Текст книги "Потрясающий мужчина"

Автор книги: Ева Геллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 32 страниц)

Ну разумеется, он наверху, за своим компьютером. Я позвонила ему:

– Руфус, пришел художник! Художник, картины которого мы будем выставлять. Его прислал Михаэль из «Метрополии». Харальд Зоммерхальтер. Не знаешь такого? Приходи скорей, ты должен увидеть его картины.

Руфус тотчас же спустился. Когда я вынесла чайничек с ромашковым чаем, он уже приветствовал художника, посланного нам свыше.

– Вы и есть владелец отеля, господин Бергер? – спросил Харальд Зоммерхальтер.

– Я так называемый коммерческий директор.

– Почему «так называемый»?

Руфус засмеялся.

– Это я говорю по привычке. Может, оттого, что раньше я про этот отель говорил «так называемый». Я никак не могу привыкнуть, что теперь это будет настоящий отель. – Руфус повернулся к картинам и воскликнул: – Восхитительно! Совершенно потрясающе! – Потом он спросил: – А что значит это темное пятно на всех лицах?

Я не осмелилась спросить об этом, опасаясь, что художник может почувствовать себя непонятым.

Однако Харальд Зоммерхальтер ответил:

– Я рисую мечту о совершенстве – так когда-то написал обо мне один критик. Мне это понравилось. Хотя я ненавижу совершенство. Совершенство скучно. Оно убивает фантазию. И для чего рисовать лицо? Завтра оно уже может быть другим. Я сегодня нарисую даму с римским носом, а она завтра пойдет к пластическому хирургу и вернется с курносым. Или вдруг у нее появится острый подбородок, там, где до этого не было никакого. Я рисую не внешность, а глубинную суть. Все преходящее изгнано из моих картин.

– Да, – понимающе кивнула я.

– Единственное, что остается в неизменном виде, – это модели «от кутюр». Они по-настоящему идентичны. Это можно рисовать. А что еще? Видите ли, одежда сегодняшней индивидуальности – чистейший конформизм. Типичная индивидуалистка носит джинсы, майку от Шанель и сумку от Гермеса. Или джинсы, майку от Беннетона и пластиковый пакет.

Я не могла не засмеяться.

– А типичный индивидуалист, вроде меня, носит джинсы и лакостовскую рубашку. Художественная катастрофа! Я не могу рисовать хлопчатобумажные ткани. Моне мог, Ренуар мог, а я не хочу. Знаете, в чем я убежден?

Я не отважилась сказать, что не имею ни малейшего понятия, – ведь как-никак, я поклонница французской школы восемнадцатого века.

– Я считаю, хлопку место в стиральной машине, а не на полотне.

Весьма забавно.

– Сколько стоят ваши картины? – спросил Руфус.

– От двадцати тысяч.

– От двадцати тысяч? – не удержалась я.

– Их цена не играет никакой роли. Они не продаются, – ответил Харальд Зоммерхальтер.

– Но если мы вывесим здесь эти картины, они должны быть застрахованы, – напомнил Руфус.

– Они и так застрахованы, но очень мило, что вы подумали об этом. Мы повесим картины на тонком стальном тросе, укрепленном наверху на бордюре из лепнины. Тросы соединим с небольшой сигнализационной установкой. Страховой компании этого достаточно, ведь отель постоянно охраняется.

– Сколько стоит такая сигнализация? – поинтересовался Руфус и тревожно поднял бровь.

– Никаких проблем! За это плачу я, – ответил художник. – Когда буду вешать картины, приведу кого-нибудь, кто это сделает.

– Мы должны оформить это юридически, – предложил Руфус, – для вашего собственного спокойствия. Я не рассчитывал на произведения искусства такого класса, когда Виоле, то есть госпоже Фабер, пришла в голову идея с выставкой.

– Ваше имя Виола? Это имя подходит вам? – заинтересовался Харальд Зоммерхальтер. – Я не стал бы делать вас в фиолетовых тонах, это не ваш цвет. Фиолетовый – в нем что-то насильственное, чересчур «фам фаталь». Или ваш фиолетовый – это цвет скромной, кроткой фиалки? Надеюсь, что нет. – Он вопросительно посмотрел на меня.

Я только рассмеялась.

Руфус сказал:

– У меня есть родственник. Он нотариус и мог бы составить контракт, по которому вы бы предоставили нам картины во временное пользование. На той неделе наш доктор Шнаппензип вернется с курорта, и я мог бы все уладить, если вы не возражаете.

– Прекрасно, все очень корректно, – согласился Харальд Зоммерхальтер. – Можно мне еще ромашкового чая?

Разумеется, сию секунду.

– Как освещается фойе? – задал он вопрос, когда я вернулась со вторым чайничком.

– В лепнине замаскированы лампы направленного света, а в мраморных полосах есть проводка для настенного освещения. Мы могли бы разместить специальные лампы непосредственно над картинами.

– Здесь все просто идеально, – одобрительно сказал художник и посмотрел на потолок. – Только этот белый потолок…

– Да? – встрепенулась я. Я сама была им недовольна, поэтому-то так мучилась с освещением. – Может, следовало бы слегка оттенить потолок? Как вы считаете? – взволнованно спросила я.

Он снова посмотрел вверх.

– Белые потолки какие-то безликие. Над головой должны быть облака, это придает свободу мыслям.

– Да-да, облака, как на ваших картинах!

– Нет, не такие облака, как на моих картинах, – возразил Зоммерхальтер.

– Нет?

– На моих картинах они прямо перед глазами. А вам нужны облака, которые вы видите снизу. Такие я еще никогда не рисовал. Облака снизу – это превратившийся в воздух мрамор! – Он вскочил, вышел на середину фойе и, задрав голову, обежал круг. – Я бы с удовольствием сделал из этого ничего не говорящего потолка мрамор, ставший воздухом.

– Это правда? – тихо спросила я.

– Сколько бы это стоило? – громко спросил Руфус.

– Всего лишь пару облаков… Сколько бы это стоило? Пять тысяч марок?

– Не можем себе позволить, – грустно ответил Руфус.

– Мы не можем еще где-нибудь сэкономить? – спросила я его.

– Нет.

– Да, – сказал Харальд Зоммерхальтер и сел снова, – тогда я сделаю это бесплатно.

– Бесплатно? – воскликнул Руфус. – Почему?

– Для тренировки.

– Там ровно шестьдесят пять квадратных метров, – напомнил Руфус.

– Вот видите, это вызов, на который стоит ответить. Это зов судьбы, что я прихожу именно в тот момент, когда понадобилось море облаков. Мои картины от этого, кстати, только выиграют.

– Деньги на краски мы найдем, – восторженно сказала я Руфусу. – Даже если мне придется заплатить за них самой.

– Нет, – ответил Руфус, – и речи быть не может, чтобы ты за них платила. Не такие уж они и дорогие.

– Мне нужны только первоклассные краски, не какие-нибудь малярные. Я принесу собственные красители, – сказал Харальд Зоммерхальтер. – Это надо рисовать акрилом. Обычно я никогда не использую акрил, но здесь нельзя иначе. – Он опять посмотрел на потолок. – И мне нужен помост. Буду лежать, как Микеланджело, под потолком. Сто лет уже не делал этого.

– Во дворе лежат разбросанные леса от фасада, наши рабочие могли бы сделать из них помост, – предложил Руфус.

Я благодарно улыбнулась ему. Наконец-то и он сделал что-то для воплощения этой мечты.

– Сделайте два передвижных помоста, – попросил художник, – один, на котором я мог бы лежать, и один – чтобы стоя.

– Хорошо, – кивнул Руфус. К счастью, он не сказал, что два помоста – это слишком дорого.

– Мне нравится, с каким энтузиазмом вы ко всему подходите, – заметил Харальд Зоммерхальтер. – Жаль, что мы еще не можем повесить картины. Я пока снова заберу их с собой. Когда будет построен помост?

– Завтра, – ответила я.

– Уже завтра? – удивился Руфус.

– Его построят уже сегодня, – ответила я.

– Тогда завтра и начну. На всякий случай позвоните мне завтра утром, только, пожалуйста, не раньше одиннадцати. – Он вытащил из портмоне крокодиловой кожи две визитные карточки, будто написанные от руки красивым почерком художника. Но шрифт был напечатан. Как изысканно! Харальд протянул Руфусу и мне по визитке и сказал: – Кстати, если нам предстоит работать вместе, давайте говорить друг другу «ты».

– Да, – обрадовалась я. Именно этого я и хотела.

– Меня зовут Руфус.

Харальд встал:

– Мне пора возвращаться в мастерскую. С тех пор, как я поссорился с подружкой, быт заедает меня. Будет не худо, если я немного расслаблюсь здесь. – Он снова посмотрел на потолок. – Это будет необычный опыт. Сегодняшней ночью я поизучаю небо и сделаю наброски.

Мы помогли Харальду отнести картины в машину. Руфус ни слова не сказал о шикарном автомобиле.

Отъезжая, Харальд помахал рукой, и я махнула ему в ответ.

– Странный тип, – отозвался Руфус, – похоже, для него не существует никаких границ.

– Что ты имеешь в виду?

– У меня сложилось впечатление, что он просто делает то, что ему заблагорассудится.

– А ты не находишь, что это здорово? – спросила я. – Мне он показался обалденным! А как он рисует!

– Может, я просто завидую ему, – произнес Руфус.

Я предоставила Руфусу анализировать свой характер и занялась помостами. До конца рабочего дня маляры успели смастерить один помост, длиной четыре метра, на котором Харальд мог бы двигаться, и второй, размером два на два метра, – для работы лежа. Один из электриков ростом не меньше метра восьмидесяти – примерно как и Харальд – испробовал за художника все оптимальные позиции. Сама я множество раз взбиралась на стремянку, чтобы закрыть стены синтетической пленкой от брызг краски. Когда рабочие ушли, я еще не закончила работу. Руфус сказал, что это терпит до завтра, и все сделают рабочие. Но я возразила: если Харальд бесплатно расписывает потолок, то и я хочу поработать для такого грандиозного проекта в свое нерабочее время.

Было девять вечера, когда я, наконец, все тщательно закрыла. На улице уже стемнело. Смертельно уставшая, я приползла в свою комнату. Может, Харальд делает сейчас эскизы ночного неба? Я в темноте постояла у окна. Ночь была тихая, ни малейшего дуновения. Безлунная ночь, новолуние. На небе ни облачка. Лишь бы Харальд пришел завтра опять, подумала я, засыпая.

91

«Лишь бы Харальд пришел сегодня снова!» – с этой мыслью я проснулась. Потом заметила, что впервые за все последнее время моя первая утренняя мысль была не о Бенедикте и не о том, что Анжела может умереть при родах вместе с младенцем. Я рассмеялась, сама не зная чему.

Потом спустилась на кухню и, как обычно, позавтракала вместе с Руфусом. Он даже не заметил, что вчера вечером небо было абсолютно безоблачным. Скорее всего, он вообще ничего не видел, кроме своего компьютера. Я попыталась внушить Руфусу, что потолок в облаках – самый важный элемент в оформлении и что госпожа Шнаппензип будет чувствовать себя, как во дворце эпохи Возрождения. Но Руфус толком и не слушал меня, хотя вынужден был все же признать, что тоже в восторге от картин Харальда.

Харальд просил не звонить ему до одиннадцати. Поэтому сначала я отправилась за проспектами светильников. Хотя я прекрасно изучила ассортимент, но Харальд должен был высказать свое мнение. По пути я, не раздумывая, купила себе белые джинсы и две майки, черную и малиновую, с глубоким V-образным вырезом. Из-за этого они все время соскальзывали с одного плеча – что выглядело обалденно. Малиновую майку и белые брюки я тут же надела.

Когда Руфус увидел меня, его бровь сначала радостно задралась вверх, но борода тут же уныло повисла вниз.

– Ты это для Харальда купила? – сразу догадался он.

– Нет, для себя, – засмеялась я. – С чего ты взял?

В пять минут двенадцатого я позвонила Харальду. Все готово, есть ли у него желание прийти? Да. В начале первого он был уже здесь. Похвалил помосты за устойчивость и подходящую высоту. Притащил из машины целый воз белых пластиковых ведер и прозрачных пакетов с сухой краской. Потом высыпал белый, синий, красный, желтый и черный порошок в ведра и объявил:

– Теперь мне понадобятся кофе и вода.

Вода была нужна, чтобы разводить краски. Туда же он влил акриловое вяжущее вещество, чтобы краска достигла консистенции пахты. Было уже около двух часов дня, когда Харальд спросил:

– Ну, где начнем?

– В середине, – предложила я.

– Нет, на менее заметном месте, там, – он показал в сторону кухни. – Центральную часть я сделаю только тогда, когда окончательно освоюсь, а края – в конце, когда уже слишком освоюсь. – Он показал на старый, закрашенный белой краской крюк для люстры в центре холла: – Итак, это солнце, значит, за ним небесная лазурь имеет уже не желтоватый, а красноватый оттенок. – Он взял новое ведро, влил туда синюю краску, немного белой и чуточку красной, перемешал, мазнул краской по блокноту, который принес с собой, подумал, добавил еще белой краски и отправился на помост для работы стоя.

Поднявшись наверх, он потребовал доску, чтобы положить ее поперек страхующих поручней и поставить на нее краски, чтобы не приходилось непрестанно наклоняться. Я раздобыла доску и восхищенно уставилась в потолок. Наконец он приступил. С легкостью водя большой кистью, словно выписывал одни восьмерки, он закрасил поверхность полтора на два метра нежным голубым цветом. Красноватого оттенка в нем не чувствовалось. Потом крикнул мне вниз:

– Выйди-ка на улицу: нет ли там облаков? Я вчера ни одного не нашел.

На небе, действительно, были небольшие облачка. Харальд спустился и вышел на улицу, когда я ему об этом отрапортовала.

– Начать с облаков, которые сегодня проплывают над этим домом? – спросил он.

– Да, – с энтузиазмом согласилась я.

– Нет, они чересчур массивные. Мне надо полностью их распустить. – Он притащил на помост все краски и нарисовал белым цветом, с легким оттенком серого, нежное полупрозрачное облачко на голубом фоне. С одной стороны он смазал контуры облака, а с другой усилил их одной белой краской – появилось очаровательное пушистое облачко.

– Блеск! – крикнула я снизу.

Он спустился вниз и посмотрел на облако.

– Можно так оставить. Ну и дерьмовая работа эта грунтовка.

– Я могу тебе помочь?

– А ты умеешь? – спросил Харальд. Но не свысока, а просто желая удостовериться, действительно ли я умею это делать профессионально.

– Ясное дело, – сказала я, – я уже много красила.

– Тогда попробуй. – Он смешал в новом ведре нежный голубой тон, как и до того, но чуточку темнее. – Иди на другой помост, лежа проще. Во всяком случае, не одеревенеет затылок.

Со смехом я улеглась на помост, Харальд дал мне ведро и кисть. Как и он, я аккуратно выжала большую кисть о край ведра, и мне удалось, не сажая клякс, нанести четыре широких штриха точно рядом друг с другом.

– Вроде получается, – одобрил Харальд. – Когда красишь, попробуй размахивать кистью, словно ты рисуешь голубые облака. Если между ними останется белый зазор, не страшно. Главное, чтобы структура небесной голубизны не имела прямых направлений. Понимаешь, что я хочу сказать?

– Да, – отозвалась я и помахала кистью, как Харальд, будто рисуя цепи восьмерок.

И тут это произошло: холодные капли просочились через мою новую майку. Они попали мне на грудь, на живот, на бедра. Я взглянула на себя: на малиновой майке пятна были темные, а на белых брюках они имели оригинальный голубой цвет. Я знала, если тут же не застирать пятна, они останутся навсегда. Когда краска засохнет, будет поздно. Я осталась лежать. Единственное, что было сейчас важно, – это лежать на помосте, в непосредственной близости от Харальда. Помост был словно кровать.

Я предавалась своим грезам. Плевать, что это конец моих красивых обновок. А вдруг это начало чудесного будущего! Если захочу, могу завтра купить себе новые белые джинсы и майку. По слухам, все женщины постоянно покупают себе на деньги мужа новые тряпки, которые надевают не больше одного раза. Стало быть, я тоже могла позволить себе тряпки на один день на собственные, заработанные деньги. К тому же я могла оставить джинсы и майку как рабочую одежду. Кто сказал, что для грязных работ можно использовать только старую одежду?

Когда я покрасила два квадратных метра, моя рука так занемела, что я с трудом могла поднять ее. Рабочие вышли из столовой. Для них рабочий день был окончен. Они поглядели на первое облако и сказали Харальду:

– Тяжелая работа! Когда вы думаете ее закончить?

– Понятия не имею, – ответил тот.

– Больше шести квадратных метров в день у вас не получится, – с важностью произнес маляр-хвастун, словно был здесь начальником.

– Управитесь, самое раннее, через две недели, – изрек другой.

– Значит, я закончу только через две недели, – спокойно сказал Харальд. Уже через две недели, подумала я.

Рабочие ушли. Харальд сел в кресло и закурил. Курил он постоянно, даже когда рисовал. Я тоже решила сделать перерыв, сползла с помоста и села возле Харальда.

– Так непривычно красить сверху. У меня абсолютно одеревенела рука.

– У тебя нет мускулов, – сказал Харальд, положил руку мне на плечо и немножко пощипал мои несуществующие мускулы. Я засмеялась. Тут вошел Руфус.

– Боже, – ужаснулся он. – Как ты выглядишь? – Он имел в виду меня. – Пуловер и джинсы все в краске. А ведь ты купила их только сегодня утром.

– Ну и что? – хмыкнула я, словно это для меня обычное дело – каждый день уродовать тряпки за двести марок.

– Мне нравится, – сказал Харальд, разглядывая пятна на моей груди. – Хороший способ разрушать совершенство.

– Тогда, значит, все в порядке, – сказал Руфус и опять пошел наверх, к своему компьютеру.

Харальд посмотрел на меня:

– Скажи, это твой друг?

– Нет, это мой шеф. Поскольку я дизайнер по интерьеру, он и хозяйка наняли меня, пока не будет закончена реконструкция. Потом я опять уеду. – Тут я выложила Харальду всю свою историю, от начала в роли уборщицы до горького разрыва с Бенедиктом. А еще рассказала, что, собственно говоря, Руфус – исследователь динозавров и тоже случайно работает здесь. Харальд слушал не перебивая, время от времени произнося с полным пониманием «гм, гм, гм».

– С тех пор как Бенедикт бросил меня, мы с Руфусом живем в этом отеле, как звонарь собора Нотр-Дам и его уборщица.

Харальд засмеялся:

– Руфус, по-твоему, звонарь Собора Парижской богоматери? Для этого он слишком высокий. Ему бы надо было горбиться при ходьбе. Но прическа и растительность на лице убеждают. Весьма живописны.

– Неважно, как он выглядит, он не желает менять свою внешность. Мы просто работаем вместе. И он очень славный.

– Разве мужчина должен быть красивым? – задумчиво посмотрел на меня Харальд. – Тебе, впрочем, нужен хорошо выглядящий мужчина.

Я рассмеялась и покраснела. Харальд со своими темными вьющимися волосами, чуть насмешливым ртом выглядел безумно хорошо и, разумеется, знал это.

– Отлично! Если Руфус – не твой парень, тогда что мы тут сидим? Пошли, я хочу выпить и поесть.

– Я быстренько переоденусь.

– Ты мне и так нравишься. Я тоже не буду переодеваться. – Он встал, закрыл ведра с краской пластиковыми крышками, поставил кисти в воду, взял меня за руку, вывел из отеля к своему «моргану», и мы поехали.

Ночь опять была теплой и безлунной. Харальд привез меня в бистро, где можно было сидеть снаружи, заказал красное вино и бифштексы с салатом и картофелем, запеченным в фольге.

– Самые простые вещи вкуснее всего, – сказал он.

– Верно. – Я не могла не спросить: – А что сейчас делает твоя подруга?

– Моя подруга? Она историк-искусствовед в «Сотбисе». Эксперт по живописи восемнадцатого и девятнадцатого веков. Она знает все.

– Я имею в виду, что она делает сейчас? У нее есть новый друг?

– Она рассталась со мной, потому что из-за меня у нее оставалось слишком мало времени для себя. Зачем же ей обременять себя новым мужчиной?

– Как ее зовут?

– Вальтрауд.

Я не смогла удержаться от улыбки. Какое мещанское имя!

– Ну и какова она?

Харальд брезгливо сморщил лицо:

– Само совершенство.

– Совершенство?

– Она абсолютно и невыносимо совершенна.

– Это ты ее рисуешь на своих картинах?

– Не имеет смысла рисовать Вальтрауд. В одной картине я могу от силы изобразить ее руку, или грудь, или ногу. Ее лицо вообще невозможно рисовать. Оно слишком совершенно. К тому же она блондинка, а блондинки всегда смотрятся безвкусно на фоне облаков.

Я провела рукой по своим темным волосам. Они были вымазаны краской. Немного смущенно я посмотрела на Харальда. У него голубые глаза, ярче, чем у Бенедикта.

Харальд сказал:

– Радуйся, что ты не совершенна.

У меня были все основания радоваться этому. Харальд заплатил за меня, словно это была самая естественная вещь в мире, потом отвез к отелю, словно это тоже была самая естественная вещь в мире. Перед дверью положил свою руку мне на плечо:

– Виола, когда мы закончим свое облачное творение, мы устроим грандиозный праздник. А до того отдадим все силы работе. Согласна?

– Да, – ответила я. – Завтра продолжим. До завтра. Спокойной ночи. Пока. Когда облачное творение будет закончено…

92

На следующий день Харальд явился в середине дня. Не то чтобы он был холоден ко мне, но интересовался исключительно облаками. Он желал видеть их в натуре, но небо было ярким и безоблачным. Он загрунтовал несколько квадратных метров, потом как-то беспокойно повертелся в кресле. Я угостила его кофе и пиццей и показала рекламные проспекты ламп для картин. Он выбрал самые скромные, оказавшиеся самыми дорогими. Да, эти лампы над его картинами будут выглядеть лучше, чем все, что я рисовала в своем воображении. Разве не знак судьбы, что я еще ни на чем не остановила свой выбор до появления Харальда?

В моем списке была еще одна проблема, в решении которой мог помочь Харальд: вывеску «Отель «Гармония» надо было написать новым шрифтом. У меня была мысль поместить название, написанное золотыми буквами, на обоих окнах, но Харальд заявил, что это будет выглядеть чересчур претенциозно. Гораздо больше ему понравилась моя вторая идея – металлические буквы над входом, освещенные прожекторами. Мне тоже больше нравился второй вариант, только он был значительно дороже. Художник по металлу должен будет вручную изготовить буквы и позолотить их, чтобы сберечь от непогоды. Только необходимо выбрать подходящий шрифт.

Харальд написал в своем блокноте слова «Отель «Гармония» самыми разнообразными шрифтами. Удивительно, как легко и в то же время точно он умел чертить буквы. Он изобразил узкие буквы, широкие, большие и маленькие, потом решил:

– Это должны быть тяжелые буквы «ОТЕЛЬ ГАРМОНИЯ» – после этого надо автоматически домысливать себе восклицательный знак. От них должно веять силой. Название старомодное, типичное для гостиницы пятидесятых годов, тогда в большие слова вкладывали большие надежды. Сегодня это выглядит смешно.

Честно говоря, я тоже так считала.

Пришел Руфус.

– Как продвигаются дела?

– Вообще не продвигаются, – хмуро ответил Харальд. – Облака ждем.

– Счастливого ожидания, – сказал Руфус мрачно.

– Как поживает твой компьютер? – поинтересовалась я.

– Вся информация пропала, – сказал Руфус с таким лицом, словно мы были виноваты в этом. – Я заложил ее в память, а теперь все исчезло.

– В этом есть глубокий смысл? – спросил Харальд и, не получив ответа от Руфуса, добавил: – Хочешь к нам подсесть?

– Нет. – Руфус продолжал стоять.

– Мы делаем наброски для новой вывески, – сказала я, чтобы Руфус не подумал, будто мы тут просто сидим и болтаем.

– Лучше всего была бы надпись изломанными, как удар молнии, буквами – как на дороге ужасов, – воскликнул Харальд. – Иначе больше никого не убедишь отелем «Гармония». Гармония – абсолютно отжившее понятие. Типичное послевоенное название.

– Знаю-знаю, – сказал Руфус, – сегодня его бы назвали «Отель «Зона, свободная от агрессий». Вероятно, типичное предвоенное название.

Харальд засмеялся:

– А тебя, Руфус, я нарисовал бы зеленым.

Я тоже засмеялась. Да, Руфус был бы идеальной моделью для Харальда – с клином закрывающим лицо. Сегодня на нем были бледная рвотно-зеленая рубашка с короткими рукавами и привычные коричневые джинсы.

– Именно зеленым! – Больше Руфус не высказывался по поводу зеленого цвета, а отправился искать погибшую информацию.

– Если б я был у него на службе, он бы меня сейчас вышвырнул?

– Нет, ни за что. Он действительно очень милый.

– Он женат? У него есть подружка? Может, голубой? У него есть друг?

– Раньше была подруга. Сейчас нет. Мне кажется, его не интересуют любовные интрижки.

– Как здесь интересно! – воскликнул Харальд. – Сплошные одиночки! Мне нравится эта аскетичная атмосфера: она стимулирует творческое начало.

Я прыснула.

На следующий день небо затянули облака, и Харальд был в приподнятом настроении. Он выставил во двор стул и после обеда долго делал эскизы облаков. Сильно разведенными красками он набрасывал нежные переходы или бахромчатые контуры, белые облака, освещенные солнцем, голубые облака в тени, серые под солнцем, и было необычно и интересно смотреть на облака его внимательными глазами. Только к вечеру Харальд сказал:

– Остальное известно. – И направился на свой помост.

Направленное освещение в лепнине было для него чересчур слабым, поэтому на поручнях помоста мы укрепили лампы на зажимах.

Когда Руфус около девяти спустился проверить, заперта ли дверь, он с удивлением обнаружил, что Харальд все еще работает на помосте. Я внизу мешала краски. Руфусу, вероятно, стало стыдно, что он заподозрил нас в лени, и он крикнул:

– Вы так до смерти уработаетесь! Кончайте, нельзя же бесконечно вкалывать! Я принесу вам чего-нибудь выпить. Может, нам пойти куда-нибудь поужинать? Но Харальд ответил:

– Я буду грунтовать, пока не свалюсь с помоста. И в выходные поработаю, когда не будет мастеров. Я только хочу, чтобы меня не беспокоили.

– Тогда не буду мешать, – сказал Руфус.

– Тебя я не имею в виду, – крикнул Харальд с помоста, но обиженный Руфус уже удалился. Я услышала, как Харальд тихонько добавил: – На самом деле он мне тоже мешает.

Я качалась на облаках, нарисованных для меня на потолке Харальдом.

В уик-энд было лучше всего. Шел дождь. Снаружи облака, внутри облака. Мне опять было позволено помогать: я делала успехи в грунтовке. На моем лежачем помосте была магнитола. Харальд объяснил, что обычно не терпит музыки за работой, но сейчас может рисовать облака с закрытыми глазами. А на этой фазе музыка не помешает.

По радио по всем программам передавали хороший старый суперхит.

Эту песенку повторяли каждый час хотя бы по разу. Это была лучшая песня месяца, и каждый раз, когда ее передавали, Харальд кричал:

– Опять она! Запиши!

В воскресенье к обеду у нас целая сторона кассеты была записана одной и той же мелодией.

Мы рисовали в ритме этой песенки, каждый на своем помосте, как одержимые. Харальд наносил краску на потолке размашистыми движениями.

– Мне бы двумя кистями работать, – крикнул он мне. Моя кисть летала туда-сюда, как волшебная палочка. У этой песни был такой заводной ритм, что бедра сами начинали двигаться в такт, и надо было сдерживать себя. Ритм менялся от искрометного до нежно-лирического.

Лишь иногда мы пили внизу кофе. «Вальтрауд, – признался Харальд, – вечно жаловалась, что он охотнее сидит в своей мастерской, чем на пляже в Акапулько».

Я целиком и полностью понимала Харальда. Если бы мне рисовали заманчивые картины солнечного ничегонеделания, я бы тоже сказала, что нет ничего лучше, чем час за часом грунтовать на помосте небо.

Только в три мы сделали перерыв на обед… а потом Харальд лег ко мне на помост. Он сказал:

– Я попробую рисовать мокрым по мокрому, это получится и акриловыми красками. – Свой кистью он набросал белые облака на мою сырую голубую грунтовку, и границы облаков получились еще нежнее.

Харальд лежал рядом со мной на помосте, наши кисти перекрещивались, но мы не касались друг друга. Лишь один раз капелька с его кисти попала мне прямо на губу. Мое сердце громко заколотилось, но он этого не услышал, потому что в этот момент опять грянул хор.

Кто-то закричал снизу:

– Все хорошо?

– Да, – отозвалась я.

– Нет, – крикнул Харальд.

– Как поживает твоя компьютерная программа? – спросила я.

– Все полетело к черту! Ну и шум у вас здесь! – Руфус с грохотом захлопнул за собой дверь в контору.

– Он скоро возьмет себя в руки, – шепнула я Харальду, – вообще-то он совсем не агрессивный, честное слово.

– Это ты мне уже говорила, – сказал Харальд, врубил магнитофон еще громче и начал подпевать хору. Потом оценивающим взглядом посмотрел на свои облака. – Потрясающе хорошая здесь атмосфера! Такая классическая.

– Просто он злится из-за пропавшей информации, понимаешь?

– Да, – произнес Харальд, улыбнулся своему небу и зажег новую сигарету.

Некоторые песни можно слушать по сто раз. Харальд спустился вниз и передвинул помост. Облака вибрировали еще сильнее. Мы приблизились к крюку от люстры, центру нашей вселенной.

– Теперь сделаем лазурно-голубое небо, – объявил Харальд и шлепнул краску на потолок.

Из-за громкой музыки мы не услышали, как Руфус ушел из конторы.

93

В понедельник рабочие окончательно управились со столовой – комнатой отдыха. Чтобы усилить впечатление, я застелила столики новыми скатертями. Для столовой предусмотрены зеленые, розовые и белые скатерти – разная расцветка помогает разделить большой зал на индивидуальные островки. Эту идею мне подсказал Руфус.

– За завтраком в отеле каждый хочет побыть в одиночестве, – сказал он. К торжественным мероприятиям надо всегда стелить только белые, или только розовые, или же только зеленые скатерти.

В отеле стало так красиво, что мне все чаще становится жалко уезжать отсюда. Я выглядываю во двор. Руфус еще ждет от меня проекты оформления террасы. Он уже строит планы на будущий год, когда опять появятся деньги. Там, во дворе, должны появиться зонтики от солнца. Кое-какие участки можно забетонировать, насыпать земли и отгородить террасу от двора живой изгородью и цветами. Но это пока терпит. Сейчас закончен последний этап строительных работ. Работы еще, конечно, много, но все это уже мелочи, рабочие могут уходить, а у меня остается два месяца.

Когда в середине дня пришел Харальд, я сказала ему:

– В будущем году, когда во дворе все зазеленеет и зацветет, я приеду снова. – С замирающим сердцем я подумала: если бы Харальд сказал: не уезжай, останься здесь – что бы я ответила?

Но Харальд только улыбнулся:

– Тогда ты должна поселиться в комнате с розами.

В девятнадцатой. Комната для одной страстной ночи, как назвал ее Харальд. И это вся перспектива? Время от времени приезжать, чтобы провести с Харальдом одну страстную ночь в розовой комнате? Вечный роман с далеким возлюбленным? Я посмотрела на Харальда, но он больше ничего не сказал.

Он был явно в плохом настроении. Наш уик-энд на помосте доконал его. Я принесла ему кофе, но он оставался рассеянным и страшно чувствительным к малейшим шумам. Даже шуршание пленки раздражало его. Когда он, наконец, забрался на помост, явился маляр-хвастун и насмешливо спросил, кончится ли когда-нибудь эта возня с потолком. Харальд опять спустился вниз и сказал рабочему:

– Микеланджело когда-то сказал… А я повторю: приходите, когда я закончу. – И пошел прочь.

У двери, не оборачиваясь, Харальд пробормотал:

– Позвони мне, когда здесь опять все будет спокойно.

– Ладно, до завтра! – крикнула я ему вслед. Действительно, через день нам никто уже не помешает.