Текст книги "Потрясающий мужчина"
Автор книги: Ева Геллер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 32 страниц)
– Твое планирование жизни по принципу сведения к минимуму факторов риска просто замечательно, – отозвался Руфус.
– Я же не дура, чтобы рисковать в таком вопросе, как выбор мужа. Как известно, обмен именно этого товара сопряжен с большими затратами времени и средств. Но если говорить серьезно, Детлеф не такой уж и скупой. Он просто, как и все мужчины, пытается получить как можно больше задаром. И чем больше они получают бесплатно, тем больше требуют.
– И как относится Детлеф к твоим брачным планам? – Не может быть, чтобы в Таниных мечтах не было никакой загвоздки.
– Детлефу самому пришла в голову эта мысль. Он теперь знает, чего не может себе позволить без меня. Но в этом году мы расписываться не будем. Может, в будущем мае. Я бы хотела совершить большое свадебное путешествие. Руфус засмеялся:
– Милая Таня, ты, как всегда, сделаешь все по-своему.
– Я все еще не могу поверить, что ты возвращаешься к Детлефу. – Я и в самом деле была растеряна.
Таня произнесла абсолютно невозмутимо:
– Если бы женщины больше пеклись о своих интересах, им бы не приходилось так много жаловаться на мужчин. Это мое убеждение. И поэтому я могу выйти замуж за Детлефа. – Она вдруг махнула рукой в сторону входа. В ресторан вошел Детлеф. – Что я еще хотела быстренько сказать, – заговорщицки зашептала она, – глупо, когда женщины бесконечно сетуют на мужчин: мы должны научиться работать с имеющимся в наличии материалом.
Имеющийся материал и Таня поздоровались, как счастливые влюбленные.
Мне Детлеф сказал:
– Рад тебя опять видеть, – и тут же углубился в бесконечную дискуссию о возможностях и стоимости реконструкции крыши в отеле с Руфусом, которого знал только по Таниным рассказам. Бенедикта и Анжелу он не помянул ни единым словом. Я знала, что это значило: ничего не изменилось. Да и что могло измениться?
– Как тебе счастливая парочка? – спросил Руфус на обратном пути.
– Довольно убедительно.
Хотя все было чересчур уж рационально, чтобы претендовать на настоящую любовь. Или настоящая любовь была временно вытеснена на второй план? В чем вообще разница между настоящей любовью и расчетом? Для Детлефа оказался возможным путь назад. Но Детлеф не стал за это время отцом будущего ребенка другой женщины. Я лишь сказала:
– Имеющийся в наличии материал бывает разного качества.
89
Сентябрьский номер «Метрополя» с нашим объявлением еще не появился в киосках, а в фойе уже стоял мужчина, который мог быть только художником. От кепки до кроссовок он был одет во что-то ядовито-красное, с голубой прядью в волосах и с немыслимо грязными ногтями. Он выписывает «Метрополь» и поэтому получает его на несколько дней раньше, чем вся остальная публика, объяснил он и положил на пол папку невероятных размеров. В ней оказалась пачка листов, испещренных длинными и короткими штрихами красного, синего и желтого цвета. Перекладывая лист за листом, он не смотрел на меня, а как завороженный любовался своими работами. Мне они понравились гораздо меньше, чем самому автору.
Показав все листы, он сказал:
– Это только на бумаге. Вы можете получить их в акриле на холсте. Тогда мой стандартный формат четыре метра на два с половиной или продольный – до восьми метров, – он оглядел холл, – сюда войдет.
Я не знала, что сказать, поэтому выразилась осторожно:
– Картины говорят мне не очень много.
– Они вообще ничего не говорят! Это живопись, чистая живопись, и ничего более! – с пафосом воскликнул ядовито-красный художник. – Почему картины должны что-то говорить?! Это же не радиопьесы!
– Я просто думала…
– Абсолютно не могут думать люди, способные только повторять чушь, что картины должны о чем-то говорить! – Он сложил листы обратно в папку, развернулся и пошел. В дверях еще раз обернулся. – Повесьте себе на стенку попугая, он вам что-нибудь скажет.
Начало было не слишком обнадеживающим. Ну, да хуже уже не будет, подумала я.
После полудня – я как раз была занята драпировкой штор на третьем этаже – пришел Руфус.
– Внизу ждет следующая художница.
Там стояла девочка-замухрышка с невзрачной папочкой. Она сказала:
– Меня зовут Михаэла. У меня годовалый сын, мое хобби – рисование и чтение. Я хотела бы принять участие в выставке.
Она дрожащей рукой протянула мне листочки, вырванные из школьного альбома для рисования, с расплывшимися коричневыми, серыми и оливковыми кляксами. Пока я просматривала волнообразные странички, она засунула указательный палец в рот и с испугом посматривала на меня.
Я автоматически обратилась к ней на «ты»:
– Ты можешь мне сказать, что означают твои картины? Что ты хотела этим выразить?
Она вынула палец изо рта.
– Я очень импульсивный человек и хотела выразить в картинах свои чувства.
– Не уверена, – ответила я, – что эти чувства годятся для гостиничного холла.
– Я тоже, – грустно сказала она. – Я только подумала, что, может, буду изучать искусство, когда сын немножко подрастет. А я читала, что в академию искусств надо сдавать приемный экзамен. И, может, они скорее взяли бы меня, если б у меня уже была выставка.
– Я думаю, если твоему сыну всего год, у тебя в запасе еще много времени.
– Я тоже так считаю, – проговорила она и встала. – Но мне доставило большое удовольствие посетить вас.
– Мне тоже доставило большое удовольствие посмотреть твои картины, – сказала я. Мне было ее жалко.
Что будет дальше? Три дня никаких художников/ниц не появлялось. Зато пришел фургон от «Хагена и фон Мюллера» – с креслами и дорожкой.
Когда я развернула перед Руфусом кусок дорожки, он разразился почти таким же потоком восторженных восклицаний, как госпожа Шнаппензип.
– Когда Бербель увидит ковер, она придет в неописуемый восторг, – воскликнул он.
Рабочие тоже столпились вокруг дорожки, одобрительно кивая головами, и один маляр, большой хвастун, переводя взгляд с дорожки на стены и потолок, важно изрек:
– Это я, пожалуй, использовал бы даже в своей квартире.
Потом рабочие с удивлением установили, что дорожка прибыла точно нарезанными кусками, и хотели ее тут же уложить. Я сказала «нет», и все было обратно свернуто. Пока тут разгуливают мастера в грязных башмаках, на полу останется синтетическая пленка.
В фойе я на один вечер сняла пленку, чтобы полюбоваться обитыми под терраццо креслами на мозаичном полу. Они выглядели лучше, чем я могла мечтать. Поскольку кресла занимали слишком много места, чтобы их куда-нибудь спрятать, они остались в фойе, накрытые двойным слоем пленки. Господин Хеддерих тем не менее нашел их такими удобными, что решил в будущем красить свои стулья здесь.
Кресла с простынями из декорации пьесы «Закрыто на ремонт» очутились в контейнере для строительного мусора.
По мере приближения к совершенству становилось все яснее, что без картин в фойе никак не обойтись.
В четверг журнал поступил в киоски, но к нам не пришел ни один художник.
В девять вечера – я как раз собиралась принять душ – в мою комнату позвонил господин Хеддерих. Сначала он похвастался, что уже приступил к лакировке последних стульев. Потом сообщил мне то, что я и так знала: по словам Руфуса, я ответственная за выставку. И наконец, новость: кто-то пришел.
Окрыленная, я помчалась вниз. Я узнала ее сразу, хотя забыла имя: это была мать Лары-Джой вместе с Ларой-Джой. Девочка стояла рядом с матерью, сопли опять текли у нее из носа, но она не пыталась размазывать их по стенке. Воистину милый ребенок.
Мать Лары-Джой сказала:
– Я мать-одиночка, поэтому у меня не было времени прийти раньше.
Очевидно, она меня вообще не узнала, поэтому я тоже сделала вид, что не помню ее.
– Не страшно, – сказала я.
У нее не было папки, а лишь свернутые в трубочку большие листы дорогой бумаги для акварелей, на каждом из которых не было ничего, кроме пестрых отпечатков рук, подобных тем, что висели в ее квартире. Большие и маленькие ладони, явно Лары-Джой и ее мамы.
– Как ты думаешь, сколько можно получить за эти картины? – деловито спросила она.
Она что, всерьез думала, что кто-то захочет платить за это деньги?!
– Трудно сказать. К тому же, вещи нужно вставить в рамки, а у нас их нет.
Она бросила взгляд на мраморные стены. – Картины можно приклеить скотчем на стены, будет очень весело.
– Здесь не приклеивают отпечатки рук на стены.
– А чего ты такая агрессивная? – укоризненно спросила мать Лары-Джой. – Я тебя откуда-то знаю. У тебя нет детей.
– Дети здесь ни при чем.
– Так говорят все, у кого нет детей, – произнесла она оскорбленным тоном и положила руку дочке на голову, будто та нуждалась в защите. – Можем мы здесь хотя бы воспользоваться туалетом?
Я показала ей дорогу.
Вернувшись через четверть часа, она не сказала «до свидания». К счастью.
– Я представлял это себе иначе, – вздохнул Руфус, когда я рассказала ему об отпечатках рук.
– Теперь предложения могут быть только лучше, – сказала я, все еще не теряя оптимизма.
В последнюю пятницу августа рабочие управились с верхними этажами и приступили к столовой. Вся мебель, хранящаяся здесь, была окончательно расставлена по комнатам.
Отлакированные господином Хеддерихом стулья, к каждому из которых мисс Плейер четырьмя красивыми ленточками привязала по зелено-бело-розовой полосатой подушке, были временно снесены в первую комнату. Мой бывший кабинет с хризантемами тоже превратился после ремонта в номер в зеленых, белых и розовых тонах, с двумя удивительно благородными и мягкими после перетяжки креслами.
Зеленый, белый, розовый и чуточку золотого – в этой цветовой гамме будет оформлена столовая, которая вечерами станет комнатой для отдыха. Три стены должны быть окрашены в розовый, слегка дымчатый цвет – так же, как коридор. Стена с окнами во двор будет оклеена обоями в бело-зеленую полоску. Мне потребовалось немало времени, чтобы побороть себя и сделать одну стену по-другому. Но зелень обоев на стене с окнами сольется с зеленью деревьев и растений в кадках, которые в один прекрасный день встанут на террасе под окнами, и это помещение будет казаться намного просторнее и светлее.
Немного золота присутствует на бордюре обоев, в мотиве с зелеными лавровыми листьями и золотыми птичками. Над бордюром по периметру идет кромка из лепнины, под которой, так же как и в фойе, будут замаскированы источники света. Дополнительно к ним на половине высоты будут повешены бра. Для вечернего общения не нужен яркий свет. Как и лампы в коридорах, их вмонтируют в розетки из лепнины. Бра представляют собой напоминающие цветок плафоны из матового стекла с золотой рифленой кнопкой в центре. Еще капелька золота. Бра первоначально были очень дешевыми ночниками из универмага. В этом качестве они выглядели довольно нелепо, абажур явно не подходил к основанию. А вот один абажур с золотой кнопкой на розетке из лепнины уже выглядит как стилизованная маргаритка. Вечерами повсюду засияют маргаритки. Два электрика убрали проводку под штукатурку, маляр начал красить потолок, два других выщелачивали выцветшие голубые розочки на бежевато-зеленоватом фоне стены. После обеда я поинтересовалась, когда исчезнет отвратительная охряно-желтая складная дверь между столовой и соседней залой, обитая искусственной кожей. Маляр ответил мне, что она никуда не исчезнет. Якобы я сама сказала, что дверь должна остаться. Не может быть! Во всяком случае, перегородку надо убрать. Мне и в голову не могло прийти, что кто-то решится оставить это искусственное чудовище!
– На что вам такое большое помещение? – ворчливо спросил раздосадованный маляр.
– Здесь нужно большое помещение, – ответила я и вышла из столовой, не вдаваясь в дальнейшие дискуссии.
У входа стоял Руфус с мужчиной в скромной рубашке с короткими рукавами.
Руфус сказал:
– Вот идет госпожа Фабер, это она занимается выставкой.
Мужчина сразу подошел ко мне.
– Вам очень повезло, что я наткнулся на ваше объявление, – сказал он. У него с собой была стопка картин на холстах, скреплена вместе переносным ремнем с ручкой. Одним рывком он раскрыл свой ремень и поставил картины к стене, рассказывая при этом: – Я вообще-то не художник, пока еще нет. Это еще впереди. В данное время я служащий одного финансового управления. Моя подруга дважды в неделю ходит заниматься спортом, а я в это время присматриваю за нашей дочкой. Вот я и начал открывать для себя живопись.
Картин было шесть, каждая примерно пятьдесят сантиметров в ширину и семьдесят пять в высоту. На каждой была изображена большая овалообразная роза. На каждом овале две напоминающие размазанный жидкий кисель синие кляксы и темно-розовая линия, изогнутая то вверх, то вниз, а то и прямая. Краска была наложена сантиметровым слоем. Картины маслом, заключенные в широкие сосновые рамки, грубые, как поленья для камина. Нет, спасибо!
Он отступил на два шага, упер руку в бок, прищурил глаз и произнес:
– Повезло вам! Потрясающая цветовая комбинация. Будто создана для ваших стен!
– Что это? – полюбопытствовала я.
– Это сердце. В мотиве «Грусть» я нарисовал его черным. Это у меня спонтанно происходит, я никогда заранее не знаю, какую краску я творчески использую.
– Я вижу одну проблему, – сказала я, – кто это купит?
– Такая живопись вызывает огромный интерес! И мой стиль такой современный, что вы можете поставить мои картины с ног на голову, как это делает этот знаменитый художник – как его там? – и они моментально станут стоить сотни тысяч. – Ловкими движениями он поставил все картины с ног на голову. Потом опять отступил на несколько шагов назад, уперев руку в бок и прищурив глаз. – Вверх ногами они принесут мне вдесятеро больше. И выглядит это тоже неплохо.
Я не могла не согласиться, хуже это не выглядело.
– Я запрошу за картину от восьми до пятнадцати тысяч. Тут не нужно теряться, иначе люди просто не поймут, что это истинное искусство. Рамы стоят отдельно.
Картина под названием «Грусть» соскользнула, упала плашмя на пол. Пока я ее поднимала, засадила себе занозу от плохо обработанной древесины.
– Сколько вы заплатите мне за выставку? – Кажется, он хотел узнать только это.
– Мы вообще ничего не платим. Мы даем художникам возможность выставить свои работы. И если кто-то захочет купить картину, мы продадим ее по цене, названной художником, без комиссионных.
– Как это за выставку вы ничего не платите? – удивился творец детских чувств на холсте.
– Не платим, – подтвердила я.
– Но ведь я предоставляю в ваше распоряжение оригиналы. О'кей, если кто-нибудь купил картину, я могу сделать копию. Это мне быстро, чик-чик, но за выставку я должен получить деньги. Я же не могу работать бесплатно, этим я нарушаю закон.
– Мы не можем платить вам за то, что вы хотите выставить здесь свои картины.
– Тогда грош цена вашей лавочке. Вам придется поискать себе кого-нибудь другого. А со мной такой номер не пройдет!
Он упаковал свои картины и ушел.
Руфус, все это время молча просидевший в кресле, сказал: – Я представлял себе это как-то проще.
– Эти художники тоже представляли себе искусство проще. – Легче нам от этого не стало. Нас спасал лишь наш оптимизм.
В семь вечера, когда мы с Руфусом ужинали на кухне, в дверь энергично позвонили. Это был мужчина в черной рубашке, поэтому мы сразу предположили, что художник. Я пошла к двери.
– Если вы принесли картины для выставки, вы можете показать их мне.
– Начальника нет?
– За это отвечаю я. – Его лицо не оставляло никаких сомнений, что разговаривать со мной в его планы не входит. Но в общении с рабочими я давно научилась не обращать внимания, желает ли кто-нибудь вести переговоры с женщиной и считает это ниже своего достоинства. Поэтому решительно произнесла: – Покажите мне, что вы принесли.
– У вас есть, по крайней мере, молоток и гвозди?
– Для чего?
– Чтобы я мог повесить свои работы. Я ведь должен оценить, как они будут смотреться.
– Прежде чем забивать гвозди в стены, я бы хотела сначала посмотреть ваши картины.
Читалось в его взгляде презрение или сострадание? Мне было все равно. Он вышел и вернулся с четырьмя холстами, каждый размером с дверь. К мраморным стенам он их не пожелал ставить, а выбрал в качестве фона свежеокрашенный лифт. Я не возражала, краска уже просохла.
Он поставил все картины задом наперед, потом повернул первую. Я увидела огороженный колючей проволокой загон: ужасно высокие, загнутые внутрь проволочные заграждения, как в концлагере, внутри заключенное стадо медведей панда, грустно сидящих на земле и держащих в своих коротких передних лапах увядшие бамбуковые побеги. В колючей проволоке запутался белый голубь с увядшей веточкой в клюве. Кровь голубя капает с одного проволочного заграждения на другое и рельефно нанизывается на колючки. Внизу изображена изломанная подпись, побольше, чем голубь. Имя художника – Бернхард Шранк, или что-то в этом роде.
На второй картине изображены фабричные трубы, из которых валит серо-желтый дым. На переднем плане стоит убогий столик, на нем – ваза с серо-желтыми подсолнухами, а под столиком лежит, предположительно мертвый, голубь мира.
На третьей картине – атомный гриб, взрывающийся над пальмовым островом. На берегу лежат две женщины с растопыренными ногами и темно-коричневой черточкой между ног – что-то вроде молнии. Рядом стоит мужчина, дымящий сигарой, а дым похож на атомный гриб. Вместо лица у мужчины – задница.
Четвертая картина изображает демонстрацию, которая, очевидно, проходит через район борделей. Слева и справа дома, из окон свешиваются голые женщины с толстыми грудями и грубо размалеванными лицами и смотрят на шествие демонстрантов с лицами-задницами. Демонстранты несут транспаранты, на которых любовно выведено кисточкой: «Иностранцы, вон!», «Сдохни, жид!» и кое-что похуже. И не меньше десятка точно изображенных знамен со свастикой.
– Нет, – решительно произнесла я, – эти картины сюда не подходят.
– Еще как подходят. Это именно тот фон, который нужен для моих полотен.
– Нет, я не желаю их иметь здесь.
– Вы имеете что-то против иностранцев, так? Вас это смущает, потому что вы сама – замаскированная фашистка.
– Нет, я ничего не имею против иностранцев. Отель кормится в основном за счет иностранцев, и поэтому я не хочу здесь таких картин. Представьте себе, вы сами за границей, в отеле, и вдруг видите такие…
Он с отвращением перебил меня:
– Тебе приятнее были бы благополучные картинки с цветочками да ангелочками. Какая-нибудь бабская пошлость! – Он брезгливо показал на стены, на которых не будут висеть его картины. – Все это сплошь декадентское говно.
Из кухни вышел Руфус. Он явно слышал все, что наговорил этот тип.
– Добрый вечер, – поздоровался Руфус.
– Это и есть начальник, – объяснила я гостю, а потом обратилась к Руфусу: – Я считаю, это сюда не подходит.
Художник перестал замечать меня.
– Очень приятно, – сказал он Руфусу, представился, пожал ему руку и вновь продемонстрировал свои картины.
– Я ничего не понимаю в искусстве, – сказал Руфус и показал на картину с грустными бамбуковыми медведями в концлагере, – но если бы один из ваших медведей когда-нибудь поднялся, то сразу упал бы и ударился мордой.
– Почему это?
– Пожалуйста, не подумайте, что я имею что-то против панд, но такие медведи бегают на четырех лапах и имеют тяжелую верхнюю часть. А вы нарисовали им задние лапы втрое длиннее передних, поэтому ваши медведи, когда встанут, неизбежно упадут.
– Я вижу, что вы не свободны в своем мнении! У вас ограниченный, кабинетный кругозор!
Когда он с силой захлопнул за собой дверь, мы посмотрели друг на друга и рассмеялись.
– И что потом? – спросила я, уже без всякого оптимизма. Руфус знал не больше моего.
А потом пришел Харальд.
90
В понедельник утром, когда я вошла в столовую, со мной заговорил какой-то мужчина, который до этого общался с рабочими. Мужчина, лет тридцати пяти, с темными вьющимися волосами, был одет в джинсы и белую спортивную рубашку. Увидев меня, он улыбнулся – при этом один уголок его рта немного задрался вверх, – а потом элегантным жестом вынул изо рта сигарету и произнес:
– Доброе утро, я Харальд Зоммерхальтер, а вы госпожа Фабер?
– Да, – сказала я и тоже улыбнулась. Автоматически.
– Здесь прекрасная атмосфера, – похвалил он, – мрамор в холле нарисован рукою мастера.
– Да, – кивнула я.
– Электрик рассказал мне, что вы дизайнер по интерьеру, и все оформление сделано вами.
– Да.
– Да, – сказал он тоже, – именно так и должен выглядеть холл в отеле – словно ты входишь в другой мир, в котором возможны чудеса. Не то что эта стандартная международная скука.
– Да, – опять произнесла я.
– Этот преимущественно черный пол заставит играть цветовую гамму стен. Именно на таком скромном полу расцветет истинная роскошь.
Я опять сказала «да» и улыбнулась ему. Что ему тут, собственно, надо?
– Можно посмотреть комнаты?
Ага, понятно, потенциальный жилец! Или хочет здесь кого-то поселить.
– В данный момент отель закрыт, но я могу показать вам несколько комнат.
Я показала ему не несколько комнат, а все. Он не просто пришел в восторг, но хвалил повсюду именно те детали, которые я сама находила особенно выигрышными. В первую очередь, цветовое оформление и цветовые комбинации. А когда я показала ему девятнадцатую комнату на четвертом этаже, с алыми розами на черном ковре и розово-красными стенами, в которой чувствуешь себя как в цветке розы, он не сказал, что это слишком смело или безвкусно, а произнес:
– Вот это да! Как страстно! Это комната для молодоженов?
– Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь отправился в свадебное путешествие в эти края.
– Тут вы правы. Но это комната для страстной ночи.
Я ничего не ответила. Слава Богу, он никак не прокомментировал шкафчики с зеркалами и их возможную роль во время страстных ночей.
Он не хотел ехать вниз на лифте, а предпочел спуститься пешком, чтобы еще раз насладиться красотой коридоров. Внизу я подошла к закрытой пленкой стойке. Там Руфус держал тетрадь, куда мы вносили всех заинтересованных клиентов, чтобы известить их, когда откроемся.
– Чем могу быть полезна вам еще, господин Зоммерхальтер?
Он улыбнулся:
– Михаэль Швайцер из журнала «Метрополия» рассказал мне, что вы собираетесь выставить картины. Поэтому мне было интересно взглянуть на ваш отель. Хотите посмотреть на мои работы?
– Да, – ошарашенно ответила я.
– Тогда подождите немножко.
Я села в кресло, мое сердце как-то странно трепыхалось. Я почти молила Господа: «Боже, сделай так, чтобы картины оказались хорошими!»
Он пошел на улицу. Я смотрела ему вслед. Возле двери был припаркован чей-то занюханный «фиат». Он перешел на другую сторону к машине с открытым верхом. Это был старый черный «морган». Автомобиль-люкс, с прямым лобовым стеклом, колеса со спицами. Супермечта, которую можно увидеть в кино, а не на наших улицах. Он достал из авто картины. Боже, неужели мужчина, который ездит на столь совершенном автомобиле, может писать плохие картины? Я распахнула перед ним дверь.
Он принес две картины, упакованные в гофрированный картон. На вид они были тяжелые. Какого бы они ни были качества, размер у них был идеальный – метра полтора в высоту. Он еще раз вышел и снова принес две картины, потом еще три.
Я так боялась того момента, когда моей надежде придет конец, что сказала:
– Можно вам предложить сначала чашку кофе?
Он улыбнулся:
– Если вам надо выпить кофе, прежде чем решиться посмотреть на мои картины, тогда пожалуйста.
– Я не это имела в виду, – сказала я и осталась сидеть.
Тем временем он уже развернул одну картину, и мое сердце замерло от изумления, от радости, а потом глухо застучало.
Картина была современной и старинной одновременно. Изображена была дама в длинном вечернем платье. На черном шелке – темно-серые кружевные воланы. Я невольно задалась вопросом: мыслимо ли нарисовать шелк и кружева, чтобы они выглядели как настоящие?! Дама была написана в роскошном старинном интерьере, который был лишь обозначен. Угадывался коричнево-золотистый фон, голова же женщины была окружена воздушным пространством лазурного неба с легкими облачками, откуда прямо на ее лицо спускался черный клин. Даже не столько клин, сколько клинообразное облако, закрывавшее лицо до подбородка. Выглядел клин отнюдь не угрожающе, просто скрывал ее лицо. И ты не спрашивал себя, какова же, собственно, внешность дамы. Все остальное было так роскошно, что говорило само за себя. На шее у нее висели три нитки жемчуга. Жемчужины были выписаны настолько прозрачно, что казались влажными. Платье с открытыми плечами и глубоким декольте, грудь дамы восхитительна, а округлые плечи совершенны. Корсаж платья заткан по черному шелку матовым черным растительным орнаментом – так и казалось, что вышито прямо по холсту. В руке, согнутой в локте на уровне талии, дама держала зеркало, обращенное к зрителю, сразу становилось ясно, что это зеркало, хотя в нем ничего не отражалось. Боже, как же все было выписано – облака, ткань, кружева, кожа! Настоящее совершенство!
– Никогда бы не поверила, что сегодня можно писать в такой манере, – сказала я, когда ко мне вернулся дар речи.
– Почему бы нет, если есть желание.
– Я не это имела в виду. Не могу себе представить, что кто-то вообще способен на такое мастерство.
– Вы знаете очаровательные портреты, которые Франсуа Буше писал с мадам Помпадур? Буше – мой любимый художник. Никто не умел так рисовать женщин. Я в свое время скопировал несколько картин Буше и многому у него научился. Я и Ватто копировал. Как он рисует шелк и кружева – непревзойденно! А Фрагонар! Я поклонник французской школы восемнадцатого века. Вы тоже?
Я понятия не имела, являюсь ли я поклонницей французской школы восемнадцатого века. Но если то, что я видела, – именно она и есть, то я самая горячая поклонница этой школы. Поэтому я убежденно сказала:
– Да!
Он развернул следующую картину. Опять дама в длинном вечернем платье. Желтый шелк, весь вышитый разноцветными бабочками, – оранжевыми и коричневыми, розовыми и красными, бирюзовыми и зелеными. У платья тюлевые рукава, собранные в рюши, через которые просвечивают красивые руки. И снова дама стоит посреди облаков, а черный клин закрывает ее лицо. В ногах лежит тигровая кошка, но не ласковая киска, а разъяренная бестия. Кошка с оскаленными зубами подняла лапу с выпущенными когтями на шелковую бабочку. Так и слышен треск разрываемого шелка.
На третьей картине – мужчина, его лицо тоже неразличимо. Он стоит, опершись на клюшку для игры в гольф, в розовом саду. На розовых кустах выписан каждый листик, каждый лепесток, но не педантично, совершенно естественно. Как и другие картины, эта тоже была в золотом багете шириной в пять сантиметров. Ничего более идеального нельзя было даже представить!
Четвертая картина опять изображала женщину, ее лицо тоже было скрыто от зрителей, но центральным местом картины была рука. Рука – абсолютное совершенство, украшенная большим жемчужным перстнем и бриллиантовым браслетом. Платье – самое изысканное из всех: плиссированный шелк цвета шампанского, прилегающий к ее божественному телу, по краю декольте и по подолу складки плиссе загнуты наверх и создают эффект пенящихся волн. За ее спиной из облаков падает красный бархатный занавес, затканный золотыми лавровыми листьями, левой рукой она держит его приоткрытым. Это могла быть актриса, выходящая к публике.
На следующем полотне – нагая богиня, возлежащая на облаках. Облака освещены солнцем, тень падает на лицо богини. Тело ее довольно загорелое, лишь на бедрах тонкая светлая полоска, интимный треугольник, лишенный волос, тоже белый, словно обычно она загорает в бикини. Очаровательно и остроумно.
И еще одна богиня, выходящая из темноты. Она облачена лишь в тюлевый покров, и совершенно непостижимо, как умудряется этот Харальд Зоммерхальтер выписывать тюль на коже и на фоне вечернего неба. И цветы, повсюду из тюля сыплются весенние цветы. Скорее всего это богиня весны. Но неважно, кто она и почему ее лицо скрыто, эта картина – запечатленная мечта.
Наконец Харальд Зоммерхальтер распаковал последнюю картину: это нагой мужчина, бог, прислонившийся к колонне посреди облаков. У него тоже нет лица, и он держит так свернутую трубочкой газету, что она прикрывает его фаллос. Полная иллюзия, что газету можно прочесть, и я даже вскочила, чтобы посмотреть вблизи. Подойдя поближе, я убедилась, что это абстрактные крючочки, но стоит отойти метра на два, так и кажется, что это страница с биржевыми курсами.
Теперь главное – не ляпнуть что-нибудь невпопад.
– Почему вы хотите выставить у нас эти прекрасные картины?
– Мне нравится атмосфера, которую вы создали.
– Вы, должно быть, знамениты, если умеете так потрясающе рисовать. Мне очень неудобно, что я до сих пор не слышала вашего имени, я не так давно живу здесь… – Мне вдруг вспомнилось, что я приехала сюда ровно год назад, и я спросила себя, что бы это значило.
– А вы можете себе представить, что кто-то не жаждет популярности, а предпочитает жить так, как ему нравится? – спросил художник и закурил новую сигарету.
– Да, – кивнула я, хотя, честно говоря, представляла это с трудом. – Я хотела сказать, что мы, к сожалению, не сможем вам ничего заплатить за выставку.
– Ну разумеется, нет, – ответил он, – ни одному художнику не платят за то, что его выставляют. Большинство должно еще приплачивать владельцу галереи. Но у меня такой проблемы нет. Видите ли, я в пух и прах разругался со здешним галерейщиком и как раз сейчас забрал у него картины. Собственно, я могу его понять. Он хочет выставлять только те картины, которые он имеет право продавать. Но эти работы я не хотел бы продавать. И кроме того, – он улыбнулся мне, – я еще и со своей подругой разругался.
– Да? – сказала я, изо всех сил пытаясь не улыбаться ему в ответ.
– Я мог бы выставить здесь картины, чтобы те, кто желает поговорить или написать о них, могли прийти и профессионально их оценить. Мои картины практически не попадают на широкую публику, люди, для которых я пишу, не выставляют напоказ свое богатство. А я не хочу видеть посетителей в своей мастерской. Мне нужен абсолютный покой. До сих пор моя экс-подруга и владелец галереи ограждали меня от людей. Теперь меня бы устроило, чтобы картины висели здесь. Тогда я мог бы посылать всех в отель и говорить: оставьте меня в покое.
– Да, – согласилась я, – это было бы хорошим решением. – Потом быстро сказала: – Могу я теперь принести вам кофе? Или вы предпочитаете шампанское? – Интересно, что пьют по утрам художники.
– Я бы с удовольствием выпил ромашкового чая, вчера немного перебрал.
Конечно, сию секунду. Я поспешила на кухню. У госпожи Хеддерих, слава Богу, нашелся пакетик с ромашковым чаем.
– Вам нехорошо? – встревоженно спросила она.
– Мне замечательно. Где Руфус?
– Если его нет внизу, значит, он наверху.
