Текст книги "Незабудка"
Автор книги: Евгений Воробьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 50 страниц)
Если бы она по-девчоночьи, без оглядки влюбилась в того военврача, было бы не так муторно вспоминать о нем. А ее близость с этим щеголеватым, перепоясанным скрипучими ремнями, благообразным, неулыбчивым, замкнутым Михал Дмитричем... Это было вскоре после неприятностей на батарее, когда ее хотели за строптивость отчислить в запасный полк... В те дни она так нуждалась в крепком плече, чтобы опереться на него в своей многострадальной бабьей фронтовой житухе...
Может быть, темнота придала Незабудке смелости, или ее тронуло душевное расположение соседа, или ее в самом деле мучила совесть, но она ощутила внезапную потребность исповедаться.
– Между прочим, всю зиму в одном блиндаже с майором прожила. Походно-полевая жена. На правах пэпэже. Впрочем, – она горько усмехнулась, – прав было меньше, чем обязанностей. Весь медсанбат знал. Как говорится... – она запнулась, а затем с отчаянной решимостью выпалила, обжигая себе губы словами: – Замужем не была, без мужа не спала!..
Зачем же она говорит о себе так! Старается как можно больше себя уязвить? Выставить себя в самом непривлекательном виде? Младший сержант понял – чтобы он не стал ее жалеть. Он догадывался, чувствовал, что ее цинизм – деланный, нарочитый. Она лишь маскирует неопрятными грубыми словами свою боль, притворяется бесстыдной.
– Если с вами вместе в том блиндаже любовь жила... – с трудом вымолвил младший сержант. – Любовь греха не знает.
Она резко повернулась, и ее опалило горячим блеском глаз, глядящих в упор. Незабудка не выдержала немого допроса и откинула голову на песок, мимо его сиротливой руки, белевшей бинтом.
– А если без любви? – спросила она после долгого и подавленного молчания с каким-то недобрым вызовом. – Конечно, поначалу всему верила. Вот она, любовь, – единственная, неповторимая. Ты у меня одна заветная, другой не будет никогда. Потом заставляла себя верить. Потом поняла, что сама обманулась и другого человека обманываю. А когда поняла – не накопила смелости, не объяснилась до конца. Не распрощалась вовремя. Под огнем ползать не стеснялась, а тут смелости не хватило... Только весной, когда под Витебском шли бои, перевелась из медсанбата на передовую... Как поется в той песенке: «И разошлись мы, как двое прохожих, на перепутье случайных дорог...» В батальоне у Дородных служить хорошо! Никто из офицеров не кавалерничает. И прошлым глаза мне не колет. – Незабудка передохнула с облегчением, самое трудное было произнесено. – Ну, кому я нужна буду после войны? Ушла на фронт, мне уже двадцать стукнуло. Воюю четвертый год. Кто знает, когда сниму каску и сапоги... А в тылу подросли невесты, много невест. И девушки-то все на выданье – восемнадцать, девятнадцать, двадцать лет. Я еще до войны заневестилась. Кавалеров было – хоть пруд пруди. А вот единственного, любимого... На танцы пойду – не дают присесть, отдышаться. Но жизнь, она длиннее самого длинного вальса... Тыловые невесты пороха не нюхали. Не знают, какой грубой и некрасивой стороной иногда поворачивается жизнь. Им не кружит голову контузия. Не гнет в дугу ревматизм. Они не ковыляли на костылях, кожа у них нежная, без шрамов... А потом, разве ты не знаешь, как некоторые в тылу смотрят на нашу сестру, когда она возвращается с фронта? А я по всем статьям фронтовичка...
Если бы так рассуждала какая-нибудь дурнушка, да еще девица в возрасте... А Незабудка слегка, самую малость кокетничала.
Она представлялась достойной жалости не потому, что хотела вызвать жалость младшего сержанта, но потому, что ей не терпелось услышать от него горячие возражения. Ах, она так хотела, чтобы он возразил, не позволил ей думать и говорить о самой себе плохо, чтобы он еще раз ободрил ее, как делал сегодня уже не раз.
Однако Незабудка не дождалась ни слова в утешение. Она тяжело вздохнула и вдруг в самом деле почувствовала себя безутешной...
– «Голубые глаза, в вас горит бирюза...» – запела она несмело. – Мне голубой цвет был к лицу... – Она запнулась, застеснялась. – И платье дома осталось. Такой веселый ситец, цветочки-василечки кругом. Косынка тоже голубого шелка. И сережки бирюзовые. Гитара висела у меня на стене – и та с голубым бантом... Между прочим, я красивая, хорошо знаю, что красивая... И это – после того, что пережила!.. Теперь притерпелась, а прежде мне так своего тела жалко было! Нежная кожа совсем ни к чему оказалась. И тут шрам, и тут изувечило, и тут метка. – Смущаясь, она показала на грудь, на живот, ткнула пальцем в бедро. – А было время, подолгу перед зеркалом крутилась. Одно слово – парикмахерская! Маникюр. Прическа. Как положено. Даже не верится, что есть женщины, которые разгуливают сейчас на высоких каблуках, красят губы и ресницы, завиваются, ходят на примерку к портнихе или спешат вечером на танцы... Чудно! Какие там еще каблуки и танцы! Тут мечтаешь разуться на ночь. Три года не снимала сапог. Не надевала... – она снова запнулась, – лифчика. В зеркало не гляделась досыта. Или в лужу на себя поглядишь, или в разбитое стекло. Вот в Вильнюсе, который ты вспомнил, там на главных улицах уцелело много зеркальных витрин. Было куда поглядеться... Может, я даже слишком красивая. А вот нету у меня судьбы... Ой, зачем ты мне руки целуешь!? Они такие грубые, обветренные. И кожа потрескалась... Наверно, порохом пропахли, оружейным маслом. Сегодня утром два диска расстреляла. Когда раненых подбирала, там, на лугу. – Она запрокинула голову и поглядела куда-то вверх, за край песчаного косогора. – Никто, никто не целовал мне рук. Только пленный немец. Подольститься хотел. Я в санитарную сумку полезла, немец подумал – в кобуру. Я перевязать его собралась, немец подумал – пристрелить... Между прочим, приятно, когда человек меняет о тебе мнение к лучшему. Даже если тот человек – немец. Хуже, когда случается наоборот. Как бы и с тобой такое не приключилось. Издали глядел – любовался. Ну, прямо ангел голубоглазый! Невинная, как незабудка. А вот полежал рядом на этом ночном пляже да разглядел получше – крылышки-то у ангела помятые, подмоченные. А характеристика такая, что в рай этого ангела... И на порог не пустят...
– Вот и хорошо! Я тоже пароля не знаю, по которому в рай пускают. А мне, кстати, в раю и делать нечего. Вот мирная жизнь наступит, какая до войны была, – это и будет рай на земле.
Незабудка отрицательно покачала головой.
– Какой же у нас рай? В нашей прошлой жизни многое чинить нужно. Есть еще затруднения, или, как ваш брат связист выражается, помехи, что ли... Чтобы несправедливый указ аннулировали. Чтобы людей не виноватили понапрасну.
Наступила очередь младшего сержанта надолго призадуматься.
Он думал над тем, что сказала Незабудка, но этому мешало раздумье о ней самой. Она совсем не та, какой он воображал ее себе сегодня утром. Он не знает – лучше Незабудка или хуже той, выдуманной, но эта стала ему желанней и дороже прежней.
Тишину нарушали дальняя перебранка пулеметов, да чей-то истошный крик «давай весла-а-а!» на том берегу, да ракета, с шипением окунувшаяся в зеленую реку; ракета перекрасила воду, застекленевшую в штиле.
Незабудка долго не отрывалась взглядом от реки, в которой утонула ракета, затем уставилась в небо – там горела одинокая звезда, похожая на трассирующую пулю, замершую в своем полете, – и неожиданно запела вполголоса:
Твоих лучей волшебной силою
Вся жизнь моя озарена,
Умру ли я, ты над могилою
Гори, сияй, моя звезда...
Тишина стояла такая, что слышен был плеск воды у берега: оба затихли, вслушиваясь в эту непривычную, случайную тишину.
Но молчать дальше стало труднее, чем говорить. Пусть уж лучше деланное, вымученное веселье!
И младший сержант принялся рассказывать историю про недотепу-связиста, историю, которая представлялась ему весьма забавной.
Никак связист не мог свой глухонемой аппарат привести в чувство. На переправе через Березину сложил руки рупором да и закричал: «Ванюшка-а-а, бери трубку-у-у! Я сейчас с тобо-о-ой по телефону-у-у говорить буду-у-у!» А голос у того недотепы как труба иерихонская. Услыхал его Ванюшка на другом берегу и ну кричать в ответ! И хоть над водой звук бежит шибко, никак наш горлодер не мог разобрать, что ему с другого берега Ванюшка сообщает. Ну, прямо затеяли игру в испорченный телефон...
Затем младший сержант рассказал, как этот же недотепа хранил военную тайну от чужих ушей. Он кричал в трубку: «Побольше огурцов пришлите! Осколочных огурцов на батарее хватает. Шлите огурцы бронебойные и зажигательные. Наше овощехранилище на околице. Крайний сарай, сразу за мостом. Только не жадничайте с огурцами! Командир батареи срочно требует два боекомплекта!»
Незабудка щедро, не сдерживая себя, смеялась. Так хотелось вознаградить младшего сержанта за его старание! Право же, рассказ веселый-превеселый...
Смех ее звучал весьма непринужденно и беззаботно, она была очень довольна собой в ту минуту.
Ее удивило чуть позже – оказывается, она умеет очень ловко притворяться! Откуда взялось это притворство? Да все ради него, она думала только о нем, хотела его развеселить!
Но разве можно развеселить другого, если у тебя самого на душе пасмурно?
Она приподнялась на локте, низко-низко наклонилась над смутно белевшим лицом младшего сержанта и вгляделась в его глубокие, блестящие глаза.
– Ну что пригорюнился? Спасибо тебе за байки. Она приблизила свои губы совсем близко к его губам, так что ощутила жар его дыхания. Он приподнял голову и хотел ее поцеловать, но она положила палец на его зовущие губы и покачала головой.
– Это не тебе... Себе запрещаю, – произнесла она едва слышно. – Не хочу, чтобы... Плохо обо мне подумал...
Он согласно кивнул, отстранился, именно потому, что ему очень не хотелось этого делать, лег, подложив под голову здоровую руку, и прикрыл глаза.
А у Незабудки не проходило ощущение вины, хотя он ни в чем ее не винит, а она не виновата.
Сейчас никак не годилась та мерка, какая была у нее в обращении позавчера, вчера, – да что вчера! – еще сегодня днем, до того как они остались наедине со звездами, ракетами и трассами пуль, летящих поверх голов.
Отныне она мерила свое поведение не сговорчивой и капризной минутой, а всей жизнью – прошлой, настоящей, а еще больше – будущей.
Чтобы скрыть душевное смятение, она решила в свою очередь рассказать ему какой-нибудь забавный случай.
Поначалу он не слышал ничего, кроме ее затрудненного дыхания. Но она совладала с волнением, и к нему тоже вернулось утраченное спокойствие, хотя бы в такой мере, что он стал понимать смысл произносимых ею слов.
– ...В восьмой роте, во время перебежки. Между прочим, огонь. Подползаю к молоденькому бойцу. Тот лежит ничком и кричит дурным голосом. «Что с тобой?» – «Ослеп я. Глаза у меня выжгло. Все лицо сгорело». Подняла ему голову, осмотрела – даже царапины нету. А он жмурится изо всех сил, никак гляделки свои не откроет. «Подымайся, заячья твоя душа! Догоняй взвод! – командую. – Ничего у тебя, кроме совести, не сгорело». Ну, тут я, между прочим, не удержалась. Поддала ему коленом в зад. «Ты, сопляк желторотый, лицом в крапиву упал!..»
Младший сержант никак не отозвался на рассказ Незабудки.
Он лежал беззвучно, не шевелясь...
Она шумно передохнула, встала, надела каску, сняла с коряги свою санитарную сумку и взяла автомат. Коротко бросила через плечо: «Ну, бывай!» – и проворно взобралась по песчаному косогору.
10
Незабудка уже растворилась в темноте, а песок, потревоженный ею, продолжал осыпаться чуть ли не на голову младшему сержанту. Еще долго он вслушивался в шорох струящегося песка.
Незабудка не могла отдышаться. Неужто эта ерундовская круча сбила ей дыхание? Не может этого быть...
Темнота такая, что, стоя у подножия телеграфного столба, даже прислонясь к нему, не видать его верхушки. Незабудка знала, что линия повреждена, еще утром она видела путаницу безжизненных проводов, позолоченных солнцем. Почему же столб гудит, как живой?
Ракеты, которые немцы усердно жгли над своими позициями, помогли Незабудке ориентироваться в ночной прогулке, выйти к нашему передовому охранению.
– А наша Незабудка завсегда в первых рядах, – уважительно сказал Коротеев, уступая ей укромное место за пнем.
Ей недосуг было вступать с ним в спор. Он не знал или забыл, что на марше санинструктор торчит среди отстающих, шагает в колонне самым последним, глотая пыль, поднятую всеми сапогами, ботинками, копытами, колесами и шинами. А где еще шагать Незабудке при таких обстоятельствах? Надо присматривать за теми, кто отстает, кто по своей нужде чересчур часто бегает, держась за живот, в кусты, в заросли обочь дороги. А кто побеспокоится, кто, кроме нее, проверит, чтобы не было потертости ног? Роты не должны потерять после марша ни одного активного штыка. Может, уже завтра придется наступать перебежками.
Ночь она провела на опушке дубравы, в расположении седьмой роты. Встретили ее приветливо. Незабудку уважали за добротную, солдатскую, а не показную храбрость. Она уже давно переболела той детской фронтовой болезнью, когда пренебрегают умной осторожностью, кокетничают под пулями, играют в жмурки со смертью.
Солдаты устроили Незабудку в затишке, за спиной кряжистого двуствольного дуба, притащили откуда-то немецкую шинель. Шинель была весьма кстати, так как трофейную плащ-палатку, подобранную кем-то из раненых, она оставила младшему сержанту. Если говорить начистоту, она и попрощалась с младшим сержантом второпях, чтобы он не спохватился и не вернул ей плащ-палатку.
Незабудка быстро пригрелась. К тому же огонь утих, немцы не решались ночью сунуться в лес. Можно бы и заснуть, положив голову на корневище, благо подножие дуба выстлано сухими листьями, а шинель преогромная, снята с какого-то верзилы.
Незабудка все время возвращалась мыслями к младшему сержанту. Ну, просто наваждение! Глубокие черные глаза смотрели на нее внимательно, с теплом. И ей пришла на память не то песенка какая-то, не то частушка: «Мне без ваших черных глаз ничего не видно...»
Не договорила с младшим сержантом о чем-то очень важном. Вспомнила, что у него порвана штанина на колене. А ведь могла зашить! И как не догадалась, пока было светло, достать нитку с иголкой? Да и попозже можно было исхитриться. Три ракеты отгорело – управилась бы с починкой. Или накрыться вдвоем плащ-палаткой и зажечь карманный фонарик. Он хранился в санитарной сумке и не должен был выйти из строя, поскольку батарейка не намокла...
Могла бы и сухарями поделиться; сухари в той же сумке. И глотком спирта могла бы согреть. Ах, мало ли как можно согреть хорошего человека! Взглядом, прикосновением руки, одним ласковым словом можно согреть человека...
И почему она «тыкала» ему, в то время как он называл ее на «вы»? Подумаешь, два лишних лычка на погоне. А годами-то он старше!
Она вдруг ощутила в душе пустоту оттого, что не знает, как его зовут. Очень досадно, он ни разу не назвал ее по имени.
Еще на том берегу спросил, как ее имя. А что она ответила? Что-то насчет танцплощадки. Я, мол, не тыловая барышня, нечего со мной заигрывать. Нагрубила и обрадовалась. Уж какая барышня из меня, из невежи... Все расспрашивал, кем хочу стать после войны. Очень ему понравилась затея – ребятишек лечить. Пусть раненый без сознания – хирург всегда видит, где пуля или осколок наследил. Ну, а когда махонький ребятенок болен, он даже не умеет сказать, что у него болит. Врач сам должен найти в маленьком тельце эту боль и унять ее. Да, большое дело – лечить маленьких! Этому стоит учиться долгие годы. Как-то по-особому называется врач по детским болезням, не вспомню, как именно... А вот не догадалась спросить – чем младший сержант сам хочет после войны заняться. Наверно, у него есть заветная думка на этот счет. Может, все время ждал вопроса, но только слишком я недогадливая. Такая толстокожая, даже удивительно, что меня три раза пули и осколки дырявили!.. Может, напрасно я про себя, про свой будильник, про свою судимость рассказала? В том, что из комсомола исключили, исповедалась, а про то, как меня на фронте в кандидаты партии приняли, не успела сказать...
Со смутным чувством обиды она вспомнила майора медицинской службы, с которым прожила зиму в блиндаже. Право же, она не слишком словоохотлива, тем более не болтлива. Но, когда однажды она осталась с майором наедине, ей мучительно захотелось поговорить всерьез о самом главном в жизни, то есть о самой жизни, не только сегодняшней, но и завтрашней. Она так нуждалась тогда в совете, хотя бы в участии, ей так нужен был вдумчивый слушатель, которому не безразлична ее судьба! А майор спросил, позевывая: «Ну, о чем еще говорить? Мы уже давно обо всем переговорили». Как это так – обо всем переговорили? И Незабудка подумала с волнением, что, если бы жизнь была милостива к ней и не разлучила с младшим сержантом, у них всегда было бы что сказать друг другу, они никогда не переговорили бы обо всем, им никогда не было бы вдвоем скучно...
Ей очень хочется спать, и, конечно, она заснула бы, если бы была уверена, что увидит младшего сержанта во сне. Но она такая невезучая, она так редко видит хорошие сны!..
Сердцем она понимала, но рассудком понять отказывалась, – значит, еще не прошли сутки, как младший сержант заговорил с ней на том берегу! Какая же волшебная сила отодвинула вчерашний рассвет на такое огромное расстояние от сегодняшнего, еще непочатого дня?!
Вечерняя беседа на берегу родила в Незабудке поток мыслей. Она сделалась старше и одновременно моложе, чем была вчера.
Боязно подумать, что она могла умереть, не прожив этого вечера на берегу Немана. Не услышать того, что услышала! Не испытать того счастья, когда он заглянул ей в самую душу, когда целовал руки! Не поразмыслить над тем, над чем младший сержант заставил ее сегодня размышлять! Не обратить взгляда в завтрашний день! Не ощутить незнаемой прежде доброты, нежности, доверия, страстной жажды счастья! Она поняла, что еще не познала этих высоких чувств в полной мере, которая отпущена любящему сердцу. Да, сегодня она влюбилась в жизнь! И они оба живут на белом свете, у них впереди жизнь, и эта новая для нее жизнь только началась!
И ей стало невыразимо жаль свою фронтовую подружку Лиду, убитую под Молодечно, и других подружек из санитарной роты еще и потому, что они погибли, не пережив всего, что она сама пережила сегодня...
11
Он устроился на ночлег в своем окопчике – положил голову на песок и ухом прижал наушник. Как только его вызовут, проснется,
«Сирень» долго молчала, затем на другом конце провода послышался голос Незабудки. Что за наваждение? Он вслушивался изо всех сил, но ничего не мог разобрать. Смысл слов оставался неясным, но он слышал сердцем какие-то прекрасные, неземные слова.
В ушах загрохотало, и совсем рядом с окопчиком промчался трамвай, да так близко, что окопчик задрожал и песок осыпался с его зыбких стенок. А на подножке трамвая, с трудом держась за поручень, висела Незабудка. Все прочие висуны в штатском, одна Незабудка в военном обмундировании, с автоматом за спиной, да еще санитарная сумка оттягивает плечо. Незабудка без каски, голова повязана голубой косынкой, а вместо сапог – туфельки на высоких каблуках. Вот-вот Незабудка сорвется с подножки. Он вскочил на ноги, чтобы поддержать ее, но совсем другой грохот ударил в уши, и не мостовая оказалась у него под ногами, а мокрый песок, на который выплеснуло вздыбленную воду. Наотмашь ударил по лицу горячий, пропахший горелым порохом воздух, и сон как рукой сняло...
Позже солдаты притащили откуда-то катушку с трофейным проводом; ее сняли с убитого немецкого телефониста. Катушка с проводом – да ведь это же целое богатство! Метров семьсот пятьдесят – восемьсот, не меньше. Младший сержант уже не раз перебирал руками, сматывал и разматывал такой провод в гладкой цветной оплетке. Сейчас не разобрать, какая оплетка у провода – желтая, синяя, зеленая или пунцовая, – это не играет никакой роли. Значительно важнее, что провод совсем целехонький, ни единого сростка!
И наконец-то с восточного берега в помощь младшему сержанту переправился линейный надсмотрщик, он заменит раненого Новикова.
Новенький срастил провод с трофейным. Значит, младший сержант может двинуться вперед к Дородных.
А в яме под обрывом останется его помощник, здесь будет контрольный пункт.
Ночь напролет между берегами совершала навигацию надувная лодка. Привезли одежду, каски и вещмешки, брошенные на том берегу. Переправились санитары – они прибыли под начало Незабудки. Вместе с линейным надсмотрщиком добрался старшина, он приволок два термоса и канистру. В канистре аппетитно булькал «продукт номер шестьдесят один»; в переводе с интендантского языка на русский – водка.
Младшему сержанту недосуг было ждать, пока старшина накормит его обедом на рассвете и попотчует водочкой. «Незабудка» нужна впереди!
Он собрался в дорогу и только в эту минуту вспомнил – у него же на плечах плащ-палатка! Она сразу показалась тяжелой.
Незабудка собралась как-то очень поспешно и забыла свою плащ-палатку. А сама где-нибудь коротает ночь на ветру, под ней мать сыра земля, а форма одежды у нее совсем летняя... Постеснялась и не потребовала свою плащ-палатку... Вот безмозглый! Лишь бы Незабудка не подумала, что он нахально присвоил себе чужую вещь...
Он взобрался по той же самой тропке песчаного косогора. Шел по следам Незабудки – тоже миновал линию телеграфных столбов, пересек луг и углубился в дубняк, только взял левее и вышел к наблюдательному пункту комбата.
В дубраве впервые прозвучали хриплые позывные:
– Я – «Незабудка». Алло! «Сирень», вы мне нужны...
Дородных повернулся на голос и навострил ухо. Появление «Незабудки» было для Дородных большим и приятным сюрпризом, однако радости он ничем не выказал, а лишь сделал младшему сержанту замечание:
– Кричи потише! А то немцы узнают мой адрес. – И, тряхнув чубом, кивнул на свой окоп, вырытый между корнями могучего дуба.
Младший сержант соединил Дородных с «Сиренью», а дальше, при посредстве «Оленя», с «большим хозяином».
Артиллерийские разведчики внесли коррективы в данные, которые передали вечером. Теперь наши батареи за Неманом прикроют десантников на плацдарме. По первому требованию Дородных перед лесными опушками и на подступах к берегу возникнет огненный щит.
Ну, а на случай, если «Незабудка» выйдет из строя, Дородных установил сигналы ракетами. Зеленая, красная и снова зеленая ракета – вызов заградительного огня. Фашистам не удастся сбросить в реку горстку смельчаков, которые горделиво именовались батальоном!
В последней телефонограмме, которую «Сирень» приняла с западного берега, «Незабудка» требовала большого огня. Бейте фугасными, на кромке леса появились танки противника!
На рассвете немцы смяли наше охранение на южной опушке, но не решились силами танкового десанта углубиться в лес. Очевидно, немцы ждали подкрепления, а пока сделали попытку отрезать наши передовые роты от берега.
Их танковые пулеметы строчили и строчили по дубраве, так что летели листья, ветки, ошметки коры, незрелые желуди, срубленные пулями. Словно в дубраве начался какой-то колдовской листопад, нагрянувший до того, как опали желуди, а листья успели пожухнуть и заржаветь.
Безопаснее было бы отползти поглубже в лес. Но младший сержант не мог сейчас терять на это время. Он упустил бы из виду танки, и артиллерийский разведчик лишился бы возможности корректировать огонь батареи.
Не доверяя штабному телефонисту из «Сирени», с «Незабудкой» держал связь ноль третий, а затем трубку собственноручно взял ноль первый. Дородных находился на другом фланге, и ноль первый через младшего сержанта передал комбату, что с рассветом он переправит на подмогу не менее двух...
Младший сержант недослышал: «Не менее двух...»
А чего именно – двух орудий? двух рот?
В наушниках раздался гром, какой еще никогда не доносился по проводу.
Он так и не успел понять, что провод и наушники здесь ни при чем – гром раздался совсем рядом, и его опередила молния разрыва.
Кто-то со злой силой ударил его в грудь, грубо выхватил из рук телефонную трубку, сорвал с головы наушники. Во рту стало солоно, а в глазах темно.
«Сирень» долго надрывалась, приняв последнюю телефонограмму:
– «Незабудка»! «Незабудка»! Почему не отвечаете^
Вы меня слышите? Ноль третий ждет. Ноль третий у аппарата. Передайте ноль седьмому – даем заградительный огонь. Кормим противника фугасами. «Незабудка»! Алло! Вы мне нужны!..
