Текст книги "Потрясающий мужчина"

Автор книги: Ева Геллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 32 страниц)

– Большое спасибо, папа! Большое спасибо, мама! Откуда вы ее взяли? Люстра необыкновенно хороша!

– Я купил ее для тебя на аукционе. Она из старого холла нашего основного филиала.

– Ваша фирма обанкротилась? – спросил Петер, не отрывая взгляда от люстры.

– Обанкротилась? – в ужасе переспросил отец. – Нет, такое невозможно!

– Зачем же тогда понадобилось продавать этот роскошный экземпляр?

– Потому что консультант по рекламе нашего концерна считает, что красный плюшевый холл и эта люстра не вписываются в оптимистический облик современного страхового общества. Сейчас все решается в новом дизайне – оранжевые стены и обилие хрома. Это никому не нравится, но зато современно.

– Люстра была самым дорогим предметом на аукционе, – с гордостью объявила мама.

– Она из позолоченной термическим способом бронзы, – сообщил Петер.

– Это хорошо?

– Бесподобно! – восторженно воскликнул Петер. – Это шедевр старинной французской промышленности! Все так сконструировано, что может быть без труда разобрано по частям и разослано по всему миру. Каждый рожок можно использовать отдельно. И каждый ярус. Я должен иметь фотографию этой люстры!

– Точно, я непременно ее сфотографирую! – мать помчалась в дом.

– Хотел бы я только знать, где мы ее повесим, – засмеялся Бенедикт, – она такая большая.

– В холле нашего дома она бы неплохо смотрелась, ты не находишь? – подала голос мать Бенедикта.

– Вообще-то ей место – в замке! – воскликнул Бенедикт.

– Если у вас сейчас нет места, – предложил отец, – вам надо подождать, когда у Виолы будет собственный офис, и тогда ты повесишь ее там.

– Сначала, в маленький офис, ты можешь повесить один ярус, когда офис станет побольше – два, а когда у тебя будет замок – всю люстру, – на полном серьезе сказал Петер.

Мать принесла фотоаппарат. Петер вызвался фотографировать.

– Проследите, чтобы в кадр попала не только люстра, – сказал отец. – Все на групповой снимок с люстрой!

– Где Сольвейг? – спросила Аннабель.

– Виола, в твоем звездном платье тебе надо лечь под люстру! – воскликнула Элизабет.

Люстра висела примерно в метре над газоном, и я легла под нее, не пожалев платья. Такое бывает раз в жизни. Бенедикт лег рядом и поцеловал меня.

– Он ее под люстрой страстно целовал, – прошептал он мне.

Все восторженно зааплодировали.

Госпожа Могнер, живущая на втором этаже, вышла на балкон и тоже захлопала. Чета Лангхольц из мансарды спустилась в сад. И хотя была уже почти полночь, в честь люстры решили подать всем в сад по бокалу шампанского. Мать отправилась в дом.

Из гостиной донесся звон. Потом раздался крик.

– Виола, поди сюда! – Несколько секунд я терялась в догадках, что могло произойти.

В гостиной к высокому комоду был пододвинут стул. На стуле стояла Сольвейг и улыбалась. На комоде, в нашем макете, между колонн, маленьких письменных столиков и креслиц лежал разбитый бокал. Ковер, колонны, стены, мебель – все было забрызгано красными пятнами.

Элизабет сняла макет с комода. Красный сок медленно впитывался в ковер, образовывая серо-голубые подтеки – акварельная краска, которой мы изображали на ковре световые эффекты, растворилась в вишневом соке. Мы окаменели.

– Как ей это удалось? – выдавила я наконец.

Сольвейг с улыбкой привстала на стуле и размахнулась рукой.

– Я не хочу это противное вино, – произнесла она.

Мне стало дурно. Сольвейг попала в макет, потому что я дала ей бокал на длинной ножке. С нормальным стаканом у нее такой номер не прошел бы, ей бы не хватило нескольких решающих сантиметров. Мы берегли этот макет как зеницу ока, и вот… Я готова была заплакать, если бы Элизабет уже не ревела.

– Столько дней работы, – причитала Элизабет, – и она дала этому ребенку сломать наш макет.

– Черт побери, этого я не позволю! – заорала Аннабель. – Я ничего не давала ломать ребенку!

Сольвейг захныкала.

Я загородила Аннабель, чтобы избавить Элизабет от ее вида, и обняла подругу. Я еще никогда не видела ее плачущей.

– Такой гигантский труд, – всхлипнула Элизабет, – и почему мы его сразу не сфотографировали?

– Ты хотела подождать, когда твоя тетя даст тебе деньги на макрообъектив, – тихо произнесла я, боясь, что это прозвучит как упрек. Я была рада, что Элизабет собирается покупать объектив, сама я тоже не наскребла бы денег на такую дорогую вещь.

– Тетя хотела дать мне деньги завтра. Она опоздала на один день!

– Мы заберем макет с собой, – предложил Бенедикт. – У Виолы в ближайшие недели будет предостаточно времени, чтобы его привести в порядок.

– У меня тоже много свободного времени! – продолжала безутешно рыдать Элизабет. – Если я не получу места у Хагена и фон Мюллера и мне придется подыскивать себе другую работу, то я останусь и без макета, и без фотографий!

– Ты получишь это место! – в один голос воскликнули мы с Бенедиктом.

А отец заметил:

– В этом случае Аннабель должны выплатить гарантийную страховку. Мы докажем, что она не нарушила свою обязанность присматривать за ребенком. Будет только сложно определить ценность макета.

Аннабель ткнула пальцем в пятно на выложенном ковром полу макета и, сморщив лоб, лизнула палец.

– Скажи мне, пожалуйста, Сольвейг, Виола тебе сказала, что в бокале вино?

Сольвейг, всхлипывая, кивнула головой.

– А ты заметила, что это не вино, да?

Сольвейг опять кивнула.

Все вздрогнули от неожиданности, когда Аннабель вдруг истошно завопила:

– Виола обманула Сольвейг! Впервые в жизни моего ребенка обманули!

Что тут началось! Сольвейг завизжала как буйнопомешанная, бросилась на пол и забарабанила кулаками по ногам бабушки.

– Дети это чувствуют! – орала Аннабель. – Сольвейг отреагировала поразительно верно! Мы все еще стояли в полном оцепенении, когда рявкнул мой отец:

– Сейчас же уложи ребенка в постель!

Сольвейг мгновенно заткнулась.

Аннабель взяла дочь на руки и медленно пошла к двери. Выходя, она обернулась и произнесла голосом, полным трагизма:

– Для вас всего лишь испорчен макет. Что-то мертвое из бетона и пластмассы. А для Сольвейг разбился вдребезги целый мир! Ты, Виола, продемонстрировала ребенку лживость взрослых. – Аннабель с грохотом захлопнула за собой дверь.

Теперь была моя очередь зареветь.

– Бетон и пластмасса – какая дура!

– Ну хватит! – решительно сказала Элизабет. – Начнем все сначала, вот и все.

– Правильно, мадемуазель Элизабет, – поддакнул господин Энгельгардт, – не отчаивайтесь. Посмотрите, одна колонна абсолютно цела.

– «Еще одна высокая колонна напомнит о величии былом», – грустно продекламировал отец.

Мать Бенедикта подхватила:

– «Глубокий след оставило в ней время, и скоро рухнет все в небытие…» Бенедикт, как там дальше? Когда ты был маленьким, у тебя это от зубов отскакивало. «Проклятие певца» Людвига Уланда, тебе оно так нравилось.

– Это было проклятие Сольвейг, – подвела итог Элизабет. – Хватит, успокойтесь, я все исправлю.

– Мы получим от страховой компании компенсацию на восстановление, я об этом позабочусь, – решительно сказал отец.

– Слава Богу! – обрадовалась я. – Иногда страхование все-таки приносит пользу.

– Может, нам стоит упаковать люстру, пока она не свалилась с дерева? – предложил Петер.

Точно. Мы вышли в сад, отсоединили хрустальные молнии от драконьих языков, завернули каждую в отдельности, потом под руководством Петера разобрали люстру и сложили в три деревянных ящика, как она была упакована до этого.

Было уже два часа ночи, когда наконец разошлись все гости. Петер помог Элизабет донести макет до дома. Нико даже оставил свою машину и довез на такси мать Бенедикта до гостиницы. Мы с Бенедиктом почти до трех ночи помогали родителям убирать посуду. Прежде чем отправиться к себе домой, мы еще раз вышли в сад, постояли в темноте под деревом, на котором только что сияла люстра.

– О чем ты думаешь? – спросил Бенедикт.

– Я думаю, что все здорово и будет еще лучше. А ты?

Бенедикт поцеловал меня.

– Я тоже так думаю.

Я поцеловала Бенедикта.

Мной овладело какое-то странное настроение – я была абсолютно сбита с толку.

Наш чудесный макет, стоивший нам столько трудов, был сломан. И в то же время я получила в подарок эту великолепную люстру. Собственно говоря, макет мне больше не нужен. Для меня он был скорее последней точкой, символом моего прошлого. Люстра была символом будущего, началом новой жизни. Или нет?

Я посмотрела на Бенедикта, потом на небо.

Небо было усеяно люстрами.

2

Отъезд в нашу новую жизнь откладывался до последней минуты. Архитектурная карьера Бенедикта начиналась в пятницу, первого сентября, но дядя подарил ему этот день для переезда. Это было весьма кстати, потому что в конторе по перевозке мебели нам объяснили: если наши вещи будут погружены в субботу, а доставлены на новую квартиру только в четверг, в промежутке они могут отвезти меньший груз, благодаря чему наши затраты снижаются почти вдвое. Как всегда, самый выгодный вариант рассчитал для нас отец. И действительно, лучше несколько дней попривыкнуть к новому месту, а лишь потом заняться благоустройством. Мне было страшно любопытно посмотреть, что представляет из себя «похожий на виллу дом для большой семьи» Бенедикта. Мне отвели бывшую комнату сестры Бенедикта Меди. Мы с ним уже все обговорили.

Наконец в воскресенье, во второй половине дня, мы отправились в путь. Когда мы проезжали по автобану мимо той части Франкфурта, где я когда-то жила с родителями, мое сердце забилось от радости: я возвращалась на родину при самых счастливых обстоятельствах! С блестяще сданным экзаменом! С блестящей перспективой! И, как ни банально это звучит, с блистательным мужчиной, избранником моего сердца!!!

Пригород, в котором живет мать Бенедикта, был мне незнаком. Когда мы подъехали к Мюнцбергштрассе, 19, дом стоял погруженный в темноту. Бенедикт трижды просигналил, и тут же в дверях появилась фрау Нора:

– Мальчик мой, добро пожаловать домой! Я так счастлива, что ты вернулся! – Она выглядела моложе, чем неделю назад, на ней был спортивный оранжевый костюм, необычно контрастировавший с седыми волосами.

Начались шумные приветствия. Она со смехом показала на пожелтевшую табличку в пластмассовой оболочке, приклеенную скотчем к двери. Кривым детским почерком на ней было написано: «Я так счастлив, что ты вернулась!!!» В левом верхнем углу было нарисовано смеющееся солнце, внизу – локомотив, пускающий черные клубы дыма.

– Это ты нарисовал, когда я лежала в больнице с доброкачественной кистой на матке. Тебе тогда было восемь лет! – радостно сообщила мать Бенедикта.

– Дымящийся электровоз, – засмеялся Бенедикт.

– Ты уже в детстве был творческой личностью!

Я вошла в дом последней. Закрывая дверь, я увидела, что пошел дождь.

В коридоре было темно.

– Огромный тебе привет от Меди. Она до следующего воскресенья в отъезде со своим поклонником, иначе, конечно, примчалась бы поприветствовать тебя, – проговорила Нора, зажгла свет в гостиной и выключила телевизор.

Оглядевшись, я испугалась. Это была длинная комната, вернее, две – одна комната, переходящая в другую. В торце каждой по окну. В правой части – обеденный стол, накрытый скатертью, связанной крючком, в кремово-коричневых тонах. Стулья из мореного дуба. Над столом самодельная лампа, вырезанная из дерева: на пяти грубых брусьях сидело по лампочке, покрытой чепчиком из пластмассы с льняной основой с рюшечками. В середине комнаты – массивный шкаф из светлого клена с застекленной центральной частью. На верхней стеклянной полке стояли желтый, красный, синий и зеленый бокалы. Аккуратные наклейки «настоящий, граненный вручную, хрусталь» доказывали, что бокалами никогда не пользовались. Среднюю стеклянную полку слева украшали ангел из сусального золота и пестрые, сплетенные из шерстяных ниток ангелы поменьше, а справа – слепленные из пластилина подставки для яиц, в которых торчали расписанные детской рукой пасхальные яйца. На каждом втором яйце был надет связанный крючком колпачок. Между ангелочками и яйцами стояла большая бутылка настойки из мелиссы. Это был чужой мир. Я беспомощно посмотрела на Бенедикта.

– Зажги-ка побольше света, – сказал он.

– Я включу твою самодельную лампу. – Его мать опять засмеялась и зажгла светящийся глобус на столике возле телевизора. В голубоватом свете глобуса коричнево-зеленые деревья на обоях казались длинными ломтями заплесневевшего сыра.

Слева и справа от буфета висели репродукции, наклеенные на фанеру. С одной стороны – «Подсолнухи» Ван Гога. В тон подсолнуха края фанеры были покрыты желтым лаком. С другой стороны – ван-гоговские «Ирисы» в синей рамке. Перед телевизором стояли два кресла, обтянутых зеленой буклированной тканью, с сиденьями, покрытыми коричневыми синтетическими ковриками. Апофеозом был стол на трех ножках с мозаикой, изображавшей выгнутую в форме почки версию автопортрета Ван Гога с отрезанным ухом. Не в силах произнести ни слова, я уставилась на стол.

– Это придумала моя дочь, – с гордостью объявила фрау Виндрих, – у Меди тоже творческие наклонности. – Потом она показала на разобранный узкий диванчик у окна, на котором лежало покрывало оранжево-коричневых тонов с зигзагообразным геометрическим узором. – Здесь ты можешь спать, а теперь мы поднимемся наверх, в комнату Бенедикта.

На второй этаж вела деревянная лестница. Каждая ступенька скрипела на свой лад. Бенедикт изображал из себя гида:

– Здесь мы видим туалет, – он показал на дверь справа от лестницы, – там ванную комнату, – он показал на следующую дверь, – затем следует мамина спальня, потом мои покои и, наконец, комната Меди.

В комнате Бенедикта потолок был обклеен планками, попеременно окрашенными в синий и оранжевый цвета!

– Это ты разрисовал?

Бенедикт засмеялся:

– Синий и оранжевый раньше были моими любимыми цветами.

– Ты намного опередил свое время, – подхватила мать, – другие пришли к этому гораздо позже.

Я не могла не рассмеяться. Это была комната четырнадцатилетнего паренька. Точнее, комната подростка, которому было четырнадцать четырнадцать лет назад. На стене – два ряда полок, на них несколько книг и масса моделей машин. Над полками висели четыре фотографии старых гоночных машин с покрытыми оранжевым лаком краями, «Пылающий жираф» Дали – с синей кромкой и две экспрессионистские картинки с голыми девушками – в розовых рамочках. У окна – так называемый юношеский стол, имитация еловой древесины. Слева – шкаф, обклеенный фольгой. У другой стены – узкая кровать из бука, в которой не поместилась бы и пара сардин в масле.

Мать Бенедикта взбила подушку в застиранной наволочке в сине-оранжевую полоску.

– Твое любимое постельное белье, – с гордостью объявила она.

– Мои вкусы немного изменились, – засмеялся Бенедикт, – к тому же мы привезли свое белье.

– Чтобы не обременять тебя, – добавила я.

– Как угодно, – мать явно была разочарована.

Когда мы вышли из комнаты, я шепнула Бенедикту:

– Мне кажется, твоя мать не хочет, чтобы мы спали вместе.

– Думаешь?

– К тому же твоя постель узка для двоих и диван внизу тоже. Но я не хочу спать внизу одна. Разве в комнате твоей сестры нет кровати?

Бенедикт попытался вспомнить, но не смог.

– Спроси у матери.

Стоя внизу у лестницы, Бенедикт крикнул вверх:

– Виола может спать в комнате Меди или как?

– Бенедикт, это должна решать сама Меди, – крикнула в ответ мать. – Там ведь ее вещи. Ты должен подождать, пока она вернется.

– Ах вот как. Это очень плохо? – спросил меня Бенедикт.

– Нет. – Собственно, я так устала, что была готова заснуть где угодно – лишь бы немедленно.

Была уже полночь, когда мы наконец разгрузили «БМВ». Бенедикт захотел есть.

– Я купила салями, ты ведь ее так любишь, – сказала мать.

Для меня было открытием, что Бенедикт любит салями. Мы уселись за стол с вязаной скатертью, и мать принесла колбасу, хлеб и собственные свежие помидоры.

– Когда ты должен быть завтра на работе? – спросила она.

– В восемь. Это, конечно, минус, что придется рано вставать, но рабочие на стройке начинают рано.

– Тогда тебе надо проснуться самое позднее в семь. Я несколько раз проехалась на пробу до твоей работы. В среднем дорога занимает тридцать пять минут. А до этого тебе надо спокойно позавтракать. И где ты будешь обедать? На этой неделе у меня еще каникулы, а потом ты можешь обедать в греческом ресторанчике. Мы с Меди любим туда ходить.

– Я сейчас не готов ответить, где буду есть. Посмотрю, как устраиваются коллеги.

– У нашего грека совсем недорого, и это всего в пятнадцати минутах езды от твоей работы. А вечером во сколько вернешься?

– Надеюсь, около семи. Лишь бы там не увлекались сверхурочной работой, – Бенедикт зевнул.

– Тебе надо ложиться, – воскликнула мать, – немедленно! Виола может помыться внизу на кухне, у нас здесь вполне удобно. А тебе наверху никто не помешает.

– Хорошо, – зевнул Бенедикт, – я потом еще спущусь.

Я помогла его матери отнести тарелки на кухню. Кухонные стены были до половины выкрашены желтоватой масляной краской и сплошь усеяны жирными пятнами с налипшей на них пылью. Облупившаяся краска с потолка бросала тени, острые как ножи.

Все такое же старомодное, как и в комнате. Только морозильная камера новая. Кухонный стол был покрыт уродливой синтетической клеенкой в коричнево-оранжево-белую клетку. Над столом висела очередная репродукция на фанерке: «Страна лентяев» Брейгеля, со спящими крестьянами, которым летят в рот жареные гуси.

– Это была любимая картина Бенедикта, – пояснила его мать. – Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, спи спокойно. – Я посмотрела, как она поднимается по скрипучей лестнице в своем оранжевом костюме. Потом вытащила из дорожной сумки лосьон и ночной крем и почистила зубы над мойкой. На то, чтобы вымыться, у меня уже не было сил.

Лестница заскрипела вновь, и появился Бенедикт.

– Лапочка, – он поцеловал меня, – не грусти, что нам придется пока спать отдельно. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, до завтра, котик, – сказала я и тоже чмокнула его. Мы оба зевнули и засмеялись.

И долго еще, после того как я выключила лампу-глобус, у меня перед глазами мерцали напоминающие плесень деревья с обоев. Как-то иначе я представляла себе родной дом Бенедикта. И потом, здесь такие низкие потолки. Разве можно тут повесить мою люстру?

Засыпая, я слушала, как дождь стучит в окна со всех сторон.

3

В первое утро в новом доме я проснулась, погруженная в зеленоватый полумрак, и посмотрела на часы. В ужасе я вскочила и раздвинула зеленые шторы. В самом деле, было почти девять! Бенедикт проспал! В первый рабочий день! Я натянула джинсы и бросилась вверх по лестнице. В комнате Бенедикта была его мать. В серо-зеленом спортивном костюме она щеточкой вычищала пыль с моделей машинок на полке.

– Бенедикт проспал! Доброе утро!

Она улыбнулась:

– Нет, он уехал вовремя, ровно в семь двадцать. В честь такого дня я подала ему завтрак в постель. Он так любил в детстве, когда в день рождения ему приносили завтрак и подарки в постель. Я думаю, в его возрасте первый рабочий день даже важнее, чем день рождения.

Я расстроилась, что проспала такое важное для Бенедикта утро.

– Меня доконал переезд, – сказала я, чтобы оправдать себя и Бенедикта, – поэтому Бенедикт и не разбудил меня. Я спала как убитая.

– Бенедикт от волнения всю ночь глаз не сомкнул.

Я дала себе клятву встать завтра пораньше и спустилась вниз. Мне срочно нужен был кофе, чтобы окончательно проснуться. Но я не осмелилась просить мать Бенедикта сварить мне его. Надо было подождать.

В воздухе танцевали пылинки, в доме царил покой, только в животе у меня урчало. Наконец я услышала, что Нора пошла на кухню, там заиграло радио. Я отправилась туда же. Она сидела за кухонным столом и листала рекламную газету.

– Можно мне чашку кофе?

Она показала газетой на поднос, на котором стояли кофейник-термос с вмятинами на боках и тарелка с одним бутербродом.

– В кофейнике еще должен остаться кофе. Бенедикт слишком нервничал, чтобы как следует позавтракать.

В термосе оказался один глоток тепловатого кофе.

– Ах, Бенедикт не предупредил меня, что пьет столько кофе. Моя Меди пьет только чай. Она даже считает, что в кофе есть что-то плебейское. Но я не смотрю на вещи так предвзято.

«Слава Богу, – язвительно подумала я, – что она смотрит на это не так предвзято». Я медленно жевала бутерброд и соображала, как приучить мать Бенедикта к мысли, что по утрам мне нужно не меньше двух полных чашек кофе. В голову ничего не приходило. Нора, без сомнения, ожидала, что я в ее доме буду заботиться о себе сама, и это было бы мне в сто раз приятнее, чем ждать, когда она меня обслужит. Я не в гости приехала, а насовсем.

– Мне бы хотелось еще немного кофе, – сказала я наконец и потом добавила: – Я приготовлю сама, ты мне только скажи, где у тебя кофе, Нора. – Так! Одолела! Назвала ее по имени! В самый первый день. Лед тронулся. Я улыбнулась ей.

– Все слева внизу в кухонном шкафчике. Только не бери чай в красной упаковке, он хранится специально для Меди. Это ей привез один из ее поклонников из Лондона.

Я с должным благоговением смотрела на красную упаковку с чаем, нашла фильтр и смятую пачку кофе. Там было пять или шесть зерен. Этого могло бы хватить от силы на одну чашку. Чтобы скрыть свое разочарование, я спросила:

– Ты каждый раз мелешь свежий кофе?

– Разумеется. Бенедикт считает, что выдохшийся порошок и свежесмолотый кофе – это небо и земля.

– Да, – согласилась я, хотя у нас с ним молотый кофе при том количестве, которое мы поглощаем, никогда не успевает выдохнуться. – Я пойду и куплю кофе, здесь уже не хватит Бенедикту на завтрак.

Нора объяснила мне, как найти булочную: двумя улицами дальше, там всегда есть свежий кофе, и булочки к завтраку она тоже там покупает. Я была рада прогуляться по утреннему солнышку. Все здесь дышало таким покоем.

Наша улица состояла из небольших домов постройки пятидесятых годов – на одну или две семьи, – с черепичными крышами. Кухонные окна и входные двери были забраны типичными для тех лет решетками – три диагональных прута, пересеченных кругами разной величины или прямоугольниками. На следующей улице дома более старые и уже четырех-пятиэтажные. Это была торговая улица. Я миновала три галантерейных магазинчика, парикмахерскую, два магазина подарков, три отделения банка, хозяйственный, две лавочки с модными украшениями, продовольственный магазин, аптеку, двух ювелиров, салон с претензией на модные тряпки – ничего особенного, зато не слишком дорого. Все как везде, жить можно.

Я купила полкило кофе в зернах. Если мать Бенедикта, то бишь Нора, считает, что лучше молоть каждый день – ради Бога, из-за таких пустяков я не собираюсь спорить. Еще два куска пирога, которые я тут же уничтожила, потому что была зверски голодна.

В моей сумочке лежал коричневый конвертик с восемью тысячами марок, которые отец сунул мне как компенсацию за ремонт его квартиры. Восемь тысяч марок за мою мебель, встроенные шкафы, все потраченное время. Кроме того, за эти деньги он получил высокое кресло, которое я купила у своего антиквара и сама отреставрировала. Теперь оно стояло в его кабинете. Его немыслимо было оставить на разрушение Сольвейг.

Рискованно таскать с собой столько денег. Я собиралась открыть здесь счет. Мой старый счет по студенческому тарифу после окончания учебы банк тут же превратил в обычный с очень высокими налогами, поэтому я его закрыла и решила найти другой банк на новом месте. Но не сегодня.

Тут мне попалась телефонная будка, и я вспомнила, что должна сообщить матери о нашем благополучном прибытии.

– Я хочу говорить по телефону, – раздался в трубке капризный голос Сольвейг.

– Алло, Сольвейг, это Виола, позови, пожалуйста, бабушку.

– Не хочу, – ответила племянница и повесила трубку.

Черт бы ее побрал! Пропала моя марка. Вечное мучение – теперь Сольвейг все время бежит к телефону. И почему она вообще в понедельник утром оказалась у моих родителей? Аннабель ведь собиралась еще вчера вечером завладеть нашей бывшей квартирой?! При второй попытке я из осторожности бросала только монетки по десять пфеннигов.

– Я хочу говорить по телефону.

– Позови бабушку, иначе я сломаю твой видик! – пригрозила я.

Она не повесила трубку. Я ждала и ждала, а мои монетки безжалостно проскакивали в щель автомата.

– Позови бабушку! – заорала я что есть мочи, но в трубке царило полное молчание. Я повесила трубку и попробовала в последний раз. Занято.

Ладно, позвоню отцу на работу. Наизусть его рабочий телефон я не помнила и решила позвонить из дома. Я уже мысленно назвала его домом? Да. Я чувствовала, что это мой дом. Я всматривалась в лица людей, шедших мне навстречу. А вдруг попадется кто-нибудь из знакомых? Наверняка скоро у меня здесь будет много новых друзей.

– Звонила твоя мать, – крикнула из кухни Нора, – я ей сказала, что Бенедикт уже прилежно трудится. Большой тебе привет от нее.

Когда я рассказала, как Сольвейг дважды прокатила меня по телефону, она засмеялась.

– Бенедикт в детстве тоже любил разговаривать по телефону.

Я наконец получила свой кофе. Нора не отказалась составить мне компанию. Напившись от души, я решила распаковать наши чемоданы. Но куда девать вещи?

– Вещи Бенедикта я уже разложила в его шкафу, – сообщила Нора.

Это мне пришлось не по душе. В чемодан мы засовывали все наши вещи вперемешку. Например, я упаковала в него свои самые красивые трусики, с вышитыми днями недели. Что подумала его мамаша, увидев трусики со словом «суббота»? Кроваво-красные, сплошь из кружев? Немного смутившись, я, как могла небрежно, бросила:

– Тогда пойду разберу свои вещи, – и поднялась в комнату Бенедикта.

Наши чемоданы лежали раскрытыми на кровати. Все, что принадлежало мне, осталось в них. В том числе черные бикини Бенедикта. Вот его мать удивится, узнав, что сын носит такое белье.

Я подвергла тщательному досмотру большой шкаф. Он был забит до отказа: детская желтая курточка, вытянутые бордовая и зеленая водолазки, брюки сплошь из синтетики. На полках лежали немыслимые рубашки в клеточку, напоминающие кухонные полотенца. Когда это Бенедикт носил махровые носки горчичного цвета? Неужели он когда-нибудь вновь наденет этот оранжево-синий скатавшийся свитер из акрила? В полном замешательстве я опять спустилась вниз.

– В шкафу Бенедикта нет места.

– Да, его гардероб хорошо подобран, – самодовольно сказала Нора.

– Но в желтую куртку он уже просто не влезет.

– Это была его любимая вещь! Рано или поздно мода возвращается.

Что мне оставалось делать? Фрау Виндрих рассчитывала, что я сама разберусь со своими вещами. Я опять поднялась наверх… и прокралась к двери в комнату Меди. Там наверняка тоже есть шкаф. Осторожно, чтобы не услышала Нора, я нажала на ручку. Заперто. Что это значит? Хорошо, немного подожду.

Я занялась осмотром ванной. Она была размером с комнату Бенедикта. Каменный пол на кухне, не облицованная кафелем ванна с облупившейся эмалью, огромная колонка. На сером лакированном деревянном столике аккуратно в ряд стояли бритва Бенедикта, его лосьон после бритья, зубная щетка, щетка для волос, несессер. Туалетные принадлежности Норы были так же аккуратно выставлены на стеклянной полочке над маленькой раковиной.

«Увлажняющий лосьон с широким диапазоном действия» и губная помада в вычурном золотом футляре от Елены Рубинштейн были скорее всего подарками на День матери от Бенедикта или Меди и ни разу не применялись по назначению. Я открыла еще одну помаду: использована почти до основания. Подарю ей новую, на день внебрачной свекрови.

Больше ничего примечательного не было: на кухонном стуле желтоватого цвета яичной скорлупы – четыре махровых полотенца, колючих даже на вид. Под стулом – большая бутыль хвойной пены для ванн. В углу – стиральная машина, а справа на стене – репродукция Энгра, изображающая купальщицу. Выбрано со смыслом. Бумага за долгие годы вспучилась от пара, и обнаженная красавица была вся в пузырях. Пожелтевший лак, покрывавший репродукцию, потрескался у нее на спине, словно у красавицы был солнечный ожог. Я невольно рассмеялась. Время остановилось в этом доме лет двадцать с гаком тому назад – вскоре после рождения Бенедикта.

Я пошла вниз. Нора резала на кухне помидоры.

– Нора, как можно попасть в сад?

– Через бывшую игровую комнату. – Она пошла со мной, чтобы показать дорогу. Бывшая игровая была чем-то вроде зимнего сада – застекленная пристройка площадью метров семь. В центре стояла трехногая подставка для цветов из гнутого бамбука. На различной высоте были укреплены деревянные полочки для цветочных горшков. От цветов остались лишь пластиковые кружевные салфеточки. У стены древний диван с прямой спинкой, сделанный явно в начале века, обивка – предположительно из второй половины двадцатого столетия. Кроме того, здесь стояли стопки цветочных горшков и поставленные друг на друга ящики для фруктов. Еще деревянный стол того же цвета, что и стул в ванной. Все окна – в пыли и паутине.

– Просто рай для детей, – с гордостью произнесла Нора.

Это уж точно. Весь этот дом был настоящим раем для любого дизайнера по интерьеру. Сколько возможностей! Чем уродливее и запущенней помещение, тем богаче поле деятельности.

Из игровой комнаты три ступеньки вели в сад метров десяти в ширину и двадцати – в длину. Перед окном гостиной был забетонирован маленький клочок, на котором стояли три серо-зеленых садовых стула и круглый столик с продавленной жестяной столешницей. Выглядело все это довольно живописно и напоминало запущенное французское бистро. Лишь елка перед домом смотрелась абсолютно по-немецки. Я нахожу, что в этих елках, которые в нужный момент превращаются в рождественские деревья, есть что-то от мещанской расчетливости комбайна.

Слева, вдоль забора, росли помидоры. Сзади, там, где сад граничил со следующим участком, помидоров было еще больше. Еще я разглядела там зелень, фасоль и салат. Два фруктовых дерева – с маленькими зелеными грушами и со сливами. За ними виднелись какие-то низкорослые овощи. Перед импровизированной забетонированной террасой были посажены цветы из породы долгоиграющих: львиный зев, оранжевые ноготки и какая-то лиловая трава.

– Бенедикт в детстве хотел, чтобы повсюду росли помидоры, – подала голос Нора, – а Меди предпочитала цветы. Мне приходилось искать компромисс.

Я предпочла бы, чтобы повсюду были цветы. Красивые цветы. Перед моим внутренним творческим взором возникло яркое многоцветье, как на картинах импрессионистов. А может, лучше только белые и синие цветы? Фасоль можно было бы оставить как естественную зеленую изгородь между нашим и соседним участком. А рядом посадить вьющийся клематис с голубыми и белыми цветочками. Почему бы не разместить между грядками с салатом пышные кустики маргариток? Синие гортензии смотрятся тоже очень декоративно, подумала я при виде трех скучных смородиновых кустов. Почему бы не сажать вперемежку овощи и цветы? Чередовать розы и брюссельскую капусту? Или розы в гуще помидоров? Если уж Бенедикту так милы помидоры…