Текст книги "Потрясающий мужчина"
Автор книги: Ева Геллер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 32 страниц)
Паук теперь полз по подушке.
– Паук в джеме?! – мне стало совсем плохо.
– К сожалению, Меди намазала его на хлеб. Она его заметила, потому что он еще трепыхался. А так пауки – очень полезные насекомые.
Паук замер на левой подушке. Моей подушке – я всегда сплю слева от Бенедикта! А Нора рассуждала о пользе пауков. Как будто я, узнав об этом, сейчас же скажу: «Ах, ну если они полезные, пусть в нашей постели будет побольше пауков».
– Убей его!
Паук по-прежнему сидел на подушке. Словно чувствовал, что на ней его невозможно прихлопнуть с одного удара. Он бы только вдавился в подушку. Лучше всего сбросить покрывало с дивана на пол и затем методично затоптать его ногами, пока не убедишься, что тварь уничтожена. На покрывале бы осталось пятно, черное паучье пятно…
– Подойди сюда, паучок, тебе нельзя оставаться на подушке, а то Бенедикт задавит тебя своей головой. – Нора говорила с пауком, будто с котенком.
Паучок! Бр-р-р! Она схватила замершего паука прямо голой рукой за одну из его восьми лапок! Бр-р-р! Я не могла даже смотреть в его сторону. Паук, наверное, вцепился ей в руку. Неужели она его раздавит прямо пальцами? Нора поднесла паука к глазам. Что, не могла всласть насмотреться на красоту этого полезного насекомого? Я выскочила в коридор и услышала, как хлопнула дверь в сад.
– Я его вынесла. Наверное, он заполз в игровую на зимнюю спячку. Когда Бенедикт был маленьким, то как-то осенью нашел в игровой с десяток пауков.
Я в полной растерянности села на ступеньку. Что это там рядом, какая-то тень? Я подпрыгнула как ужаленная, стрелой промчалась в нашу новую комнату, не снимая туфель, бросилась на постель и, укрывшись с головой, заревела.
Я все еще лежала под покрывалом, когда пришел Бенедикт.
– Здорово здесь стало, – воскликнул он, открыв дверь.
Я всхлипнула, не высовывая головы из-под покрывала.
– Что случилось, киска?
– Паук величиной с кулак.
– Величиной с собаку?
– Мохнатый, как собака.
– Ох ты Господи! – из солидарности содрогнулся Бенедикт. Он-то пауков не боится!
– Твоя мать говорит, что здесь полно пауков, – зашмыгала я носом под покрывалом. – Ты не хочешь проверить?
– Мама преувеличивает, здесь нет ни одного.
Пауки приносят несчастье. Это знает каждый, кто их боится!
Наверное, он притаился сейчас в саду, чтобы ночью снова приползти. А может, и здесь еще остались пауки.
– Вдруг паук, который сидел на подушке, не тот, что исчез под диваном! Может, на диване сидит еще один паук! Или на покрывале, прямо на моей голове!
– Тут нет ни одного, – успокоил меня Бенедикт.
– Или он сидит на потолке в комнате и ждет, когда я выйду, чтобы броситься на меня! В этом вся мерзость пауков: если они захотят, то появляются где угодно.
– Киска, я все проверю. – Бенедикт чем-то пошуршал и сказал: – Выходи, воздух абсолютно чист.
Я вылезла из-под покрывала и бросилась на шею Бенедикту. Мой спаситель!
– Все будет хорошо, – сказал Бенедикт и поцеловал меня. – Забудь про паука. Переезд завершен, самое страшное позади.
Он был прав. Наконец мы снова лежали в нашей общей кровати. В объятиях Бенедикта я успокоилась.
– Так хорошо нам еще никогда не было, – сказал Бенедикт.
– Давай постараемся, чтобы так было всегда, – предложила я.
В дверь громко постучала его мать:
– Бенедикт, ужин готов.
5
На следующее утро Нора опять забарабанила в дверь, потому что мы проспали. Бенедикт не слишком расстроился, что не успеет позавтракать: у него в офисе кофе сколько угодно, и булочная рядом.
Я сварила кофе для нас с Норой, проклиная длительность процедуры, когда его приходится молоть самой, и решила в будущем не мучиться. В следующий раз куплю молотый кофе! Когда я положила в кухонный шкаф свои серебряные столовые приборы и поставила белую посуду, Нора заявила, что побережет свой благородный сервиз для более ответственных случаев. Прекрасно! Я торжествовала в душе: конец идиотской беготне между кухней и гостиной. Железное правило кухонной планировки: посуде и приборам – место возле мойки, чтобы избежать ненужной траты времени и сил.
На обед у нас были свежие помидоры с консервированным салатом из тунца. Нора посетовала, что ее суп-пюре, которого ей одной обычно хватало на неделю, уже кончился. С другой стороны, и помидоры надо съедать. Слава Богу, они ей никогда не надоедают. Бенедикт, по ее словам, тоже обожает помидоры. Я люблю Бенедикта. Но помидоры рано или поздно приедаются.
Поэтому сразу после обеда я отправилась в магазин. Накупила там кучу готовых блюд и сладостей, а к ужину – пиццу. И вдобавок – сушилку для посуды. Отныне я не буду вытирать посуду. В сушилке все сохнет само. Как деловая женщина в недалеком будущем, я не могу так бездарно тратить свое время. Домашнее хозяйство – это вам не центр трудотерапии.
Остаток дня я провела в ванной. А то у меня стал такой же одичалый вид, как у этого дома.
Субботним утром я одержала следующую победу над Норой.
– Сейчас мы наведем порядок в шкафу, – твердо сказала я Бенедикту.
Признаться, мое заявление не порадовало его. Свой первый уик-энд он представлял себе без стрессов. Но без места в шкафу я никогда бы не смогла распаковать свои пожитки. Поэтому Бенедикту пришлось подняться в свою комнату. Через пять минут он позвал меня и с сияющим лицом объявил:
– Можешь раскладывать! – шкаф был почти пуст. Там висели лишь его летняя куртка и несколько новых вещей. Бенедикт показал на набитый до отказа оранжево-синий пододеяльник рядом со шкафом и две разбухшие наволочки. – А теперь, киска, мы отвезем этот ценный хлам на помойку, пока мама опять все не припрятала.
В этом весь Бенедикт. Вот как надо решать проблемы: раз, два – готово. Легко и с улыбочкой.
– Все эти художественные потуги Меди тоже созрели для помойки! – Он снял со стены фанерки со снимками гоночных автомобилей, жирафа Дали, голых девочек в розовой рамочке и швырнул все в наволочку.
Я засмеялась:
– Это сестра приклеивала репродукции на фанерки?
– Она использовала любую возможность всучить кому-нибудь свои дощечки.
Мы, как Деды Морозы в канун Рождества, потащили мешки вниз. Нора вышла из кухни.
– Мама, где тут у нас помойка? Мы с Виолой хотим отвезти старые шмотки. Я их больше никогда не буду носить.
– Конечно, теперь они не имеют для тебя значения! – Мамаша попыталась принять позу оскорбленного достоинства, что плохо сочеталось с тренировочным костюмом. – Будь добр, положи вещи в мою машину, я отвезу их нашему старьевщику. Меди тоже отдает туда все, что выходит из моды. Там выдают квитанцию о пожертвованиях, которая освобождает от уплаты налога.
Я удивилась. Почему же она годами хранила все эти курточки и пододеяльники?
– Я просто хотела, чтобы ты сам решил, что делать со своими вещами.
Как все просто!
Таким образом, мы поехали не на помойку, а в универмаг, чтобы заполнить вакуум в гардеробе, как выразился Бенедикт.
Бенедикт купил себе синий пиджак спортивного покроя, но очень элегантный. К нему три рубашки на каждый день в сине-белую полоску и три выходные белые. Это было необходимо для работы. Не исключено, что ему придется поехать с дядей к спонсорам клинического центра, а там требуется официальный костюм. Даже дядя на такие встречи вместо роскошной пилотской куртки надевал кашемировый пиджак. Кроме того, Бенедикт купил темно-синий галстук с мельчайшим белым узором и просто синий в разноцветную крапинку, смотревшийся почти фривольно. Все стоило очень дорого, но мы оба сошлись во мнении, что более дешевые рубашки и галстуки только обесценили бы шикарный пиджак. А продавец сказал Бенедикту: «Дешевые вещи – абсолютно не ваш стиль». И бросил презрительный взгляд на мои нефирменные кроссовки.
Когда мы вышли из магазина, Бенедикт вздохнул:
– Я вложил в одежду почти всю свою месячную зарплату, хотя еще ее не получал. Хорошо хоть, что наши затраты вычтут с кредитной карточки в следующем месяце. – И тут же купил себе еще две пары туфель! Бенедикт не трясется над своими деньгами.
Как пара, рекламирующая торговлю в кредит, мы прошлись по магазинам. Тут три пары дорогих носков для Бенедикта, там потрясающая спортивная рубашка и шикарные белые джинсы. Потом мы набрели на магазинчик редких вин и, чтобы обмыть покупки, купили десяток бутылок вина превосходного качества. Поскольку винная торговля не признавала кредитных карточек, я оплатила вино сама, а Бенедикт отблагодарил меня самым замечательным образом: купил мне темно-бордовую розу! Да, мы были самой настоящей парой из рекламного проспекта!
На нашей кровати мы нашли написанную ровным учительским почерком записку:
«Дорогой Бенедикт, я у Меди, помогаю ей разбирать чемоданы. Вернусь к ужину. Целую, твоя Нора-мама».
Рядом лежал большой конверт: мои родители прислали фотографии недавнего праздника. Какая чудесная карточка – мы с Бенедиктом лежим в траве под люстрой. А вот я в своем звездном платье под этой же люстрой. «Я тоже хорошая партия», – подумала я с гордостью.
Я приклеила фото рядом с дверью в игровой, чтобы оно сразу бросалось в глаза. На Меди это должно произвести впечатление. Потом позвонила родителям. К счастью, к телефону подошел отец. Он поставил на столик в гостиной один экземпляр этого чудесного снимка, и его взгляд отдыхает на нас. Кстати, весьма вероятно, что мы получим восемьсот марок компенсации от страховой компании за испорченный макет. Отец предложил, чтобы деньги были переведены Элизабет. Будет лучше, если мое имя не всплывет в связи с этим делом, иначе это может выглядеть как семейный сговор. А мы с Элизабет деньги разделим сами. Тут отец быстро, но очень сердечно закруглил разговор, потому что Сольвейг, Аннабель и мама пошли за покупками, и он хотел в этот редкий момент домашнего покоя принять ванну.
Я тоже решила использовать редкий момент отсутствия Норы, чтобы с разрешения Бенедикта посмотреть ее спальню. Одна бы я не решилась войти туда. Там стояло двуспальное супружеское ложе. Стены были увешаны фотографиями Бенедикта и его сестры в рамочках под стеклом. Ну и, конечно, неизменные картинки на фанерках: четыре русские иконы, на каждой – Богоматерь с младенцем. Именно такой я представляла себе спальню Норы.
Нора пришла в неописуемый восторг от дорогих приобретений Бенедикта. Когда она пошла в туалет, я шепотом попросила Бенедикта напомнить о комнате Меди.
– Ну, что там с комнатой Меди? – тут же брякнул он, так что Нора не могла не догадаться, что вопрос был задан с моей подачи. Я слегка покраснела.
– Меди только что вернулась, не могу же я с места в карьер начинать разговор о комнате, – с упреком сказала Нора.
– Дело терпит, – быстро проговорила я и сделала вид, что с укором смотрю на Бенедикта.
Мы рано улеглись в постель. Шушукались, хихикали и попивали свое винцо. Нора осталась в гостиной смотреть телевизор. Через тонкие стены было слышно каждое слово. Она смотрела репортаж о трущобах. Когда в половине двенадцатого она все еще не налюбовалась на нужду и нищету, Бенедикт громко сказал:
– Мне кажется, маме пора идти спать.
Он притащил удлинитель и включил нашу стереосистему. В магнитофоне стояла кассета с классической музыкой. Это была девятая симфония Бетховена – ода «К радости» с совершенно потрясающим хором.
Мы оба любим оду «К радости».
Бенедикт принялся подпевать во все горло:
– «О други, давайте споем другие, радостные песни…»
Его мать не могла его не слышать!
После вступления следует длинный пассаж без слов. «Тра-та-та, тра-та-та, тра-та-та», – горланили мы что есть мочи. Потом началось:
– «Радость, первенец творенья, дщерь великого отца…»
Спев «Мы как жертву прославленья предаем тебе сердца!», мы замолчали и предались иной, более радостной утехе, выражаясь иносказательно.
Ода «К радости» – длинное произведение. Не меньше двадцати пяти минут.
– «…Ангел – Богу предстоит», – выдохнул Бенедикт мне в ухо. Мощь нарастала, все пели в один голос, грохотали трубы, били литавры. «…Кто любил на сей земле, в милом взоре черпал радость, радость нашу раздели…» – гремел хор. Бенедикт прошептал:
– Это мне нравится больше всего, – и с улыбкой заснул.
Существует кульминация в музыке.
Кульминация в жизни.
Кульминация в любви.
С Бенедиктом все это можно испытать одновременно.
Когда ода «К радости» смолкла, телевизор в соседней комнате тоже молчал. Мать Бенедикта сдалась.
6
В воскресенье за обедом – у нас был томатный суп, жаренные в сухарях шницели с картофелем и запеченые, фаршированные рисом помидоры – Нора объявила, что она говорила по телефону с Меди и та придет к чаю.
Я здорово разволновалась и переоделась, чтобы не ударить в грязь лицом. И поскольку ничто не выглядит так элегантно, как абсолютная скромность, я выбрала белые брюки, белую блузку (60 % хлопка), перламутровые серьги и белые сандалеты. Кроме того, я потребовала от Бенедикта окончательного решения, как мне называть его сестру – Меди или Мерседес. Но он опять отшутился, повторив, что не стоит волноваться и все образуется само собой.
Она пришла в четыре. Такая же высокая, как Бенедикт, и настолько худая, что, честно говоря, ее точнее назвать тощей. У нее такая же стрижка с челкой, как у матери, но уложенная полукружием, как у Мирей Матье. Веки аж до самых круглых бровей были покрыты голубыми тенями с металлическим отливом.
Когда я поздоровалась с ней в коридоре, ее брови полезли наверх, а металлические дуги под ними стали еще больше. Я оробела и пролепетала:
– Привет, Мерди…
Она сощурила глаза, а металлические дуги превратились в не менее металлические овалы.
Что я сказала? Мерди!!! А «мерд» по-французски значит «дерьмо»!
Конечно же, она это заметила. Я выпалила:
– У тебя прелестная шелковая шаль, Мерседес.
Она поправила огромную шаль, накинутую на плечи. Шаль была заколота на груди неуклюжей современной брошкой из серебра. Рядом с брошкой была надпись золотом: «Сальвадор Дали». Из-за складки узор, состоящий из грубых мазков кистью, был трудно различим.
– О, шаль с узором Дали, – сказала я, – это стильно.
– Это работа Бойеса, если тебе что-нибудь говорит это имя, – пояснила Мерседес с поднятыми бровями, – посвященная Дали. Только у Бойеса получается этот ржавый оттенок коричневого цвета. Бойес делал эти наброски для Карла Лагерфельда. А мой ненаглядный поклонник подарил мне эту шаль.
– Замечательно, – солгала я. А что мне еще оставалось? В журналах я не раз видела рекламу таких расписанных художниками шелковых платков – вечно пугают, что их количество ограниченно, а спрос огромен, и тем не менее одна и та же реклама повторяется месяцами. Я всегда спрашивала себя, кто покупает такие вещи. Теперь знаю.
– Для начала мне нужна хорошая чашка чаю, – объявила Мерседес матери таким тоном, словно ей здесь постоянно приходилось выбирать между хорошими и плохими чашками.
– Принести сервиз? – спросила я. Нора благосклонно кивнула.
– Где мой дорогой братец?
– В игровой.
Мерседес вошла туда без стука.
– Привет, дорогой братец. Я смеялась до слез, когда мама рассказала, что ты опять очутился в игровой.
– Здесь можно жить, – ответил Бенедикт.
– Слышала, слышала – жить и любить, – хмыкнула Мерседес.
Бенедикт не поддался на провокацию, а стал задавать обычные скучные вопросы про отпуск: «Как там Франция? Какая была погода? Как питались?»
– Как всегда, все самое изысканное, – ответила Мерседес. – Мой ненаглядный опять бросил весь мир к моим ногам. – Она закурила сигарету «Картье».
Я накрыла стол в саду – сервиз со ступеньками и коричнево-оранжевая клеенка. Пусть Мерседес видит, как хорошо я усвоила традиции ее родного дома.
Бенедикт не пожелал пить с нами чай и поднялся в свою комнату смотреть теннисный матч по телевизору. Таким образом, я сидела одна между Норой и ее дочерью и пыталась произвести хорошее впечатление. Я внимала Мерседес: как видится, поклонник завалил ее самыми дорогими платьями. И восхищался ее словно врожденным парижским шиком. Мерседес вздохнула:
– При этом мне абсолютно безразлично, что сейчас модно.
Я одобрительно кивнула и исподтишка посмотрела на узкую юбку Мерседес с разрезом на боку и плиссированными складочками – модель «Последний крик» из каталога Неккермана. Однако меня охватила легкая зависть, когда Мерседес сказала:
– Когда мы в отпуске, он всегда дает мне на день свою кредитную карточку, и я покупаю все, что душе угодно.
Потом Мерседес рассказала о своих сотрудницах по фирме: все жуткие дуры, вместо образованности одно самомнение. Мужчины на работе боготворят ее. Один коллега прислал ей даже открытку из отпуска!
– Мой ненаглядный ни в коем случае не должен знать, что у меня с Арно, – кокетливо сказала она.
Я удивилась откровенности, с которой она обсуждает с матерью свои любовные похождения.
– Когда снова увижусь с Арно, надену короткое пляжное платьице, которое купил мне мой ненаглядный. – Она захихикала. – Хотя, конечно, немыслимо надевать мини на работе. Но все знакомые в один голос утверждают, что я со своими длиннющими ногами могу себе такое позволить!
– Да, – прилежно подтвердила я, посмотрев на ноги Мерседес. Они были коричневые, как пара сосисок по-венски, такие же тонкие, без признаков икр и, если угодно, длиннющие. Хотя лично мне сосиски по-венски казались длиннее.
Наконец в полшестого мое утомительное участие в беседе было вознаграждено.
– Да, что там за история с моей комнатой? – вспомнила Мерседес.
– Ах, действительно. – Я попыталась сделать вид, что забыла об этом, увлеченная ее рассказами.
– Собственно, я бы хотела быть уверенной, что с моими вещами бережно обращаются, – брови Мерседес достигли верхнего предела – челки.
– Само собой разумеется, я ведь дизайнер по интерьеру. – Я тоже пыталась сказать нечто значительное. – И испытываю потребность окружать себя красивыми вещами.
Меди ничего не ответила. Потом долго и обстоятельно куталась в свое стопроцентное шелковое произведение искусства:
– Хорошо, поднимемся наверх.
Я последовала за ней на почтительном расстоянии.
– Большая разница, – заметила она на лестнице, – живешь ли ты в собственном доме или снимаешь квартиру. Мой хозяин только что опять поднял квартплату. Самая примитивная квартира стоит сегодня уйму денег, – Мерседес нажала на ручку двери. – Заперто, – констатировала она.
Я не сказала, что знала об этом.
Мерседес опять пошла вниз. Воспользовавшись заминкой, я заглянула в комнату Бенедикта. Он мирно спал. Я в нерешительности встала у двери своей будущей комнаты. Ощущения были такие же, как в детстве, когда мне было десять лет и я впервые переселилась в свою собственную комнату.
Пришла Мерседес с ключом.
– Моя детская комната всегда действует на меня успокаивающе, – сказала она и наконец открыла дверь.
Сначала я увидела лишь кусок пыльно-зеленых обоев. Потом мне пришлось закрыть рот рукой, чтобы не закричать от ужаса. Напротив двери висела репродукция Эдварда Мунка – кричащая женщина на мосту, которая так широко раскрыла рот, будто собиралась проглотить яйцо. Края фанерки были покрыты черным лаком.
Потом моему взору предстали другие репродукции: слева от окна – четыре варианта «Танцовщиц» Дега с розовыми краями. Под ними жалкая пара артистов Пикассо, из его «голубого периода», в голубой рамочке, кувшинки Моне – в зеленой. Над кроватью два Дали: тающие часы и что-то с губками и камнями. Кубистский натюрморт с гитарой. Три ван-гоговских картины с цветами и его же «Автопортрет с отрезанным ухом» – все в кроваво-красном обрамлении. В торце комнаты – русская икона Мадонна с младенцем – в желтой рамке. И еще Шагал – в лиловой. На противоположной стене висела всего одна картинка-фотография тяжеловесной скульптуры Родена – помните? – с обезьяноподобным мужчиной, подперевшим рукой свою тяжелую голову.
Я растерялась. Чтобы хоть что-то сказать, я показала на кричащую женщину:
– Эта картина не слишком сочетается с другими.
– Для меня она очень важна, – объяснила Мерседес, подняв брови. – Тебе, конечно, больше по вкусу танцовщицы и кувшинки. Лично мне они, несмотря на все художественные достоинства, сегодня кажутся поверхностными.
Я глубоко вздохнула – и промолчала. Никакого сомнения: как только за Мерседес закроется дверь этого дома, весь художественный хлам исчезнет точно так же, как из комнаты Бенедикта.
В остальном обстановка комнат брата и сестры была схожа: четырехстворчатый платяной шкаф, узкая кровать, столик. И еще торшер с плетеным абажуром, выглядевший как перевернутая мусорная корзинка на палке. Мерседес открыла шкаф:
– Здесь мама хранит свою коллекцию.
На каждой полке лежали иллюстрированные журналы. Некоторые – многолетней давности, иные – свежие. Что еще за коллекция? Журналы были разные, но на каждой обложке – Грейс Келли, она же принцесса Монако.
– Мать собирает все о покойной монакской принцессе.
– С чего это вдруг? – мне было непонятно, как предметом чьих-то интересов может стать усопшая монакская принцесса, что в ней так привлекло шестидесятилетнюю учительницу?
– Мать родилась двенадцатого ноября, в один день с принцессой. И та, и другая – ярко выраженные Скорпионы. – Мерседес посмотрела на свои грубоватые серебряные часы с циферблатом из отполированного коричневого камня. – Мне пора идти, а то мой ненаглядный обзвонится.
– Ну тогда – большое спасибо.
Она не подала мне руки, только слегка помахала пальцами.
Из окна ванной комнаты я увидела, как она отъезжала. Мадемуазель Мерседес ездила на скромном «рено».
Я присела на кровать. Передо мной – кричащая женщина на мосту, за спиной – столикая монакская принцесса. Я вдруг спросила себя, как же мне жить дальше.
«Начинай действовать, Виола Фабер», – приказал мне внутренний голос. Это был голос моего отца. Он всегда повторял, что «хомо фабер» – это человек-строитель, человеко-созидатель, и я, Виола Фабер, должна по крайней мере соответствовать своей фамилии. «Действуй, Виола Фабер». Я разбудила Бенедикта. С закрытыми глазами он пробормотал, что я должна все, что мне не нужно, выбросить в мусорное ведро, а ему необходимо поспать.
– Ты прекрасно знаешь, что это невозможно.
– Нет, возможно, я могу еще поспать. – Бенедикт натянул себе на голову одеяло.
Я вернулась в комнату Мерседес. Бенедикт был прав: если эта комната должна стать моей, все ненужное надо выкинуть. Я уставилась на бежево-желтый линолеум. Нет ничего более захватывающего для дизайнера, чем отдирать линолеум. Чего только под ним не обнаруживали: от древнеримских мозаичных полов до паркета с инкрустациями в стиле барокко. Я с жадностью надрезала в одном углу кусок линолеума – под ним действительно был деревянный пол! Не то чтобы барочный паркет. Деревянные половицы, покрытые лаком цвета испражнений. Я озадаченно вернула линолеум на место.
Но потом подумала: «Если я каждый день буду продвигаться вперед хотя бы на чуть-чуть, то рано или поздно справлюсь с этим». К тому времени, когда мне надо будет приступить к работе у дяди Георга – в октябре или в ноябре – моя комната в общем и целом будет готова, а может, и Бенедиктова в придачу. А потом мы постепенно превратим игровую в настоящий зимний сад. Вслед за этим переоборудуем кухню… И на будущий год во всей красе засияет наконец моя люстра. Правда, я еще не знаю где, но проблемы надо решать одну за другой.
Я спустилась в кухню. Там была Нора. Я с улыбкой сказала:
– Ты не могла бы дать мне старых газет? Я хочу упаковать картины Меди, чтобы с ними ничего не случилось.
– А я хочу сделать смородиновый джем, но у меня адски болит спина. А Бенедикт так его любит!
Я сразу сообразила, на что она намекает:
– Давай я соберу тебе ягоды.
Я занялась этим с удовольствием. Собирать ягоды – прелестное занятие для воскресного вечера. Особенно в компании с Бенедиктом.
На этот раз он охотно дал себя разбудить. Правда, увидев черносмородиновые кусты, признался:
– Честно говоря, я не переношу смородиновый джем.
– Почему же ты об этом никогда не говорил матери?
– Она бы спросила, какой джем я предпочитаю. Я бы сказал – клубничный, и тогда мне до конца своих дней пришлось бы есть клубничный джем. Ты знаешь какой-нибудь джем, который можно есть всю жизнь? Только если ты была бы джемом, я бы мог положительно ответить на этот вопрос!
Я засмеялась.
– Завтра я накуплю разных сортов джема, и мы исподволь внушим твоей матери, что ты любишь джемовое разнообразие. А на будущий год вместо смородины посадим розы! – Эта идея привела меня в восторг. – И тюльпаны вместо помидоров!
Бенедикт не имел ничего против. Особой страсти к помидорам он, оказывается, не питал.
Потом мы сравнивали преимущества и недостатки коврового покрытия и деревянного пола. Ковровое покрытие элегантнее, но скучнее. Ковер потребует кучу денег, ремонт деревянного пола – уйму времени. Бенедикт сказал, что слепо полагается на мой вкус. Мы поцеловались в смородиновых кустах.
Перед тем как отнести ягоды на кухню, я внушила Бенедикту, чтобы он попросил у матери старых газет.
Конечно, было глупо выставлять вперед Бенедикта. Но зато наверняка. Мне никогда не приходило в голову делать из маленьких проблемок драму эмансипации. Мой девиз: «Каждый должен делать то, что у него или у нее лучше получается».
– Мне нужны газеты, – с места в карьер объявил Бенедикт. – Виола хочет отремонтировать комнату Меди.
– Ты считаешь, это необходимо? Я полагаю, Меди должна сама это решить.
Я чуть не лишилась дара речи. Да как же Нора представляет себе мою жизнь здесь?
– Пожалуйста, выйди со мной, – попросила я Бенедикта и прошла в игровую.
– Твоя сестра сегодня ясно и четко сказала, что я могу занять ее комнату. Что означает этот цирк?
– Похоже, мы на пороге первого скандала, – вздохнул Бенедикт. – Что я должен сделать, киска?
– Позвони Мерседес, пусть она подтвердит свое решение матери.
– Прекрасная идея. Будет тотчас сделано. – Он пошел звонить в гостиную. Номер Мерседес был занят.
– Меди всегда очень трудно дозвониться, – подала голос его мать. – Ей постоянно звонят друзья.
По телевизору шел детектив – семейная драма, в которой все крутилось вокруг пропавшего сына и мертвой кошки. Мы с гораздо большим волнением ждали, когда освободится телефон Меди, чем следили за развитием сюжета.
Дозвонившись, Бенедикт сказал:
– Ага, сестричка, ты смотришь ту же программу, что и мы.
На это его сестра ответила, очевидно, очень длинной тирадой. Во всяком случае, Бенедикт не скоро смог вставить слово:
– Мама считает, что мы официально должны попросить у тебя разрешения отремонтировать твою комнату.
На это она тоже отвечала очень долго.
Неожиданно Бенедикт сказал:
– Ты это серьезно? – А после ее очередного обстоятельного ответа добавил: – Хорошо, я передам, – и повесил трубку.
Тут как раз кончился детектив: главная виновница драмы покончила с собой.
Бенедикт объявил:
– Меди хотела бы получать за свою комнату триста пятьдесят марок.
– Меди – сама щедрость, – быстро вставила Нора.
– Почему же она об этом сразу не сказала? – Я вразвалочку сходила в игровую, вынула из сумочки триста пятьдесят марок и положила их перед Норой на столик с мозаикой.
– Меди так трудно говорить о деньгах, – ответила Нора. – Собственно говоря, она ожидала…
Я перебила ее и обратилась к Бенедикту, словно ее и не было:
– Теперь ты можешь достать газет? Мне их понадобится много, я хочу отремонтировать комнату целиком.
Бенедикт ухмыльнулся:
– Шкаф с журналами ты вряд ли захочешь сохранить в своей комнате. Может, отправим его на помойку?
Нора неуверенно заметила, что шкаф можно было бы пока поставить в коридоре. Потом она принесла одну старую газету, остальное я якобы истратила, когда мыла окна.
– Тогда, значит, иллюстрированные журналы.
Она нехотя показала мне в кладовке стопку проработанных ею журналов, в которых не было ничего о принцессе из Монако, и разрешила их взять. Так-то.
– Условия Меди – просто грабеж, – сказал Бенедикт, когда мы лежали в постели. – Это вдвое больше того, что я платил твоему отцу.
– Мне это безразлично. – Я не кривила душой. – Главное, никто не сможет утверждать, что я у тебя на содержании. А сознавать это – наслаждение.
– Ты для меня – идеальная женщина, – шепнул Бенедикт и подарил мне целую ночь наслаждений.
Перед тем как заснуть, я спросила:
– Каков он, этот ненаглядный поклонник твоей сестрицы?
– Я его не знаю, – пожал плечами Бенедикт.
– Ты его не знаешь?
– Кажется, один раз видел мельком.
– Твоя мать утверждает, что он постоянно делает ей предложения. Почему же она не выходит замуж?
– Она ведь не мещанка.
Про себя я находила Мерседес совершенной мещанкой. Я только не могла понять, почему кто-то ей вообще делает предложения. И тем более постоянно.
7
В понедельник все было так, как я мечтала с самого начала: рано утром Нора ушла на работу. Не в тренировочном костюме, а в синтетическом брючном, с отутюженной стрелкой. Жаль, правда, что она уходила в то же время, что и Бенедикт, ну да ладно. Я помахала им обоим.
Оставив после завтрака все как есть, я помчалась наверх, вытащила из коробки свой фотоаппарат. Прежде чем что-либо изменить, надо все сфотографировать, чтобы избежать неприятностей в дальнейшем. Вопящая женщина смотрела на меня с таким ужасом, что я почувствовала себя варваром, уничтожающим сокровища Рима. Нацелившись на нее фотоаппаратом, словно у меня в руках был револьвер, я сделала снимок.
В считанные секунды все шестнадцать безвкусных фанерок валялись на полу. На пожелтевших пыльно-зеленых обоях осталось шестнадцать светлых прямоугольников. Это выглядело не так уж плохо. Напоминало старые надгробные плиты со стершимися надписями. Тени далекого прошлого.
Потом я притащила старые Норины журналы и картонную коробку, чтобы картинки окончательно исчезли с моих глаз. Упаковка заняла больше времени, чем я предполагала. Непросто было решить, во что лучше упаковать роденовского «Мыслителя». В конце концов я завернула его в многостраничную рекламу на редкость выгодных капиталовложений. Для его бесконечных размышлений это самая подходящая среда. Орущую женщину я сначала положила между кулинарными рецептами – она выглядела такой голодной. Но потом мне попалось сообщение о страшной катастрофе, когда на мосту столкнулись два школьных автобуса и один, загоревшись, рухнул вниз. Там была масса фотографий кричащих людей. Если Мерседес когда-нибудь надумает достать свои сокровища, ей понравится тонко подобранная упаковка.
Мне нужно было составить план, какие работы и в какой последовательности проводить. Этому нас учили в институте. Оклейка обоями проводится после лакировки, так как в этом случае проще наклеить ровный бордюр. Но прежде всего надо будет смыть с потолка старую краску, а уж потом наносить новую. Однако перво-наперво любой архитектор составляет смету предстоящих расходов.
Стоить это будет не так уж дорого. Ведь я могу сделать все сама. Немного лака: максимум пятьдесят марок. Если я раскрашу стены по белой гладкой грунтовке краской, это обойдется марок в сто. А может, гораздо меньше: надо будет спросить дядю Георга, через него я смогу купить все по отпускной цене. Самой крупной затратой было бы ковровое покрытие – если я остановлюсь на этом варианте. А сколько времени у меня заняло бы соскребание с пола старого лака и нанесение нового?
