Текст книги "Незабудка"
Автор книги: Евгений Воробьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 50 страниц)
После танцевального чэпэ Незабудка в деревню Нитяжи не заглядывала, находила повод отбояриться. А тут сама придумала причину отлучиться с батареи в медсанбат.
Весна за минувший месяц не осталась без дела. Сугробы по краям проселка осели. Задымленный снег тронула нездоровая мартовская чернота, скользкая дорога пожелтела от конской мочи, потемнела от колес. Наверно, подумала Незабудка, дорогу теперь хорошо видать немецкой «раме»; после зимней спячки «рама» становилась все назойливее.
После медсанбата Незабудка завернула в штаб дивизиона. Она решила поговорить с подполковником в четыре глаза.
Поначалу тот подумал, что Легошина явилась к нему полная смирения. Да, она согласна поехать в штаб армии и встретиться с капитаном химслужбы, который любит танцы-шманцы-обниманцы. Но повидает она этого бойкого кавалера не для того, чтобы просить прощения, а для более серьезного дела: нужно исправить ошибку, которая вкралась прошлой осенью в донесение подполковника.
– Какое донесение? Ты на что намекаешь?
– Не намекаю, а говорю... Как вы доложили о гибели повара Аверина? «Подорвался на мине...» Аверин выполнял тогда ваш боевой приказ, – она с нажимом произнесла слова «боевой приказ» и выдержала паузу.
Подполковник тоже промолчал.
– Только несколько клочков от его шинели подобрала я тогда на берегу Десны. На батарее мне каждая минута дорога, а в запасном полку, пока меня будут расспрашивать-допрашивать, а я буду бездельничать и ждать нового назначения, у меня найдется свободное время послать рапорт с объяснением...
Незабудка повернулась, левое плечо вперед и по-строевому вышла из штаба.
Как она и рассчитывала, подполковник оставил ее в покое.
Но сама Незабудка еще долго помнила эту историю, потому что испытывала хроническое чувство неловкости, даже стыда.
В сущности, она поступила безнравственно. И не сейчас, а тогда, прошлой осенью. Как назвать ее теперешнее поведение? Кажется, это называют шантажом... Уж если ей привелось случайно узнать о лживом донесении, она обязана была тогда же сообщить: ефрейтор Аверин погиб от разрыва гранаты, когда глушил рыбу для подполковницкой ухи.
Но в драке с нечестным противником камень за пазухой – тоже подходящее холодное оружие, оно понадобилось для самозащиты.
3
Незабудка рассказала парню в тужурке о своих нынешних злоключениях. Он посоветовал поискать удачи в Бобруйске, город покалечен меньше Гомеля. Парень поманил Незабудку к краю тротуара и перешел на шепот: он слышал, что туда переведут какие-то тыловые службы фронта, в казармах, где перед войной стояли танкисты, ведут сверхсрочный ремонт, одной масляной краски извели сорок бочек.
И она решила вернуться в Бобруйск, мимо которого бездумно проехала вчера.
Вокзал в Бобруйске встретил ее такой же суматошной толкотней и тем же букетом запахов.
Чтобы попасть в город, надо сойти на станции Березина, а станция Бобруйск – для товарных поездов.
Поезд пришел перед полуночью, и она, в ожидании утра, пристроилась на вокзальной скамейке. На вокзале коротали ночь и местные жители; диктор по вокзальному радио советовал ночью, тем более в одиночку, в город не идти.
Оказалось, рядом с вокзалом в пакгаузе товарного двора, за железной перегородкой, принимают на хранение ручную кладь; про это в Бобруйске ко времени вспомнили. Она сдала свои вещмешки и отправилась в город налегке. А багаж, чтобы не мыкаться, не толкаться с ним у кассы, можно забрать уже с билетом на руках.
Утром на площади у вокзала пассажиры осаждали одного-единственного извозчика. И фаэтон дряхлый, и возница старик, и лошадь престарелая, и сбруя из обрывков ремней и веревок. Незабудка к фаэтону и близко не подошла, ей такой транспорт не по карману. Как-то встретит ее город?
Утром в поисках крыши она обошла ближнюю окраину. Немощеная улица густо заросла травой. По улице так редко ездили, что колея едва угадывалась. А тротуар – вытоптанная в траве песчаная дорожка.
Посередине улицы спокойно и домовито разлеглись козы. Они блеяли на разные голоса – кто дискантом, а кто басом. И почему-то их кличут немецкими именами: Марта, Луиза, Берта.
«Всегда коз так называли или окрестили после оккупации? – мельком подумала Незабудка. – И как этим козам удалось выжить?»
Сколько доставал глаз, все дома на улице целы, но тем чаще, поднявшись на крыльцо, постучав в дверь и изложив свою просьбу, она слышала отказ – ни комнаты, ни угла.
Несколько домохозяев участливо посоветовали обратиться в жилищный отдел горсовета....
Вот не думала Незабудка, что такую роль в ее жизни после войны будет играть «жилая площадь», или, как здесь говорят, «жыллева плошча».
Завгоржилотделом посмотрел на нее так, словно она в чем-то перед ним провинилась и пыталась скрыть вину. Ему стоило взглянуть на ее фигуру, чтобы уличить, вывести на чистую воду. Не предложил даже сесть!
Она пожалела, что на гимнастерке у нее нет нашивок за ранения, нет наград. Увидел бы, что просит его не замухрышка какая-то, а заслуженная фронтовичка, возможно, переменил бы отношение. Но надевать парадную гимнастерку, когда ремень распущен до последней дырочки, она стеснялась.
«До чего отчетливо все написано на лице этого зава! – Незабудку обидело отношение к ней. – Некоторым природа помогает скрывать ограниченность, они даже выглядят умниками. А этого насквозь видно, казенная душа. Отказал мне с удовольствием...»
Незабудка протянула красноармейскую книжку, по зав не заглянул туда, а снова оглядел ее фигуру, и во взгляде этом можно было прочесть: «Как же это ты, гражданочка?.. Кто воюет, а кто подолом крутит...»
– В военкомате покажете. А что вас, собственно, связывает с Бобруйском – родственники или случайные знакомые?
Такого вопроса Незабудка не ожидала и не сразу нашлась, что ответить.
– А где мне теперь жить? В немецком доте, который не успели взорвать? Вернуться на передний край? Найти блиндаж в пять накатов?
– У меня для вас землянки и под одним накатом нету... И все почему-то прутся сюда, в Бобруйск...
– Разве я не вольна жить, где хочется?
– Ну и живите, где вам хочется. Но я не могу потакать всем проезжим. Тем более вам требуется, – он снова неторопливо оглядел посетительницу с головы до ног, – площадь на двоих. А документов семейных, какие полагаются, у вас нет.
«Бессердечный истукан», – выругалась Незабудка про себя. Она с трудом удержалась, чтобы не наговорить дерзостей, с трудом удержалась от слез. Да такого толстокожего и не промочишь слезами.
Обратная дорога до станции показалась длиннее, чем была утром, когда шагала в город. Потому ли, что устала, или потому, что злилась на грубияна по жилищным делам?
Мысленно она уже прощалась с Бобруйском. Хорошо, что на всякий случай попросила выписать воинский литер до самого Соликамска, поедет к деду на Урал. За деда она могла бы поручиться – он не посмотрит косо на ребеночка. А бабка станет коситься на «суразенка», так в их местах, на сибирский манер, называют ребенка, прижитого без мужа... Если бы дед жил дома, он бы ей помогал, как мог. На бабку она не рассчитывала, у нее зимой снега не допросишься. А вообще-то, конечно, легче жить там, куда война не добралась, где ничего не разрушено, откуда уже уехали эвакуированные, если они там жили, где ни одна крыша не сорвана взрывной волной, ни одно стекло не разбито осколком, пулей, где даже бумажные полоски не наклеивали на окна и затемнения не знали. Впрочем, их Усть-Боровое и в мирное время «затемнялось» – три фонаря горели на всю окрестность...
Незабудка стала в очередь к билетной кассе, длинный выстроился хвост. Судя по всему, придется простоять полдня. Настроение у Незабудки препаршивое, и симпатичная женщина, стоявшая перед ней, несколько раз озабоченно посмотрела на ее расстроенное лицо, в котором было и что-то очень женственное, и мальчишеское, затем спросила: что за беда случилась?
Незабудка рассказала о неудаче в Гомеле и Бобруйске. Хотела устроиться поближе к тем местам, где довоевывает муж, чтобы поскорее встретиться. На Урал же едет только потому, что деваться некуда.
Симпатичная женщина сказала, что она тоже из армейских; впрочем, это было заметно по тому, как она подтянуто держалась. На ней кирзовые сапоги, юбка цвета хаки, но шелковая кофточка с широкими рукавами и берет трофейного происхождения.
Выслушав про бессердечного истукана, она сказала:
– Безуважливый, невнимательный человек. А ты, дочка, без разведки в атаку бросилась. Надо было тебе к самому ППШ на прием пробиться.
Речь шла о председателе горсовета. С начала войны к нему приклеилось партизанское прозвище Товарищ Ш., а в городе его называли ППШ, что в житейском обиходе как будто означало Петр Петрович Шапошников, а может статься, его крестным был попросту наш автомат.
В очереди объявили, что касса закрывается, продавать билеты на брянский поезд будут после шести вечера. Началась перекличка. Парень в рыжем зипуне и сам рыжий обходил очередь с чернильным карандашом. Каждый слюнявил левую ладонь, и рыжий парень рисовал на ней цифры.
Симпатичная женщина посоветовала Незабудке, когда их перенумеровали, еще раз сходить в город,найти горсовет и, если удастся, поговорить с ППШ. Об очереди пусть не тревожится – она не отойдет от кассы, будет стоять как вкопанная, ей не впервой – на зенитной батарее она дневалила и дольше.
«Чем болтаться без толку в зале ожидания, – подумала Незабудка, – пойду в город. Чем я, собственно, рискую? Только тем, что выслушаю еще один отказ»
4
Старый особняк на улице Карла Маркса, при оккупантах здесь помещалась городская управа. А сейчас обосновался горсовет, это рядом с базаром.
Незабудка сидела в приемной председателя горсовета и озабоченно думала – как бы не пропустить очередь за билетом. Вернется на вокзал, а симпатичной женщины в кирзовых сапогах и в берете уже и след простыл?
Она сжала в кулак левую руку, на ладони цифра «93». Не хотелось, чтобы председатель увидел чернильный номер.
– Сядь, нехай полы не висят, – ППШ подвинул ей стул.
ППШ оказался человеком внимательным и дружелюбным. Ей не пришлось долго рассказывать о себе. Он перелистал красноармейскую книжку и вложенные в нее справки о ранениях, выписки, наградные удостоверения.
– Считать мужем и женой, – прочел ППШ в полковом приказе и понимающе поглядел на посетительницу. – Ну, а раз вы замужняя, то и помочь вам следует не только как демобилизованной, но и как жене военнослужащего, находящегося на фронте.
Он поднял трубку и стал кому-то звонить.
– ...Ну, а на Березинском форштадте? Под сургучом? А до каких пор? Нет, нет, Василь, это совсем лишнее. Зачем дверь взламывать? Отучайтесь ломать и учитесь строить. Есть ключ? Тем лучше. Запиши – Легошина Галина Ивановна. Пригласи понятых, составь опись вещей... Да что ты, Василь, такой забывчивый? Возьми расписку, что вещи взяты под сохран. Зачем тебе пятница? Прямо сейчас. Через час, не позднее. А я проведу опросом...
Она встала, в волнении растеряв слова благодарности. ППШ попросил подождать, даст ей бумажку.
«Бумажка! Все дело в том, кто и как произносит это слово, – подумала Незабудка. – Иногда бумажка как-спасательный круг, как путевка в жизнь, как волшебный талисман с подписью и приложением гербовой печати».
Писал ППШ медленно, подписался коряво, хотя и с завитушками, поморщился – и ей стало ясно, что рука У него болит и плохо сгибается не то в локте, не то в запястье.
Незабудке выделили под жилье пустующую комнатку на Березинском форштадте. Прописка будет временная, и адрес у нее временный, а там, обнадежил ППШ, видно будет, без крыши над головой не останется.
Прежде в той комнатке жила учительница немецкого языка. Бежала из города с фашистами. Скоро год, как комната опечатана.
– Ты голову держи выше, – напутствовал при прощании ППШ. – Крылья опустишь, тебя и куры заклюют.
Он объяснил, куда нужно пойти, учреждение находилось на другом конце города, за крепостью.
Незабудка поблагодарила, встала как по команде, козырнула и, почувствовав неуместность этого, покраснела, повернулась на каблуках, руки по швам, через левое плечо – когда-то она проделывала это с залихватским изяществом, – и вышла из кабинета.
Она шагала торопливо, не забывая о номере «93» на ладони, – как бы не пропустить очередь за билетом! – но вдруг громко рассмеялась.
Вот дуреха, нашла о чем тревожиться! Как далека она сейчас от вокзальной толкучки, от симпатичной женщины, стоявшей впереди нее, как много времени вместилось в эти два часа! Не пересадку сделала она еще одну, а шагнула в другую жизнь. Может, ей уже не понадобится военный литер до Соликамска.
Она поглядела себе под ноги и с удовольствием отметила, что почва в этом Бобруйске не глинистая, песок. Наверное, после дождя здесь грязи не бывает и туфли не заляпаешь.
В учреждение пускали по пропускам; там работал товарищ Василь, в чьем распоряжении находилась пустующая комната.
Никакого отношения к горжилотделу тот товарищ, слава богу, не имел.
Она ждала в бюро пропусков, вчитывалась в спасительную бумажку и раздумывала:
«Почему же ППШ до сих пор не выгнал того чинушу – чернильную душу? Полагает, что всегда можно исправить ошибку, допущенную в горжилотделе? Но не всякий пробьется к ППШ на прием, как я сегодня. Почему же хороший человек мирится с тем, что у него в помощниках сидит плохой человек? И может ли после этого хороший человек по всем статьям называться хорошим?»
5
Сворачивая за угол или минуя перекресток, товарищ Василь, сопровождавший Незабудку, с интересом поглядывал на таблички с названием улиц. Заметив недоумение Незабудки, он сказал:
– Думаете, боюсь заблудиться? Я пройду через город и с завязанными глазами.
Он рассказал, что во время оккупации товарищ ППШ дал ему боевое задание устроиться в городскую управу – отряду «Чырвоная зорка» нужен был связной. Когда-то, еще до войны, сопровождающий рисовал плакаты в Доме Красной Армии. Этот опыт пригодился, когда он вырезал трафареты, мастерил из жести таблички и малевал новые названия улиц. Особенно много возни было с переименованием главной, Социалистической улицы. До революции улица называлась Невской, и бургомистр решил восстановить старое название. Но потом вспомнили, что Александр Невский разбил псов-рыцарей на льду Чудского озера, это он сказал: «Кто с мечом к нам войдет, от меча и погибнет». И тогда Невскую улицу переименовали в Муравьевскую. Нет, это не в честь декабриста Муравьева-Апостола, который служил в Бобруйской крепости, а в честь генерала Муравьева-вешателя, который расправлялся с польскими повстанцами, а повстанцы те же партизаны. Не успели в управе заготовить и десяток табличек, как улицу назвали Хауптштрассе. Среди предателей, хозяев городской управы, был какой-то отъявленный монархист. Он переименовал Советскую улицу в Романовскую, улицу Карла Маркса – в Скобелевскую, появилась даже Столыпинская улица. Незабудка забыла, кто такой Столыпин, но помнила, что учительница Анна Ильинична рассказывала, как после 1905 года палачи вешали революционерам на шею «столыпинский галстук»...
Когда шагали по Чонгарской улице, Незабудка узнала, что улица названа в честь Чонгарской кавалерийской дивизии стоявшей в Бобруйске после гражданской воины. Незабудка глянула на товарища Василя – на нем кавалерийская фуражка с выцветшим околышем, кожанка, из-под которой виднеется военная гимнастерка с отложным воротничком, каких давно не носят, синие галифе и кавалерийские сапоги с узкими голенищами. Можно подумать, что товарищ Василь сам из этой Чонгарской дивизии, только шпоры позабыл надеть.
Чонгар, Сиваш, Турецкий вал – все это на Перекопском перешейке, где наши разбили генерала Врангеля и прорвались в Крым. Родные места Павла, оттуда и до Керчи не так далеко, Павел называл Перекоп воротами в Крым...
Наконец добрались до Березинского форштадта. Незабудке приглянулся домишко о трех окнах, который они искали, понравились будущие соседи – пожилой одинокий железнодорожник Вашкевич и молодая Данута, работающая в швейной мастерской, тоже одинокая.
Незабудка обратила внимание на то, что жители домика поздоровались с товарищем Василем, как со старым знакомым. Может, он и комнату эту когда-то запечатал сургучной печатью?
Соседей записали в понятые, сорвали сургучную печать, и все вошли в комнату.
Вашкевич уверял, что фашисты отправили учительницу принудительно, как сотрудницу городской управы.
– Это вы потому, Максимыч, ее защищаете, что сами не сразу со станции в лес убежали. Сперва у вас душа в пятки сховалася и только потом... – сказала Данута жестко и добавила с недобрым огоньком в глазах:– Учительница уехала добровольно. Накануне к ней заявился фриц – офицер. Когда прощались – рыдала, а потом побежала за ним вдогонку.
Незабудка промолчала, не хотела ни сочувствовать, ни осуждать за глаза...
– Разговаривала по-немецки бойчее, чем по-нашему, – вспомнил Вашкевич.
– Шпрехен зи дойч? – усмехнулась Незабудка.
– А ведь она могла, ох как могла пригодиться нам, – подал голос товарищ Василь, – когда служила в городской управе секретаршей.
– Секретуткой, – поправила его Данута. – Городская управа – черт с ней! Но она же потом в зондеркоманде, сволочь, околачивалась, в гестапо.
– И много жертв на ее совести?
– Никого не выдала, – ответил Василь.
– Но она все равно виновата без прощения, – настаивала Данута. – Уже за одно то, что могла помогать, спасать, но не делала этого.
Воздух в комнате затхлый, пахнет несвежим бельем, нафталином, пылью. Скорей распахнуть окно! Данута на скорую руку протерла стекла, оказывается, комнатка светлая.
Откуда налетело столько пыли, если дверь была запечатана, а окно закрыто?
Можно при желании расписаться пальцем на подоконнике, на столике у окна, на обоях, на полке с книгами и газетами, на каждой из трех табуреток, на большом тазу, стоящем в углу, на круглой печке, на тарелке репродуктора, на неказистом шкафу.
Незабудка открыла дверцу шкафа. С тыльной стороны дверцы висели пояса от платьев. Видимо, хозяйка комнаты сунула впопыхах платья в чемодан, а пояса от них забыла. Незабудка чисто по-женски пожалела учительницу, а Данута со злорадством сказала:
– Так ей, немецкой приживалке, и надо.
К концу дня все формальности остались позади, и новая жиличка расписалась под перечнем вещей, составленным в двух экземплярах. Хозяйкино белье, одежду, немецкие учебники, утварь, всевозможные мелочи загрузили в корзину и поставили на пустой шкаф. Но не включать же в опись наперсток! Незабудке странно думать, что она будет пользоваться этим наперстком.
Товарищ Василь положил в карман кожанки опись вещей и ключ от корзины, глянул на ручные часы, воскликнул: «Однако!» – надел фуражку с блеклым синим околышем и торопливо попрощался.
Незабудка тоже забеспокоилась – который час? Счастливая, совсем позабыла о времени!
Поезд, на который она рассчитывала попасть, ушел двадцать минут назад, а с ним, скорее всего, уехала и зенитчица. Не пришлось с ней попрощаться, никогда Незабудка ее не увидит, не поблагодарит.
Василь ушел, а Вашкевич и Данута, то помогая, то мешая друг другу, рассказали Незабудке его историю.
Предатель Жорж Фат, засланный гестапо в городское подполье еще осенью 1941 года, стал начальником штаба организации и выдал подпольщиков. Василь оказался среди арестованных службой СД на Романовской улице. После допросов, пыток их перевели в камеру во дворе типографии, оттуда в тюрьму на Сенной Улице. Когда в камеру смертников поздно вечером вошел часовой, Василь, спрятавшийся за тюремной дверью, убил его ударом бутылки по голове. Автомат убитого подобрали, пустили в дело, застрелили еще двух часовых, и вся группа убежала в лес под Еловики...
Уходя, сосед Вашкевич пообещал сегодня же вечером привезти новой жиличке ее вещи, когда узнал, что они лежат в камере хранения ручного багажа. Он и подводу найдет на товарном дворе, возчики знакомые, а расплатится бутылкой самогона. На станции все знают Вашкевича! Ему выдадут багаж даже в том случае, если Легошина затеряла свои квитанции.
Незабудка осталась с Данутой в пропыленной комнате с ободранными обоями.
Незабудка решила вымыть полы и принялась за это дело с энтузиазмом. Но вот вытаскивать ведра из колодца и носить их за полтора квартала... Это стало заботой Дануты.
На книжной полке, под немецкими учебниками и словарем, лежит пачка пожелтевших газет. Данута вынесла их во двор, перетряхнула и положила на старое место; газеты всегда могут понадобиться.
Вымыт до блеска большой таз, будет в нем купать малыша.
А рядышком с тазом стоял заслуженный утюг. Когда-то он работал санпропускником, а позже Незабудка отдраила его прибалтийским песком и прокипятила для дальнейшей жизни.
Печка в углу комнаты обита гофрированным железом. До уборки она была серой, а сейчас лоснилась черным лаком.
Не меньше обрадовалась ожившему репродуктору, к нему тоже вернулся черный цвет.
– А радио разговаривало при фашистах?
Данута только что пришла от колодца и отдыхала, опершись о косяк двери.
– Еще сколько брехали! И по-своему, и по-русски, и по-нашему.
– Интересно, что германская сводка набрехала напоследок? Что услышала учительница перед бегством? – неожиданно подумала Незабудка вслух. – О скольких наших победах промолчал репродуктор за последний год, выключенный...
На фронте Незабудка совсем забыла, что по разным волнам гуляет радио без шифра, без условных словечек, непонятных противнику, и очень обрадовалась, что в комнате есть черная тарелка и она будет сообщать ей всякие новости. Разве можно пропустить мимо ушей хотя бы одну фронтовую сводку, пока Павел и другие товарищи воюют на Третьем Белорусском, пока идет война народная?
Радостно было услышать в шесть утра Государственный гимн, узнать о новых успехах на фронте.
На Незабудку обрушился бурный поток новостей.
Что принесло с собой раннее утро– пятница 13 апреля? Умер президент Соединенных Штатов Америки Франклин Рузвельт, и его место занял вице-президент Гарри Трумэн. На всех зданиях советских государственных учреждений два дня будут висеть траурные флаги. Госпожу Клементину Черчилль наградили орденом Трудового Красного Знамени за то, что она собирала в Англии фунты стерлингов для медицинской помощи Красной Армии. Что-то Незабудке не попадался английский перевязочный материал. Наверное, на те фунты англичане оборудовали несколько госпиталей, вполне возможная вещь. Югославский маршал Иосип Броз Тито присутствовал в ЦДКА на концерте Краснознаменного ансамбля песни и пляски, а на следующий день выехал поездом из Москвы, счастливого ему пути в Югославию! Из Польши приехал президент Рады Народовой господин Болеслав Берут, а с ним премьер-министр господин Осубка-Моравский – добро пожаловать! Маршала Василевского наградили орденом «Победа» – давно пора, толково командует их Третьим Белорусским фронтом! Вернулась из эвакуации и вновь открылась Третьяковская галерея. Начинаются экзамены в вузах. Праправнучке генералиссимуса Суворова, ей 69 лет, вручена медаль «За оборону Ленинграда». В Туле возобновили производство самоваров. С оружейного завода вернулся старый мастер, не разобрала фамилию, еще до войны он изготовил двадцать пять тысяч самоваров. Авось и она посидит когда-нибудь у самовара из двадцать шестой тысячи, почаевничает в свое удовольствие, да не вприглядку. У самовара я и мой Павлуша, вприкуску чай пить будем до утра...
В Москве объявили приказ начальника гарнизона – все войска, военно-учебные заведения и учреждения с 15 апреля 1945 года переходят на летнюю форму одежды. Хорошо, у кого она есть, эта самая летняя форма одежды, а вот у нее с платьями и туфлями дело, если высказаться по-немецки, швах... А потом пошла радиопередача на белорусском языке: «Увага, увага! Говорыць Менск! Добрай ранiцы, товарышы радыёслухачы!..» Давали советы и наставления: как приучать коров к полевым работам.
Каждый раз, когда со скрипом, сама по себе, открывалась дверца пустого шкафа, Незабудка торопливо закрывала ее. Будет ли она когда-нибудь по утрам задавать себе вопрос: «Какое платье надеть сегодня?» Сможет ли приодеться, хотя бы совсем скромно, к демобилизации Павла?
Завязывая перед отъездом из полка «сидор», она подумала: если бы не подарки добрых людей, которые узнали о ее демобилизации, – отрез на гимнастерку, юбку, хромовые сапоги, кожаные перчатки, кашне – и укладывать было бы нечего. Перед штурмом Кенигсберга она выкинула почти все свои вещички и, кроме санитарной сумки, набила перевязочным материалом «сидор». Чем дольше ползаешь под плотным огнем, тем быстрее тают бинты и вата, их частенько не хватает.
Вот бы загрузить пустой шкаф нарядным барахлом, брошенным хозяйкой того немецкого дома под Кенигсбергом, где в подвале был оборудован перевязочный пункт. Не меньше шести комплектов платьев, костюмов, пальто, туфель припасла себе хозяйка-немка, а белья набила в ящики видимо-невидимо, хватило бы одеть всех девчат медсанбата.
Нет, она не жалеет, что шкаф совсем пустой.
Из вещей Незабудки, которые украсили комнату, следует прежде всего назвать плащ-палатку. Она повесила ее на обшарпанную стену, всю в потеках и темных квадратах на месте снятых картин. Эта плащ-палатка укрывала Павла под кручей на берегу Немана той июльской ночью.
Для Незабудки плащ-палатка – самое драгоценное из всех изобретений нашего века!
Она умела быть и крышей лесного шалаша, и дождевиком, и одеялом, и матрацем, и кровлей над траншеей, и тентом над полуторкой, а сейчас висит на стене ковром. Не всякий персидский ковер может сравниться с этой плащ-палаткой.
Когда-то, на заре туманной юности, Незабудка не обращала особенного внимания на крышу, разве если та была причудливой формы или если на ней гремел жестяными крыльями забавный петушок-флюгер. Крыша подразумевалась сама собой, крыша и крыша... И только на войне она стала такой желанной. Уважение к крыше появилось, когда в верховьях Днепра зарядили ливни-проливни. Уже не пообедаешь, поставив котелок на дно окопа, где под ногами мокрая глина, лужа, не поставишь котелок и на осклизлый бруствер окопа. А на лесной опушке хорошо бы найти ровный пень, пристроить на нем котелок и сидеть перед ним на корточках, доставая хлеб из-за пазухи.
Дождевые капли стекают с каски за шиворот, падают в котелок со щами, и без того жидкими и остывшими, капают в ложку, когда несешь ее ко рту. А потом ложишься спать в сыром белье, в мокрой, тяжелой шинели, в набухших от воды сапогах, чавкающих, даже когда поворачиваешься с боку на бок. Как мечтала она отоспаться, вытянув ноги, стащив сапоги, размотав портянки, чтобы пошевелить пальцами...
Первую фронтовую осень Незабудка прослужила санинструктором на батарее. Не рыть же для нее одной отдельно землянку! Она ночевала в кабине грузовика, который таскал пушку. Какая-нибудь да нужна человеку крыша над головой, черт побери!
А как соскучилась по мягкой подушке! Одно время даже возила с собой наволочку – то набивала ее сеном, то засовывала в нее завернутый в гимнастерку противогаз, а то – пару белья и перевязочный материал.
«С давних времен на ковры вешали шашки, ружья, кинжалы. А на моем ковре-палатке пусть висят по углам на гвоздях каска и фляга».
Много воспоминаний связано у нее с этой каской в царапинах, с вмятинкой на темени, в заусенцах там, где чиркнули пули. Эту каску она дала Павлу, чтобы выгреб песок, углубил окопчик под корягой. Позже отмыла каску от песка, тщательно прополоскала в неманской воде, и тогда каска превратилась в посуду – Незабудка зачерпывала чистую воду на стремнине и поила раненых.
Девчата, когда она оформляла демобилизацию в санотделе армии, смеялись – оставила себе каску!
– Куда тебе, модница? Тоже нашла шляпку для мирной жизни!
Но Незабудка заупрямилась и каску вместе с плащ-палаткой, трофейным пятнистым макинтошем, флягой, котелком и кружкой взяла с собой. Каску уложила нутром вверх на дно «сидора».
Девчата из санотдела посмеялись еще больше, когда увидели, что во второй «сидор» она положила утюг.
– Охота тебе горбатиться из-за этой чугунины! Еще навредишь себе этим трофеем.
– И вовсе не трофей. Я с этим утюгом еще с Белоруссии неразлучная. И просто так, выгладить воротничок хорошему человеку, и проверка по форме двадцать...
Она нашла утюг в необитаемой избе, на загнетке давно не топленной печи, где у хозяйки когда-то тлели угольки. В Белоруссии было столько угольков на пожарище, что хватило бы разжигать утюг всю жизнь.
Был случай, после ранения, после госпиталя ее хотели послать в чужой полк. Незабудка упрашивала капитана, который формировал маршевую роту:
– Как же я со своими орлами расстанусь? Полвойны вместе отмучились. И потом у меня же там имущество осталось: запасные портянки, пара белья, сапожки по ноге, без преувеличения...
– И это все?
– Еще утюг мой остался дома.
– Утюг? Это еще что за табельное имущество? Первый раз слышу.
– А как же! Забыли форму двадцать? Зато у меня славяне редко чесались, а сыпняком никто не болел.
Капитан рассмеялся, оттаял, и через несколько дней Незабудка была у себя в полку.
Не очень-то приятно бывало в час батальонного затишья, когда все перевязки сделаны, все тяжелораненые эвакуированы, заниматься проверкой по форме № 20, но что поделаешь... «Во-о-о-зду-у-ух!» – орал часовой, завидев Незабудку, шагающую в роту с сумкой на плече и с утюгом в руке.
Рука немела от усталости, подолгу давила она раскаленным утюгом на швы, воротники, проймы рубах и гимнастерок. Случалось, гладильный сеанс сопровождался легким потрескиванием. Как это старый солдат спрашивал у Василия Теркина насчет вшей? А тот ответил: «Частично есть». Вот и у них в батальоне вши частично заводились, тем более после ночлега в отбитых блиндажах, где немцы долго держали оборону без отлучки в баню.
Она не тратила новые бинты на подворотнички, но могла выстирать, прокипятить старые бинты, высушить их, выгладить, аккуратно нарезать и тогда эти кусочки бинта становились подворотничками... Вот и не поднялась рука выбросить заслуженный утюг, столько он проехал на санитарных повозках и машинах по фронтовым стежкам-дорожкам.
Павлуша нередко журил ее за упрямство, а заупрямиться иногда очень даже полезно!
Она заупрямилась еще раз, когда сдавала оружие. Сдала автомат, две гранаты, парабеллум с двумя обоймами патронов, все, что за ней числилось. Но утаила браунинг № 2, никелированный, подарок бойцов седьмой роты к Женскому дню.
Браунинг подарили ей после того, как вытащила из-под огня командира седьмой роты, раненного в голову. Оружейники приклепали к рукоятке браунинга табличку, и кто-то вырезал на ней: «Незабудке от 7-й роты. 8 марта 1945 г.» Может, неизвестный гравер написал бы поподробнее, но табличка – невеличка.
