Текст книги "Столкновение в Вихре (Reencounter in the Vortex)"

Автор книги: Элис Авалос

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 44 страниц)

Именно тогда я покинул Нью-Йорк. Я пошел повидать Сюзанну перед отъездом и сказать, что не могу на ней жениться, но, когда я предстал перед ней, то не смог открыть ей свое сердце. Я снова солгал ей и себе; я сказал, что надолго уезжаю, а она даже не спросила, на сколько. Она с обожанием посмотрела на меня и лишь стойко улыбнулась, хотя в глазах ее стояла мука. Ее слов было достаточно, чтобы усугубить мою вину:

– Я буду ждать тебя, – сказала она, даже не заметив, какую боль причиняют мне ее слова.

Как низко я тогда пал! Когда я вспоминаю, как я проводил дни, шляясь по самым ужасным уголкам мира, я чувствую горячий стыд. Я вижу свой ад, в котором я был жертвой и палачом, и испытываю отвращение. Я все глубже и глубже падал в пропасть, которую разверзнул я сам. Что случилось с моими мечтами? Моим искусством? Энергией, которая заставила меня покинуть Англию полным планов и надежд? Теплой сладостью в душе, которая просыпалась, когда я декламировал Шекспира? Стали ли его стихи менее прекрасны? Утратили ли они свой блеск? Все казалось бесцельным, бесплодным, тоскливым… Превзойти других? Зачем? Чтобы сохранять собственное достоинство? Все стало бессмысленным…

В тот момент я не осознавал, что со мной происходит, работая в безвестном пятиразрядном театре. Как меня могли волновать чувства других, если мои собственные давали о себе знать с такой болью? Ощущение одиночества было настолько сильным, что не оставляло места для какого-либо другого чувства, воображаемого или реального. Я работал с этой труппой несколько месяцев, заканчивая каждый свой день несколькими бутылками. Наверное, я представлял собой жалкое зрелище. Мне было всего 18 лет.

А потом ко мне пришло видение. Мы приехали в Чикаго, и мысль, что я нахожусь в одном с ней городе, заставляла меня дрожать. Когда я сошел на перрон, меня не оставляло воспоминание о дне, когда мы безуспешно искали друг друга. Если бы я не отпустил ее той ночью, у меня было бы нечто большее, нежели воспоминания о паре поцелуев… но они были прекрасны, а ведь я не заслуживал даже этого. Как бы я жил, если бы был удостоен большего? Если бы проклятые души в аду могли видеть сияние небес, то их пытка была бы гораздо мучительнее вечного пламени. Чувствовать, что она так близко и так далеко, было невыносимо. Я хотел видеть ее, говорить с ней… Но разве я мог? Я не вынес бы, если бы она увидела меня, такого… такого мерзкого и позорного. Если у нее сохранились воспоминания обо мне, то пусть они будут чистыми, достойными. Эти размышления заставляли меня пить больше, чем когда-либо. Я хотел уснуть, уснуть навеки… и никогда не проснуться… Но я мог мечтать. И я жил.

Я стоял на сцене, забыв реплики, бессмысленно покачивая головой от чрезмерного опьянения. И вдруг в толпе я увидел ее лицо! В это мгновение я даже не мог дышать. Она была там, мой золотоволосый, веснушчатый ангел! Мое сердце остановилось, любуясь ее красотой. Как тебе удалось завладеть моим сердцем? Какую струну моей души ты так искусно задеваешь?

В следующий миг все вернулось на свои места, и я почувствовал, что ко мне вернулось нечто, утраченное много лет назад. Я закончил свою реплику, и толпа бешено аплодировала мне. Когда я посмотрел туда, где видел ее, она уже исчезла. Но странное чувство осталось со мной. Ее появление заставило меня понять, как низко я пал. Что я делал с собой? Что выражал ее пристальный взгляд?

Неодобрение или печаль? Я не мог вынести ни того, ни другого. Я чувствовал, что причиняю ей страдания своим поведением, что она любит меня, но расстроена моим состоянием или, что еще хуже, стыдится меня. Я взглянул на себя со стороны и увидел, что стал подобием своего отца, которого так презирал.

"Ведь любовь, когда к ней применяются расчеты, уж не любовь." Я прекрасно знал эти строки, начиная свою карьеру, но на сей раз мне не помогло знание Шекспира. Мой отец женился на женщине, которую не любил, тем самым обрекая мою мать на вечное одиночество, потому что она не смогла разлюбить человека, предавшего ее. Я осуждал поступки отца, но, в конце концов, повторил его ошибки. Разве я выбрал лучший путь, позволив женщине моей жизни уйти и причинив боль ей и себе? Разве благородно было обрекать Сюзанну на такое существование? Я был слабаком, не сумев выбрать между женщиной, которую я любил, и женщиной, которой я был обязан жизнью. Что бы ни диктовали мои принципы, мое сердце или душа, в этой битве не победил никто из них. Однако, возвращаясь в Нью-Йорк, я предпочел любви обязательства! Таким образом, я поступил не лучше человека, которого я так люто ненавидел! Я пошел тем же путем. Я мечтал сделать Кенди счастливой, но причинял ей лишь боль, как будто она не настрадалась, прежде чем встретить меня. Возможно, Арчибальд был прав, и ему следовало убить меня тогда, в академии. Я был идиотом, и, что самое худшее, не мог ничего вернуть. После нашего разрыва прошло шесть месяцев, но для меня они были шестью столетиями. Прошло слишком много времени. Я говорил себе, что уже слишком поздно. Все эти месяцы я усиленно и успешно строил из себя дурака… Я уже был не тем человеком, которого она заслуживала. Вернувшись в пустой театр, я чувствовал себя бесполезным. В этот момент тяжесть сожаления снова заставила меня выбрать обязанности вместо любви. Если я не мог заслужить любовь Кенди, то хотя бы мог попытаться сделать Сюзанну счастливой… Таким образом, я бы сделал свое бессмысленное существование хоть немного нужным. Бессмысленное, потому что мое сердце было полно любви и страсти к женщине, которая не могла быть моей. Я решил начать жизнь заново, оставив прошлое позади, не позволяя сигаретам и алкоголю коснуться моих губ, вернув чувство собственного достоинства. Поэтому я вернулся в Нью-Йорк, попросил мистера Хатавея дать мне еще один шанс, а Сюзанну – простить меня. Я легко получил и то, и другое. Несмотря на усилия, любовь, хранящаяся в моем сердце, не исчезла с началом новой жизни. Как ни странно, моя любовь к Кенди стала еще сильнее и даже переросла в навязчивую идею, с которой я не мог бороться. Я решил научиться жить с этим чувством, как научился избегать алкоголя. Итак, я скрыл любовь к Кенди глубоко в душе и стал играть роль всей моей жизни.

Я вернулся в театр, словно мое отсутствие было запланировано, чтобы увеличить мою популярность, и снова начал играть. Каждый вечер театр был заполнен, новые контракты сыпались на нас, как снег на голову, и мистер Хатавей был доволен прибылью, которую мы получали. Мы экспериментировали с различными произведениями, даже поставили несколько пьес Оскара Уайльда и Джорджа Бернарда Шоу. Успех был полным. Занятия каждой новой ролью не практически оставляло мне свободного времени, но, тем не менее, я ухитрялся проводить его с Сюзанной и заниматься новым проектом, который я задумал: строительство нового доме, где жили бы мы с Сюзанной, когда поженимся, что должно было произойти в будущем году. Играя роль в двойной жизни, создав для публики образ Грандчестера и скрывая свою истинную сущность, я бросил все деньги и усилия на создание места, которое стало бы прибежищем для моих истинных чувств… место, которое было бы заполнено следами ее присутствия в моей жизни, хорошо осознавая, что воспоминания о потерянной любви не пойдут на пользу моему разбитому сердцу. Но что-то внутри меня отказывалось забыть ее и стремилось заполнить жизнь воспоминаниями о ней, ослабляя боль огромной утраты. Именно в те дни я начал писать. Сначала это было способом отвлечься от мрачных мыслей, но потом эти идеи, навеянные женщиной, которую я любил, захватили меня. Я писал все ночи напролет, ночи, раньше заполненные бессонницей. Написание произведений чередовалось с длинными монологами и письмами, адресованными женщине, которая – я знал это – никогда не прочитает их. Так прошел почти год. Я не стремился к счастью, ведь я знал, что не смогу достичь его, но, по крайней мере, я нашел равновесие между теперешним существованием и прошлой жизнью. Мои отношения с Сюзанной не прекратились, и мы все больше думали о свадьбе. Конечно, я пытался дать ей все самое лучшее, это было моей обязанностью, после того, что она сделала для меня. Но когда я был с ней, мои мысли уносились вдаль, и я не мог сопротивляться своему сердцу.

Хуже всего была физическая близость. Даже простое прикосновение наших рук заставляло меня испытывать отвращение. Поэтому я избегал чего-то большего, и в этом мне помогали пуританские устои, запрещающие любую близость между помолвленной парой. Время от времени я дарил ей целомудренный поцелуй в лоб, ощущал, как Сюзанна вздрагивала от одного моего прикосновения, и чувствовал себя виноватым, что не могу вознаградить ее любовь. В глубине души я боялся того дня, когда мне придется выполнять супружеские обязанности.

Однако этот день так никогда и не наступил. К концу 1915 года здоровье Сюзанны начало резко ухудшаться. Она стала слабеть и потеряла интерес к окружающему миру, а доктора не могли объяснить причину ухудшения ее состояния. Через три месяца врачи все же нашли причину, но это не стало радостным известием. У Сюзанны обнаружили лейкемию, таким образом, рано или поздно она была обречена умереть. Нам оставалось лишь ждать рокового дня.

Ее мать и я решили хранить этот секрет и отдавить себя ежедневным заботам о Сюзанне, которая уже находилась в больнице, так как тело ее требовало постоянных переливаний крови. За это время бедная девушка перенесла множество болезней, передающихся через кровь. Несчастная миссис Марлоу была настолько подавлена, что все свободное время я проводил, утешая ее. Мне казалось, что за те дни я смог забыть даже о ней. Моя жизнь проходила между сценой и больницей, долгие дни и долгие вечера бесполезного существования… Когда проблемы здоровья Сюзанны стали освещаться и в прессе, я узнал новость, которая нанесла мне самый жестокий удар. Стоял холодный день, и по небу проплывали серые облака – ясный признак надвигающейся бури. Я поздно приехал домой после очередного посещения больницы, следующего за генеральной репетицией премьеры. На следующий день я должен был впервые играть Гамлета и не мог разочаровать критиков и публику. Говорили, что эта роль сделает меня одним из самых знаменитых актеров в стране. Я уже жил в строящемся доме и завел прислугу. Когда я вернулся, меня ждал Эдвард, мой дворецкий, с легким ужином и вечерней почтой. Я мельком взглянул на стопку писем и счетов на моем столе, как вдруг мое внимание привлек большой желтый конверт без обратного адреса и почтового штемпеля. Я открыл его и прочел короткую записку, напечатанную на машинке:

Дорогой мистер Грандчестер,

Я полагаю, сообщить о событии, которое скоро произойдет в Чикаго, – моя обязанность. Так вы собственными глазами увидите, что бесполезно жить прошлым.

Ваш старый друг.

Сбитый с толку, но взволнованный упоминанием о Чикаго, я засунул руку в конверт, пытаясь найти еще один лист бумаги. Что-то наполнило мое сердце одновременно радостью и болью. Там была заметка, фотография в которой сразу привлекла мое внимание. Это была она, элегантно одетая и выходящая из экипажа. Мужчина, чье лицо было скрыто, протянул руку, чтобы помочь ей. Я уставился на фотографию, даже не посмотрев на заголовок. Она была потрясающе красива, и я задавался вопросом, как в ней могли соединиться такая красота и благородство души, которое я полюбил… «Может ли красота объединиться с честностью?» Когда мои глаза прочитали сообщение, моя душа вновь пережила ужасную муку.

«Мисс Кендис У. Одри, одна из самых богатых наследниц нашей страны, объявляет о помолвке с миллионером из Чикаго».

Я замер на мгновение, показавшееся мне бесконечным. Слова, которые я прочел, ядом проникли в мою душу, прежде чем я осознал их значение. Когда, наконец, правда достигла моего сердца, я утратил разум и стал швырять все, что попадалось мне под руку. Как безумец, я бил все, что стояло на пути в спальню. Шум падающей мебели и бьющегося хрусталя в сочетании с моими криками, должно быть, ужасно испугал моих слуг, так как все четверо тотчас прибежали наверх, чтобы увидеть своего хозяина, сыплющего словами проклятий и оскорблений. Эдвард и садовник пытались остановить меня, в то время, как горничная и кухарка лишь смотрели на меня испуганными глазами. Когда они, наконец, заставили меня успокоиться, я стоял, не в состоянии понять ни слова. Я почувствовал непреодолимое желание напиться, но потом вспомнил видение, преследовавшее меня в Чикаго. Осознав опасность своего положения, я приказал дворецкому запереть меня в комнате, пока мне не понадобится ехать в театр. Дворецкий и садовник, все еще напуганные моим безумием, не решались послушать меня, но я сумел настоять на своем. Оставшись наедине, я продолжал свое безумие, пока, обессилев, не почувствовал слезы, стоящие в глазах. Я повалился на пол, а в голове моей звучали тысячи доводов.

С одной стороны, я чувствовал себя преданным и оскорбленным и не мог прогнать одну мысль: как она могла забыть меня так скоро? Неужели я значил для нее так мало, что она быстро нашла мне замену? Любит ли она этого человека? Любит ли она его так же, как когда-то меня… или даже сильнее? Неужели я стал лишь неприятным воспоминанием из прошлого? Думает ли она обо мне, когда она в его объятиях? Как она могла так поступить!

С другой стороны, мои упреки возвращались ко мне, ведь кого еще я мог винить в произошедшем, как не себя? Разве я ждал, что она останется старой девой лишь потому, что порвала со мной? Разве она не прекрасна? Разве она не благородна? Как я мог обвинять ее за то, что она встретила новую любовь, если сам собирался жениться на другой женщине? Разве не у меня не хватило духа бороться за нашу любовь? Как я мог упрекать ее за то, что она счастлива? Разве не это было моим единственным желанием?

Раньше никогда такая ядовитая и мучительная ревность не преследовала меня, как в ту ночь, когда я представлял себе женщину, которую я любил, в чьих-то объятиях. Если я заслужил наказание за свои ошибки, то ничто не могло стать больнее. В ту ночь умерла часть меня.

В следующий вечер я выше ил комнаты после двадцатичасового уединения. Когда я увидел того, что открыл дверь, то узнал черты моей матери.

Ее позвала прислуга, все еще ошеломленная моим поведением прошлой ночью. Она ожидала чего угодно, но, когда она вошла, я был одет в смокинг и готов к премьере. Ее тревога возросла, когда она увидела беспорядок, царивший в моей комнате, и, хотя она знала, что я не люблю расспросов, потребовала объяснить, что происходит. Я холодно взглянул на нее и произнес лишь, что не хочу говорить об этом и спектакль должен продолжаться.

Премьера пошла успешно. Слова Гамлета никогда не были мне так близки, как тем вечером, когда я так хотел расстаться с жизнью. Но я знал, что мне придется выбрать жизнь, так же, как и Принцу Датскому решить его дилемму. «Никогда еще боль не была передана так выразительно», – говорили критики на следующий день, но они не знали, что мне не было нужды играть, мне требовалось лишь раскрыть всю глубину и горечь своих чувств.

Я поклялся заботиться о Сюзанне до конца и сдержал клятву, несмотря на бурю, бушевавшую внутри меня. Ее время подходило, и она все больше времени проводила в больнице, впалая в глубокую меланхолию, и лишь мое присутствие помогало ей держаться. Ее агония была медленной и болезненной, ее красота исчезала, как картины да Винчи, которые не щадило время. Видеть уходящую жизнь, которая могла быть долгой и счастливой, было невыносимо, и это сделало меня еще более мрачным и несчастным. Воспоминания о ночи ее смерти всегда будут преследовать меня. Я был с ней целый день, потому что наступил день Благодарения, и мне не нужно было работать. Она была больна почти год, и доктора сказали нам, что конец близок. В отличие от предыдущих дней, она была весела и строила планы относительно нашей свадьбы, которая откладывалась из-за ее болезни и, как я знал, которой не суждено было случиться. Сюзанна молча держала мою руку в течение долгих часов. Ее бледное лицо с темными кругами вокруг глаз, когда-то прекрасных и сияющих, выражало спокойствие, которое просвечивало даже сквозь вечерние тени. Она посмотрела на меня и прошептала что-то слабым голосом. Я приблизил голову к ее губам, чтобы расслышать ее последние слова.

– Прежде чем я умру, – сказала она, – я хочу, чтобы ты простил меня.

Я озадаченно посмотрел на нее, потому что не мог понять, как она может просить об этом в такой момент. Она замелила мое замешательство и поспешила объяснить:

– Я причинила тебе боль, – сказала она со слезами на глазах. – Мне нужно твое прощение, прежде чем я предстану перед тем, кто осудит мои поступки. – Она повернула голову и указала на ночной столик около кровати.

– Там есть письмо для тебя, – добавила она, и в ее глазах я увидел тень смерти. – Прочитай его, когда я умру, а сейчас скажи, что прощаешь меня. Я нуждаюсь в этом.

– Мне не за что тебя прощать, – сказал я, опустив глаза.

– Нет, есть, – настаивала она. – И ты это знаешь. – Ее глаза были так откровенны и честны, что я признал ее правоту.

– Я прощаю тебя, – наконец, сказал я, и, как только я произнес эти слова, она закрыла глаза и отошла, оставив на земле лишь оболочку, оплакиваемую ее матерью и превратившуюся в самую глубокую мою печаль.

Через два дня после похорон я прочитал ее письмо и понял, в каком аду она жила последние месяцы. Я прочитал письмо только один раз, но слова запечатлелись в моей памяти на всю жизнь.

Мой дорогой Терри,

Как мне выразить глубочайшую благодарность за твою бесконечную доброту? Как мне искупить стыд и вину, которые испытывает моя душа оттого, что я причинила тебе такую боль? Я знаю, что принесла тебе только страдания. И сознание этого заставляет меня мучиться еще сильнее. Теперь, когда день моей смерти так близок, я должна признать все грехи, которые я совершила. Мои ошибки невозможно исправить, ведь я знала, что поступаю неправильно, но не сделала ничего, чтобы изменить свой путь.

Я знала, что ты не любишь меня, хоть и решил жениться, и знала, что причиняю боль еще одному человеку. Но я не отпускала тебя, мое чувство перестало быть любовью и превратилось в навязчивую идею, которая не позволяла освободить тебя от обещания, которое ты никогда не должен был давать. Когда ты вернулся после долгого отсутствия, я обманывала себя, воображая, что ты полюбил меня. Я жила этой ложью, пока одно событие не заставило меня открыть глаза на правду.

Однажды вечером, когда ты работал, я решила впервые посмотреть на дом, который ты для нас купил. С помощью твоего дворецкого я осмотрела каждую комнату, пока не добралась до закрытой двери.

Эдвард сказал, что это твой кабинет и он должен быть заперт во время твоего отсутствия. Несмотря на твое распоряжение, я уговорила слугу дать мне ключ, и он оставил меня одну, чтобы я смогла все хорошенько рассмотреть. Если бы я этого не сделала, мне бы не пришлось писать это письмо. Чувствуя невыразимое удовольствие от пребывания в твоей комнате, в твоем столе я нашла груду бумаг, которые не должна была читать. Они самым жестоким способом вернули меня к действительности. Каждое письмо было написано со страстью, которую я никогда не подозревала в тебе, к тому все письма были адресованы не мне. Эти страницы позволили мне понять тысячу вещей, объяснить множество деталей, связанных с воспоминаниями о ней, позволили мне увидеть, что твоя любовь к ней никогда не умрет. Соперничая с ней, я неизменно оставалась проигравшей, потому что, хоть ты и остался со мной, твое сердце принадлежит ей, и этого я никогда не смогу изменить. Это знание оказалось самым ужасным наказанием, потому что с тех пор меня ни на минуту не покидала жгучая ревность. Тем вечером мне нужно было освободить тебя от обещаний, данных тобой. Но мое трусливое сердце отказалось сделать это, и сознание этого только увеличило мою вину. Я знала, знала, что должна была сделать, но я отказалась. Я признаю этот грех. Этот грех никогда не позволит моей душе найти покой. Я несу крест сознания, что могла сделать тебя счастливым, но и пальцем не пошевелила. Даже теперь, когда я пишу эти строки, я не могу отпустить тебя; зная, что мой эгоизм не может называться любовью, я не могу найти в себе силы сделать то, что сделала она, когда ушла во мрак той холодной ночи. Она лучше меня. Неудивительно, что ты до сих пор ее любишь.

Пожалуйста, заклинаю тебя, прости мне недостаток любви и избыток эгоизма, прости и забудь боль, которую я тебе причинила.

Если ты читаешь эти строки, значит, я уже мертва. Пожалуйста, Терри, искупи мою вину, вернувшись к женщине, которую ты любишь, теперь, когда ты избавился от бремени, каким я для тебя была. Будь счастлив с ней и прости женщину, которая не знала, что такое самоотверженная любовь.

Твоя Сюзанна.

Когда я закончил читать письмо, мое сердце наполнилось глубокой безысходностью. Я так и не смог сделать ее счастливой, и она умерла с болью в сердце. Оказалось, что моя жертва была напрасной, и теперь, когда она мертва, моя жизнь снова потеряла смысл. Я сардонически рассмеялся ее пожеланию счастья с Кенди, этой несбыточной мечте о жизни с женщиной, которую я любил, но которая, как я думал, уже замужем и поэтому навеки для меня запретна.

За 20 лет жизни у меня было лишь две мечты, и обе они рассыпались в прах. Я не смог полюбить женщину, спасшую мне жизнь, хоть и знал, что счастье с Кенди невозможно. Сознание этого повергло меня в новую депрессию, хотя в тот же день я должен был предстать перед новым испытанием.

Я находился в своем кабинете, когда Эдвард с испуганным видом открыл дверь. Он работал у меня больше года и за это время успел узнать, что может привести меня в бешенство. Бедняга не мог оправиться после прошлой вспышки гнева пару месяцев назад, а, так как он знал, что я запретил тревожить мое уединение, представляю, каким испытанием было для него нарушить мой приказ.

– Извините, сэр, – прошептал он, – я знаю, вы велели не беспокоить вас, но внизу находится кое-кто, кого вы хотели бы видеть.

– Думаю, вам следует брать уроки английского, Эдвард, так как вы не понимаете моих слов, – насмешливо сказал я, начиная выходить из себя.

– Там джентльмен, сэр, – настаивал он. – Он говорит, что прибыл сюда от имени вашего отца.

Моим первым побуждением было заорать: «У меня нет отца!» и послать посетителя и дворецкого к черту, но внутренний голос двумя доводами остановил меня. Мгновение я неподвижно стоял. Если мой отец, после четырехлетнего разрыва между нами, решил поговорить со мной, разве я не должен хотя бы выслушать его? Разве он не мой отец, в конце концов? Эти вопросы предотвратили мое проявление высокомерия. Второй довод был основан на моей собственной гордости. Был ли я вправе судить человека, бывшего моим отцом, зная, что я сам поступил не лучше него? Поэтому, согласно этим соображениям, я велел Эдварду впустить посетителя. Через несколько секунд в комнату вошел изящно одетый человек средних лет. Я узнал его характерную походку и золотые очки, с которыми он не расставался. Это был Марвин Стюарт, поверенный моего отца.

– Я рад видеть вас снова, милорд, – церемонно произнес он.

– Насколько я знаю, я никакой не милорд, мистер Стюарт, – с ухмылкой ответил я. – Но, так или иначе, я тоже рад вас видеть. Меня зовут Терренс, и впредь прошу вас обращаться ко мне именно так.

– Извините, но я могу называть вас не иначе, как милорд, – настаивал он.

– Что ж, хватит ходить вокруг да около, – я пожал плечами. – Полагаю, вы здесь не случайно, так что прошу садится.

Мужчина сел на ближайший стул и торжественно начал объяснять цель своего визита. Он сказал, что отец серьезно болен, и доктора дают ему не больше двух месяцев. У него были проблемы с почками, и ничто не могло его спасти. Когда он узнал о приближающейся смерти, то захотел в последний раз увидеться со мной, несмотря на возражения его жены; он послал Стюарта в Америку, чтобы сообщить мне свою волю. Мой отец надеялся, что я приеду в Англию со Стюартом.

– Мне жаль приносить вам такие горестные известия, тем более теперь, когда вы в трауре по своей невесте, – тактично завершил он.

Если бы это произошло двумя годами раньше, я бы послал его к черту без капли сожаления из-за Ричарда Грандчестера. Но мои собственные ошибки позволили мне понять отца, и согласился ехать, хотя в те дни поездка в Европу была безумием: немцы продолжали свое наступление. Меньше всего я хотел ехать в Лондон в такое время года, но причиной, по которой я согласился это сделать, было желание встретится с воспоминаниями из прошлого. Роскошный корабль, прощание в порту, прибытие в Саутгемптон, улица, по которой мы с ней гуляли, старинные здания – все это вызывало чувство deja vu и делало встречу с моим прошлым еще более трудной и мучительной.

К счастью, моя мачеха с детьми уехали из Лондона на время, которое я там провел. Я поблагодарил Господа, пославшего герцогине хоть немного здравого смысла и позволившего ей избежать нашей встречи. Стюарт сказал, что она была взбешена решением моего отца послать за мной и, не в силах что-либо изменить, не пожелала находиться со мной под одной крышей.

Когда я добрался до поместья отца, мое сердце не находило себе места. Я пытался убедить себя, что меня не волнует проклятый Ричард, и я не чувствую к нему ничего, кроме ненависти. Когда же я увидел его в постели, такого худого и бледного, лишенного былых силы и надменности, я почувствовал безграничное горе. Человек, которого любила моя мать, умирал.

– Лорд Грандчестер, – промолвил Стюарт, когда мы вошли в комнату, отделанную в безупречном стиле Ренессанса, – здесь ваш сын Терренс.

Отец открыл глаза и попытался сесть, но поскольку силы его оставили, он был вынужден прибегнуть к помощи слуги. Он прищурился, пытаясь разглядеть меня в полумраке спальни, но света было недостаточно, и он приказал открыть окно. Когда в комнату проник робкий свет, я вдруг увидел, как он состарился за последние годы. Ему было чуть больше сорока, но выглядел он на все шестьдесят.

Он, наконец, посмотрел на меня, и я увидел, что его лицо приобрело никогда раньше не появлявшееся выражение.

– Оставьте меня наедине с моим сыном, – попросил он, и я заметил, что его голос еще сохранил следы аристократического презрения. Когда все, включая Стюарта, покинули нас, он снова сосредоточил взгляд на мне. Я молча стоял, не зная, что сказать.

– Прошло много времени, Терренс, – начал он.

– Да, действительно, сэр, – сухо сказал я.

– Ты вырос, – тихо продолжал он. – Должно быть, тебе уже двадцать.

– Я думал, вы уже и не помните, сэр, – ответил я.

– Я помню гораздо больше, чем ты можешь себе представить, сын, – с внезапным блеском в глазах добавил он. – Еще я много слышал. Знаю, что ты преуспел в своем сценическом ремесле, – сказал он с легкой насмешкой в последних словах, пробуждая тем самым мое старое негодование.

– Я не так богат, как вы, но я независим. Все, что у меня есть, я заработал своим трудом, – гордо, но с оттенком упрека ответил я, тут же пожалев о своих словах, когда заметил в его глазах дымку печали.

– Я понимаю, что был плохим отцом, Терренс, – сказал он, поражая меня неожиданной честностью.

– Не мне об этом судить, – пробормотал я, опуская глаза.

– Ты изменился, – ответил он, гладя на меня, удивленный моей реакцией, – но ты все еще похож на свою мать, – он замолчал, колеблясь. – Как… как она? – наконец, спросил он.

Пришла моя очередь удивляться. Меньше всего я ожидал, что он спросит о моей матери. Я был уверен, что он ненавидит ее.

– У нее все в порядке, спасибо, – собравшись, ответил я. – Она в турне. Сейчас, наверное, в Сан-Франциско.

На некоторое время воцарилось безмолвие. Никто из нас не знал, что сказать. Наконец, отец нарушил тишину.

– Я слышал, ты помолвлен, – небрежно прошелестел он слабым голосом.

– Да, сэр, – ответствовал я. – Но несколько недель назад она умерла.

Мой отец удивленно выгнул левую бровь.

– Сожалею, – наклонил он голову.

– Все в порядке. Я справлюсь, – прохладно ответил я.

Отца потряс мой холодный ответ, но он слишком хорошо мог контролировать свои эмоции, поэтому понял, или сделал вид, что понял, мои чувства.

– Садись, Терренс, – предложил он, указав на большой деревянный стул с семейным гербом на спинке. – Мои силы уходят, а я должен о многом рассказать тебе, – закончил он вздохнув.

Я поставил стул около кровати и обернулся к человеку, лежащему под темно-синим шелковым покрывалом.

– Сын, – начал он, – я попросил тебя приехать в Англию, потому что… – я видел, как ему трудно собраться с мыслями, – потому что наши отношения никогда не были такими, какими они должны были быть, и … и я за это в ответе, – признался он, опустив глаза. Я был поражен, не в состоянии поверить, что мой отец произносит подобные слова.

– Я совершил ошибку, – со вздохом продолжал он, – ошибку, о которой я сожалел всю свою жизнь. Я предал мои истинные чувства к твоей матери и подчинился воле отца, желавшего сохранить честь семьи. Я причинил боль единственной женщине, которую любил, а потом усугубил свою вину, отдалив тебя от матери. Мне не следовало так поступать. – В эту минуту по щеке отца сбежала крупная слеза, доказывая искренность его раскаяния. – Я… я сделал тебя несчастным, приведя сюда, – заикался мой отец. – Ты был вечным напоминанием об Элеонор, и, пытаясь забыть ее, я выбросил тебя на улицу. Я… я не знал, как вести себя с тобой… когда каждый твой жест напоминал о моей подлости. Каждый раз, когда я смотрел в твои глаза, я видел ее и не мог сопротивляться этому. Именно поэтому я отослал тебя в академию, поэтому не мог показать тебе свою любовь… Но я любил тебя, сынок… всегда любил.

– Отец! – только и смог выговорить я.

– И самое худшее, – хрипло продолжал он, – самое глупое и трагическое то, что… сколько бы я не работал, сколько бы женщин не имел, сколько бы не путешествовал, я никогда… никогда не забывал твою мать. Я был дураком, только теперь я понял это, теперь, когда у меня есть храбрость исправить свои ошибки, уже слишком поздно, сын мой, – закончил он, беззвучно рыдая. – Моим наказанием стало то, что я никогда не увижу твою мать и не получу ее прощения, – горько сказал он. – Но ты, сынок, сможешь ли ты простить меня? – он просил меня, нет, скорее, умолял, на что, как мне казалось, не способен Ричард Грандчестер. Что я мог сказать человеку, прощающемуся с жизнью, когда я совершил те же ошибки?

– Я прощаю тебя … отец, – хрипло ответил я. – Я не вправе судить тебя.