенько припечатывал Пшеничного лопатками к ковру и ходил в чемпионах. Было время, он слыл первым силачом в Батумском порту. У него даже хватало смелости на глазах у всей артели бороться с отцом – кто кого?
Рассказы об отце Баграта, похожие на легенды, до сих пор ходят в порту.
В давние годы, когда отцу было столько лет, сколько сейчас Баграту, батумский муша носил на куртане плетеные корзины с марганцем, кипы египетского хлопка, ящики с сабзой, рулоны подошвенной кожи, тюки с персидскими коврами, кипы солодкового корня, шерсть, туго набитую в большие кули, мешки с желтым тростниковым сахаром.
Мешок с сахаром весил шесть пудов. Но был случай, когда три мешка слиплись вместе и их нельзя было отодрать один от другого. Мешки подняли вшестером. Ашот Григорян крякнул и подставил куртан под эту тройню. Он спустился по трапу, прошел через всю пристань, поднялся по сходням на штабель высотой в пять мешков и только там сбросил свою ношу.
Ашот Григорян был известен еще и тем, что однажды в молодости перенес бухту пенькового каната с пристани Ротшильда к борту парохода «Святой Бонифаций». Приказчик фирмы Сидеридис тогда расщедрился и заплатил Ашоту двадцать пять рублей, по рублю за пуд.
Но это была редкая удача, а чаще отец бывал доволен, если удавалось заработать на чурек, кефаль, горсть жареных каштанов и кружку ледяной воды из Соук-Су, которую летом продавали водоносы...
Сейчас такой вкусной водой не полакомишься. При входе в столовую можно напиться, но это – теплое газированное пойло, да еще с привкусом резины.
С трудом дождался Баграт перерыва на обед. Мрачно и одиноко зашагал к столовой, чувствуя больное плечо. Ноет и ноет... Может, не успел втянуться в работу?
Однако после обеденного перерыва грузить было так же трудно. Правая рука стала как чужая, и Баграт все чаще и чаще делал передышку. Шеремет не упустил случая проехаться по его адресу:
– Был бы жив старик Ашот! Полюбовался бы на сынка. Со стыда сквозь пристань провалился бы!
– Эх, Шеремет, Шеремет, – сказал Елисей, пожилой грузчик, румянолицый, с веселыми глазами. – Человек пришел с войны. Надо ему уважение оказать.
– Уважение? Пожалуйста! Но работать за него я не согласен.
Баграт сидел недалеко, но сделал вид, что разговора не слышал...
Прошла неделя, и дела у Баграта пошли несколько лучше – он при переноске тяжестей приноровился не перегружать больное плечо. Но понял, что никогда не станет первым человеком в артели, как до войны.
В получку Баграт пересчитал деньги и удивился: «Что-то Фотиади выписал мне лишние. Я же работал с простоями...»
– Деньги сам донесешь? – услышал он скрипучий голос Шеремета, стоявшего в очереди у кассы. – Не устанешь? Ты теперь в курортники записался.
Баграт промолчал, но лицо его покрылось пятнами. Старые муши помнили, что такие же пятна выступали на лице вспыльчивого Ашота.
Баграт помчался на пристань, нашел в пакгаузе Фотиади и бросил на ящик перед ним деньги.
– Вот, держи! Чтобы Шеремет меня при всем народе не позорил.
Прежде чем Фотиади успел понять, в чем дело, Баграт круто повернулся и выбежал из пакгауза...
– А где Баграт? – спросил назавтра Пшеничный.
Он слез с крана и отдыхал в компании грузчиков, пока дряхлый паровоз подавал платформы под хлопок.
– Это ты у Шеремета спроси, – отозвался Картозия. – Шеремет тебе объяснит.
Пшеничный вопросительно повернулся к Шеремету.
– Из-за меня человек уволился, – мрачно проскрипел Шеремет. – Вся артель проходу мне не дает. А я не знал, что он в плечо раненный...
Больше Баграт в порту не показывался. Теперь он с утра до вечера околачивался на площади у вокзала.
– Молодой человек! – обратилась к Баграту приезжая в привокзальном сквере. – Будьте столь любезны, помогите мне с вещами. К сожалению, далеко. К мореходному училищу. И вот еще этот саквояж, пожалуйста!
Баграт легко управился с ерундовским багажом, получил деньги и смутился.
Женщина расценила это по-своему. Она же не знала, что это первый такой заработок в жизни Баграта, в свою очередь смутилась, покосилась на орден и доплатила еще несколько рублей.
А что, собственно, в этих деньгах постыдного? Тебе заплатили за помощь, которую ты оказал немощному человеку. «Разве я сегодня принес государству вред? Наоборот, принес пользу одной гражданке. Помог пожилой тетеньке – учительнице, или врачу, или матери нашего брата фронтовика. Все это так, но заплатили тебе не по предварительному уговору, а сколько заблагорассудилось, сколько позволила чужая щедрость. В этом кроется нечто унизительное».
Плата из милости; где-то здесь берет свое начало слово «милостыня».
Дверь за приезжей, такой вежливой и щедрой, захлопнулась. Баграт медленно сошел со ступенек крыльца, держа в кулаке деньги.
«Если дело пойдет так дальше, можно жить не хуже Шеремета...»
Спустя час Баграт снова толкался на перроне в толпе пассажиров и несмело бурчал себе под нос:
– Поднесу вещи в город. Кому поднести вещи?
Его нанимали охотней, чем других. Атлетическая фигура и орден вызывали доверие. Неловко пассажиру идти с пустыми руками в то время, как его чемоданы и узлы, страдальчески сгибаясь, тащит какая-то тщедушная личность.
Широкий солдатский ремень, которым Баграт связывал вещи и перебрасывал через левое плечо, несколько вытянулся. Но разве для муши тяжесть – эти чемоданы, свертки, ящики, узлы, мешки?
Курортный сезон был в разгаре. В базарные дни и накануне приезжали жители горных селений. Они везли груши, гранаты, хурму, помидоры, баклажаны, виноград, орехи.
И еще до прихода самого раннего поезда Баграт находил себе работу на тихом, сонном базаре – выгружал товар из машин, повозок и, отмахиваясь от ос, переносил фрукты к рундукам, базарным прилавкам.
В августе на базаре высились курганы из арбузов, дынь. Янтарно-желтые груши и большущие мясистые помидоры последней степени спелости, пахло сладкой гнильцой, тоненько жужжали осы, прикочевавшие в корзинах, ящиках заодно с фруктами.
Баграт быстро привык к жизни на вольных хлебах. Ему понравилось жить по своему усмотрению, не подчиняясь никакому графику и никакому распорядку – сам себе хозяин! Матери он отдавал половину своего случайного, но постоянного заработка, и денег было не меньше, чем прежде. От Агати пока удавалось скрывать, что в порту он не работает, а до мнения остальных ему мало дела.
«И что плохого в моих дежурствах на вокзале? – рассуждал он наедине с собой. – На вокзале нет носильщиков, в городе всего несколько извозчиков. Вот когда всех приезжающих на курорт будут ждать такси...»
Баграт повеселел, стал заглядывать в базарные кофейни – выпить чашечку-другую кофе. И все чаще наведывался в винный погребок, где в сентябрьский полдень прохладно и так хорошо утоляет жажду стакан-другой терпкого маджари.
Каждый раз после винного погребка дневная выручка сильно убавлялась, и, чтобы не прийти к матери с пустыми руками, Баграт снова торопился на вокзал.
Однажды он шел, безжалостно со всех сторон обвешанный кладью, за какой-то старушкой с кутаисского поезда. Он подходил к набережной и увидел вдали знакомую косынку, знакомое розовое платье и смуглые, длинные ноги.
Куда это торопится Агати, сигналыцица из управления порта, в рабочее время? Агати шла впереди, но она могла и оглянуться! Баграт свернул в переулок и почти побежал. Хозяйка вещей, старушка с чайником и узелком в руках, испуганно засеменила вслед – уж не собирается ли сбежать этот верзила-носильщик с ее швейной машиной, корзиной и баулом?
Старушка не заметила, что Баграт обошел вокруг весь квартал, четырежды повернув на углах влево, и вышел на тот же перекресток. Да что квартал! Он готов был бежать с багажом через весь город, лишь бы Агати не увидела его за этим занятием.
Когда Баграт, уже налегке, шел обратно к вокзалу, он был бы рад встретить Агати, пожать ее крепкую смуглую руку, обнаженную до плеча, заглянуть в глаза, спрятанные в тени ресниц. А вдруг ему повезет еще больше и он услышит ее смех? Но Агати была где-то далеко. Наверно, она стучала сейчас каблучками по набережной, подходила к порту.
Чтобы нечаянно не встретиться лицом к лицу с Агати, Баграт после того дня отказывался помочь, если приезжий держал путь на морской вокзал. Он нарочно заламывал дикую цену или придумывал другой повод отвязаться от пассажира и не показываться в порту.
В одно из воскресений Баграт встретил на базаре Фотиади и Елисея. Он затащил их в шашлычную и принялся угощать.
– Зачем стесняться лишней бутылки? – куражился Баграт. – Хорошо сказал Котэ Картозия: «Никогда не устанет муша подносить ко рту стаканы с вином. Веселый груз!»
– Веселый груз – дорогой груз! – заметил Фотиади.
– Кто тебя заставляет гроши на пристани собирать? Рубаха у тебя соленая. А работа сладкая? Зимой в порту работать еще можно. А зачем курортный сезон пропускать? Приходите к поезду, работа обеспечена.
Грузчики молча выпили по стакану вина.
Баграт стучал кулачищами по хилому столику, чересчур громко звал официанта. После харчо и чачи потребовал лобио, купаты и кахетинского. Он был щедр до назойливости.
Но не было в их нечаянном застолье того искреннего веселья, той сердечности, когда уместно выпить за успех товарища, за его удачу.
И чем Баграт больше суетился и шумнее радовался встрече, тем более принужденной была беседа.
Прощался Баграт с приятелями долго, с каждым по нескольку раз, и все придумывал, как бы задержать их, – боялся остаться наедине с собой.
Фотиади и Елисей уже перешли через улицу, когда услышали за спиной:
– Море-то сегодня как? Штормит?
– Три балла, – ответил Фотиади, не оборачиваясь к Баграту, не замедляя шага; он, как и Елисей, шел, наклонив корпус вперед, слегка сутулясь, как все грузчики.
Приятели завернули за угол. Баграт сделал порывистый шаг, будто собрался бежать за ними вдогонку, но махнул рукой, отвернулся и медленно побрел к вокзалу.
Из-за попойки он чуть-чуть опоздал к прибытию местного поезда. Привокзальная площадь была запружена народом. Некоторые пассажиры с вещами нерешительно топтались у выхода с вокзала. Баграт сегодня особенно бойко и развязно предлагал свои услуги:
– Кому багаж поднесем? Можем помочь. Кому в город?
– Эй, носильщик!
Баграт повернул голову и по новоявленной привычке посмотрел на руки пассажира – какой багаж? И только потом взглянул на его лицо.
Рядом стоял и широко улыбался крановщик Пшеничный. Он держал в руке небольшой потрепанный чемоданчик, обитый дерматином и перевязанный бечевкой – замок не закрывался.
– Ну как, донесешь мой багаж? – Пшеничный протянул чемоданчик.
– Если не к порту – донесу.
– В другой край города. Улица Цхакая, девяносто шесть. В самый конец. Или не сторгуемся, братишка? Ты, наверно, дороже других берешь? Как-никак орденоносец!
– Орден тебя не касается. – Лицо Баграта покрылось пятнами.
– А зачем орден таскаешь? Вместо бляхи, что ли? Такой, мол, с вещами не сбежит...
Пшеничный пошел через вокзальную площадь, Баграт за ним.
– И много у тебя работенки?
– Сейчас работы хватает. Каждый день несколько поездов – из Тбилиси, Сочи, Поти. Потом – местные...
– Ты и расписание изучил. Тебя теперь можно в справочное бюро посадить, вместо той барышни. Только киоск придется перестроить. С твоими плечами в тот киоск не влезть. А сегодня и вовсе. Поскольку тебя малость пошатывает. – Пшеничный неожиданно остановился и сказал совсем другим тоном: – Вот что, братишка. Приходи-ка лучше завтра пораньше на вторую пристань.
– А что мне там делать?
– Чемоданов чужих таскать не будешь. И чаевых тоже не обещаю.
Баграт вспылил:
– Чаевые, чаевые... Думаешь, можно прожить вдвоем с матерью на мою пенсию? А из артели я, сам знаешь, почему ушел...
– Мушой ты, братишка, работать не можешь. А все-таки надень робу, какую не жалко, и приходи.
– Завтра день базарный. Завтра два поезда утренних.
– Не убежит базар. Поможешь кран разобрать и смазать. Тоже дело доходное.
– Знаю ваши доходы, – Баграт небрежно отмахнулся.
– Тебе виднее, – сказал Пшеничный сухо. – А чемоданчик как-нибудь сам донесу. Тем более что носильщик ты липовый, без белого фартука. Еще багаж запачкаешь. – Пшеничный, не прощаясь, зашагал прочь.
Баграт хотел найти другого пассажира с багажом, но при выходе на перрон остановился, долго стоял в раздумье и медленно повернул обратно.
Вечер он прошатался по кофейням, дважды заглядывал в винный погребок, места себе не находил после сегодняшней встречи. «Сколько стыдных слов сказал Пшеничному!» – винился перед самим собой Баграт.
Несколько раз оказывался в шумных, случайных, полузнакомых компаниях, но одиночество становилось все острее.
Уже несколько дней он не видел моря. Какие суда стоят у причалов? Ушла ли «Украина»? Какая сегодня бухта? Скорее всего, серая, взъерошенная ветром. Море с грохотом ворочает камни у пристани. В промежутке между ударами волн слышится шуршание гальки, которая откатывается назад по пологому берегу. Волна бьет о набережную, обдавая брызгами верхушки пальм, не позволяя высохнуть скамейке, где они не раз сидели с Агати. А какие сигналы висят на портовой мачте? Два черных шара, один под другим, предупреждают о шторме.
Спал он беспокойно, боялся проспать, а пришел на вторую пристань с рассветом. Солнце еще не показывалось из-за хребта, но успело окрасить снег на вершинах гор в розовый цвет. Те же розовые отблески лежали на облаках, отражались в неспокойной воде, и пенистая линия прибоя тоже была розовой.
Баграт видел, как погасли огни на корабельных мачтах, как подняли флаги на всех судах, стоящих у причалов, над управлением порта и на мачте спасательной станции. Белая башня маяка на мысе Буран-Табие. На маяке потушили фонарь, и Баграт знал еще по рассказам отца, что сейчас смотритель протирает суконкой теплые зеркальные стекла прожектора. А может, теперь на маяке горит новая, более сильная лампа?
Волны ходили по бухте, ударяли о мол и, обессилев, нехотя откатывались назад. Он сидел на кнехте, соленые пахучие брызги били в лицо.
Сейчас, в ожидании утра, он понял, как сильно соскучился по морю. Он мечтал о море, воюя на сухопутной Смоленщине и в Белоруссии. И как обрадовался, когда после нескольких лет разлуки с морем увидел в Восточной Пруссии воды залива Фриш-Гаф!
Он еще ничего не решил, но знал, что вернется в порт.
– А где же, братишка, твой фартук?
Прежде чем Баграт успел вскочить на ноги, Пшеничный хлопнул его по плечу и рассмеялся, показав все зубы.
– Ты оказывается, аккуратный.
– Артиллерия к точности приучает...
– Мы с тобой одного поля ягоды. Ты где небо коптил? На корабле или в береговой обороне?
– Сухопутный я был человек, – тяжело вздохнул Баграт.
– А я три года командиром башни на эсминце загорал.
– Против моей, наверно, пушечка. У меня пушка была большой мощности – бээм!
Баграт сказал это тоном превосходства. Но о том, кем был в орудийном расчете, умолчал.
Чуть ли не всю войну Баграт прокантовался третьим ящичным – самый последний номер в расчете сверхтяжелой пушки. Она не умещалась на одной железнодорожной платформе, и перед маршем пушку разбирали на части.
Не всегда снаряд можно было подвезти на тележке, и тогда Баграт один нес шестипудовый снаряд сколько требовалось – десять метров, сто, двести.
«Давно пора тебе дать, Григорян, повышение, – соглашался командир орудия, – хотя бы в заряжающие. Знаю, что справишься. Но ведь на твое место нужно двух ящичных ставить. Да они еще попросят себе на подмогу третьего».
Только в Восточной Пруссии перевели наконец Баграта в заряжающие – после госпиталя он поневоле стал левшой.
«Может, Пшеничный надеется на мою прежнюю силу?»
Пшеничный возился со стрелой крана, а Баграт стоял рядом, не зная, чем заняться.
«Зачем он просил меня прийти? Кажется, ремонт не требует большой физической силы».
– Каждая машина любит свой принцип, – поучал Пшеничный, не отрываясь от работы. – Если ты из артиллерийского сословия, то сам знаешь, какого ухода требует материальная часть. А мой подъемный кран все равно что твоя пушка большой мощности. Тоже бээм!
Он объяснял Баграту назначение деталей, их взаимодействие и все переспрашивал:
– Понятно?
– Я вчера подумал, одолжение тебе делаю, – признался Баграт, – что ты моей подмоги ждешь.
– Правильно! А пока возьми гаечный ключ, не стесняйся. Пройдет месяц-другой, сможешь в помощники машиниста определиться. Если, конечно, курортники не станут возражать. – Пшеничный неожиданно передразнил Баграта: – Генацвали, каму вэщи па-а-аднэсем?
Оба с удовольствием рассмеялись.
Потрудились до полудня, вместе пообедали, затем снова работали.
И когда только успел отгореть закат? Солнце окунулось в море, которое разбушевалось всерьез. Краски моря потемнели. Пена волн, бьющих о пристань, стала почти черной.
Буксир, стоящий у одиннадцатого, самого беззащитного причала, снялся и ушел подальше в глубь гавани. Танкер оттянули на канатах и якорных цепях подальше от наливной пристани.
На мачте управления порта вывесили два черных шара.
Баграт смотрел на черные шары с восторгом, будто не о шторме предупреждала всех сигнальщица Агати, а сообщала ему: «Жду сегодня вечером на бульваре» или «Очень соскучилась»...
Пшеничный и Баграт отправились под душ. Баграт скинул рубаху, Пшеничный прищелкнул языком:
– Однако основательно тебя, братишка, зацепило.
Глубокий шрам начинался от самой шеи и спускался ниже правой лопатки, уродуя смуглую мускулистую спину. Баграт был широк в плечах и узок в талии. По бицепсу правой руки, по мышцам видно было, что они ослабли.
Большое красивое тело Баграта лоснилось под струйками воды. Пшеничный вспомнил его медвежьи объятья и захваты на ковре. Он еще раз взглянул на спину, обезображенную шрамом, и пожалел:
«Зря я его тогда у вокзала так грубо... И насчет фартука... Хороши шутки!..»
Назавтра море успокоилось, к причалу под выгрузку стал какой-то норвежец, и Пшеничный день-деньской не вылезал из тесной будки крана, вознесенной на высоту третьего этажа.
А Баграт как тень торчал позади Пшеничного. Тот сидел на железном сиденье, окруженный рычагами, ручками управления, педалями и кнопками.
На палубе парохода у трюмного люка стоял стивидор и дирижировал всем ходом разгрузки или погрузки. Он следил за тросом, исчезающим в черноте трюма, глубокого, как колодец. Слышался надтреснутый голос:
– Вира полный! Вира помалу. Стоп! Майна. Эй, под грузом, берегись! Майна помалу. Еще чуть майна. Уйди с просвета! Вира самый полный!!!
К крюку подцеплена исполинская авоська, сплетенная из пенькового каната. В нее уложено бочек тридцать. Груз описывает над пристанью дугу, и все, задрав головы, провожают бочки глазами. Стрела крана, скрежеща, опускается, трос укорачивается, и бочки мягко касаются каменных плит.
Через несколько минут трос снова в трюме, и стивидор смотрит туда, сильно перегнувшись. Машинист крана не видит лица, но видит кисть стивидора, подвижную и выразительную. Ладонь повернута вниз – майна. Слегка пошлепывая по воздуху, ладонь опускается еще ниже – сильно майна. Стивидор откидывает руку, будто просит слова на собрании или властно требует тишины, – стоп! Рука вывернута ладонью вверх – вира!
– Ви-и-ира!
Стальной трос позванивает, и где-то на дне трюма натягивается канатная авоська, а вместе с нею шевелятся, спеша поудобнее разместиться перед воздушным путешествием, три десятка бочек.
Через два дня на место норвежца стал под погрузку теплоход «Архангельск». И опять Баграт терпеливо стоял за спиной Пшеничного и переводил взгляд с ладони стивидора на рычаг, за который, не глядя, брался Пшеничный, а потом на груз, скрывающийся в трюме под истошный крик:
– Эй, там, с просвета!
Спустя полмесяца после ухода «Архангельска» Баграт впервые взобрался на сиденье машиниста. Пшеничный устроился за его спиной.
Прошли еще две недели, и Баграт остался в будке крана наедине с рычагами, педалями, ручками управления. Теперь он работал в очередь с Пшеничным, а поздно вечером и на рассвете, когда духота не так донимала, решал и все не мог решить какие-то квадратные уравнения и не разлучался с задачником по алгебре, готовясь сдать техминимум крановщика.
Поздней осенью у причалов порта стало еще оживленнее.
К знакомым запахам моря и нефти на пристани прибавились острые запахи цитрусов, табака, чая, и все они смешивались в причудливом, почти фантастическом букете.
У седьмого склада теснились высокие штабеля ящиков, они загромождали всю пристань. Теплоход увозил с собой урожай тысячи лимонных, мандариновых и апельсиновых деревьев.
Шла срочная погрузка, и у Баграта не было времени ходить в столовую.
В обеденный перерыв он сошел с крана и обедал, сидя на ящике. Перед ним дымящееся харчо и фляга с вином. Ящики стоят на пристани высокими штабелями, в их тени, у самой воды, не так жарко.
Баграт увидел на мандариновой пристани Фотиади, веселоглазого Елисея, с румянцем во всю щеку, Картозия, Шеремета, коренастого, с почти квадратным туловищем, Акопова и других старых знакомых.
Сегодня он впервые обслуживает свою бывшую артель. За неторопливыми движениями и безразличным взглядом Баграт пытался скрыть волнение.
Он часто поглядывал вниз – не виднеется ли знакомая пестрая косынка? Изредка капитан порта посылал Агати по делам, и она ходила через их причал. Он не постеснялся бы сейчас окликнуть ее – лишь бы Агати увидела его в будке крана за рычагами машиниста.
Еще до работы Баграт поднялся на пароход, осмотрел трюм, проверил трос.
– Не ты ли собрался подъемом заправлять? – спросил Шеремет сварливо.
– Я.
– За наш счет учиться придумал? Этак вся артель на простоях погорит. Мы ведь на вокзал за халтурой не бегали, как некоторые.
Баграт стоял против него, сжав кулаки, а на скулах сквозь черную щетину проступили пятна.
Фотиади положил руку на плечо Шеремета, это всегда действовало как холодный компресс.
– Зачем кричать раньше времени? Только ветер своими словами подымаешь. Поработаем – увидим. Ей-богу, так лучше будет.
– За «ей-богу» ничего не купишь. – Шеремет отошел, продолжая ворчать: – Любителей кататься на чужой спине много. Он учится, а у нас простой будет...
Но простоя у артели сегодня не было. Отводным на борту теплохода стоял Картозия. Баграт понимал его с полуслова, с полужеста. Он работал с такой точностью, словно его двойник в это время находился в трюме, куда Баграт раз за разом опускал ящики с мандаринами.
– Был бы жив старик Ашот – полюбовался бы на сынка! – сказал Шеремет, задрав голову и показывая Елисею на машиниста крана. – Бывают мастера, которые дела боятся. Наш Баграт не из таких. Вот уж действительно дело мастера боится. Ну что ты, Елисей, смеешься? Я же не знал, что Баграт в армии на механика выучился...
К вечеру, незадолго до того как зажглись портовые огни, погрузка была закончена. Баграт, закопченный, с потеками сажи на лице, слез с крана, умылся и зашагал в портовую столовую.
Едва Баграт переступил порог, его окликнул Картозия. Он помахал Баграту рукой так, как подают команду «чуть майна», приглашая к столу, где сидели грузчики.
Баграту оставили место рядом с Шереметом. По тому, с какой поспешностью Шеремет потеснился на скамье и подвинул ему стакан, Баграт понял, что тот чувствует себя виноватым. Баграт протянул руку, и Шеремет сжал ее обеими ладонями, шершавыми, мускулистыми ладонями муши.
1959
