Текст книги "Потрясающий мужчина"
Автор книги: Ева Геллер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 32 страниц)
Мне стало не по себе. У меня никогда не возникало даже мысли, что мои родители могли бы развестись.
– Я не верю, что ты это серьезно!
– Почему бы и нет? – ответил отец. – Если здесь я уже не играю никакой роли, то могу и уйти.
Мне вспоминается Бенедикт – для него я тоже не играю никакой роли. И тогда надо уходить.
В соседней комнате мать и Аннабель кричат по очереди: «Сольвейг, засмейся! Сольвейг, посмотри сюда! Сольвейг!.. Сольвейг!.. Сольвейг!..»
Я вдруг вспоминаю мать Бенедикта: произнесла Нора хоть раз фразу, в которой не было бы имени Бенедикт или Мерседес?
– Может, все опять будет хорошо, – пытаюсь я утешить отца.
Он недоверчиво улыбается.
На следующее утро я уезжаю очень рано, не желая снова встречаться с Сольвейг и Аннабель. Прощаясь с матерью, я говорю:
– Пока, бабушка! – Она этого не замечает.
Отец отвозит меня на вокзал. Всю дорогу мы ехали молча.
– Может, тебе пойти на какие-нибудь курсы, чтобы познакомиться с новыми людьми, – предложила я, чтобы немного развеселить его.
– Я мог бы пройти частный кулинарный курс у госпожи Энгельгардт.
– Пожалуйста, не надо, папа! – Это означало бы крах брака моих родителей. Отец рассмеялся.
– Кулинарные курсы весьма полезны. Но не волнуйся, господин Энгельгардт этого не позволит.
Мне не до смеха. Не надо больше разрывов!
Отцу пора на работу. Он высадил меня у вокзала и на прощанье сказал:
– Большой привет твоему Бе… – потом осекся и договорил: – Господину Бергеру.
Я точно знаю, что он хотел сказать, но улыбнулась, словно ничего не заметила, и пообещала передать привет господину Бергеру.
85
До прибытия большого транспорта с мебелью надо многое успеть. Повсюду, где не предусмотрено ковров, должны быть отциклеваны полы. Циклевальная машина, электродрель и пила столяра, который встраивает шкафы, изгоняют последних жильцов. Двери, выходящие в коридор, тоже отшлифовываются с внешней стороны и покрываются глазурью. Со стороны комнаты они красятся в белый цвет, поскольку коричневая дверь нарушила бы цветовую гармонию комнаты.
Великий день! Из фойе исчезает линолеум. К счастью, старый клей, ломкий как стекло, легко очищается. Вместе с линолеумом в контейнере для строительного мусора исчезает и закуток господина Хеддериха. Господин Хеддерих переносит это мужественно. Я его убедила, что новая комнатка для портье за стойкой регистрации будет намного красивее. Рядом разместится небольшая кладовка, где он сможет хранить свой инструмент.
Черно-белый мозаичный пол украшен вдоль стен орнаментом из белых камушков в четыре ряда, образующих кайму в тридцать сантиметров. Сделать сегодня такой пол стоило бы целое состояние. Правда, в полу остались следы от мастерской господина Хеддериха. Один из плиточников подсказал нам выход: там, где кресла будут закрывать пол, он вырежет куски мозаики и заклеит ими дыры. Безукоризненно. Полироваться пол будет позже, когда исчезнет опасность, что его поцарапают, а пока он закрыт толстой синтетической пленкой.
После того как повсюду убрана пыль от циклевки, приходят маляры. Несколько дней у них уходит на то, чтобы спрятать под штукатурку и новую лепнину проводку, зашпатлевать все дырки на месте оторванных деревянных панелей и все загрунтовать. Сумрачное когда-то фойе оказывается вдруг залито светом.
Затем маляры перебираются наверх. Мои эскизы по расположению сделанных под мрамор поверхностей с обрамлением серыми линиями слишком сложны для них. Они готовы отделать под мрамор целую стену, но вымерять какие-то там поверхности и что-то наносить – это чересчур дорого. Поэтому я сама черчу линии на белой стене. Руфус мне помогает. Кропотливая, изнурительная работа. Чтобы где-то отдохнуть в перерыве, мы притащили в фойе пару кресел и стол, кандидатов на помойку. Я набросила на них старые простыни. Кресла в простынях посреди белых стен, на которых видны лишь тонкие линии, – это напоминает декорации к современной пьесе.
Руфус заметил:
– Спектакль, который мы тут играем, часто объявляют в театральных программках.
– Как же называется пьеса?
– «Закрыто на ремонт».
Я засмеялась, а когда попыталась понять, почему, пришла к выводу, что от страха. От страха, что мы не справимся. Слава Богу, госпожа Шнаппензип уехала на отдых. Разве я смогла бы доказать ей, что из этой голой кулисы получится обещанный рай? Руфус сомневается, что маляры уложатся в срок и в смету. Это не моя вина, но я, конечно, волнуюсь. Чем все кончится?
Господину Хеддериху наш простынный гарнитур пришелся по вкусу. Он здесь же красит шестьдесят стульев из столовой. Стулья эти без всяких изысков, но зато одинаковые и удобные. Покупать шестьдесят новых было бы дорого. Выкрашенные в белый цвет, с подушками в розово-зелено-белую полоску, они создадут в столовой радостную атмосферу и превратят ее в элегантное садовое кафе. Господин Хеддерих красит с большим подъемом по восемь стульев одновременно. Госпожа Хеддерих шьет подушки для стульев, и тоже очень охотно, потому что может при этом сидеть. Она успевает сделать в день только четыре подушки, потому что еще готовит еду для рабочих и для нас. Розово-зелено-белая ткань для подушек – из здешнего мебельного центра и на самом деле предназначена для матрасных чехлов. Но продавалась она с такой скидкой, что я купила целый рулон. Еще останется на перебивку нескольких кресел, они уже у обойщика.
Как и обещано, во вторую неделю июля прибывает большой мебельный фургон от «Хагена и фон Мюллера». Кроме дорожки со львами и кресел, все на месте. Последним выгружается ковер госпожи Футуры – значит, его грузили первым. Руфус объявил: синий цвет – его любимый, такой же, как у моего зимнего пальто. Я не разубеждаю его, хотя цвет ковра гораздо спокойнее. Я замеряла монограмму Ф. Я. на ковре госпожи Футуры – немало, шестьдесят пять на шестьдесят пять сантиметров. Собираюсь вырезать ее и вставить кусок контрастного цвета, но Руфус заклинает меня не резать красивый ковер. Ладно. Подождем, ковер нам понадобится еще не скоро.
Вся вновь прибывшая партия оставлена пока в столовой, каждый предмет получает наклейку с номером комнаты, чтобы потом не было неразберихи.
В первой же оклеенной новыми обоями комнате после высыхания на стенах выступили большие пузыри.
– Это из-за обоев, – дерзко сказал помощник маляра.
– Это дорогие обои.
– Значит, из-за стены. – Он немного сбавил тон.
– Не может быть! Это из-за вас! Уберите пузыри!
– Не получится. Я не могу все оклеить заново, у меня нет больше обоев, вы купили все впритык.
– Я исходила из того, что маляр с вашей почасовой оплатой умеет клеить качественно.
Он больше не огрызается, но мне не остается ничего другого, как прикинуть, чем я могу завесить пузыри. Конечно, картинами, но какими?
Какие картины годны для гостиничного номера? Женщины любят натюрморты с цветами. Мужчинам это кажется китчем. Мужчины предпочитают натюрморты с пивными кружками и винными рюмками, с вареными раками и убитыми фазанами – это они не считают китчем. Больше всего мужчины любят обнаженное женское тело. Но в отеле это смотрелось бы чересчур претенциозно. Мне вдруг вспоминается виденная когда-то книга, где собраны все портреты галереи красавиц короля Людовика IV Баварского. Он заказал портреты нескольких десятков женщин, которых считал особенно красивыми. Я это хорошо запомнила, потому что Бенедикт тогда сказал, что я похожа на некую Каролину из галереи красавиц. Неплохая идея: я могла бы в некоторые комнаты повесить по шесть таких портретов, вставленных в узкие золотые багеты. Это были бы интересные объекты изучения как для мужчин, так и для женщин. Ими можно было бы закрыть все пузыри в шестнадцатой.
Вообще, картины – лучшая возможность привнести в комнату личную ноту. Когда я за обедом рассказываю Руфусу, что хочу купить художественные репродукции и вставить их в рамки, ему тоже что-то приходит на ум. Он приносит из своей квартиры большой художественный календарь. Это ландшафты с динозаврами.
– Этот мне нравится больше всего, – сказал Руфус и показал апрельский лист: динозавр в серо-коричневых пятнах, ростом с дерево, объедает магнолию с розовыми цветами, будто цветную капусту. В тени магнолии дремлют, прижавшись друг к другу, два динозаврика.
– Гм, – сказала я, – а это не слишком безвкусно – динозавры под магнолиями?
– Почему безвкусно? Именно так все и было. Магнолии – самые древние деревья. Они существовали миллионы лет тому назад.
На следующем листе бледнокожие динозавры несутся через хвощовой лес, преследуемые более крупным монстром с хоботом на затылке. В августе – битва морских чудовищ. Потом – пустынный ящер с окровавленной пастью тащит побежденного родственника в пещеру, где четыре маленьких детеныша, виляя хвостами, ждут корм. Трогательно. На следующей странице огромная тварь, похожая на летучую мышь, парит над деревом гинкго, а в ее узком, усеянном зубами клюве бьется розовато-красный аист.
– Это фламинго. Они тоже много пережили. Ноябрьская страница особенно драматична. Два летающих ящера над морем, небо затянуто черными тучами, перерезанными вертикальным следом.
– Последняя секунда в жизни двух птерозавров. Их сейчас убьет обрушившийся в море метеор, – пояснил Руфус.
На декабрьском листе, наконец, мирная картина: стоит зверь, голова его скрыта облаками, а вокруг порхает стайка фламинго, выглядящих на его фоне маленькими, словно воробьи.
– Они тебе нравятся? – восторженно спросил Руфус.
Я нахожу их несомненно безвкусными, но не хочу обидеть Руфуса.
– Да, нравятся. Но неужели ты решишься расстаться со своими динозаврами?
– Я давно уже хотел окантовать их.
Ну ладно, на сером картоне в черной рамке они не будут выглядеть так пестро.
– Если ты не возражаешь, мы повесим по три-четыре динозавровых картины в комнаты для бизнесменов. Туда они подойдут.
Руфус счастлив.
Я снова позвонила Элизабет. Она тоже не знает, где можно достать репродукции портретов из галереи красавиц, но обещает обзвонить музеи.
– Отгадай, что сейчас стоит передо мной? – спросила она и тут же выпалила, не давая мне времени на отгадывание: – Мой канвейлеровский стол! Скидка тридцать процентов! – Она радостно хихикнула. – Вчера прибыл. Плюс восемь стульев. До чего же хорошо, просто мечта! Я тоже собиралась позвонить тебе, но мы сейчас страшно заняты. У нас есть шанс получить дополнительно еще десятипроцентную скидку, если мы предоставим фирме Канвейлера фото наших репрезентативных рабочих помещений. Они готовят проспект, в котором ведущие архитекторы-дизайнеры страны работают за их столами. Мы как раз готовимся к съемке. Петер так освещает комнату, чтобы она казалась бесконечной, а я должна напустить на себя значительный вид, будто я по меньшей мере директор музея современного искусства. А потом я сфотографирую Петера, чтобы он выглядел как директор федерального банка в своей штаб-квартире. Послать тебе проспект? Этот стол был бы неплох и для твоего фойе.
– Он слишком большой.
– В другом варианте он поменьше и круглый.
– Он слишком дорогой.
– Я устрою тебе скидку в тридцать процентов.
– Все равно дорого. И по цвету не подойдет.
– Столешницу ты можешь заказать другого цвета. Металл можно по желанию покрыть патиной.
– Но мне нужен стол, который закроет Ф. Я. на ковре.
– Тогда накройте стол скатертью до пола.
– Элизабет, – медленно произнесла я, – ты можешь мне объяснить, почему я должна покупать за несколько тысяч марок стол, чтобы потом спрятать его под скатертью?
– Я думаю, главное – иметь его. – Потом не выдержала и засмеялась. – Ты права, пожалуй. Но любовь делает слепой.
Да, это так. Но одновременно Элизабет подкинула мне идею. Можно положить на круглый стол длинную, нарядную скатерть! Тогда злосчастное Ф. Я. не будет видно. Иногда не можешь самостоятельно додуматься до простейших решений. Я пообещала Элизабет: когда она узнает, где можно достать репродукции, я вырвусь в Мюнхен, полюбуюсь ее столом, куплю репродукции и идеальную материю для скатерти у «Хагена и фон Мюллера».
Уже через полчаса у меня есть стол, который мне нужен: овальный стол вишневого дерева, который я зарезервировала для фойе, пойдет в большую восемнадцатую комнату, где будет смотреться действительно благородно, а круглый стол оттуда встанет в фойе. Решение важной проблемы обошлось в цену скатерти. И Руфус, который воспылал к ковру госпожи Футуры почти такой же любовью, как к динозаврам, страшно рад, что с ковра не упадет ни ворсинки.
В воскресенье, когда нет рабочих, мы с Руфусом для пробы поставили два розовых мраморных стола в фойе. Я домысливаю отсутствующий ряд кресел, между уже нанесенными линиями на стенах – розовый мрамор, а в центре фойе – ковер госпожи Футуры с круглым столом, покрытым – да, синей – скатертью. И тем не менее чего-то не хватает. Фойе такое высокое, что белый потолок будет, пожалуй, слишком стерильным. Может, все будет выглядеть иначе, когда стены будут раскрашены? Утром в понедельник я прошу бригадира маляров раскрасить под мрамор какую-то часть, чтобы было наглядно.
Тут начинается катастрофа. Три дня он и его коллеги по очереди малюют на стене. Якобы существует много способов изобразить мрамор – но факт тот, что они не владеют ни одним. Все выстраиваются вокруг и несут жуткую чушь. Господин Хеддерих знает одного молодого человека, тот так рисует мрамор, что специалисты не могут отличить его от настоящего… Потом мы узнаем, что молодого человека сорок лет назад, на следующий день после помолвки, переехал трактор и он скончался на месте. Маляры также вспоминают об умерших мастерах, умевших рисовать мрамор с закрытыми глазами. Но все, что они сами в состоянии изобразить, выглядит как размазанный по стене клубничный сливочный торт. В конце концов все сходятся на том, что во всем виновата я. Нынче стены облицовывают только настоящим мрамором. А нарисованный никогда не будет выглядеть как настоящий.
На третий день я сижу около клубнично-тортовой стены и реву. Если это будет выглядеть так, с фойе можно проститься. Руфус успокаивает меня. С завтрашнего дня он поищет другого маляра. Днем в четверг он приходит с известием, что на днях прибудет самый крупный специалист в этом деле, какого только можно сыскать.
Руфус настроен оптимистически. Я смотрю на вещи скептически. Но клубничный торт закрашивается белой краской.
В этот вечер после долгого перерыва зашла Таня вместе с новым другом, ювелиром Вернером. Скоро они уезжают в отпуск и решили повидать нас на прощание. На Вернере белый льняной костюм. Он загорелый, и когда смеется, кажется, что рекламирует лосьон после бритья. На Тане черное льняное платье, и она тоже выглядит так умопомрачительно, что я не решаюсь подать им руку. В Таниных ушах я разглядела большие матовые золотые шары, унизанные бриллиантами.
– Это от Вернера?
– Само собой.
Вернер приветствует Руфуса как старого приятеля, а меня тут же спрашивает:
– Это естественный цвет твоих волос или пыль?
– Вы этим летом хоть раз видели солнце? – поинтересовалась Таня.
– Да, периодически, когда ходим по двору к мусорному баку или к контейнеру со строительным мусором.
– На этой стройке сразу жажда одолевает, – сказал Вернер.
Руфус принес бутылку шампанского. Я прошу гостей занять места в нашей театральной декорации под названием «Закрыто на ремонт».
– Выпьем за прогресс в вашей работе, – предложила Таня. – Уже что-нибудь есть готовое? Хотелось бы посмотреть.
– Да, наверху.
Вернер моментально вскочил, но мы слишком измучены, чтобы демонстрировать комнаты.
– Подождите, пожалуйста, когда будет готово побольше.
– Вы оба уже абсолютно готовы, – сочувственно сказал Вернер и сел снова. Он поднял за меня бокал. – Ну улыбнись же, не смотри так печально.
– Я жду того, кто рисовать умеет мрамор, – сказала я подавленно.
Вернер согнулся пополам от смеха.
– Потрясающе! Какой ритм, это нужно положить на музыку: «Я жду того, кто рисовать умеет мрамор…» – Он вскочил. – Раньше я был ударником. – Вернер нашел в углу пустые ведра из-под краски и две кисти, перевернул ведра, ударил в них и запел. – Давайте ждать того, кто рисовать умеет мрамор, е-е.
Очень весело, если хочешь веселиться, а не ждешь человека, который рисовать умеет мрамор.
Вернер варьирует мелодию и текст:
– Она мужчину ждет, он мрамор нарисует, и жизнь тогда начнет она совсем другую! Скажи, скажи, скажи, умеешь ли ты мрамор рисовать…
– Мы едем на две с половиной недели в Грецию, – сказала Таня, – в клуб для любителей приключений. Вернер любит экшен.
Излишне говорить об этом, достаточно посмотреть на него за барабаном из ведер. Теперь он только барабанит и уже не поет, но его вопрос кажется мне продолжением песни:
– Скажи мне, Виола, довольна ли ты моим разбитым сердцем?
Да, оно чудное. Сейчас я не ношу его только потому, что жалко надевать такое украшение на стройку. К тому же рабочих не касается мое разбитое сердце.
– Вскоре, когда наступят лучшие времена, я буду носить его всегда, – торжественно пообещала я.
Вернеру это тоже показалось страшно веселым. Он тут же начал напевать:
– О, кто мне мрамор нарисует, мое он сердце разбить рискует, ля-ля-ля-ля…
Руфус принес новую бутылку шампанского. Вернер опрокидывает его, как пиво, продолжая барабанить и петь:
– Мрамор, камень и железо, разбивает все подряд… – Таня засмеялась и запела вместе с ним. Мы с Руфусом бессильно развалились в креслах.
После второй бутылки Таня сказала:
– Вернер, пошли отсюда. С этой публикой каши не сваришь. – Потом обратилась к нам: – Сидите, берегите ваши силы. Мы пошлем вам открытку. – Со смехом и песнями они, наконец, ушли.
Мы остаемся сидеть. Я пытаюсь думать о чем-нибудь другом, кроме мрамора.
– Тебе не обидно, что Таня уезжает со своим ювелиром?
– Почему мне должно быть обидно?
– Я думала, между тобой и Таней…
– Между нами никогда ничего не было.
– Почему же?
– Я не знаю, почему между нами ничего не было. Между большинством людей ничего нет. Я считаю, что Таня молодец, я люблю с ней разговаривать, но жить с ней вместе – тут мне отказывает воображение. Ей тоже. Вот и все.
Вполне возможно, что это все, подумала я и сказала:
– Я так устала, пошли спать.
Произнеся это, я понимаю, что люди, не знающие нас, сейчас могли бы подумать, что мы пойдем спать вместе. Но тут мне отказало мое воображение, хотя в темноте были бы не видны все бороды и усы Руфуса. Я допускаю, что Руфус теплый и мягкий, и, может быть, даже сильный, но после такого мужчины, как Бенедикт, проснуться рядом с Руфусом – нет, такое невозможно себе представить! Танин новый друг тоже выглядит замечательно! Впрочем, кто по сравнению с Руфусом не будет выглядеть замечательно?!
«Почему ты, собственно, не бреешься?» – как-то спросила я Руфуса. Он ответил, что это очень практично. Когда-то у него был лишай на подбородке и над губой, какая-то сыпь, которая прошла, когда он перестал бриться. Вероятно, не менее практично иметь всего лишь одну бровь. Тогда я еще сказала: «Мне бы надо как-нибудь пойти к парикмахеру и сделать себе другую прическу», – в надежде, что он изъявит желание пойти вместе со мной и что-то сделать со своей дурацкой челкой, но он лишь ответил: «Твоя прическа и так нравится» – бесполезно.
По сравнению с Бенедиктом Руфус – уцененный остаток. Мужчина, конечно, не ковер, но все же.
– Ладно, пошли спать, – согласился Руфус. – Спокойной ночи, до завтра.
Я рада, что каждый вечер так смертельно устаю, что засыпаю мгновенно. Лишь утром, когда я просыпаюсь, моя первая мысль: где сегодня ночью спал Бенедикт? Что было бы, если бы Анжела умерла при родах? Или ребенок?
Но оказывается, можно чистить зубы, одеваться и даже причесываться с плейером на голове, и тогда музыка надежно заглушает любые мысли.
86
Специалист по мрамору – турок, с трудом говорящий по-немецки. Он бегло просмотрел образцы мрамора, которые я нашла в художественно-декоративных журналах, снимки розовых стен в церквях и замках и с несколько большим интересом разглядывал стоящую наготове краску. Потом произнес:
– Я завтра снова прийти, с маленьки коллега.
Когда на следующее утро в семь часов я пришла в фойе, он уже начал наносить просвечивающий слой розовой краски на одну из двухметровых полос на стене. Посередине полосы он провел разделяющую линию. Рядом с ним стоял ученик лет пятнадцати, не больше метра пятидесяти ростом. Маляр красил, ученик наблюдал.
Они разговаривают друг с другом по-турецки и не обернулись, когда я сказала им «доброе утро». Когда вся поверхность выкрашена в розовый цвет, оба губками легко прикоснулись в разных местах к влажной краске. От этого она стала немножко мутной. Потом маляр взял тонкую кисть и светло-коричневой краской нанес по диагонали грубую, неровную сетку. Эту сетку он нарисовал только до середины розовой поверхности. Зрелище ужасное.
– Почему вы закрашиваете только половину? – спросила я. – Под мрамор должна быть отделана вся полоса.
Маленький турок пояснил мне:
– Мастер рисует мрамор только узкими полосами, иначе он выглядит ненатурально. Он рисует так, чтобы выглядело, будто две мраморные плиты сложены вместе. Мой мастер не рисует придуманный мрамор, только настоящий.
Понятно.
По крайней мере, похоже, этот мастер знает, что делает. Пока он рисует только сетку, а потом, по большей части, опять стирает краску. Затем приступает к новой сетке, бледно-серой, почти параллельной коричневой, брызгает кисточкой на сетку разведенной краской и легкими прикосновениями смятой тряпкой делает пятна. После обеда плоской кистью с углами он рисует сильно разведенной краской прозрачные прожилки на стене. У меня вдруг появилась надежда, что это будет похоже на мрамор.
Он оформляет другую половину мраморного поля. На разделительной полосе узор не совпадает, и тем не менее смотрится как единая поверхность – как две настоящие, сложенные вместе мраморные плиты! В четыре мастер передает через ученика, что они снова придут завтра.
На следующий день ученику позволяется покрыть мрамор слабо блестящим прозрачным лаком. Когда лак еще не совсем просох, он посыпает его белым порошком и полирует. Смотри-ка, это самый настоящий мрамор с типичным блеском! Моя мечта стала явью. Мастер уже работает над следующей полосой.
– Где вы этому научились? – спросил один из маляров-немцев.
Ученик охотно ответил:
– Отец моего бригадира реставрировал сам храм Святой Софии. Для нас это то же, что для вас Кельнский собор.
– Турки должны уметь рисовать мрамор, – безапелляционно заявил один из немцев. – Они не могут позволить себе настоящий при их-то экономическом положении.
Но все стали уважительно называть турецкого бригадира «наш мраморный мастер».
Для «мраморного мастера» не составляет проблемы оформить под мрамор и новую стойку. Это решение лучше и дешевле, чем моя первоначальная идея оштукатурить ее под терраццо. Сверху на стойку кладется стеклянная пластина, чтобы предохранить мраморную роспись.
Кроме того, в мраморный интерьер надо вписать контору и примыкающий к ней бар, то есть отделать под мрамор дверь в контору. Для «мраморного мастера» и это не проблема, он все может превратить в мрамор.
Элизабет позвонила сразу же, как только выяснила, где есть репродукции дам из галереи красавиц: в большом книжном магазине по искусству. Когда я смогу приехать?
– Мы хотим обсудить с тобой кое-что важное, – загадочно сказала Элизабет, – у нас интересные новости.
Имело смысл поехать в ближайший уик-энд. Воскресенье – туда, понедельник – все купить, и назад. Должно получиться. Наш «мраморный мастер» отделал под мрамор последние полосы, другие маляры красили наверху коридоры – в солнечно-желтый цвет, в тон к вьющемуся растительному орнаменту и львам на дорожках. Я попросила «мраморного мастера» научить других маляров с помощью мятой тряпки придавать краске легкость. Поскольку после такого прикосновения кое-где проступает белая грунтовка, желтый цвет мог бы выглядеть сочнее, не будучи при этом назойливым. И желто-белая гамма была бы лучше, чем однородная желтая стена, на которой видно каждую пылинку. Я бы с удовольствием сделала и в коридорах мраморные стены, но Руфус сказал: мы больше не можем позволить себе такие затраты времени. Неважно, коридор все равно красиво смотрелся. На потолке перед каждой дверью была приделана классическая розетка из лепнины – синтетическая, трижды закрашенная, – а в середине розеток сделаны отверстия, куда входил патрон для светильника. В принципе, примитивное освещение, однако создающее уют.
Когда я позвонила домой, чтобы сообщить о своем кратком визите, к моему удивлению, трубку сняла не Сольвейг, а мать.
– У нас для тебя огромный сюрприз, – воскликнула она, – но я не имею права разглашать тайну! – По ее голосу не похоже, что отец переехал к госпоже Энгельгардт.
Отец встретил меня на вокзале и сразу выдал сенсацию:
– У твоей сестры появилась работа!
– В качестве кого?
– В качестве профессиональной матери.
– Это еще что такое?
– Она сама тебе сейчас расскажет. – Отец вытащил из кармана рубашки крошечный пакетик. – Это тебе от бабушки – твой подарок для Сольвейг.
– Что-то пакетик маловат. Что в нем? – поинтересовалась я.
– Тени для век.
– Для четырехлетней девочки?
– Ведь Сольвейг – потрясающая женщина, – засмеялся отец. – Может, она и Аннабель научит пользоваться тенями.
– На такое Аннабель никогда не пойдет!
– Бывают же чудеса, – загадочно ответил отец.
Я была действительно заинтригована.
Аннабель рассказала свою историю.
– Всем этим мы обязаны Сольвейг, – то и дело повторяла она.
Короче, произошло следующее: один одинокий отец через группу Аннабель «Помоги себе сама» искал постоянное сопровождающее лицо женского пола для своего маленького сына. Ребенка зовут Тобиас, а его отец – преуспевающий адвокат и единолично владеет родительскими правами на своего сына. Родительские права – вообще его профессиональная сфера как юриста. У него даже есть кандидатская степень. Он отлично выглядит и зовут его Хорст. Десятки матерей-одиночек вместе со своими детьми пытались добиться места у Тобиаса и Хорста. Но работу получила Аннабель, потому что Тобиас предпочел Сольвейг всем другим детям.
– Сольвейг затмила всех, – заявила Аннабель, лопаясь от гордости. Хорст тоже очарован Сольвейг, он обожает маленьких белокурых девочек. Тобиас – тоже блондин, на год старше Сольвейг. Он уже любит командовать, однако Сольвейг одной улыбкой усмирила задиру. – Как только Хорст перенесет свою спальню, мы окончательно переедем туда. У Хорста шикарный дом. Мы и сейчас уже почти все время там. Только сегодня случайно свободны, потому что Хорст и Тобиас на презентации у одного коллеги. Сказали, что раньше полуночи не вернутся.
– Когда можно познакомиться с твоим новым любовником? – не без зависти спросила я.
– Хорст – не мой любовник! – вся клокоча от оскорбленного целомудрия, возмутилась Аннабель. – Как ты можешь говорить такое при Сольвейг! – Потом шепнула мне: – Хорст предпочитает совсем молоденьких девчонок. Но Тобиас, конечно, не должен заметить, что у отца все время новые дамы. Он бы и имена-то их не запомнил.
– И тем не менее ты там будешь жить? – Я была в недоумении.
– Разумеется. Детям и днем и ночью нужна мать. Я сплю прямо возле детской. Хорст – этажом выше, из-за своих девочек.
– Я хочу играть с Тобиасом! – неожиданно завизжала Сольвейг. Она размазала голубые тени из подарочного пакетика вокруг глаз и выглядела как усталый енот.
– Сегодня ночью мы будем опять играть с Тобиасом, – заверила ее Аннабель и продолжила свой рассказ. – Одна наша подруга составила гороскопы Сольвейг и Тобиаса и, к собственному удивлению, была вынуждена признать, что оба созданы друг для друга.
– Готовишься стать бабушкой? – ехидно спросила я.
– Это самый естественный ход вещей. Кроме того, Тобиас был бы суперпартией и для Сольвейг.
– Я хочу помаду! – завизжала Сольвейг.
– Скажи бабушке, чтобы она дала тебе помаду. Вот Тобиас удивится, увидев твои красивые красные губы.
И что же сделала моя мать? Она дала Сольвейг помаду от Елены Рубинштейн!
– Мне сейчас надо пойти к Элизабет и Петеру, – сказала я. – У нас срочные деловые переговоры.
– Ты даже не поверишь, сколько мне еще нужно сегодня успеть, – важно произнесла Аннабель. – Быть матерью – значит работать по двадцать пять часов в день. А мне теперь приходится заботиться о двух детях. Уму непостижимо!
– Ну, тогда успехов!
– Тебе тоже. У Анжелы, как я слышала, дела по-прежнему идут великолепно. Ее волосы благодаря беременности стали еще лучше.
Отец отвез меня к Петеру и Элизабет. По пути он сказал:
– Профессиональная мать – хорошая женская профессия, если не учитывать тот факт, что Аннабель, кроме питания и проживания, зарабатывает только карманные деньги. Но я не жалуюсь. Я страшно рад, что она все время не торчит у нас. Только спрашиваю себя, к чему все эти стремления к эмансипации? Ради того, чтобы с внебрачным ребенком быть прислугой у богатого мужчины? Иногда мне кажется, что нынче самые якобы прогрессивные женщины заканчивают там, где сто лет назад начинали самые бесправные. Ты можешь мне объяснить, почему так?
Я не могла ему этого объяснить. Я понимала, что отец беспокоится обо мне и моем будущем. Недели через три должна прибыть вся мебель. Все будет оформлено, шторы задрапированы, все комнаты сфотографированы, а что потом? Я сама этого пока не знала.
Отец не хотел мешать нашим переговорам. Он не стал подниматься к Элизабет и Петеру, а тут же уехал домой.
Двухкомнатная квартира Петера состояла из выдержанного исключительно в черно-белых тонах коридора, безукоризненно вылизанной, но все же уютной кухни слева, маленькой, сверкающей чистотой спаленки справа и «репрезентативного рабочего помещения» прямо. На замечательном канвейлеровском столе стояли одна за другой в ряд восемь синих бутылок с алой розой в каждой. Первая была плотным бутоном, вторая только начала распускаться, третья распустилась полностью, начиная с пятой, все были более или менее завядшими.
– Изучаете процесс увядания роз? – удивилась я.
– Это восемь нежных подношений господина Канвейлера-младшего. С того дня, как получил наши фотографии, он ежедневно присылает мне розу.
– Мне он не послал ни одной, – вмешался Петер, – мое фото ему не так понравилось.
– Еще он много раз звонил, чтобы выяснить, замужем ли я и не имею ли каких-нибудь других дурных привычек.
– Здорово! – восхитилась я.
– Что тут хорошего? Роза – всего лишь роза, и стоит меньше, чем все другое, что официально считается подарком. Ненавижу мужчин, которые дарят по одной розе. Крайнее скупердяйство! Что это за подарок, который стоит не больше порции вареного картофеля?
– Помимо этого, он пригласил Элизабет на свою яхту, – сказал Петер.
