Текст книги "Незабудка"
Автор книги: Евгений Воробьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 50 страниц)
На солдатское счастье, тучи плотно затянули небо, оно стало серым, как портянка. При такой низкой облачности нечего делать немецкому корректировщику-разведчику. Хвостовое оперение у этого самолета весьма своеобразной формы, отсюда и название «костыль» или «хромая нога». А то еще бойцы, имея в виду назначение самолета, называют его «ябедником», «доносчиком», «табельщиком».
Нет, «табельщик» сегодня не разлетается...
И вот уже с разрешения замполита и командира роты бойцы затеяли костер. Соберется дождь или нет – еще неизвестно, а пока можно обсушиться, погреться, сварить в котелке уху из рыбы, оглушенной снарядами.
В дело пошел валежник, сухой тростник, выброшенные на берег еще весенним паводком. А костерик по соседству с медпунктом взялся сразу бездымным огнем: кто-то подобрал на брошенной немецкой позиции дополнительные заряды для мин, и они пошли на растопку.
Близко разорвалась мина, и костер разметало взрывной волной. Все принялись собирать чадящие поленья, разбросанные по мокрому песку.
Каждое местечко у костра ценней ценного, к огню жались так близко, что от сохнувшей одежды поднимался пар. Того и гляди, загорятся гимнастерки, шаровары, портянки, сапоги, белье, пилотки...
– Тебе хорошо, – доносилось от костра. – Ты личность водоплавающая. А у меня, грешного, когда земля из-под ног утекла... Уже не знаю, в какой части света себя числить. Жив еще или утоп?..
Это исповедовался толстяк, похожий на огромного младенца.
– Эх ты, сухопутная душа! Да и та еле в теле... – хохотнул Коротеев, белобрысый паренек.
– А в чем моя промашка? Проживаем мы на Алтае. Кулундинская степь. Кроме как в бане, и выкупаться негде. Места у нас безводные, засушливые. Палки для кнута не найти во всей округе...
Младший сержант нет-нет да и поглядывал с завистью на бойцов, сидящих у огня.
«А почему там нет Незабудки?» – вдруг спохватился он.
Увидел Незабудку на песке у самой воды. Она с ожесточением выкрутила портянки, намотала их. Долго, пыхтя и отдуваясь, возилась со своими сапожками. Наконец обулась и, повеселевшая, вскочила на ноги. Мокрая гимнастерка и шаровары прилипли к телу, четко обрисовав девичью фигуру.
Во всем облике ее было одновременно что-то мальчишеское и очень женственное – в бедрах узка, в плечах чуть широковата, грудь хорошо обозначена.
Незабудка подошла к костру. Раздался чей-то окрик:
– Эй, бочарник, отодвинься! А то уши пригорят.
Коротеев послушно отодвинулся от огня.
– Да суши ты свои звукоуловители!.. Я уступаю место Незабудке. Пережду во втором эшелоне...
– Садись, Незабудка, загорай! У тебя даже прическа мокрая.
Как ни было тесно у огня, для Незабудки местечко нашлось. Она выжала свои льняные волосы, спутанные, потемневшие от воды, и села на корточки, протянув руки к огню.
– Я вся отсырела. – Незабудка громко засмеялась и обернулась в сторону младшего сержанта. Она говорила с вызовом, явно хотела, чтобы тот ее услышал. – Теперь никто меня не зажжет. Несгораемая!..
– А мы тебе боты подарим, – пообещал Коротеев. – И зонтик самый крупнокалиберный. До свадьбы просохнешь!
– Где уж нам уж выйти замуж, мы уж так уж как-нибудь! – бойко затараторила Незабудка, но осеклась, глянув на младшего сержанта.
Закипел котелок, за ним второй, зашипели угли в костре. Поспела уха, и Незабудку стали потчевать наперебой. Несколько рук протянулось с ложками.
Как знать, может быть, ложка, простая алюминиевая ложка, вынутая из-за голенища или из-за пояса и отданная товарищу в минуту, когда сытный запах ухи кружит голову, дрожат от голода руки и ты едва успеваешь проглатывать слюну, – самая точная примета фронтовой нежности; на переднем крае и нежность деловитая.
Все в батальоне знали ее вспыльчивость – девка кипятная.
Однажды к Незабудке – дело было еще на Смоленщине – привели на медпункт самострела-леворучника. Она отхлестала его по щекам, как мальчишку, а перевязать отказалась – пусть как хочет добирается до трибунала.
Да и в словах Незабудка не слишком разборчива. Может нагрубить, выругать последними словами, примем чины и звания в такую минуту роли не играют. Капитану может достаться больше, чем рядовому, если дело касается раненых, если, по мнению Незабудки, кто-то недостаточно к ним заботлив.
Аким Акимович рассказывал, как ей пришлось эвакуировать раненых. Они лежали в кустах, у обочины шоссе. А шоссе Орша – Витебск в том месте просматривалось и простреливалось противником, машины мчались на этом перегоне с ветерком. Незабудка стояла и ждала оказии. Вот вдали показался грузовик. Он быстро приближается. Незабудка властно поднимает руку. Грузовик мчится, не снижая скорости. Незабудка не уступает дороги. Водитель прет прямо на нее. Еще мгновение– задавит! Ну и отчаянная! У водителя отказали нервы, но не отказали тормоза. Машина заскрежетала и встала как вкопанная... Лейтенант, сидевший в кабине, не хотел взять раненых. Он ссылался на срочное задание, но Незабудка понимала – боится прицельного огня немцев. Как он вздрогнул, побледнел при последнем разрыве! Она вспрыгнула на скат, заглянула в кузов – пустой. Всех ее раненых можно погрузить! Она угрожала автоматом, кляла водителя, а лейтенанту пожелала, чтобы он получил заражение крови и столбняк в придачу. Сейчас она вытряхнет из лейтенанта его интендантскую душу! Для убедительности взяла автомат наизготовку. Нет, не знал лейтенант Незабудки!
Он вскочил в кабину, крикнул водителю: «Гони!» – и грузовик тронулся с места. Незабудка едва отпрянула в сторону. Она вскинула автомат, дала длинную очередь по скатам и прострочила камеру. Пока водитель, матерясь и чертыхаясь, но с уважением поглядывая на Незабудку, менял колесо, она погрузила в кузов раненых, да еще заставила лейтенанта помогать ей.
Аким Акимович рассказывал также, как Незабудка вытащила из-под огня тяжелораненого немецкого обер-лейтенанта, перевязала его и отправила в тыл вместе с нашими бойцами, под их присмотром. Она бинтовала немцу голову, а тот целовал ей руки. Потом немец снял с пальца золотое кольцо и сунул это кольцо ей. Незабудка отказалась от подарка, да еще выругала немца самыми черными словами. А потом долго ходила мрачная. Кто знает, может, Незабудка когда-то сама мечтала надеть обручальное кольцо, подаренное ей суженым. Но ни суженого, ни кольца от него не дождалась и вряд ли уже дождется.
Ходил слух, что Незабудка перевелась из медсанбата на передовую после каких-то сердечных неурядиц. Подробностей ее личной жизни бойцы не знали, да особенно этим и не интересовались. Своим поведением Незабудка не давала повода для кривотолков и пересудов. Никому из здоровых она не отдавала предпочтения, а к раненым относилась в равной степени заботливо...
7
Незабудка решила уступить младшему сержанту место, едва тот подойдет. Но не пришлось ему погреться у костра.
Немцы ведут сильный огонь по восточному берегу, и линия связи уже несколько раз выходила из строя. Пусть артиллерийский разведчик, которому младший сержант на время передал свои наушники, орет в трубку, надрывает голос до хрипоты, а телефонист из «Сирени» вслушивается, до боли прижимая наушники, – оба не услышат ничего, если младший сержант не найдет место обрыва. От многострадального мотка провода – сколько раз пришлось его чинить, сращивать, тачать, надставлять! – зависит судьба всего плацдарма.
В такие минуты вся линия жизни младшего сержанта полностью совпадала с линией связи. Ему сейчас страшнее было бы узнать, что онемела «Незабудка», чем самому потерять дар речи.
Во что бы то ни стало «свести концы с концами»!
Он шел, плыл, нырял, при этом пропуская провод через несжатый кулак, боясь потерять.
Один раз провод оборвался, к счастью, на отмели, возле кривой вербы, а не на глубоком месте. Младший сержант зачистил концы провода, срастил их – концы эти, перерубленные осколком, лежали один близ другого.
Обрыв в реке опаснее. Где и как найти второй, затопленный конец, после того как ты уже подплыл к месту обрыва с проводом, зажатым в кулаке? Очень может быть, что второй конец отнесло течением куда-то в сторону на десяток метров или еще дальше. Как же его найти, да еще в надвигающихся сумерках?
Ракеты не в силах надолго раздвинуть темноту. В такой вечер, когда тучи висят над рекой и чуть ли не цепляются за верхушки сосен, кажется, что ракеты теряют в яркости, укорачивается их полет.
Младший сержант работал не покладая рук. Приволок неразорвавшийся снаряд, собрал крупные осколки, нашел дырявую, сплющенную каску, подобрал под телеграфным столбом два фарфоровых изолятора, нашел немецкие гранаты без взрывателей, еще какую-то железину. Все это сгодится в качестве грузил, и каждое грузило следует подвязать к проводу куском проволоки.
Он совсем было разделся, но передумал, вновь натянул на себя гимнастерку и туго подпоясался ремнем. Каждый раз, входя в воду, он за пазуху засовывал грузила. Если провод уляжется на самое дно – его не достанут ни осколки, ни взрывная волна. Никто там провод не заденет, не порвет ненароком.
Незабудка сидела у костра и не спускала глаз с младшего сержанта; он нырял в воду, выныривал, занятый укладкой провода.
Он находился на острове, когда там разорвался снаряд.
Незабудку стала бить дрожь, будто она вовсе и не сидела у огня. Но тут же с облегчением вздохнула – увидела младшего сержанта!
Он сталкивал в реку плоскодонку, застрявшую на мелководье у острова. Хорошо бы ее снесло, неприкаянную, течением.
Но пробоины, видимо, были слишком велики, и плоскодонка затонула. Ну и черт с ней, лишь бы не маячила, не привлекала внимания немецких наблюдателей и не служила для них ориентиром.
Незабудка услышала, как замполит похвалил младшего сержанта за догадливость. Она так гордилась им в эту минуту, словно имела к нему какое-то отношение.
Вода возле крутого берега стала по-ночному черной, повеяло холодком, и те, кто не успел обсушиться, не дождался своей или не раздобыл чужой одежды, дрожали, стучали зубами.
С Немана несло запахами речного простора – пахло водорослями, тиной, тухлой рыбой. Рваные тучи сгущались, закрыли звезды. Погода была по-прежнему нелетной, но теперь о костре оставалось лишь мечтать, потому что противник по отблескам на низких тучах мог бы легко установить местопребывание роты.
Наконец-то младший сержант закончил свои прогулки – через Неман протянулся подводный кабель.
Едва он выбрался на западный берег, как попал под очередной огневой налет. Воздух гудел от разрывов. Солдаты сидели в окопах, щелях, не высовывая голов. Никто, кроме Незабудки, и не видел, наверно, как младший сержант дополз до своего «узла связи».
Возможно, он испытывал бы страх, если бы ему не было так холодно. Холод проникал за воротник, в рукава мокрой гимнастерки, сквозь ткань. Песок леденил голые ступни.
Он добрался до своего окопа, – как осыпались стенки! – взялся за телефонную трубку и удостоверился, что «Сирень» на проводе.
– Я – «Незабудка»! .Алло! Вы меня слышите? У меня все в порядке. Плохо слышно? Говорю– в порядке! В порядке!!! Не поняли? Алло! Проверьте свою линию. Опять не слышно? Дайте к аппарату ноль третьего!
По наставлению полагается трубку брать левой рукой, а Незабудка заметила, что он как-то неловко держит трубку правой рукой и прижимает ее подбородком. При свете следующей ракеты она разглядела – младший сержант пытается перевязать себе руку. Подошла, увидела, что он сильно раскровенил ладонь, и принялась бинтовать. Когда связист пропускает через кулак невидимый провод, опасаясь потерять его, он часто накалывается об острые сростки, оголенные от изоляции, и стальные иглы раздирают пальцы, ладони. Руки бывалого телефониста всегда в шрамах и рубцах.
– А ты обидчивый. – Она кончила перевязку.
Младший сержант отрицательно покачал головой, но ничего не ответил: зуб на зуб не попадал.
– На-ка вот! – Незабудка набросила ему на плечи плащ-палатку.
Он торопливо завернулся в нее и улегся на песок.
Над рекой установилась тишина – пусть обманчивая, но все-таки тишина. Незабудка слышала даже, как плещется вода на быстрине.
По-видимому, немцы не решились контратаковать в темноте или подтягивали силы.
Утром бой разгорится снова. Немцы не пожалеют сил, чтобы сбросить худосочный батальон в Неман и отбить пятачок. Но это будет утром, впереди еще длинная-предлинная ночь, и если не думать об утре и тем самым не укорачивать ночь, можно неплохо отдохнуть.
8
Они улеглись рядом, так близко, что почти касались плечами. Он подложил руку с забинтованной кистью ей под голову. Она лежала настороженная, ждала, что он вот-вот полезет с нежностями, как это делали другие, которым она неосторожно разрешала лечь рядом с собой. Но он лишь спросил: «Так удобно?» – и продолжал лежать недвижимо.
Краешком глаза она видела его строгий профиль – большелобый, с точеным носом и твердо очерченным подбородком.
Он снял один наушник, но продолжал прислушиваться к тому, что делается на линии. Доносился далекий писк, клочки морзянки, треск, чьи-то позывные и рваные слова команд на другом конце провода. Кто-то вдохновенно матерился басом и проклинал глухого, сонного «Оленя»... Время от времени «Незабудка» считала до пяти, подтверждала свое присутствие на проводе. Но «Сирень» молчала, было тихо и спокойно.
– Незабудка? – Она весело удивилась. – Меня так в батальоне кличут. И вдруг – твои позывные. Вот ведь какие случаи случаются!
– Я вчера попросил эти позывные, – признался он смущенно. – У нашего старшего лейтенанта. На узле связи. Сказал: «Незабудка» у меня везучая. Меньше обрывов на линии. Когда Вильнюс брали, меня тоже придали вашему батальону. И тогда на проводе «Незабудка» жила. Недели две назад. Не помните?
– Нет.
– Ну, как же! Я тогда в подвале с рацией сидел. Где вы раненых перевязывали. Ну, тех, кого на площади Гедимина подобрали.
– Бой тот помню. А вот что ты в подвале сидел...
Она прикрыла глаза, так ей легче было воскресить в памяти ранний вечер тринадцатого июля, душный, пропахший порохом, дымом и гарью, окровавленный вечер...
– Ох, вы тогда на раненых кричали! Ну там, в подвале...
Она с удовольствием закивала.
– Иногда на раненого накричишь и сама успокоишься. И ему, болезному, не так страшно. Раненый про себя рассуждает: «Если на меня сестрица повышает голос, значит, мое положение вовсе не такое скверное. Не станет же кричать на умирающего! Значит, и подвал не отрезан от своих. Зря кто-то сболтнул...» А между прочим, наш подвал тогда в форменное окружение попал.
– Ну, как же! И перевязочного материала не хватило. Я вам два своих индивидуальных пакета в руки вложил.
– Все из головы вылетело.
– Разве до меня было?
Как ни силилась, она не могла вспомнить подробностей, но уже твердо знала, что не впервые встречается с младшим сержантом. Да, она видела, конечно, не раз видела эти глаза в темных веках, затененные ресницами, отчего глаза казались черными. Да, она уже не раз ловила на себе его взгляды, неизменно преданные.
– Позже я перебрался с рацией к православному собору. Чуть не на паперти божьего храма окопался. В скверике. Вы тот собор помните?
– Костелов там до черта было. Все небо загородили. А собора что-то не помню...
– Ну, как же! Мемориальная доска висит. Петр Великий присутствовал на молебствии. В тысяча семьсот пятом году. По случаю победы над Карлом Двенадцатым.
– Нас с тобой в случае чего, – Незабудка хмыкнула, – гробовая доска приголубит. Не хуже, чем мемориальная.
– Пускай лучше нам звезды светят. И птахи пускал для нас поют. В тысяча девятьсот сорок четвертом году. И в другие годы...
– Ты, наверно, стихами балуешься? И образование высокое?
– Только собирался в институт поступить. Перед войной. А работал радистом. Пароходство. В Керченском порту.
– Это у вас там керченские селедки водятся? – снова раздался смешок.
– Ну, как же! – обрадовался младший сержант. – Только моя рация не касалась рыболовного флота. Конечно, если штормяга... А так я больше переговаривался с самоходными баржами, с буксирами. Железную руду возили. С Камыш-Буруна.
– Я железную руду тоже видела. Есть у нас на Северном Урале такая гора Юбрышка. Потом в Висимо-Шайтанске рудник...
– А керченская руда знаменитая! У нее слава не меньше, чем у керченской селедки. Правда, фосфору в нашей руде многовато... Помню, обеды носил отцу в бессемеровский цех. Конвертор начнут продувать – воздух гудит, дрожит! И не видно воздуха за дымом, за искрами, будто «катюши» всем дивизионом играют
– А я малообразованная. – Незабудка тяжело вздохнула. – Кто знает, может, и я бы студенткой стала... Да осень выдалась неприветливая. Перед тем вышел указ о прогулах. Чей-нибудь будильник даст осечку, откажется звонок подать, проспит хозяйка самую малость – добро пожаловать в тюрьму. И никто не принял того во внимание, что вчера хозяйку заставили сверхурочно работать. Да потом вечерняя школа. Четыре часа за партой...
– Тот указ много горя принес, – согласился младший сержант. – От него чаще страдали хорошие люди, чем плохие. У нас в Керчи тоже случаи были из-за этого указа...
– Да уж куда несчастнее случай в Свердловске случился. Одна комсомолка, активистка, между прочим, на работу опоздала. В первый раз никак не могла в трамвай сесть. Разве на Уралмаш трамвай ходил? Душегубка! Ногу на подножку поставила, уже за поручень ухватилась, а какие-то хамы столкнули, сами повисли и укатили... А через неделю будильник, будь он неладен. Вот и опоздала во второй раз. Ну, из комсомола исключили. Ну, засудили. Явилась с приговором в тюрьму, говорят: «Нет мест свободных. Приходите на той неделе». Еще раз явилась, опять отсрочку дали. И никто заступиться не имел права. Указ! Только через два месяца в свой механосборочный цех вернулась. К тому времени квадратные уравнения, а заодно теоремы, сказуемые и все крестовые походы из сознания вышибло. До квадратных ли уравнений, когда вся жизнь насмарку пошла? Чуть не повесилась. Уже и веревкой запаслась. Но одной крошки глупости все-таки не хватило... Ну, а когда одумалась, то поступила продавщицей в магазин «Гастроном». На площади Пятого года. Отдел «Деньги получает продавец». Позже ученицей в парикмахерскую устроилась. Гостиница «Большой Урал». Но мастерицей недолго хлопотала. Еще, наверно, не успели отрасти волосы у моего первого клиента, которого я под машинку два нуля постригла, – война! Первых раненых в Свердловск привезли – сразу в госпиталь подалась. Рядом с Домом чекиста. И знаешь? Отказались от меня в госпитале! Новые штаты им, видите ли, не прислали. Война до отдела кадров еще не докатилась. Однако через неделю санитаркой приняли. А почему? Вызвалась самолично брить и стричь раненых. Спроворила, в своей спецовке пришла. Из парикмахерской халат. С узким кармашком для расчески. Сама стирала, сама крахмалила, никому тот халат не доверяла.
– Вот война окончится, за книжки сядете.
– Между прочим, я не девочка в платьице белом. И мне уже давно не шестнадцать лет.
– Еще совсем молодая...
– Вот так молодая! Да в моем возрасте уже все собаки сдохли. Семь лет назад паспорт получила. В мои годы мечтать уже поздно. Куда, куда вы удалились... А думать, говорить о будущей жизни...
– Почему же?
– Суеверная. Вот фотограф из дивизионной газеты хотел меня снять на карточку. Еще когда наградили вторым орденом. Трепался, что при моей внешности снимок можно сразу пускать в печать. Безо всякой ретуши. Однако не далась я фотографу в руки. Зря он на меня наводил свой оптический прицел. Дело было как раз перед наступлением... Не люблю испытывать судьбу. Потому и не загадываю насчет будущего. Разводить разные фантазии...
– Фантазии я тоже не уважаю. А примериться к завтрашнему дню... Вот хотя бы сейчас. Пока немцы позволяют. Может, хирургом станете?
– Хирургом? Нет, на мирное время военных хирургов хватит. Еще без практики окажешься. Тогда ведь только гражданские болезни останутся. А вот если бы, – она проводила взглядом трассу пуль, светящихся поверх голов, – ребятишек лечить. Впрочем, не знаю... Никогда не думала...
– А почему бы о мирной жизни не помечтать? За нее тогда и воевать легче.
– А если вернусь домой, да с пустой душой? До того обеднела – хорошим людям разучилась верить. Сам-то не заметил за мной такого? – Она помолчала, ждала, что он откликнется, но отклика не последовало. – Все чувства во мне умерли. Только ненависть к фашистам осталась.
– Не верю! А любовь? Доброта? Знаете, что Новиков, ну, тот дяденька с рыжей щетиной, про вас сказал? «Она, – сказал, – сердитая, но добрая...»
– Твой Новиков уже, наверно, в медсанбате. Голень У него перебита. Шину наложат. А костылями долго ему стучать придется. Для него война – вся .
– Я же видел, как вы за ранеными ухаживаете! Из-под огня выносите. Ну, как же! А без любви откуда и ненависть возьмется?
– За ранеными ухаживать – дело хорошее. – Она снова вздохнула. – Хуже, когда за тобой здоровые начинают ухаживать... Плохим людям поверила. На хороших веры не хватило.
– Опять на себя наговариваете.
– Сам не убедился? Вот тебя сегодня в трусы зачислила. Еще на том берегу возвела напраслину. Эвакуировались бы мы вдвоем на дно – и разговор весь. Утопленникам рассуждать поздно. Теперь представь – только один из нас выбрался на этот берег подобру-поздорову, чтобы обсушиться на белом свете. Или я бы о тебе, несчастливом, правды не узнала. Или ты бы от меня, убитой, прощения не выслушал, носил с собой вечную обиду.
– А я на вас, Незабудка, вообще обидеться не могу. Только пожалеть...
– Не смей меня жалеть! Я вовсе не слабая. Вот захочу – и забуду про себя все плохое! Только и всего...
– А я ничего про себя забывать не хочу. И когда страхом трясся, дрожал за свою шкуру – помню. Я вот, признаться, в последних боях больше бояться стал, чем прежде. Или потому, что победа ближе?
– Мой страх, наоборот, на убыль идет. Привыкла? Или стала к себе безразличная?
– А может, оттого, что душа в одиночестве?
Незабудка привстала и всмотрелась в его смутно белевшее лицо. Увидела глаза с теплинкой и разлетистые черные брови. Или только вообразила себе все черты лица в темноте?
Она долго молчала, возбужденная разговором, который затеял младший сержант.
– Мечты, мечты, где ваша сладость? Намечтаешь столько, что в каску не заберешь. Придет ли для меня эта мирная жизнь? А если я с войны калекой приковыляю? Очень прошу, – она все сильнее раздражалась, даже сердилась, – не думай обо мне лучше, чем я есть. Все чувства на войне израсходовала. Даже энзе не осталось...
– А чувства вообще нельзя израсходовать.
– Если дотяну до победы – забуду себя фронтовую. Забуду, и вся недолга! Натощак буду жить, без памяти.
– А память нам не подчиняется. Над ней не то что наш «большой хозяин» – сам Верховный Главнокомандующий не властен. Ну, как же! Иногда начнешь что-нибудь вспоминать, никак не вспомнишь. А забыть захочешь, никак из памяти не выгонишь. Разве я могу хоть на минуту забыть, что меня война обездолила, круглой сиротой сделала? А чем прилежнее забываешь, тем сильнее это прячется в памяти. Какие-то там есть закоулки, тайники, запасные позиции, что ли... Прячется, а прочь из памяти не уходит. Если бы мы своей памятью распоряжались, никто бы зла не помнил, никто бы от угрызений совести не страдал.
