Текст книги "Незабудка"
Автор книги: Евгений Воробьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 50 страниц)
4
Взяла силу осенняя распутица, дороги развезло. Наступательные операции свернулись, и штаб долго не менял адреса. Не всякая машина добиралась в лесное захолустье, где по-прежнему скрывался разведотдел. Только майор Габараев не испытывал от бездорожья больших неудобств.
Лихоманов уже знал, что Габараев начал войну в кавалерийской разведке у Доватора, под Волоколамском был ранен в грудь и в ступню, а для кавалериста нет ранения мучительнее – как вденешь ногу в стремя?
Сейчас в свободные часы Габараев прилежно сочинял и представлял начальству рапорты – то он предлагал внести поправку в устаревший устав, то подмечал другие недостатки. С некоторых пор ни один рапорт не направлялся в штаб без того, чтобы Габараев предварительно не обсудил его с Лихомановым.
В последнем рапорте речь шла о действиях артиллерийских разведчиков. В батареях на конной тяге и разведка конная. Ну, а если батарея на мехтяге? Разведчики топают пешком. Разве это разумно? Нужно срочно посадить всех разведчиков на лошадей или на мотоциклы! Габараев шумно возмущался чьей-то несообразительностью, а Лихоманов терпеливо слушал.
В осенние и зимние месяцы любознательность стала, пожалуй, самой отличительной чертой его характера. Во время полетов по вражеским тылам он научился лучше видеть землю и находить на этой земле противника. Все ему нужно разузнать, подглядеть, выследить, запомнить!
Прежде фашисты маскировали аэродромы менее тщательно, надеясь на своих истребителей и зенитки. Теперь больше маскировочных сетей и другого камуфляжа, а самолеты прячутся за краем летного поля в капонирах, в лесных тенистых нишах.
Лихоманов научился распознавать ложные аэродромы противника. Дороги, ведущие туда, малонаезженные, а фанерные силуэты самолетов лишены теней.
В марте долго не унимались снежные метели, туман стоял такой, что иначе как сгущенным молоком Остроушко этот туман не называл. Летчики вынужденно бездельничали. И в один промозглый, залепленный мокрым снегом день генерал приказал Габараеву привезти с собой Лихоманова.
– Наловчились у себя в Кавказских горах невест красть, – сказал генерал Габараеву строго, поглядывая при этом с улыбкой на Лихоманова. – А здесь украли жениха у невесты. Потрудитесь отправить его на две недели в полк... С погодой ералаш, а в небе такая кутерьма, что...
Разве Лихоманов мог предположить, что он выслушал сейчас пространную устную резолюцию генерала на рапорте, поданном ему вчера Габараевым?!
Погода была зверская, но кореши-«огородники» уважили Лихоманова и доставили его на аэродром, где в той же позиции сидел и ждал летной погоды Виктор Петрович со всеми своими ведущими и ведомыми. В самую последнюю минуту, когда уже удалось раскрутить заледеневший пропеллер самого рискового У-2, прибежал Остроушко и притащил для Аннушки банку гречишного меда «в связи с приближением медового месяца»...
Лихоманов возвратился из отпуска раньше времени, потому что синоптики пообещали погоду.
Под крылом У-2 пестрота несусветная, в глазах у Лихоманова рябило, март и апрель искусно камуфлировали местность. Он летел и думал, что каждое время года имеет свою подноготную и, например, весна принесла с собой дополнительные трудности при ориентировке. Но одновременно появились и характерные приметы, которые могли помочь разведчику. Таяние снегов сделало более приметными реки и речки. Весенние дороги также видны лучше, чем зимние. В эту пору трудно маскировать колонны танков или автомашин на оголенных лесных опушках и в рощах у дороги. Весной фашисты повадились ставить танки, пушки, машины впритирку к стенам домов с теневой стороны. Если темные прямоугольные пристройки к домам виднелись только с одной стороны, Лихоманов настораживался. Значит, не случайно дома потеряли свои естественные контуры...
По мере того как наступало лето, росло напряжение в штабе, и множество зашифрованных, секретных примет убеждало Лихоманова – скоро, скоро фронт перейдет в наступление.
Теперь он летал не только над линией фронта, над ближними и дальними тылами противника, но и над полосой своей армии. Габараев сделал Лихоманова воздушным инспектором, поручил проверять, хорошо ли маскируют сосредоточение войск, их передвижение, насколько скрытно подтягиваются танки к линии фронта там, где войдет в прорыв танковый корпус. Начальник штаба распекал командиров, нарушавших строгие законы маскировки, а те не могли взять в толк – откуда у генерала точные сведения и кто этот вездесущий доносчик и ябедник?!
5
В тот июньский день по небу плутали редкие, но плотные облака; в случае надобности за таким облаком удобно укрыться. Но полезно помнить, что в облаках может устроить засаду и умелый, хитрый противник. Все зависит от того, кто сумеет обратить погоду себе на пользу.
Дело было южнее Витебска, в том месте, где нашим еще зимой удалось перерезать рокадное шоссе, идущее западнее железной дороги на Богушевск и южнее – на Оршу.
По треугольникам пожелтевшей, обожженной пороховыми газами травы Лихоманов обнаружил немецкие орудия, установленные на лугах, на лесных прогалинах, – сразу несколько батарей.
Желтые пятна грунта от вырытых окопов, траншей и землянок подсказали, где поспешно сооружается вспомогательная линия обороны.
Лихоманов летал над шоссе не прямо, а змейкой, чтобы одновременно просматривать и дорогу, и ее обочины.
Может, потому, что Лихоманов все время приглядывался к земле, он недостаточно внимательно следил за задней полусферой и заметил тупоносый «фокке-вульф» с опозданием. Тот имел преимущество в высоте и стремительно снижался.
Лихоманов отлично знал, что «фокке-вульф», используя свое мощное вооружение, предпочитает вести бой на встречных курсах, охотно идет в лобовую атаку, но уступает Як-9 в маневренности, в быстром наборе высоты. В бою с «фокке-вульфами» нужно чаще применять восходящий штопор. Он рассудил, что поединок выгоднее начать низко над землей, для того чтобы выиграть затем потолок на восходящих: «фокке-вульф» тяжелее «ястребка» и зависает в вертикальном полете.
Головоломная, головокружительная карусель. При иных фигурах высшего пилотажа Лихоманов испытывал такие перегрузки, что у него темнело в глазах.
Он различил на фюзеляже номер «42». С этим цыплятником дрался год назад, у него мечтал взять реванш!
«А цыплятник видел мой номер на обшивке? Запомнил меня? Не нужно думать, что противник менее наблюдателен и памятлив, так учил Виктор Петрович».
Они несколько раз оказывались в такой близости один к другому, что, если бы не шлем с очками, Лихоманов, наверное, мог бы узнать фашиста в лицо. И знакомые четыре туза на обшивке! После первой встречи Лихоманов рассказал про эти четыре туза Виктору Петровичу, и тот пояснил: есть такая азартная игра – покер, и если у вас четыре туза, выражаясь по-картежному – каре, на руках, сорвете любой банк – и будьте здоровы, живите богато!..
Лихоманов чувствовал себя сейчас намного увереннее, чем в минуты первого боя с сорок вторым. Он многому научился за последний год, сделал почти двести вылетов. Но тут же он подумал с усмешкой, что и фашист под номером «42», наверное, не сидел этот фронтовой год сложа руки; у него за желтыми цыплятами и обшивки не видно...
Фашист почувствовал, что перед ним серьезный противник, не бросался вперед очертя голову, а держался на дистанции, готовясь занять наиболее удобную позицию Для нападения, понимая, что ему предстоит нелегкая дуэль. Он наверняка узнал старого противника с цифрой «24», узнал самолет, у которого мгновенный росчерк молнии запечатлен на обшивке белым зигзагом – молния идет от винта к хвосту.
Цыплятник пытался атаковать в лоб, но Як-9 увильнул в сторону, не приняв боя.
Противники уже не раз расходились, затем сближались, подстерегая один другого, следя за молниеносными перемещениями земли и неба, обгоняя своей стремительной мыслью и свою и чужую машину.
После сложного каскада фигур, завершенного восходящим штопором, Лихоманову удалось занять выгодную позицию.
Принять навязанный ему бой?
Но именно в этот момент он вспомнил о проведенной сегодня аэрофотосъемке, что остудило его воинственный пыл.
Еще несколько фигур для отвода глаз противника. Лихоманов уже твердо решил выйти из боя. Оказывается, не всегда нужно следовать заповеди, которую он услышал еще в летной школе: пехотинец воюет за каждую пядь земли, а летчик защищает каждый клочок родного неба...
Он не пошел на сближение, а опрометью помчался прочь от сорок второго. Это было для того полной неожиданностью, он потерял немало секунд, прежде чем начал преследование беглеца.
Хорошо бы спрятаться за облаками! Но когда ветер успел растрепать облака в серые клочья? Двадцатьчетверка наверняка видна в просветах. Лихоманов бросил машину вверх, скрылся в тучах и – давай бог крылья...
Пришлось мобилизовать всю находчивость, чтобы удрать от цыплятника.
«Ну и пусть думает, что у меня трясутся поджилки и зуб на зуб не попадает. «Гарун бежал быстрее лани, быстрей, чем заяц от орла...» – выплыли вдруг из закоулка памяти строчки, которые, может быть, ни разу не вспоминались со школьных времен. – Сорок второй считает себя орлом, обратившим в бегство зайца!..»
Сбежав от сорок второго, он не почувствовал себя побежденным и вернулся на свой промокший аэродром в приподнятом настроении.
«Да, я вел себя сегодня как трус, отъявленный трус, и смело в этом себе признаюсь!..»
Он откинул прозрачный колпак над головой, спрыгнул на податливую после дождя землю. Привез назад пулеметные ленты, набитые патронами, и пушку не нужно снаряжать заново, и горючее осталось про запас... А его не оставляло ощущение, что сегодня израсходованы все боеприпасы – он отснял всю фотопленку до последнего кадра. Все его неутолимое любопытство, вся его тренированная наблюдательность отпечатались на будущих фотоснимках.
Он ощущал себя победителем, хотя еще не знал, что сегодняшний боевой вылет командующий зачтет ему за три сбитых самолета – тех самых, недостающих...
Как всегда, его встречал на посадочной полосе Остроушко, а с ним майор Габараев в бурке; в дождливую погоду он надевал бурку вместо плащ-палатки.
– Скорей кассеты! – торопил он Остроушко, который уже успел скрыться в кабине. При этом Габараев ласково похлопывал рукой по крылу самолета, точно это была шея лошади. – Машина отсюда до нашей фотобани не дойдет, – сообщил Габараев без огорчения, а вроде бы даже с удовлетворением. – А мы – верхами! Аллюр три креста. Через час снимки будут на столе у генерала.
Коновод Габараева подвел гнедого к самому крылу двадцатьчетверки. Габараев осторожно вдел ногу в стремя и вскочил в седло. Он делал это с тем большей удалью, чем реже ему приходилось ездить верхом.
1970
ЗЯТЬ
Все началось с одежды. Куртка, штаны и кепка так замаслены и пропитаны нефтью, что, если только поднести спичку, они вспыхнут, как факел. Но это как раз хорошо.
Плохо, что куртка висела мешком, рукава закрывали кисти рук до кончиков пальцев, и видно, что все это с чужого плеча.
Никита Корытов, смущенный нескладной штатской одеждой, переминался с ноги на ногу.
– А поворотись-ка, сынку... Посмотрю я, какой из тебя железнодорожник, – весело сказал майор Светлов и тут же разочаровался. – Отставить!
Худощавый, невидный из себя Корытов с виноватым видом начал раздеваться. Он ссутулился и стал сейчас еще ниже.
Очень обидно, но из-за какой-то паршивой куртки он должен уступить.
– Листопад, пожалуйте на примерку, – пригласил майор.
Рослый лейтенант, стройный, с хорошо развернутыми плечами, быстро напялил на себя замасленные отрепья, причем одевался он с таким удовольствием, будто это была парадная габардиновая гимнастерка с новенькими погонами из золотой парчи, которые не знают морщин, не успели потускнеть.
Глаза Листопада глядели озорно. Непокорный чуб падал на лоб из-под замызганного козырька. Листопад вертелся во все стороны на одних каблуках, как франт перед зеркалом.
Костюм сидел на нем, точно сшитый по заказу.
– Из ателье мод, не иначе. От парижского портного, – сказал майор, громко смеясь. – Ну что ж, Корытов. Значит, ему придется. – И уже официально сказал, обращаясь к Листопаду: – Ночью в дорогу...
И вот лейтенант Листопад шагает от деревни к деревне, мимо немецких патрулей.
Нарядные березовые заборчики у изб, где стоят на постое офицеры; таблички на дорогах, где названия исконных русских деревень выписаны готическим шрифтом – чужая, щемящая душу аккуратность.
Изменить походку так же трудно, как голос, почерк, манеру смеяться. Чтобы не обращать на себя внимания патрулей, лучше идти вразвалку, с видом независимым и беззаботным, а Листопад все сбивается на строевой шаг.
Компас, две гранаты, бинокль и наган спрятаны еще вчера под мостиком, сразу за железнодорожным переездом, и с тех пор Листопаду не по себе, как всякому человеку, который давно не разлучался с оружием и вдруг оказался безоружным.
К концу первых суток Листопад уже не вздрагивал, когда слышал лающий окрик: «Хальт!» Он послушно останавливался и доставал из кармана справку. Он не говорил по-немецки, но помнил, что, согласно справке немецкого коменданта, ему, помощнику машиниста депо Думиничи, Подгорному Константину Григорьевичу, разрешается следование домой, в деревню Кувшиновка.
Обычно патрули прочитывали справку и пропускали дальше. Только один раз его обыскали, заставили вывернуть карманы, снять и, перевернув вверх подошвами, потрясти ботинки, надрезали козырек кепки.
Справку добыли разведчикам партизаны. Они же принесли одежду железнодорожника.
Листопад добрел до Кувшиновки в хмурый дождливый полдень. Возле домов стояли укрытые брезентом цуг-машины, пушки.
Никто не останавливал путника – он легко сходил за старожила здешних мест. Кувшиновка – рядом с узловой станцией, многие местные жители работали на «железке».
Пока все шло хорошо, но Листопад понимал, как опасно находиться в «родной» деревне, где нет знакомой души.
Он прошел в самый край улицы, походя засматривая в окна, не решаясь постучаться. Наконец он поднялся по скрипучим, ветхим ступеням на крылечко дома с черепичной крышей и постучал.
Дверь открыла девушка. Она со спокойным любопытством осмотрела незнакомца и дружелюбно спросила:
– Вам кого?
– Мне бы обсушиться. Кипяточку хлебнуть.
– Кто вы?
– Русский человек. А шагаю издалека.
– Ну что ж, зайдите, – нерешительно сказала девушка. – Только теснота у нас. И немцы стоят. Скоро заявятся.
– Тогда не стоит, поищу другое место.
Очевидно, Листопаду не удалось скрыть беспокойство.
– Немцы во всех домах. Их тут нагнали целый эшелон. Проходу нет. Так что, если немцев не любите, лучше совсем уходите.
Листопаду послышались в словах девушки нотки живого участия. Он пристально взглянул в ее глубокие серые глаза и вдруг с внезапной откровенностью сказал, уверенный в собеседнице:
– Мне здесь пожить требуется. В Кувшиновке.
– Ну что же, пожить можно. А есть тут у вас кто? Знакомые или из родни?
– В том-то и дело, – вздохнул Листопад.
– У хороших людей всюду родня найдется. Заходите.
Листопад вошел и поставил сундучок у порога. Девушка протянула руку.
– Будем знакомы. Настя.
– Константин Григорьевич.
– А по фамилии?
– Подгорный. А зачем вам?
– Должна жена фамилию мужа знать, – улыбнулась девушка. И уже серьезно добавила: – Значит, сделаем так. Вы сюда пришли на побывку... Долго гостить собираетесь?
– Два дня.
– Значит, на два дня к жене, ко мне то есть. Так я и соседям накажу. Мать сейчас придет. Вот я ее с зятем и познакомлю.
– Спасибо, – коротко сказал Листопад и снял свою замызганную кепку с надрезанным козырьком.
Уже через час Листопад рубил во дворе дрова. Он играючи разделывал тяжелые березовые поленья, так что Настя невольно провожала взглядом каждый взмах рук, держащих топорище, и только приговаривала: «Ух, сила!»
Настя носила дрова сперва в дом, потом в баню и с улыбкой посматривала на гостя. А тот уже обжился, рубил весело, приговаривая, с шуточками.
Потом девушка принарядилась, и Листопад подумал: «Для меня». Ему это было приятно.
– Красиво! – сказал он. – Очень вышивка хорошая.
– Я нарочно замухрышкой хожу, – сказала Настя, чуть покраснев. – Вы не подумайте... Это чтобы немцы не приглядывались. Где уж тут модничать.
– А сейчас зачем на беспокойство идете?
– Сейчас? – Настя покраснела еще больше. – Сейчас... Да как же иначе? Муж нежданно-негаданно приехал, радость такая! Ведь не поверят иначе. Для немцев все.
– Ну да, – сказал Листопад с неожиданным чувством обиды. – Правильно. Для них нужно.
За чаем говорили о деревенских делах, и разговор был длинный и обстоятельный, как само чаепитие.
Петровна, мать Насти, вела речь о невеселых новостях: о карательном отряде в Бобылеве, о неубранной ржи, оставшейся у дороги, что ведет на мельницу, о колхозном пастухе Терентьеве, которого угнали неизвестно куда вместе со стадом.
И, между прочим, Петровна рассказала, что стариков Акимовых, из Митькова, вместе с внучком и невесткой Олей немцы до сих пор не разрешают хоронить. Их расстреляли на той неделе, в среду, трупы так и лежат на огороде, на капустных грядках. А расстреляли немцы Акимовых за то, что те ослушались приказа коменданта и впустили ночью в избу незнакомого человека. Он назвался своим, сказал, что пробирается в партизанский лес а когда его согрели, накормили и спрятали, оказалось – провокатор, которого комендант подослал нарочно.
– Как же не бояться чужого человека, – вздохнула Петровна.
Листопад отставил недопитую чашку, неловко встал и сказал:
– Я, пожалуй, пойду.
– Куда ты? – спросила Петровна встревоженно.
А Настенька покраснела и сказала:
– Вечно вы, мама, с глупостями. Затеяли разговор...
– Так ведь то о чужих. При чем же ты здесь, зятюшка?
Петровна забеспокоилась и начала усаживать его опять за стол, угощать. Листопад удивлялся – откуда у этой женщины столько ласки к нему, прохожему человеку.
Правда, вначале его несколько коробило новое прозвище. «Зятьками» в армии с презрением называли людей, которые, попав в окружение, не примкнули к партизанам и не пробились с оружием в руках к своим, а разбрелись по деревням, на огоньки теплых и сытых углов. «Записались в деревенские кавалеры и полезли к бабам на печи», – говорил о них Никита Корытов, злобясь.
Листопад сидел у окна и все посматривал на улицу. Он оказался очень любопытным. Ему нужно было знать, куда ведут провода, у какой избы останавливаются штабные машины, где стоят караулы.
– Пройдусь, дела тут у меня, – сказал он Насте неопределенно и нахлобучил замасленную кепку с надрезанным козырьком.
Настя ни о чем не расспрашивала, и он был этим очень доволен. Но когда Листопад отошел от дома и обернулся, то увидел, что Настя идет следом и догоняет его.
«Вот некстати, – подумал он с раздражением. – Увязалась все-таки».
Они шли по деревенской улице рядом, не разговаривая, как будто были в ссоре. Листопад и впрямь сердился на Настю за назойливость, а Настя была обижена невниманием. Но она первая взяла его под руку.
На дальнем конце улицы, у дома, куда вели толстые штабные провода, немецкий часовой встретил кавалера и барышню окриком и приказал убираться, но не задержал их. Кавалер и барышня попросили прощения: они любезничали и не заметили, как забрели в запретную зону.
«Вот кстати, что Настя со мной», – с благодарностью подумал Листопад на обратном пути.
Он только сейчас догадался, что она нарочно, тревожась о нем, пошла гулять по деревне, и от этой неожиданной догадки даже приостановился на мгновение. Настя вопрошающе посмотрела на Листопада, он ничего не сказал, только взял ее под руку и повел к дому.
Уже начало темнеть, когда без стука открылась дверь и в дом, гремя коваными сапогами, вошли два немца. Тот, что вошел первым, долговязый и белесый, увидев незнакомца, деловито щелкнул затвором автомата. Этим движением он на всякий случай начинал разговор с каждым незнакомым русским.
– Дас ист майн манн, – поспешно выпалила Настя заученную фразу и начала сбивчиво рассказывать немцу о мужнином отпуске, причитая слезливо, совсем по-бабьи.
Листопад расторопно достал справку, долговязый ее прочитал, и больше немцы им не интересовались. Они сварили себе кофе, поужинали, почистили автоматы, один сел за письмо, другой – за газету. Потом немец начал наигрывать на губной гармонике что-то знакомое. Он играл украинскую песню «Стоит гора высокая». Очевидно, их часть перебросили с Украины. Долговязый играл правильно, но все-таки на свой, чужой манер, и мелодия срывалась с губ уже отравленная акцентом.
Немцы начали устраиваться на ночлег. Они разлеглись на широкой хозяйской кровати, не снимая сапог, положив под головы автоматы.
Листопад хотел улечься где-нибудь в сенцах. Но Настя заметила:
– Скромничать тоже нужно с умом. Поймут ведь. Хорош муженек, нечего сказать. Мать и то догадалась, к соседям ушла.
Девушка глазами показала на печку и сама забралась туда.
Они начали укладываться в темноте, оба смущенные нечаянной близостью друг к другу. Немцы еще не спали. Один из них раскатисто хохотал, и Насте все казалось, что они отпускают сальные шутки по ее адресу...
Листопад долго не мог заснуть. Голова Насти покоилась на его плече. Он лежал тихо, не шевелясь, растроганный ее доверием к нему, целомудренной чистотой этого ночного соседства.
«Уходил же Никита Корытов на две недели, – подумал с неожиданной горечью, – А мне завтра возвращаться».
Листопад проснулся, когда немцев уже не было. Настенька успела проветрить избу от дыма чужих сигарет и накрыть на стол.
Она потчевала гостя завтраком и все приговаривала:
– Ну ешь, ешь, поправляйся. – И напомнила, улыбаясь: – Ты ведь, русский человек, шагаешь издалека.
Незаметно они перешли на «ты», будто случайное ночное соседство дало им новые права.
– Ты твердо решил уйти? – вдруг спросила она.
Настя укладывала в его кондукторский сундучок пшеничные лепешки, испеченные украдкой от немцев, и еще какую-то снедь.
– Так нужно, Настенька.
– Остался бы у нас, отдохнул.
– В зятья определиться? – спросил он резко.
– Простите меня, товарищ...
– Подгорный, – подсказал он.
– Фамилия – бог с ней, – сказала она, думая о своем. – А вот если имя ты мне не доверил, назвал поддельное, – жаль. Как же я тебя вспоминать буду? Нехорошо!
– А обо мне плохо думать – хорошо?
Костя уже оделся, но опять у него возникло ощущение, будто он забыл что-то очень важное. Это чувство знакомо каждому, кто не привык выходить из дому без оружия и вдруг оказался безоружным.
– Возьми меня с собой, – попросила девушка. – Не могу я здесь больше.
– С собой?
– Я все, все буду делать, что прикажут...
– Нельзя, Настенька, – мягко сказал Листопад. – Далеко – раз. Переплывать Днепр – два. Опасно – три.
– Я не боюсь.
– За себя ты вольна не бояться. А за дело мое?
Настенька вздохнула.
– Я сам приду к тебе, – обещал Листопад.
– Придешь?
– Приду.
– Я буду тебя ждать, Костя. – Она помолчала и повторила глухо:– Буду ждать.
Когда сборы были закончены, Листопад, запинаясь от смущения, сказал:
– Ну, поцелуемся, что ли, женушка, на прощание, – и шагнул к Насте.
Ласковые маленькие ладони гладили его волосы, касались лба и щек.
Они поцеловались – грустный, прощальный поцелуй, который оставляет на губах жаркую горечь.
– Иди, – сказала Настя, – и возвращайся. Я буду тебя ждать. Долго-долго.
Потом Костя пошел проститься с Петровной. Она хлопотала на огороде. Петровна перекрестила его на дорогу, а Настя проводила до колодца. Издали Костя еще раз махнул рукой, затем быстро, не оборачиваясь, зашагал прочь...
Стояли первые заморозки. Утром дорожная глина была не такой липкой, в колеях хрустел первый ледок. Листопаду шагалось легко, хотя на душе было не очень весело, а сундучок явно потяжелел...
Через сутки он был у заветного мостика и с радостным волнением ощутил холодок от ствола нагана, засунутого за пазуху.
Он пробирался к линии фронта березовыми лесами, перелесками. В лесу пахло прелым листом. Этот запах банного веника неотступно сопровождал его в осеннем лесу. Деревья стояли голые, и от это лес стал более редким, а просеки – более просторными.
Одинокие ели, которых летом никто не замечал за березами, сейчас стояли все как наперечет.
Ночью стоило запрокинуть голову, чтобы увидеть звезды. Они горели над черными верхушками берез. Листва, которая летом прятала звезды, сейчас шуршала под ногами путника печально и мертво.
Опавшая листва скрыла все лесные тропинки. В таком лесу нетрудно и заблудиться. Хорошо еще, что небо чистое – одинокий разведчик не любуется звездами, он ориентируется по ним.
Через трое суток Листопад был среди своих.
Он вернулся бы, конечно, намного раньше, если бы шел кратчайшим путем. Но по дороге Листопад завернул к немецкому аэродрому и весь день, вечер и ночь неподвижно пролежал в ломком заиндевевшем бурьяне, следя за сигнальными ракетами, которые ввинчивались в небо над летным полем.
А когда план аэродрома со всеми ангарами и бензохранилищем был зарисован, Листопад подкараулил немецкого летчика и выскочил на тропинку перед самым его носом.
Они оба катались по земле и хрипели в лицо друг другу, задыхаясь от усталости и злости. Немец был цепкий и хорошо держался на ногах, но меховой комбинезон стеснял его движения. Он прокусил Листопаду руку, но тот, изловчившись, страшно ударил его по переносице гранатой, поставленной на предохранитель, и унес тугой планшет немца, набитый картами.
Он очень боялся за эти карты, лежащие под целлулоидом, когда переплывал Днепр, уже тронутый у берегов тонким, хрустящим ледком. Он просушил карты у потайного костра раньше, чем успел высохнуть сам и перевязать вспухшую кисть руки.
Все было в порядке. Пометки на картах не расплылись, и Листопад теперь мог открыть адресный стол и выдавать справки насчет немецких аэродромов...
Майор Светлов встретил разведчика громоподобным приветствием, обнял, угостил чаркой, обо всем расспросил.
– Дивчина одна в Кувшиновке, хозяйская дочь, просилась со мной от немцев, – сказал напоследок Листопад.
– Где же она? Показывайте!..
– Отказал, товарищ майор. Боялся – нагорит от вас.
– И напрасно. Если человек надежный – почему же? Мы бы ей работенку нашли. И вам было бы за кем поухаживать.
Майор Светлов, довольный шуткой, расхохотался так громко, что из щелей бревенчатого наката посыпался песок.
Листопад уже надел свою гимнастерку, но не спешил отдавать замусоленный пиджак. Как-то не хотелось расставаться с пиджаком, к которому Настенька пришивала пуговицы...
Отгремев боями, прошла зима, а Листопад все еще перебирал в памяти подробности этого единственного дня: и как Настя приоделась для него, и как спала, положив голову ему на плечо, и острую минуту расставания, и слезы в глазах, смотрящих с любовью, надеждой, и девичьи губы – доверчивые, горячие.
Листопад ни от кого не получал ласковых, берущих за сердце писем, не носил в кармане ничьей фотографии, не помнил наизусть ничьего адреса, и, может быть, поэтому воспоминание так щемило сердце.
В апреле места, где когда-то бродил Листопад, освободила Красная Армия. Он мечтал о письме от Настеньки, хотя понимал, что письма быть не может, потому что не дал адреса. И все-таки он упрямо мечтал о письме.
После боя, в котором Листопад отличился, он набрался смелости и обратился к майору Светлову:
– Хочу попроситься в отпуск по семейным обстоятельствам.
– Вы разве семейный?
– Да как сказать... – смутился Листопад. – Однако зятем называли.
– Та-ак... И далеко?
– В Кувшиновку. Недалеко тут, – поспешно, боясь отказа, ответил Листопад. – Наш правый сосед освобождал.
– Кувшиновка, Кувшиновка... Вспомнил! Хозяйская дочь? Да вы не смущайтесь, – подбодрил майор и деловито осведомился: – За трое суток обернетесь?
– Не знаю, право... Как дорога.
– Берите пять. Провоюем сами. Но обратно без жены не являться, понятно?
И снова раздался громоподобный смех.
Листопад взял с собой командирский паек и с вещевым мешком за плечами отправился в путь.
Он шел, и ехал, и опять шел мимо уцелевших и разрушенных деревень.
Чем ближе к Кувшиновке, тем больше он торопился. Даже попутные машины не могли унять его нетерпения.
Вот наконец и памятная горка с тремя старыми березами. Оттуда должна показаться Кувшиновка.
Листопад ускорил шаг.
Он уже представлял себе во всех подробностях встречу с Настенькой, видел ее глаза, сначала изумленные, потом счастливые. Сперва она не в силах тронуться с места, потом бросается на шею и горячо-горячо шепчет какие-то особенные слова.
Но где же все-таки Кувшиновка? Деревне давно бы пора показаться, а ее все не видно. Вдали на пустыре лишь чернели зловещие квадраты золы. Листопад ускорил шаг, он почти бежал навстречу своему несчастью.
Ни домов, ни жителей. Обугленные березы у плетней. Черные остовы печей, стоящих под открытым небом.
Может, он ошибся?
В шалаше, покрытом лоскутами ржавой кровли, Листопад нашел двух связистов.
– Какая это деревня?
– Никто не знает, товарищ лейтенант! Была деревня, да вся вышла. Сутки здесь, а живой души не видели.
Листопад направился в другой конец деревни, мимо обгоревшего сруба колодца. За околицей, у развилки дорог, он нашел на обочине шест с дощечкой «Кувшиновка».
Листопад посидел на придорожном камне, потом поднялся и медленно, как погорелец, который навсегда распрощался с руинами родного дома, пошел прочь...
В соседней деревне Бобылево уцелело несколько домов. Листопад обошел дома один за другим и все расспрашивал о Настеньке, о Петровне.
– Кто же ее, сынок, знает, – сказал один старик. – Молодежь почти вся в Милехинские леса подалась. Проживают там в партизанском звании.
Старик показал рукой куда-то на запад.
Пожилая женщина, которая работала на огороде, сказала:
– Нет, хороший человек, ничего я тебе про Петровну не скажу. Настю, может, в неметчину угнали зимой, а Петровна все-таки женщина в возрасте.
Листопад зашагал дальше.
– Петровне-то, хороший человек, ты кем приходишься? – крикнула ему женщина вдогонку.
– Зять я, – отозвался Листопад, не останавливаясь и не повернув головы.
А девушка, пробегавшая куда-то с пустым ведром, ответила:
– Настя? Из Кувшиновки? Это которая на птицеферме работала? Конечно, знаю. Она, наверно, в санитарки записалась. Из Кувшиновки много девчат в армию ушло. Дождались своих и ушли...
«Что же, очень может быть», – думал Листопад, покидая Бобылево. Он живо представил себе Настеньку в шинели, в тяжелых сапогах не по размеру, с санитарной сумкой через плечо. И когда он думал так, ему легче шагалось.
1943
