Текст книги "Стая воспоминаний (сборник)"
Автор книги: Эдуард Корпачев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 31 страниц)
Песчинка
© Издательство «Современник», «Двое на перроне», 1973.
Будь проклят тот день, когда он познакомился с этой рыженькой Стасей! Потому что с тех пор, как только он увидел рыженькую усмешливую девчонку, приехавшую в их причерноморский городок, с ним что-то стряслось, он все дни пропадал с аквалангом у скалистого побережья, нырял и нырял под воду, стал худой и плоский, как копченая ставрида. Нельзя, нельзя переутомляться накануне соревнований аквалангистов! А он все пропадал у скал, у побережья, нырял и нырял, вскрывал под водою безнадежные раковины, искал ту самую жемчужину, которую пообещал подарить заезжей девчонке…
Будь благословен тот день, когда он познакомился с этой светленькой, всегда лучащейся улыбкою Стасей! Потому что с тех пор что-то с ним произошло необыкновенное, он стал часами пропадать под водой, он сам удивлялся, откуда берутся силы, и он был уверен, что сил этих у него хватит надолго, он не допустит, чтобы кто-то лучше его прошел подводную дистанцию. Стася еще увидит его триумф! И Стася еще увидит на своей нежной ладошке тусклое зерно жемчужины…
День, солнечный приморский день, уже начинался веселыми кличами курортников, отправлявшихся на пляж. В соседних домах слышны были заискивающие голоса тех, кто приехал и просился на постой, а в доме, где жил Цезарь, собирались в обратную путь-дорогу загоревшая полная женщина и загоревший полный мужчина.
– Вот вы и похудели, – спекшимися губами сказал им Цезарь, хорошо помня, ради чего приехали на кавказский берег двое полных людей, хорошо помня, какими еще более полными были они вначале, когда робко открывали вертевшуюся на оси калитку и спрашивали: «Местечка у вас не найдется?»
– Мы похудели – это верно, но и ты, братец, сдал, – дружелюбно заметил мужчина. – Что для нас спасенье, то для тебя катастрофа.
– Какая катастрофа? – возмутился Цезарь. – Вы пощупайте, – и он выбросил тонкую руку углом, напрягся, чтобы увидели курортники его мускулатуру, и сам же увидел вздувшийся комочек у предплечья.
– Он совсем помешался на подводном плавании, – пожаловалась с веранды мать. – Лучше бы не жить мне в этом городе! Лучше бы мне в вашем Пскове жить!
– И в нашем Пскове есть вода, – осторожно возразил мужчина, опуская на землю дворика до отказа набитый чемодан с матерчатым верхом.
– О боже, и у вас там вода! – вздохнула мать и стала упрашивать Цезаря жалостливым тоном: – Я совсем больная, Цезик. Не мучай меня, поешь, а потом иди на тренировку. Я совсем больная, Цезик…
– А! – отмахнулся он, вспоминая о том, что и Стася уезжает скоро восвояси, куда-то под Минск, и что если он не подарит ей обещанную жемчужину, то окажется пижоном, трепачом, брехуном. – Я опаздываю, мама! Я потом, мама!
И, все еще слыша за спиной материнские зовы, причитания и проклятия, он юркнул в калитку, податливую, укрепленную на оси, поправил съезжавший с узких плеч акваланг и помчался к морю.
Своих ребят, своего лучшего дружка Олега, своего тренера Зураба Шалвовича он увидел на привычном месте, у неприступных для горожан скал, но с радостью, наддавшей ему прыти, с каким-то удивительным толчком радости, пронзавшей его всего, тощего, черного, костлявого, заметил он неподалеку и Стасю, беленькую и в белом купальнике, которая сидела на камне, смотрела в море, а потом и на него, на Цезаря, посмотрела.
И он понял, что она вот так, в стороне, дожидается его, взмахнул ей рукой, уловил ответный жест ее нежной, лишь слегка загорелой кисти.
– Привет, ребята! – с воплем появился он на виду, перед своими ребятами, перед Олегом, перед Зурабом Шалвовичем.
– Привет, привет, – мрачно отвечал Зураб Шалвович, такой же стройный, как мальчик, с мальчишески остриженными смушковыми кудряшками волос и с обязательными для грузина усиками. – Только делай поворот – и дуй домой. Отстраняю от тренировок.
– Да вы что, Зураб Шалвович? – потрясение прошептал Цезарь, бросая незаметный взгляд в сторону сидевшей неподалеку Стаей. – За что, Зураб Шалвович?
– За что, за что! Нарушаешь дисциплину, понимаешь! Соревнования в воскресенье, а ты нарушаешь! Из моря не вылазишь! А потом сдохнешь на соревнованиях! Я запрещаю такое! Мне не нужны такие!
– Вы серьезно, Зураб Шалвович? – обескураженный гневными словами тренера, вполголоса спросил Цезарь и вновь покосился на Стасю.
– Серьезно, совсем серьезно!
И тогда все то, что томило Цезаря все эти жаркие дни, что толкало на бесплодные поиски матового зерна, на бесконечные подводные путешествия, на страдания по причине возможной неудачи и что вконец истощило его, – все это вдруг прорвалось в нем, и он с угрозой бросил тренеру:
– Хорошо, я уйду, Зураб Шалвович. Уйду и больше не приду. И вы останетесь без лучшего аквалангиста. И вам потом отчитываться в комитете физкультуры, Зураб Шалвович.
Еще мгновение назад разгневанный, обладавший властью тренера, Зураб Шалвович словно лишился этой власти, лишился дара пламенной речи после столь дерзких слов.
– Ты с ума сошел, Цезик! – метнулся к нему лучший дружок Олег и стиснул его узкие плечи крупными ладонями. – Возьми свои слова обратно, Цезик.
И тогда Цезарь, видя замешательство своих ребят, своего лучшего дружка Олега, своего тренера, с минуту еще испытывал их терпение, а затем удобнее устроил акваланг, проверил лямки, стал напяливать маску и соскакивать вниз по скалистому уклону. И лишь услышал напоследок сказанное в сердцах Зурабом Шалвовичем:
– Тьфу, Кощей Бессмертный!
В воде ему жилось хорошо, как рыбе, в воде он становился благодушным, как дельфин. И видел он все прекрасно. Видел расплывавшихся, сучивших ногами ребят с параллельными горбиками кислородных баллонов за спиной, из которых время от времени вырывалась жемчужная струйка.
Хотя бы одну, хотя бы махонькую настоящую жемчужинку отыскать ему для Стаси! Потому он и подался поближе к скалам, стал соскабливать одну за другой раковины, тут же вскрывать их кривым ножиком, тут же отбрасывать в сторону приоткрытые створки, еще раз убеждаясь в том, что здешние скалы не сулят даров.
Не сулят даров эти скалы, но если пообещал драгоценный подарок, то разбейся – а слово сдержи! Может быть, и не нужна Стасе жемчужинка, просто обмолвилась она при первой встрече, при знакомстве, а он, опасаясь, что знакомство прекратится, взял и пообещал: «Я тебе найду! Я все тут обыщу, у меня такой акваланг, Стася!»
И вот теперь, когда ребята плывут наперегонки под водой, когда готовится каждый к первенству и мечтает о славе, он, Цезарь, мечтает о подводной находке и более всего боится выглядеть перед Стасей болтуном.
В зеленом сумраке моря долго передвигался он, охотник за жемчугом, передвигался и вспоминал о каких-то давнишних легендарных находках отважных пловцов, о том, что давно, когда еще никто в глаза не видел подводных приспособлений для дыхания, находили здешние люди необыкновенной ценности зерна. И будто бы одним из самых удачливых в городе был старый опустившийся торговец ракушками дядя Жорик, всю жизнь теперь проводивший на базаре. Какие-то мальчишки доставляли ему раковины, а он их подмазывал для блеска подсолнечным маслом, высушивал день-другой и потом раскладывал диковинные штучки на прилавке. А когда-то, говорят, он сам нырял, сам был удачливый добытчик. Но как давно! Когда Цезарь, пошатываясь, вышел из моря и взобрался по скалистым ступенькам наверх, ребята уже собирались уходить, покорные настоянию тренера, и посматривали на него: не пойдет ли и он с ними?
– Нет, я останусь, – сказал он и с кислым видом посмотрел туда, где сидела Стася. Ну что он – опять промолчит о жемчужине, которую никак не найти, а станет рассказывать о плевом этом деле – о заплывах с аквалангом, о подводном спорте?
– Ты сейчас же пойдешь домой, Цезарь, – нерешительно потребовал Зураб Шалвович.
– А! – с раздражением махнул рукою он. – Оставьте, Зураб Шалвович.
И стал перескакивать по камням, направляясь к Стасе, которая глядела на него из-под ладони, улыбалась, жмурилась.
– Цезик! – ударил в спину знакомый басок лучшего друга Олега. – Ты ко мне обязательно зайди. Ты понимаешь меня?
И Цезарь, обернувшись, увидел в глазах лучшего друга сокровенное обещание помощи, вспомнил о том, как делился с Олегом своими неудачными поисками, своею болью последних дней и как сокрушался тогда Олег. Вот теперь Олег смотрел сокровенно и загадочно, Олег обещал помощь, и Цезарь благодарно кивнул головой.
А как только уселся рядом со Стасей, на горячей плите камня, на припеке, как только взглянул в ее улыбчивое лицо, как только увидел ее твердые в улыбке губы, так и подумал с унынием, что не может он преподнести ей обещанного крохотного дара и что скоро она уезжает в Минск, куда-то под Минск.
– А Минск – он как, ничего? – спросил Цезарь и взглянул на нее искательно.
– Ба-альшенный город! – непритворно округляя глаза и становясь серьезной, произнесла она. – Ого, Минск! Ба-альшенный город!
– А я еще нигде не был, – завидуя ей, ее возможности путешествовать, бывать всюду, огорчился он. – Ну, только в Анапе, в Новороссийске, в Туапсе… Так это же все на берегу! А так нигде больше не бывал…
– Я тоже нигде особенно не бывала. Я и в Минске только один раз была.
Цезарь вопросительно посмотрел: уж не корчит ли она дурочку из себя?
– Ей-богу, Цэзар, – простодушно созналась она. – Я теперь только и была первый раз в Минске. Когда надо было лететь сюда. Хотя у меня в Минске родственники. И здесь, и в Минске. Ой, Цэзар, у меня столько родственников в Минске и по мамке, и по татке. Ты приезжай в Минск – будешь своим, Цэзар.
– Я так хочу в Минск! – невольно вырвалось у него, и он тут же проклял эту несдержанность свою, эту порывистость, и даже взглянуть в этот миг постеснялся на Стасю, зная, что она улыбается обворожительной, доброй улыбкой, и не зная, отчего улыбается: то ли понимает его порывистость, то ли просто так, по привычке.
– А ты такой худой, ты больше не плавай, Цэзар, – сердечно попросила она и коснулась нежной ладонью его пылающего тела, его выпирающих, лишь коричневой кожицей обтянутых косточек. – Нужна мне тая жемчужина… Я же знаю, что их тут нема.
И когда она так ласково погладила его, он готов был вскочить тут же и в радости побежать через весь приютившийся у моря город. А еще он сказал себе, весь подрагивая от незнаемой ранее нежности, что обязательно сдержит слово, что разобьется в прах, а сдержит слово. Иначе он последний пижон, трепач, брехун!
Он тут же вспомнил о просьбе Олега, тут же увидел наяву его глаза, обещавшие помощь, и вскочил, взвалил было на плечи акваланг, да вновь опустил на камень:
– Ты посиди, Стася, ладно? А мне по делам. Меня Олег ждет. Но я вернусь!
– Я буду тут весь день, – беспечно отозвалась она. – Еды у меня вон сколько. – И она кивнула с улыбкой на поклажу, прикрытую невесомым, как крылья мотылька, платьем.
По горбатым, извивающимся улицам, мощенным старинными и уже неровными плитами, мимо каменных домиков, мимо опустевших к этому часу тенистых дворов понесся он, худой, голодный, счастливый, все еще словно бы чувствующий на своем теле ожог от ласкового прикосновения Стасиной руки.
Наверное, он и не остановился бы передохнуть, если бы случайно не наткнулся на Зураба Шалвовича, который хмуро и с сожалением скользнул по нему взглядом женственных, больших очей.
Тут уж никуда не увильнуть, и Цезарь прекратил свой бег, пошел рядышком с тренером, помалкивая и лишь глотая воздух открытым ртом. Было бы крайней глупостью идти вот так рядом и помалкивать, Цезарь уже страдал оттого, что произошла у них размолвка, а ведь ничего подобного не случалось прежде, ведь очень любил он тренера, фанатично преданного морю, подводному плаванию, подводной охоте. Как они с Зурабом Шалвовичем пошли однажды плавать наперегонки без аквалангов, без ничего лишнего, как они стремительно плыли!
– Зураб Шалвович, – тихо произнес он, тронутый явившимся воспоминанием, – вы пощупайте. – И он, как давеча перед курортниками, выбросил руку углом, поиграл коричневым мускулом.
Зураб Шалвович потрогал его мускулы крепкими пальцами, потом и сам сложил руку углом с поднятым к голубому небу кулаком, позволил и Цезарю опробовать стальную мощь тренированных мышц и уступчиво сказал:
– Делай, как знаешь. А только – кровь с носа – не опозорься на соревнованиях. Понимаешь?
– Не опозорюсь! – поклялся он и прянул дальше по улочкам, оборачиваясь на бегу, помахивая тренеру ладошкой, пока тот не скрылся в одном из уличных притоков.
А как только вбежал во двор того дома, в котором жил надежный дружок Олег, так сразу сунул голову под струю водопроводного крана, сея брызги в цементированную лохань, чем-то напоминающую колодезный сруб, и крича при этом:
– Олег! Я тут! Я пришел!
– Иду! – откуда-то сверху, с мансарды донесся ответный возглас.
Разговаривать во дворе они не стали, потому что тайное надо держать в строжайшей тайне, и когда побрели но уличным плитам, когда Цезарь на ходу стал утираться маечкой и тут же надевать ее, влажную, измятую, на иссохшее свое тело, Олег ворчливо сказал ему на ухо:
– Будет у Стаси жемчужина. Будет! Дядю Жорика знаешь? У него и купим. О деньгах не беспокойся.
При этих словах Олег даже протянул ему руку для заслуженного рукопожатия, Цезарь машинально пожал руку добродетеля, не совсем понимая, предлагает ли приятель ему спасение или постыдную сделку. Он брел за приятелем, воображение рисовало ему закоренелого базарника дядю Жорика, всегда полусонного от жары, от груза лет, и временами с души Цезаря словно бы спадало бремя, а временами он чувствовал еще большую тяжесть на душе. Такой простой выход из положения, такой маленький обман, и даже не обман, а просто изворотливость… И когда он представлял, как эту, почти зримую, лелеемую мечтой жемчужину он будет преподносить потом Стасе, его всего перевертывало от сознания чего-то кощунственного, неправедного…
Но дружок Олег почти насильно за руку увлекал его на базар, потом мимо торговых лавок, заваленных помидорами, абрикосами, желтыми дисками домашнего сыра, пучками травы для приправы, увлекал мимо хранителей всей этой снеди, спокойно дожидавшихся покупателей и вдруг с невероятным азартом обрушивавших на них красноречие южан.
Господи, неужели этот окаменевший, с лицом цвета старой бронзы, с клювастым носом, в обношенной, несусветно грязной холщовой панамке дядя Жорик был некогда живою легендою города, почти мифическим человеком, непревзойденным пловцом, первым кавалером и удачливым охотником за подводными драгоценностями? Как бессильны его руки, повисшие над жалкими раковинами в плетеной корзине, как стар он, уныл, странен!
– Дядя Жорик! – попытался пробудить Олег то ли дремлющего, то ли грезящего старца.
Дядя Жорик открыл сначала один тусклый, как недозрелая слива, глаз, потом другой глаз.
– Дядя Жорик, вы помните, о чем я просил? – вкрадчиво произнес Олег. – Мне всего одну…
Старик кивнул головой, отчего поля панамы затрепетали, как под ветром, выдвинул из-под ног другую, черную сумку, порылся в ней, побренчал какими-то камешками, которые под его рукой по-голубиному заворковали, и достал металлическую коробочку из-под леденцов, открывшуюся внезапно, сама собою, и явившую в лоне своем горку изъеденных чернью зернышек, похожих на кариесные зубы.
Да разве это жемчуг? Какой истертый, тусклый, гниловатый на вид, фальшивый, безобразный, поддельный, столетний, никудышный!
– Сколько за одну? – неуверенно спросил Олег.
Дядя Жорик показал бурый, напоминающий корнеплод палец.
– Рупь? – обрадовался Олег и тут же сунул дяде Жорику маленькую бумажку.
– Да идем же! – с возмущением потянул его было Цезарь, уже ненавидевший себя за это нелепое согласие идти покупать жемчужину, уже мысленно обличавший себя в предательстве, в обмане, в недостойном. Да ведь он похвастал добыть для Стаси дорогое зернышко со дна морского, добыть по-честному!
И все же на ладони у Олега уже покоилось приобретенное зернышко, видом своим напоминавшее известковую кроху. Хочешь – принимай ее за жемчужину…
– Постой, Олег! – настойчиво и рассерженно обронил Цезарь. – Ты сейчас же выкинешь эту заваль! Или выкинешь, или проглотишь. Чтобы глаза мои не видели этой завали!
– Ты что, Цезик, чокнулся? – все еще любуясь приобретшем, все еще довольный удачной покупкой, ясно взглянул на него приятель. – А Стася? Она же уезжает скоро.
– Ну и пусть! – сказал он, подхватил с ладони приятеля известковое зернышко и тут же отправил себе в рог.
С минуту они враждебно смотрели один на другого, потом Цезарь повелел:
– За мной не ходи, – и пустился прочь с базара.
И когда он бежал к морю и представлял ожидающую его на берегу моря Стасю, то был необычайно доволен своим поступком.
А как только приблизился к морю и к ней, ожидавшей его Стасе, то несколько пожалел о том, что проглотил дешевое зернышко. Теперь опять ожидают его погружения под воду, изнуряющие поиски, поиски!
– А я жду, жду, – встретила она ласковым голосом. – Жду, и не могу есть одна. Садись, Цэзар, ешь. Ты же совсем заморенный.
– Никакой я не заморенный, – зло отвечал он. – Я тренируюсь. Разве не видишь, что я тренируюсь? Я должен победить. Ты еще посмотришь!
– Я все вижу, Цэзар. И ты садись и ешь со мной.
Так они и сидели, глядя в даль моря, на шалящие волны, на белые теплоходики, следующие своим рейсом – в Новороссийск, наверное, или даже дальше, в Сочи, в Батуми.
А когда было покончено с едой, Стася вдруг улыбнулась еще шире, еще пленительнее и всплеснула загорелыми руками.
– Ой, а у меня нешточко есть! – И она ловко поднялась на ноги, опустилась затем на колени, порыскала в капроновой сеточке, извлекла благоуханный платочек, развернула его, как белый цветок, и показала: – Гляди, Цэзар, гляди…
– Песчинка – да? – спросил он, рассматривая прозрачную и микроскопическую, как маковое зернышко, песчинку.
– Ага! – подхватила она. – Ты возьми ее, Цэзар, а там, в воде, любую раковинку раскрой ножичком и сунь песчинку. Из нее потом ба-альшенная жемчужина будет! Я знаю, японцы, а может, итальянцы так делают. И в раковинах нарастают жемчужины. Ты возьми, Цэзар, возьми. А то мне больно глядеть на тебя: ты такой заморенный, а все ныряешь, ныряешь, все шукаешь тую жемчужину…
– А ты знаешь, сколько времени пройдет, пока нарастет жемчужина? – спросил он, очарованный подарком, очарованный появлением песчинки на своей ладони, такой незаметной песчинки, ничтожной песчинки, драгоценной песчинки.
– И будем ждать, – рассудительно согласилась она.
Крепко сжимая в кулаке подарок и понимая, что разом снята с его души тяжесть, что он вознагражден драгоценной песчинкой за все тревоги, поиски, изнурительную жизнь под водой, он снаряжался опять под воду, сбрасывал одежду на горячие камни и бормотал:
– Я сейчас. Я сейчас!
Без опаски спустился он по скалистым коварным уступам, вошел в родное Черное море, сжимая песчинку в кулаке и замышляя пристроить ее в какой-нибудь раковине, а потом еще и поплавать, еще поискать драгоценность в других раковинах. И если даже не удастся ему ничего обнаружить и выйдет он из воды при пустых руках, то надо поклясться себе преподнести Стасе иной какой-нибудь сюрприз. Какой же? Да он выиграет на соревнованиях по подводному ориентиру – и точка! И Стася будет счастлива. И Зураб Шалвович тоже будет счастлив.
«Все будет хорошо, Зураб Шалвович, – мысленно твердил он. – Все будет прекрасно! И не надо сердиться, дорогой Зураб Шалвович…»
Маленькая записная книжка
© Издательство «Советский писатель», «Конный патруль», 1975.
Друзья, не видели маленькую записную книжку? Не попадалась она вам здесь, на строительной площадке, среди глины и сора, или где-нибудь на этажах недостроенного корпуса? Такая маленькая книжка, размером со спичечный коробок, черная, в лаковой обложке, – не видели? И теснятся кабалистические цифры телефонов меж добротных, твердых, толстых створок, – книжечку легко заметить, и не попадалась она вам? На ней тиснута благородная белая церковка с единственным золотым крестом и надписью старинным шрифтом: «Владимир», это сувенирная книжка из города Владимира, – не встречалась такая находка? Грошовая находка, карманное собрание, современная летопись, безымянные фамилии и сплошные шифры для случайного читателя записной книжки и все житейские связи, путы, узы, обязательства для владельца ее, телефонные ключи от всех частных штабов, домашнее вещание на всю Москву, – может, все-таки замечали где-нибудь лаковый портативный томик?
Так или примерно так, полушутя, полусерьезно, обмахиваясь голубой полотняной кепочкой, которую можно сжать в комок и сунуть в карман, и поправляя жесткие, конские, вороные волосы, спрашивал Никипелов у монтажников в брезентовых хламидах, у своих многолетних знакомых, чьи лица казались припудренными или бетонными. И столетние знакомые по стройкам то выжидающе улыбались, туго соображая, отчего так разошелся их мастер-геодезист, а то отвечали без слов, жестом отрицания, и щурились в мужской зависти, определенно подозревая его выпившим.
Но все это потом, во второй половине летнего дня, потому что Никипелов обнаружил пропажу лишь к концу смены.
А сначала он даже и не появлялся среди своих. Сначала электричкою, подземным поездом и автобусом добирался он к южной окраине Москвы – к Теплому Стану. Он сам себе положил: пока бригада заканчивает монтаж корпуса где-нибудь на севере Москвы, в Дегунино, он, Никипелов, первым пробирается на ту стройку, которая станет назавтра своею, и принимает у чужих монтажников нулевой цикл. Чтоб день не угасал зря!
И вот, освеженный сквозняками в утреннем вагоне метро, а затем и в автобусе, Никипелов выбрался на южную землю, где и название местности, и сама сторона света обещали более несносную жару, чем где-либо в иных районах Москвы. Теплый Стан!
Очень любил Никипелов стройку, какую-то свалку панелей, развороченную сухую крошащуюся глину строительной площадки с ее домиком на колесах, называемом прорабкой, с ее подъемным краном, – во всем этом неуюте видел Никипелов своеобразную поэзию. И нравилось ему придирчивым взглядом окидывать фундамент будущего дома в какой-то огромной яме, чувствовать на себе настороженное внимание чужих монтажников, для которых он, Никипелов, хоть и брат, но одновременно и король стройки: монтажников по огромной Москве несметное множество, а таких, как он, геодезистов – всего полтысячи. И славно ему было чувствовать себя избранным среди строителей!
И верно: юг есть юг, в Теплом Стане было уже с утра по-тропически жарко, Никипелов то и дело обмахивался голубой кепчонкой, ощущая, как смуглое, хорошо выбритое лицо разъедает пот, и вновь и вновь приникал к теодолиту, к нивелиру. Теодолитом измерил он углы, цейсовским нивелиром проверил горизонты. Безукоризненны должны быть углы, точны горизонты!
И, обнаружив вдруг крупную неточность, он ахнул и тут же подсказал себе: как хорошо, что всего лишь несколько панелей смонтировано…
– У вас на целых семь сантиметров отклонение, – недружелюбно посмотрел он на маленького, сухонького, с острым носиком бригадира. – Как привязали первую панель неправильно – так и пошло…
– Да как же? – тихо, словно оберегая тайну, спросил востроносый.
– Геодезист, наш брат, напутал. Видно, как сделал разметку, так не появлялся?
– Где же! На другой уже площадке. – И востроносый бригадир, уже не опасаясь говорить громко, пообещал, со вздохом обводя глазами начинающуюся стройку и наверняка подсчитывая потерянное время, потерянные премиальные: – Демонтируем, мастер, исправим. Вот ваш брат! Но и сами… Да что трепаться! Теперь будем точными…
И хотя Никипелов по опыту своему знал, что теперь монтажники добьются идеальной точности, теперь будут даже зря придираться друг к другу, все-таки он полдня протолкался на юге, на жаркой площадке, вычерчивая оси под все ведущие конструкции – наружные, внутренние, под шахту лифта.
А добравшись затем до северной площадки, он и словом не обмолвился, что не принял нулевой цикл в Теплом Стане. Не обмолвился, чтобы не волновать своих. Это его, Никипелова, дело, это ему завтра опять мчаться чуть ли не в деревню, а все-таки на ту же южную московскую землю.
И получалось так, что он, взмокший и загоревший еще красивее на жалящем солнце, притащился сюда, в Дегунино, чтобы потерять свою незаменимую, исписанную арабскими цифрами записную книжку и начать безуспешные поиски, теребить усталых людей, вопрошать у них полушутя, полусерьезно и выглядеть в их глазах чуть ли не подвыпившим.
Но и пропажу он не сразу обнаружил.
А сразу он полюбовался, как монтируют кровлю прямо с машин, и гордость первооткрывателя приятно проснулась в его душе: никакой не монтажник, а геодезист, избранник, в некотором роде повелитель монтажников, Никипелов всегда лез в общее дело, твердил, твердил, помнится, сто раз о преимуществах монтажа кровли прямо с машин. Твердил, твердил, что все это – сплошные выгоды: и кровлю не надо сгружать, и не теряет она вида, не корежится, и наплевать на то, если строительная площадка, вся в рытвинах, в канавах, в колдобинах, неудобна для нежной кровли… Теперь с машин – и в небо!
– Опять выигрываем день! – кивнув именно туда, на последний этаж корпуса, в небо, выжженное московским солнцем, поприветствовал комплиментом тучный, с испорченным военной пулей, красным ухом бригадир Вереницын.
Никипелов с достоинством промолчал. И когда монтажник Гаранин, воспаленно блестя серыми глазами, тоже заметил вслух, какая новенькая, нисколько не измятая кровля мгновенно оказывается над этажами, Никипелов вновь с достоинством промолчал. Он знал себе цену, он был братом строителей, но все равно как бы старшим братом, он знал, когда нужно драть горло, а когда многозначительно молчать. И все же слыша эту, словно никому не адресованную, но все-таки адресованную ему хвалу, он еще больше ценил себя и жизнь, был очень рад тому, что все его знают и любят, и с удовольствием напоминал себе, какой он счастливый, здоровый, тридцатилетний в это лето, и какая свобода быть одиноким, покинутым женщиной, лишенным всех семейных, домашних обязательств… Да разве одинок он в самом грандиозном городе? Все строительное управление знает его, даже в другом тресте знают, недаром ловчили, стараясь перетянуть туда, и множество знакомств у него, полна арабских цифр и сокращенных слов записная книжка, и вообще разве можно быть одиноким в тридцать лет, в молодые годы?
И он крепкой, сухой, коричневой рукой похлопал по кармашку летней рубашки с матерчатыми погонами, надеясь ощутить твердые створки записной книжки.
А книжки там уже не было. И в других карманах тоже.
Он хорошо помнил, что она, украшенная белой церковкой на обложке, была в кармашке час назад, когда он искал болгарские сигареты, была уже здесь, на северной московской земле.
И, значит, потеряна здесь, на засоренной, изъезженной, пыльной земле строительной площадки.
Он кинулся вопрошать, тормошить каждого, то негодуя, то посмеиваясь. Такая маленькая записная книжка, лаковая, размером со спичечный коробок, сувенирная, с владимирской белой церковью на обложке, тяжелая довольно-таки, хоть и маленькая, – не видели?
Потом он даже рассердился на себя: сам человек действия и немногословных фраз, сам он, ценивший в других сообразительность и молниеносность мысли, вдруг надоедает, переспрашивает, нудит. Нет записной книжки? Нет – и нет.
Он даже думать о ней запретил себе тут же, хотя и тотчас стал соображать, как же он вновь соберет в один томик бесчисленные семизначные цифры телефонов, если многие и не помнит.
Ну, перебьемся! Свой-то телефон хоть помнишь, Никипелов? А мамин? И перебьемся! Идет московское лето, потом будет отпускное, сентябрьское, кавказское лето, которое продлит твое московское лето, и жизнь несет полную свободу, и какая печаль в тридцать – в мужской полдень?
А когда настал конец смены и припудренные монтажники стали собираться по домам, бригадир Вереницын, потирая свое комковатое ухо, раздосадованно сказал:
– Эт-ти книжки! Я их сам сколько посеял. А может, если дождя в ночь не будет, завтра найдем?
Никипелов рассмеялся.
И поехал к себе, в Скатертный переулок, в этот старинный московский переулок, отвоевавший считанные метры меж заповедных бульваров, где что ни дом, то бывшая обитель знаменитости.
Правда, еще по дороге к дому, под землей, в несущемся чуть ли не со свистом вагоне метро, он вспомнил опять о пропаже, похлопал рукой по полому карману рубашки и определенно понял, что никакой жизни ему не будет без этой книжки. Номера телефонов он не любил запоминать, чтобы не засорять свою память, и теперь, лишившись записной книжки, был в Москве как чужой, как приезжий, как провинциал. О ком ни вспомнишь, о ком ни подумаешь – все теперь на некоторое время словно исчезли для него из Москвы. И неужели теперь дожидаться по вечерам, по выходным дням, когда кто-нибудь сам объявится и позвонит? Некоторое время он даже колебался: то ли начать поиски нужных телефонов сразу же, купив в любом киоске блокнотик, то ли махнуть рукой на пропажу и добраться до Скатертного, где в коммунальной квартире он, свободный до тоски, совершенно вольный человек, чей-то бывший муж, с упоением возьмется за техническую литературу? В наследственном громоздком книжном шкафу на каких-то медвежьих лапах он хранил немало технической литературы и полагал, что такого, как он, специалиста могут возвеличить лишь прочные профессиональные знания или те знания, которые могут всегда пригодиться для любого инженера. Он берег время, иногда не жалел времени я тратил его с беспечностью будущего долгожителя, но умел и беречь не праздное время и возвышать себя каждодневным чтением. Он знал, что даже среди инженеров немало таких же, как он, предпочитающих только техническую литературу и добирающих культуру по телевизорам и по гостиным.
Итак, он ехал в метро, с удовольствием подставляя лицо подземному сквозняку, и не знал, куда ему ехать, и был в каком-то раздумье, и поражался подобной перемене в себе. Обычно он был скор на решения, подчинялся лихорадочному ритму жизни и не тратил лишних слов. Мужчина должен быть деловым! А теперь же… Да ведь и есть причина: потеряна карманная энциклопедия, знакомые в один момент исчезли! Звонить некому, и не станешь звонить тихой белорусочке Лиде, прежней жене своей, приехавшей в Москву из какого-то местечка, не станешь звонить ей, потому что даже в этом есть риск снова сойтись с Лидой, и не станешь звонить на Серпуховскую знакомой женщине, потому что она, знакомая женщина, Светлана Сергеевна, уехала в отпуск без него, он провожал ее в аэропорту Шереметьево и радовался, что останется один в летней Москве, он уже там, в аэропорту, допускал какое-то непременное новое знакомство, но почему-то не везло на знакомства.
