Текст книги "Сотая бусина (СИ)"
Автор книги: Елена Саринова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 28 страниц)
– А я что вам говорю? – лупанула месяцеликую собеседницу по руке Дивина. – Знаменье... Только вот к чему?.. – а вот на этот вопрос уже не знали ответа все мы...
И, воспользовавшись образовавшейся в разговоре задумчивой паузой, я оторвалась от соседнего с дамами прилавка. Не забыв заплатить за прихваченный с целью конспирации баклажан. Да... Судя по сокровенности, с которой новость про мочалинское знаменье обсуждалась, очень скоро она будет полоскаться по всем деревенским улицам... Интересно, как на такие 'дела' моя тетушка ходила? Жаль, что в записях ее эта информация отсутствует...
– А власы ее, как лазоревый цвет.
Улыбка ее, как предгорный рассвет.
Лицо перламутру уступит едва.
Глаза же... Глаза же... Вот с дамскими глазами у меня всегда проблемы. Лучезарного дня, Анастэйс!
– И вам не замерзнуть, – поприветствовала я нагнавшего меня уже на выходе с развала мужчину.
Мужчина был худ, высок и чрезвычайно сутул. На длинных волнистых волосах носил кожаный ободок, а за спиной – раздолбанную в многолетних схватках с 'поклонниками' лютню. И звали его Аргус. Что он делал в нашей, не ценящей утонченную поэзию деревне, я никогда не могла понять. Уж лучше бы затерялся в каком-нибудь большом городе, да слагал бы там свои посвящения и оды. А нет, его, как закоренелого преступника все время тянуло на место своего постоянного литературного преступления. За что и получал регулярно от разбуженных среди ночи дружков своих муз. А некоторые так просто собак спускали. Вот и сейчас, просторная аргусова рубаха в паре мест радовала взор бледным поэтическим телом. А его правый глаз... Может, у нас в Мэзонруже тайное общество образовалось и его членов фингалами помечают?
– А я как раз в ваш замечательный дом направляюсь, – 'порадовал' меня такой новостью Аргус и галантно отобрал корзину. – Надеюсь, просветленный Зигмунд в добром здравии?
– Зигмунд?.. – медленно соображая о цели такого визита, вспомнила я оставленного мной на парадном крыльце Зеню, лежащего после чашки сметаны отмытым пузом кверху. – Ах, да. В здравии. Только... У него вчера был очень тяжелый день, Аргус и он сегодня... Как бы вам сказать?.. Не вполне владеет собой.
Да, что уж там? Кот, честно говоря, совсем себя не контролировал. Сказывались остаточные инстинкты его приемника. Свидетельством тому стала очередная моя, почти бессонная ночь, прерываемая то перезвоном посуды на буфетных полках, то грохотом падающей подставки для кочерги. А закончилась – торжественным пенделем под хвостатый зад с крыльца – прямо в предрассветный сад... Где меня, уже немного позже поджидали три дохлых мыши, сложенных в ряд, и сам 'охотник' – с выражением глубокого раскаяния на 'просветленной' морде. Но, творчески закаленного Аргуса, похоже, неадекватность своего баечного коллеги ничуть не смутила:
– Да я совсем не против, – горячо заверил меня он и на ходу поправил веревочку от лютни. – Я, знаете ли, в жизни своей многое повидал и к... особенностям других отношусь очень терпимо.
– Все ясно, – что я могла еще на это ответить? Хотя... – Аргус, можно вам задать... личный вопрос?
– Спрашивайте, конечно, Анастэйс. Если моя личная жизнь в этом замечательном месте еще оставляет какие-то вопросы, я с удовольствием вас просвещу.
– Это как раз про наше... замечательное место. Скажите, почему вы именно здесь обосновались, в Мэзонруже?
– О-о, – грустно отвел взгляд в сторону поэт. – Это, действительно, очень личный вопрос... Любовь, Анастэйс... Любовь, которая бывает в жизни поэта всего один раз и, или делает его крылатым, или... Я был тогда еще совсем молодым, когда встретил ее, – медленно начал Аргус, постепенно сбавляя ход. – Она – здешняя, из Мэзонружа и, хоть и не давала мне никогда особой надежды, от себя не отталкивала. Всегда принимала с благосклонностью и так же благосклонно улыбалась. А потом я узнал, что она выходит замуж. И весьма удачно, по меркам здешних обывателей... Но, она все же продолжала мне улыбаться. Только, уже не так... благосклонно... Я, знаете ли, вплоть до их венчания в нашем храме все не верил. Это, как... – неожиданно остановился он прямо посреди мостовой и приложил ладонь ко лбу. -
Колокольный звон. Детский лик Богородицы.
Взгляд твой ясный, как в зимний день облака.
Убежать бы прочь. Отдышаться. Опомниться.
Но, уже летят в небесах облака(6)...
– Значит, вы до сих пор здесь ради тех... облаков? – потрясенно выдохнула я.
– Ради них... И ради тех мест, по которым мы с ней гуляли. И... Да, много еще ради чего. Она ведь тогда, в Медянск и вдохновение мое с собой увезла. Я с тех пор пишу одну дрянь пошлую... и глупую. И получаю за нее вполне справедливо.
– Аргус, неужели вы надеетесь, что Зигмунд вам поможет?
– Вернуть мое вдохновение? А, вдруг? А, Анастэйс? Я ведь, хоб меня перетри, поэт. Как мне без него жить?.. Здоровья не хватит, – иронично скривился он, щупая пальцами синяк под глазом.
– Это-то да... Конечно, – уверенно закивала я головой. – А скажите мне, не как поэт, а как умудренный жизнью мужчина... Как вы думаете, можно связать свою судьбу с тем, кто тебя любит, но при этом...
– Не любить его самому? – склонился надо мной Аргус. – Можно ли пожертвовать своей свободой и надеждой, пусть иллюзорной, на встречу со своей настоящей любовью ради того, чтобы отплатить ему добром за добро?
– Да-а...
– Нет, Анастэйс. Это предательство и того, ради кого вы идете на такие жертвы и предательство по отношению к себе самому.
– У-у-у, любовь... – скептически протянула я. – С точки зрения главного магического закона, это просто обмен энергиями. Мне вообще кажется, что мы сами себе внушаем то, что кого-то любим... или нам это внушают.
– Анастейс, в ваши-то годы и такой цинизм? Хотя, вы – маги и аланты, на все в этой жизни смотрите с несколько других позиций... Значит, вы искренне считаете, что любви вообще нет? – приподнял Аргус свои брови.
– Ну-у... Когда-то я в нее также искренне верила, а потом... волшебство закончилось.
– Волшебство закончилось? – переспросил поэт. – А вы знаете, Анастэйс, один из великих мыслителей прошлых веков, имя которого вам, к сожалению, уже ничего не скажет, в своем последнем, итоговом труде написал: 'Любовь – есть самое великое чувство, умеющее творить волшебство, потому что творит новых людей'. И я думаю, что старик здесь имел в виду не только тайну деторождения, а, в первую очередь – полное изменение любящего ради своего любимого... Просто, ваш час познать это волшебство еще не настал.
– Ну, тогда я, пожалуй, его подожду.
– Прямо здесь, у собственной калитки? – засмеялся Аргус, став, в этот момент совсем мальчишкой.
– А что? Вдруг, оно у меня дорогу будет спрашивать?
– О-о, я уверен, что, если это будет настоящее волшебство, то адрес ваш оно узнает само, – распахнул мужчина передо мной невысокие воротца с болтающейся на них картонкой 'Зигмунд временно не принимает'...
Кот на лечебный сеанс согласился сразу. И, показав ему, на всякий случай, из-за спины Аргуса предупредительный кулак, я направилась... подслушивать очередную зенину притчу. А что? А мне не стыдно. И даже очень интересно, а местами, так и вовсе поучительно. И, хоть окно на веранду кот, тоже предупредительно, всегда требовал закрывать, но, я же маг... Я бы и подглядывать могла, прямо через плотную занавеску. Но, этого моя избирательная совесть делать уже не позволяла.
Традиционные 'Проходите. Обувь снимите. Лягте по удобнее. Храпите по тише', я слушала в пол уха, всыпая в это время в чугунную ступку подсохшие корни сусака. Самое интригующее начиналось немного позже и сегодня оно звучало, как:
– Дружили в одном лесу соловей и воробей. Соловей был очень важным, все его любили за певческий талант и даже местный леший приглашал его на свои сборища – выступить перед почтенной публикой. А воробей был маленький и незаметный. Весь смысл жизни его сводился к тому, чтобы добыть себе пропитание и погреться под теплым солнышком – все его маленькие воробьиные радости.
И вот однажды друзья схватились в нешуточном споре, кто из них лучше приспособлен к жизни. Соловей утверждал, что, конечно, он. Потому что его всегда накормят и обласкают за его песни. А воробей стоял за себя. И доказывал, что, голос, это, конечно, хорошо, но пропадет он и кому соловей будет тогда нужен? А он всегда сможет сам себя прокормить, потому что не на кого ему надеяться.
Спорили они, спорили, да так увлеклись, что не заметили, как накрыла их сетка птицелова, притаившегося в кустах. Птицелов был тоже важным и в жизни разбирался хорошо. И он рассудил, что соловья сможет хорошо продать, а вот воробей никому не нужен. И выпустил маленькую птаху на свободу.
Голосистого же соловья купил хозяин одной таверны и посадил его в клетку – развлекать публику своим пением. Поначалу такая жизнь птице даже пришлась по вкусу. Его опять кормили и слушали внимательно. И в тепле он был. А потом наш артист стал скучать: по лесу, по свободе и по своему другу – воробью. А когда птица скучает, она уже не поет. А если, все же делает это, то песни ее больше на плач похожи. А кому ж интересно плач слушать? Поплакать мы дома можем. И перестали люди соловья слушать. А вскоре он и сам замолчал... с горя.
Хозяин таверны, видя такое дело, решил от него избавиться очень просто – придушить бывшего певуна и в помойное ведро. Да только повезло соловью – пролетал в тот момент мимо открытой двери его бывший друг, в поисках дармовых крошек и увидел клетку. И так как был он маленьким и незаметным, то пропорхнул в таверну и клювом отодвинул на клетке задвижку – выпустил на свободу затворника... Полетели они вдвоем в свой родной лес, который стал теперь соловью во много раз дороже. И больше никогда не спорили, кто из них лучше. Потому что клюв для птицы нужен не только, чтобы красивые звуки из него лились, но и чтобы самому прокормиться и о других позаботиться.
– Хр-р-р.
Толченый корень сусака для нового пробного мыла готов...
Отблески огня в очаге таинственными фигурами плясали на широких половых досках. А сверчки в ночном саду радовались, что очередной день прошел и теперь можно объявить об этом всему миру. Мы втроем – сидели на крыльце, слушали, как шепчутся между собой под ветром старые деревья и смотрели на звезды, которые были рассыпаны сегодня безоблачным небом особенно щедро...
– М-м-м... К Тиристине опять сын с невесткой из Либряны прикатили, – после глубокого вдоха сообщил Зигмунд.
– Ага... И они опять над костром курочку жарят... А, знаете, что я думаю?
– И что ты думаешь, хозяйка?
– Я думаю, что пора начинать новую жизнь. А что? Волосы у меня – новые, Зеня – тоже... обновленный.
– А я?
– А ты, Груша, для меня за последние два дня раскрылась тоже с совсем новой стороны.
– С хорошей? – блеснула на меня своими глазками в темноте домовиха.
– С о-очень хорошей... Ну так вот. И отпразнуем мы эту новую жизнь завтра уборкой и перестановкой – с утра. А вечером тоже кого-нибудь зажарим.
– Надеюсь, не меня?
– Нет, Зеня. Я членов своей семьи не ем. Я же знаю, что вы – невкусные, хотя и такие замечательные. И я вас... люблю.
– Ага, – вздохнули с обеих сторон от меня 'объекты любви'...
– Зеня.
– Что, Стася?
– Расскажи мне про Бередню.
– Это куда наш некро... Глеб отбыл?
– Просто расскажи про нее.
– Хорошо. Рассказываю... В 2013-м году случился в нашей стране из ряда вон выходящий случай – представитель одного древнего алантского рода поделился своей магией с человеческой девушкой. Проделано это было из чистой юношеской любви, потому что браки между алантами и людьми в ту пору были строго запрещены. Но, пара эта, за такой поступок не нашла одобрения и вынуждена была покинуть родину. Вот они то и основали за западными границами Тинарры новое государство, переселив туда людей с Земли. И стали первыми его правителями – Грэгором и Бенедиктой. Хотя, думаю, настоящее имя мужчины со временем в летописях было изменено на более приемлемый вариант. Страна эта стала называться Бередней и первоначально занимала только половину той территории, что она представляет собой сейчас. На юге же ее в то время жили местные полудикие племена кочевников... Со временем Бередня разрасталась, народ между собой перемешивался и роднился, но там до сих пор, в отличие от остального мира есть национальности и деления на княжества. Что же касается магии... Она там, безусловно, присутствует. Сама природа этого мира ее излучает. Только, отношение к ней в Бередне другое.
– Как к ведьмам и колдунам?
– Примерно так, Стася.
– И что, на кострах сжигают?
– В отдаленных местах, возможно. Хотя, есть и разрешенные маги. Их единицы и живут они в уединенном месте – в северных горах. Вот к ним относятся со всем почтением и считают детьми Бога на земле. Но, это закрытый культ, основанный еще Бенедиктой, и, насколько я знаю, у власти там до сих пор женщина... А вообще, страна эта очень красива, своей – суровой полудикой красотой: горы, между ними, в равнинах, древние буковые леса с водопадами и пещерами, из которых вытекают подземные ручьи, возделанными полями и реками, шириной своей сравнимыми с морем. И над всем этим парят белоглавые сипы. Эти птицы – символ Бередни и ее самая большая гордость.
– Действительно... красиво. Но, что там делать Глебу? – не удержалась я от такого больного вопроса.
– Глебу? Насколько я... владею информацией, в настоящий момент Бередня и Ладмения усердно налаживают между собой отношения. Их посол уже полгода протирает штаны в нашей столице. Теперь, видимо, настала и наша очередь отправить туда своих представителей... Не переживай ты за него. Я уверен, что в Бередне нашего... бывшего некроманта не ждет ничего каверзного. Слишком большие интересы связывают обе страны.
– Ты думаешь?
– Я же сказал, что я в этом уверен... И вообще, кто-то недавно заявлял, что начинает новую жизнь, – ехидно заметил умник.
– Конечно, начинаем. Но, ты же знаешь, что Глеб был важной частью моего... нашего прошлого. И я должна быть за него спокойна. А ты разве нет?
– Стась, мне тебе в третий раз заявить о своей уверенности?
– Не надо... Все. Больше ни слова о нем.
– Нет, погоди. Раз ты сама первой это имя огласила, у меня вопрос. Последний.
– Давай. Только, если последний.
– Как он мог так с нами поступить? – с надрывом, совершенно мне непонятным произнес кот. – Он что, думал, ты нас здесь ради него... бросишь?
– Как это – брошу? Если бы я согласилась, то в столицу мы отчалили бы все вместе: ты, Груша в сахарнице и я.
– Что?! – даже подскочил на месте Зигмунд.
– Что слышал. И вообще, после шести лет знакомства так плохо думать о некроманте?
– Знаешь, Стася... Знаешь... – глубоко задышал умник. – Ты – настоящая... Трахиния!
– Это почему же? – прищурила я на него глаза.
– Да, если б я знал раньше! Да я бы!.. В столице то! Да я бы – ух, как там развернулся!
– Ты это сейчас всерьез говоришь?
– Я?!.. – взглянул на меня Зеня совершенно безумными глазами, полыхающими сейчас всеми столичными огнями сразу. А потом, вдруг, глубоко выдохнул. – Извини... Занесло что-то... Нам и здесь совсем не плохо. Тем более что завтра новая жизнь начинается... Просто, столица, Стася, если бы ты раньше там жила, то...
– Зигмунд, ты такой умный, но иногда ведешь себя, как распоследний в деревне идиот, – теперь уже не на шутку удивила нас обоих домовиха.
– Извини...те... Так завтра, значит, курочку будем жарить?
– Ага... Если ты до тех пор окончательно нас с Грушей не разочаруешь.
И мы снова, все трое, надолго замолчали...
Вот уж не думала, что наша новая жизнь, которую я вчера торжественно объявила, начнется именно с этого... Нет, поначалу все шло точно по моему плану. Я даже на развал с утра успела смотаться, за обещанной курочкой. И даже вручила своему начальнику, господину Трушу, образец нового мыла на отваре из корня сусака (выслушав попутно его ценное мнение по поводу моего 'тупикового' образа), а вот потом... Потом произошло уж совсем, из ряда вон выходящее событие и выражалось оно в одном только имени – отец Аполлинарий...
Уборка с обязательным перетаскиванием мебели, затеянная, как символ перемен, подходила к концу. Осталось лишь развесить по своим новым местам расчленяющие верхний этаж лоскутные занавеси и живописно набросать на пол огромные вязаные круги. Я, в общем-то, этот момент уже и предвкушала, как главный во всем мероприятии, когда, обернувшись на критикующего мои действия кота, бросила взгляд в окно.
– Ну, надо же, цветовая гамма ему не нравится. А мне вот нравится. И со шторами они гармонируют. Ты сам посмот...Мать моя, Ибельмания!
– Гармонируют? – хмыкнул скептически Зигмунд, восседающий на горе из выхлопанных кругов. – Гармония есть связанность и соразмерность вещей, а здесь сплошной деревенский абстракционизм. И причем тут кактус?.. Стась, ты чего рот распахнула? Со стола свалишься.
– Если бы ты сейчас видел то, что вижу я, то выглядел не лучше. Я тебя уверяю, – бросила я на умника из под потолка ошалелый взгляд. – Он меня, видимо решил проклясть прямо на дому.
– Да кто там тебя решил проклясть? – заскочил кот с разбега на подоконник. – Вот это да – батюшка! Сам и без отряда святых угодников...Значит, Стася, у нас еще есть надежда.
– Отползти огородами?.. Хотя, что это я?..
И, действительно, с чего, вдруг, мне его бояться? С момента нашего последнего диспута прошло уже больше шести лет. И с тех пор мы с отцом Аполлинарием при встрече неизменно делали вид, что оба заметны друг другу не больше мухи – Гелия свое обещание сдержала. Но, вот осадок мутный, все же остался. Да еще кое-какая информация, доходящая до нашего дома с ногами зениных клиентов, страдающих кроме обычных своих болячек еще и особым, 'словесным' недержанием...
Батюшка наш, конечно, профессионал своего дела и святые источники знает назубок. Не говоря уж о Библии, цитирует которую, наверняка и в сновидениях. Однако, где та ветхозаветная Зулейка(7), а где мы?.. Далеко – совсем в другом мире... И вот, исключительно ради близости к проблемам местной паствы, примерно лет пять назад появилась в проповедях отца Аполлинария некая абстрактная 'героиня' – олицетворение порока и скудоумия в одном лице. И что эта 'богомерзкая гидра' только не вытворяла: страждущих обирала (всякая честная работа должна быть оплачена), мужиков в грех вводила (для некромантов это вовсе не грех), добропорядочных селянок поносила ('Бухнера' не ругательство, а название растения). В общем, всем своим существованием служила наглядным ответом на вопрос 'Как жить нельзя?'. За что, кстати, и регулярно, в назидательной части получала – святым возмездием по башке... И, ни слова про магию. Все – исключительно в рамках 'проблем современной нравственности'... А, это батюшка еще мой новый цвет волос не видел...
– А пусть посмотрит.
– Что ты говоришь? – оторвался Зеня от наблюдения за нетерпеливо переминающимся у нашей калитки священником.
– Я говорю, что сейчас спущусь и узнаю, чем обязаны такой честью.
– Я с тобой, – решительно смахнул кот с окна. – У меня для него уже давно своя проповедь заготовлена...
Отец Аполлинарий, завидев меня, 'приветственно' перекрестился. Я тоже... поздоровалась. Исключительно из женского любопытства. А когда пасть свою раскрыл для аналогичной цели Зигмунд (уже из научного интереса), священник вновь осенил себя знамением и неожиданно для нас многострадально выдал:
– А скажите мне, ценят в этом доме свой врачебный долг перед ближним?
– Пол сребеня за сеанс. После пятого – на медень дешевле, – беспощадно отчеканил кот свои расценки.
– Святые угодники! Что ж так дорого? – приподнял брови отец Аполлинарий, а я нервно заозиралась.
– Здоровье дороже, батюшка, ибо сказано в Святом писании: 'Кто сеет скупо, тот скупо и пожнет', – остался непреклонным умник.
– Апостол Павел, Послания к Коринфянам... – потрясенно произнес священник, брови которого, от такой вольной трактовки Библии переползли аж на середину лба. Он сделал шаг назад, будто намереваясь тут же удалиться, а потом, вдруг неожиданно передумал. – Ну, раз ты, сын мо-о... лекарь, так хорошо знаком с основой основ, то отвечу тебе тем же: 'От всякого, кому дано много, много и потребуется'. Куда идти?
– А нельзя ли пока... повременить? – решила я, наконец, встрять в этот обмен любезностями. – Зигмунд, можно тебя на пару слов – в сторонку?
– Да что такое, Стася? – недовольно зашипел на меня кот, едва мы удалились от изгороди на пару ярдов. – Ты что, хочешь испортить мне грядущее развлечение?
– Развлечение? Ты так себе это представляешь? – нависла я над умником.
– Нет, я его, конечно, полечу... Кстати, от чего его лечить то?
– Вот в том то и все и дело, – недоуменно скривилась я. – Сама ничего не понимаю... Его свечение прямо забито страхом. А вот чего он боится: то ли за свое здоровье, то ли по какой другой причине... Странно все это, Зеня. Очень странно, – обернулась я в сторону отца Аполлинария и еще раз внимательно на него посмотрела.
Священник, облокотившись одной рукой на калитку, другой шарил в своем кармане, едва шевеля тонкими старческими губами. Вот он на мгновение замер, и лицо его просветлело улыбкой. Потом вынул руку наружу, обтер ее об рясу, будто избавляясь от налипшей грязи, и взглянул на меня... Взгляд этот мне совсем не понравился:
– Зеня, ты можешь ему отказать?
– Отказать? – гневно воззрился на меня умник. – Во-первых, это претит моему врачебному долгу. Во вторых... Ты представляешь, какими после этого будут его проповеди? А ведь ты в этой деревне жить осталась. Ну, а в-третьих...
– Есть еще и в-третьих?
– Стась, я ужасно хочу посмотреть, как он храпит. Неужели ты откажешь мне в этом маленьком удовольствии?
– Ну, знаешь ли, господин философ... Да у тебя на уме одни удовольствия и развлечения.
– Ну, Стасенька... Ну, пожалуйста, – принялся кот тереться боками об мои ноги, вызывая одновременно и щекотку и большое желание поразмашистее его пнуть.
– Да делай, что хочешь. Но, я тебя предупреждала, – гневно ткнув указующим перстом в довольную котовью физиономию, направилась я домой... И даже подслушивать в знак протеста не стала...
Весь остаток дня я, естественно, на кота дулась. А к концу нечаянно забыла... Тем более, что повод отвлечься предоставился...
– О-о... жареная на вертеле курочка... Лучше может быть только жареный на вертеле карпунь(8), политый...
– Настоем валерианы? – прервала я кулинарные фантазии Зигмунда и кочергой принялась долбить по догорающим в кострище поленьям.
– Лимонным соком, – обижено мявкнул тот и развернулся ко мне своим полосатым боком. – Ты что, думаешь, я совсем... ветрогон(9)? Да, Стася? Я же вижу, что ты на меня из-за этого злишься. Скажи мне, я – ветрогон?
– Ты?.. Честно говоря, нет, не думаю. Это я на твоем фоне выгляжу старой занудой. А вообще, сколько тебе лет, Зеня?
– На днях ты сама же меня уверяла, что не больше четырех.
– Все ясно... Не хочешь об этом говорить...
– Ты знаешь, один поэт из нашего прежнего мира по имени Ариосто, как-то сказал: 'Все с годами теряется: юность, красота, здоровье, порывы честолюбия. И только одна глупость никогда нас не покидает'. Так вот, я опроверг его изречение.
– И в какой именно части?
– В первой, разумеется, – совершенно искренне рассмеялся кот. – Ибо моя глупость вечна, как и я, а все остальное воскресает вместе с каждым моим новым телом. Таков закон существования нашего рода.
– Я думаю, что это очень правильный закон. Иначе, представь себе – ты бы все-все-все знал, но уже ничего не хотел... Зеня.
– Что?
– А вот, по поводу вечной глупости... Ты сегодня ночью спать собираешься?
– Я не против.
– Чего именно?
– Заклятия сна, которое ты на меня вчера тайком наложила. Можешь проделать тоже самое и сегодня.
– А-а... Спасибо...
Дни иногда тянутся бесконечно долго. А порой пролетают, как легкая паутинка мимо глаз. Но, и те и другие не оставляют в нашей памяти ничего, кроме оторванного календарного листа с ничего не значащей датой, ничего не значащим утром, днем, вечером... ночью. А ведь они могли бы быть заполнены до краев. И все равно – хорошим или плохим. Для беспристрастной памяти важно другое – сам факт, что день этот чем-то запомнился. Мы их, такие дни, вспоминаем потом и говорим кому-то: 'Помнишь, это, как раз за неделю было, до того, как ты плавать научился?', или 'А-а, это когда я в таверне с друзьями Уроженье(10) отмечал, а вы меня потом, с твоей мамой домой не пустили?'...Сегодняшний день запомнится жителям Мэзонружа тем, что именно 28 июля 2561 года в своем маленьком домике, приткнутом к тыльной стороне храма, повесился отец Аполлинарий...
Новость эта уже облетела черной вороной все дома в деревне, а теперь кружилась над тянущей шеи за церковной оградой толпой, собравшейся, откровенно говоря, откровенно же удостовериться. Мне же, думать так о себе совсем не хотелось, так же, как и Гелии, беспрестанно запахивающей длинный жилет на своем очередном выпуклом животе. Мы, и на самом деле, просто шли мимо. Я – к себе домой после ежемесячного визита вежливости в гостеприимный алантский дом, стоящий неподалеку на пригорке. А Гелия, как обычно – оздоровительно выгуливалась, заодно, уж, провожая меня:
– Нет, ты слышала, как они про него не добро? – мазнула меня по щеке своим пепельным, выбившимся из-за уха локоном женщина. – 'Старый лицедей'. И откуда слова такие знают?
– Из его же проповедей, – хмуро заметила я, обводя взглядом присутствующих. – Не далее, как неделю назад 'богомерзкая гидра' лицедейством промышляла.
– Это когда ты успела? – понятливо хмыкнула алант.
– А, мы в 'Лишнем зубе' с Аленой, танцы души танцевали. Нас потом на 'бис' вызывали и мелочь кидали... Одна монетка мне прямо в кружку с элем булькнулась... А, впрочем, что уж сейчас об этом?
– Да-а... И кто ему, интересно, подбрасывал такие пикантные подробности из твоей жизни?
– Самой... жутко интересно, – еще раз внимательно глянула я в толпу. Но, озабочена сейчас была отнюдь не поиском болтуна, из христианского порыва, поведавшего батюшке о наших с приятельницей развлечениях, а тем, что, вот уже несколько минут мой затылок, спину и лицо бесцеремонно сверлил чей-то, такой же внимательный взгляд, источник которого я никак не могла зацепить своим. – Может, пойдем отсюда? А то обстановка здесь... нехорошая.
– Ты тоже это заметила? – повернула ко мне лицо Гелия.
– Что именно?
– Остатки чьей то магии. Старые, уже почти незаметны.
– Магии? – вынырнула я из своей нервозности. – Так ведь кроме нас с тобой в Мэзонруже больше нет никого нашего профиля? – и прищурилась уже в направлении прямо противоположном прежнему. – Мать моя, Ибельмания, -
ощущение было такое, будто отец Аполлинарий перед кончиной топил свой очаг магическими дровами и именно поэтому сейчас едва различимыми радужными всполохами 'магический дым' еще покидал покосившуюся трубу. – Рассеивается через открытый дымоход, – удивленно произнесла я в полголоса. – А по давности...
– Часов восемь – десять, не больше. А это значит, что вещали до рассвета, – авторитетно закончила алант. – Но, будь я трижды девственница, если пойму, как наш батюшка мог к себе в дом мага запустить? У него ж там, насколько я знаю, все сигнальными амулетами завешено.
– Ага... – невесело покачала я своей синей шевелюрой. – 'А как он мог накануне сам в дом мага прийти, да еще и напроситься к весьма сомнительному с точки зрения религии лекарю?.. Ведь, как чувствовала вчера', – а вслух еще раз подтвердила свою готовность сорваться с этого странного места.
Но, не смотря на полное на то согласие моей спутницы, мы даже шага сделать не успели, тут же оттесненные к ограде схлынувшей от тропинки толпой – из дома, прищурив глаза на солнце, один за другим, вышли, сначала, рыцарь Прокурата, седой коренастый человек, а потом и наш Дозирон. И, если лицо первого хранило профессиональную непроницаемость, то физиономия старосты долгожданно порадовала публику прямо переливами эмоций. Мужчины тормознули в усыпанном семячной шелухой круге и, обменялись взглядами, после чего приезжий специалист едва заметно кивнул.
– Уважаемые земляки! – начал наш глава, глухим от соразмерности событию голосом. – Вы ждете ответа. Он у нас один – наш батюшка, отец Аполлинарий, минувшей ночью собственноручно... повторяю, собственноручно прекратил свою жизнь путем повешенья за шею. На этот прискорбный факт есть точное заключение уважаемого представителя Прокурата, – по-бычьи мотнул он головой в сторону статуей замершего рыцаря. – Больше здесь добавить нечего, кроме того, что... Бог ему судья... Так что, можете расходиться по домам к своим детям и делам...
Черничный чай, разлитый с деревенским размахом по большим пузатым кружкам, уже давно остыл и перестал манить своим мягким сладким ароматом. А свежайшие пряники и вовсе лежали нетронутой горкой на расписной 'парадной' тарелке. Так-то мы сегодня с Зеней гостей угощаем? Точнее, гостя...
– Значит, сегодня у нас последний был сеанс?
– Да, господин староста, – снова кивнул Зигмунд и уже с интересом посмотрел на сосредоточенное лицо мужчины.
– И больше, думаешь, не надо, чтоб...
– Ну, если у вас огромное желание имеется, то тогда...
– У нашего уважаемого главы имеется огромное желание мне вопрос задать, – надоело мне смотреть на эти неприкрытые мытарства. – Да только он не знает, как начать... А, хотите, я сама угадаю, что это за вопрос?
– Да что тут угадывать? – тяжело выдохнул Дозирон и сделал большой глоток из кружки. Тонкая чайная струйка с трудом пробралась по его небритому подбородку и большой каплей зависла на самом краю, грозя испортить белизну старостиной рубахи. И потому, что так и осталась там незамеченной, я, вдруг поняла, в каком состоянии находится сейчас наш бессменный деревенский глава. – Знаю я, что ты здесь не причем, дочка. У меня даже в мыслях не было тебя в этом обвинять, – начал он знакомым глухим голосом. – Тем более что прокуратский специалист подтвердил – насилия не было. Только вы оба, очень вас прошу, – пристально посмотрел он сначала на кота, а потом на меня. – Очень прошу, молчите про то, что накануне вечером батюшка к вам заглядывал. А то, сами знаете, как у нас в деревне кривда в правду превращается.
