Текст книги "Молодая кровь"

Автор книги: Джон Килленс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 35 страниц)

Мистер Мак гудел и гудел своим клаксоном так, словно он был хозяин этой улицы. Он со смехом помахал Оскару рукой.

– Черт тебя побери, парень, если бы ты так вот прыгнул тогда в сторонку, тебя бы не выгнали!

Оскар лишился места на заводе месяцев через шесть после того, как окончилась забастовка. Однажды он выполнял какую-то тяжелую работу и был весь в поту, как взмыленный конь. В это время мистер Мак подошел к нему и хлопнул его по заду. Оскар резко повернулся и одним ударом сбил Мака с ног да еще крепко выругался. Тогда-то он и потерял место. Придя в этот вечер домой, Оскар долго смотрел на своих ободранных ребятишек, потом на жену и, наскоро поужинав, ушел в лес и там в одиночестве заплакал, как ребенок…

Он долго, упорно искал работу, но не мог ничего найти. Дети были голодны, жена больна, и нечем было заплатить за квартиру. В полном отчаянии Оскар отправился к Рою Бэйкеру просить о помощи. Они с зятем никогда не дружили. Рой работал шеф-поваром в гостинице и считал себя ужасно важной персоной, близко к себе никого не подпускал. Оскару надоело каждый день зря обивать пороги в поисках работы; дети его совсем отощали, и жена стала еще больше прихварывать. Подавив свою гордость, Оскар пошел к зятю на поклон, и тот устроил его на работу в отель «Оглеторп».

Белая шваль, белая шваль… Куда ни глянь на Малберри-стрит, всюду беднота, белая шваль. Оскар подумал о своем любимце, старшем сыне – тоже Оскаре. Ему единственному он рассказал когда-то о своей жизни на плантации, о детстве и о Маленьком Джиме. Оскар младший казался куда взрослее своих семнадцати лет благодаря мрачному выражению тощего обветренного лица. Каждый день Оскар младший исхаживал много миль по городу в поисках работы, которой так до сих пор и не нашел. Типичный бедняк, белая шваль, иначе малого и не назовешь! И что бы ни говорил священник Кулпепер, подкреплявший свои слова изречениями из священного писания, Оскару Джефферсону никогда не прислуживали никакие негры, хоть он белый, как всякий белый. Даже у самого пастора Кулпепера не было никаких негритянских слуг – он работал на том же заводе, где прежде служил Оскар.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Время шло, хозяин все туже натягивал вожжи. Роб, Бру, Эллис, Гас и Хэк беседовали кое с кем из служащих насчет союза. Некоторые испугались, и не на шутку – как будто им предложили средь бела дня выйти на Оглеторп-стрит или на бульвар Джефферсона Дэйвиса и отвесить ни с того ни с сего какому-нибудь крэкеру пощечину; тем не менее заинтересовались все, даже те, кто трусил. Большинство считало, что еще не время – успеется, мол, лучше подождем. Осторожнее, раз дело касается крэкеров! Вилл Тернер уговаривал: «Куда нам спешить? Мы пока еще получаем на доллар больше, чем ребята в «Роберте Ли». Пускай они прежде откроют нам свои карты!» А вот Уилабелл заявила, что она готова вступить в союз в любой момент. И Робу не терпелось, он не хотел ждать. А все-таки пришлось.

Гас теперь работал в дневной смене. Каждое утро, около половины восьмого, он приходил к дому Янгблада и насвистывал, как бывало в детстве, дк-ди-ди-ди-ди-ди-ди-ди – на мотив песенки «Я люблю свою малютку». На работу шли вместе. Роб не мог понять, зачем Гас делает такой большой крюк из Рокингема лишь ради того, чтобы ходить вместе на работу – ведь ему гораздо ближе до гостиницы, если идти через центр. Гадать пришлось недолго. Дженни Ли ходила на работу в одно время с ними, и пять-шесть кварталов им было по пути. Чуть ли не на третий день Гас перестал разговаривать с Робом. Дальше так и пошло: Гас скажет ему «Доброе утро», а потом тараторит без умолку с сестрой до самой Оранж-стрит, где Дженни Ли поворачивала направо, а ребята шагали прямо по бульвару Джефферсона Дэйвиса. Скоро об этом проведали все негры в гостинице и начали отпускать разные шуточки в адрес Гаса, а заодно и Янгблада.

– Не мудрено, что наш Гас так дружит с Янгбладом, хитрюга-парень! – говаривал Элмо.

Опять наступила весна, и, вставая по утрам, Роб слышал, как поет она вокруг дома, во весь голос возвещая свой приход. Птицы собирались на север и щебетали о том, что прощаются с югом, сверчки, цикады и прочие божьи твари ожили, земля и деревья покрывались ярчайшей зеленью; весна дышала ароматом распускающихся цветов и влагой утренних поцелуев росы. Роб видел, что весна околдовала и Гаса и Дженни Ли, видел по тому, как они разговаривали, как смеялись и заглядывали друг другу в глаза, идя каждое утро вместе в город, и по тому, как Гас, несмотря на усталость, забегал к ним вечером после работы, говоря, что будто бы случайно оказался поблизости.

В самом себе Роб тоже ощущал весну. Как ни бывал он утомлен за день, он подолгу не мог заснуть – все думал об Айде Мэй, и утром, при пробуждении, первая мысль была тоже о ней; и даже во время работы мечты о ней не покидали его. Как-то в субботу Роб проснулся очень рано – около половины шестого, в голове была она – мисс Сладкая, а в сердце – весна, все его существо было заполнено мисс Сладкой и весной. Роб вертелся с боку на бок, вытягивая свои длинные ноги на полу, но, как ни старался, заснуть больше не мог. Он поднялся, надел штаны и башмаки и на цыпочках вышел во двор. Посмотрел на небо, на восток, где загорался свет нового дня, нового, еще невиданного. Солнце, похожее на сверкающее красное блюдо, поднималось из гряды розовых и желтых облаков, и казалось, что оно пляшет и кричит: «Аллилуйя! Как ты собираешься назвать новорожденного? Нельзя же просто так – суббота!» Роб поднял вверх руки и потянулся, весь трепеща от весенних звуков. Он видел весну, ощущал ее вкус, слышал ее аромат. Он вернулся в кухню, скатал свой тюфяк, вымылся, быстро позавтракал и собрался уходить, наказав передать Гасу, что ушел пораньше, так как нужно еще до работы справиться с какими-то делами.

– Так рано у тебя дела? – улыбаясь, поддразнила его Дженни Ли.

– Да. И срочные! – ответил Роб.

– Ранней птице червяк достается, правда, детка? – заметила мама.

– Уж кто наверняка ранняя птица, так это наш Жирный Гас! – сказал Роб. – И мне известна одна особа, которая любит ранних птиц.

– Если я угадаю, как ее зовут, ты мне свистнешь? – спросила мама.

– Э, нет! – засмеялся Роб. – Ты меня в эту историю не втягивай! Да я и свистеть-то не умею. Вот Гас – тот уж посвистит! – Роб поцеловал мать, похлопал Дженни Ли по щеке и выскочил на улицу, полную радостной музыки весеннего утра.

Ноги быстро помчали его к дому, где жили Бен Реглин и миссис Сара Реглин, а хорошенькая мисс Айда Мэй Реглин-Сладкая проводила субботу и воскресенье. Роб подошел к дому, постучал в дверь и стал ждать, чувствуя, как в груди колотится сердце. Он надеялся, что ему откроет сама Аида Мэй. Так и случилось—дверь открыла она. Девушка казалась удивленной, и в первый миг Роб замер от испуга, но потом увидел, как лицо ее осветила прелестная улыбка; улыбались ее глаза, губы – все, все улыбалось в ней.

– Вот так сюрприз! Ты совсем не хочешь больше нас знать!

Робу ее слова показались райским пением.

– Доброе утро, Айда Мэй. Как поживаешь? Как твоя мама и Бен?

– Очень хорошо, Роб, спасибо. У нас все в порядке. А ты прямо пышешь здоровьем. Как твои родные?

– Да ничего, не жалуются. Я вроде самый неудачливый.

Айда Мэй засмеялась. Она была сама весна. Робу хотелось тут же обнять ее и привлечь к себе.

– Может, зайдешь позавтракать? – спросила Аида Мэй. – Мы с мамой сегодня лентяйки. Только накрываем на стол, А Бен давным-давно ушел искать работу.

– Нет, спасибо, Айда Мэй. У меня нет ни минутки лишней. Спешу в гостиницу. Я забежал узнать, свободна ли ты сегодня вечером. – Он тяжело перевел дух и весь напрягся.

– К сожалению, я уже условилась, я приглашена, – ответила Айда Мэй. – Собираюсь на концерт в Мэйкон.

– Хочешь, я возьму машину у мистера Майлза и поеду с тобой? – предложил Роб. – Как ты на этот счет, а? Я ведь люблю концерты. – В его голосе была мольба, в глазах – отчаяние.

Айда Мэй участливо заглянула ему в лицо,

– Но, Роб, я уже обещала.

– О!

– Очень жаль, Роб. Я ведь не знала, что ты придешь.

Он ответил, принужденно улыбаясь:

– Ну ничего, мисс Сладкая. Может быть, поедем в другой раз. Передай привет твоей маме и Бену! – Затем повернулся и, пройдя несколько шагов, стал спускаться по ступенькам. Сейчас он не замечал ни зеленого плюща, обвивающего веранду от перил до крыши, ни сладкого аромата жимолости, ни первых весенних цветов в палисаднике – роз и распускающихся лилий. Весна для него умерла, не успев даже родиться.

– Роб, Роб!

Он поспешно обернулся. Зовет или это ему послышалось?

– А завтра вечером ты занят, Роб?

– Ты знаешь, Айда Мэй, что я работаю до восьми.

– Ну, как только кончишь работать, приходи. Если мистер Майлз даст машину, поедем покатаемся, в общем что-нибудь придумаем. А после ты меня отвезешь в школу.

Роб вернулся на веранду, схватил Айду Мэй за руки и, просияв, заглянул ей в глаза.

– Хорошо, мисс Сладкая, я буду у тебя завтра вечером. – С башни ратуши в центре города донесся музыкальный бой часов. «Без четверти восемь, – подумал Роб. – Сейчас надо бежать, иначе не поспею на работу».

Вечером Роб отправился к Ричарду Майлзу проведать его и попросить на воскресенье машину, но оказалось, что Ричард уехал до понедельника в Атланту.

В воскресенье была чудесная, ясная погода, такая, какая и должна быть в воскресный день. Роб работал с лихорадочным волнением, то и дело поглядывая на большие часы в вестибюле. Только бы не очутиться где-нибудь на верхнем этаже, когда пробьет восемь, потому что он откажется работать даже лишнюю минуту, кто бы там его ни заставлял. Он только что проводил в номер приезжего и, вернувшись на свой пост, взглянул на часы: четверть второго! А ему-то казалось, что уже по крайней мере шесть. Остается еще почти семь часов до конца работы. Около половины третьего он побежал в раздевалку, решив, что уже наверняка восемь. Ему так не терпелось уйти из гостиницы к Аиде Мэй, что даже ноги заныли, во рту пересохло и начало стучать в висках. Нет, он больше не может ждать! Роб нашел Лероя и пожаловался, что у него ужасная головная боль и, видимо, жар; он не в силах больше работать и просит отпустить его. Лерой ответил: «Попробую что-нибудь устроить» – и, когда Роб вернулся к нему через несколько минут, сказал: «Ладно, иди. Передай матери – пусть хорошенько тебя полечит».

Лерой никогда еще не встречал такого необыкновенного больного, как этот. Старик покачал головой и усмехнулся про себя, увидев, как Роб в тот же миг резво помчался по коридору и вниз. Наспех помывшись, он начал переодеваться, и его темное лицо сияло такой радостью, точно всякую боль рукой сняло.

Он явился к Айде Мэй в начале четвертого вместо половины девятого, но она была уже одета и ждала его.

Они пошли рядом по Главному шоссе; направо и налево тянулся лес, и в нем царила весна. Роб был теперь высокий, красивый темнокожий юноша, уже испытавший труд, лицом очень похожий на мать: те же узкие, пристально глядящие глаза, обрамленные длинными черными ресницами, резко очерченный нос и нервные губы. Айда Мэй – стройная, с низкой талией – была тоже довольно высока ростом – пять футов шесть дюймов; глаза ее, большие, темные, беспокойные, не изменились с детства, и красивый изгиб рта, нос и кругленький подбородок оставались такими же, какими запомнились Робу с ранних лет.

Еще когда они малышами учились вместе в первом, втором и третьем классах, Роб по-своему любил ее. «Щенячья любовь», – говорили взрослые. Роб вспоминал, как хорошела Айда Мэй с годами и как рано начали ухаживать за ней старшие ребята, а он безмолвно страдал от мучительной ревности. Он вспоминал свой побег из дому, вернее, попытку убежать, и как тогда Айда Мэй просила его поделиться с ней своим горем, но он ничего не хотел ей говорить из гордости и из любви к матери. Он вспоминал, как обычно после занятий провожал Айду Мэй домой и нес ее книги; но особенно ясно запомнился ему тот день, когда он получил от нее письмо, касающееся Бетти Джейн Кросс.

Они остановились, Роб пристально посмотрел на ее выразительное коричневое лицо, заглянул в глаза и взял обе ее руки в свои.

– Давай свернем с дороги, войдем в мой лес. В это время года там особенно красиво.

– Сомневаюсь, удобно ли это, Роб. Ты знаешь, как любят сплетничать про учительниц. Нам приходится следить за каждым своим шагом. Тем более в деревне. Ты себе даже не представляешь.

– Нет, Айда Мэй, представляю. И просто иной раз удивляюсь: черт возьми, почему это люди такие злые и такие отсталые?

Она иронически усмехнулась:

– Мир жесток к неграм и негритянкам. Роб стиснул ее руку.

– Ну как, мисс Сладкая, хочешь погулять в собственном лесу Янгблада?

Оба смотрели на лес, одетый пышной яркой зеленью.

– Я хотела бы погулять в твоём лесу, Роб, но…

– Ну так пойдем, и не тревожься! – сказал он. – Никто ничего не узнает. Мои лесные друзья никому не разболтают.

Она рассмеялась.

– Что ж, пойдем.

Они гуляли и разговаривали, потом, умолкнув, прислушивались к лесным звукам. Все здесь заросло буйной зеленой травой, кругом высились, сверкая изумрудной листвой, старые и молодые деревья и совсем юная поросль; повсюду пестрели полевые цветы, пели птицы, назойливо стрекотали сверчки и кузнечики и всякие невидимые твари под ногами. Высоко на тополе трудолюбивая, как пчелка, малиновка вила себе гнездо; птица пересмешник оглашала лес причудливыми звуками; две белочки играли друг с другом в прятки. Роб и Айда Мэй были так очарованы красотой леса, что позабыли обо всем. Счастливое, пьянящее чувство свободы охватило Айду Мэй. Они вышли на маленькую полянку, расчищенную кем-то, по всей вероятности для пикника, и тут остановились под елью.

– Присядем, мисс Сладкая, и отдохнем немножко. Я велел моим слугам расчистить это местечко специально для нас.

– Благодарю вас, мистер Янгблад! Поверьте, я очень ценю ваше гостеприимство!

Они сели, потом Айда Мэй легла навзничь, уставившись взглядом в бездонное небо, синевшее сквозь игольчатые глянцевитые ветки. Казалось, она спит – так спокойно вздымалась и опадала округлая грудь под желтой кофточкой. Роб подумал, что лицо и руки Айды Мэй очень потемнели – теперь у них такой теплый густо-коричневый оттенок.

– О Роб! Как чудесно в твоем лесу! Как тут все красиво, зелено, а воздух-то какой! Просто наслаждение дышать!

Деревья, одетые густой сверкающей зеленью, застыли в знойной истоме, не качались ветки, не шелестела листва, все замерло, словно в ожидании неведомого.

Роб сидел возле Айды Мэй и глядел ей в лицо. Глаза девушки искрились от счастья и ощущения свободы.

– Ну, ты рада, что пришла сюда? – спросил он хрипло.

– О Роб! – могла только ответить Айда Мэй и, отыскав его руку, крепко сжала в своей, а Роб порывисто обнял ее и стал осыпать то грубыми, то нежными поцелуями ее мягкие, красиво изогнутые губы, глаза, нос, щеки и уши и, чувствуя, как дрожит она, задрожал и сам. Когда на миг он отпустил ее, она подняла руки, обхватила его за шею и сама прильнула губами к его губам.

– Почему ты так долго не приходил, Роб?

– Сам не знаю. Наверно, я сумасшедший.

– Уехал в Нью-Йорк, в этот огромный город, и за все время, что там был, прислал мне только два или три коротеньких письмеца. Я уж решила, что ты влюбился в какую-нибудь тамошнюю девицу.

Он так яростно замотал головой, будто хотел сбросить ее с плеч. Но ни слова не мог выговорить.

– А потом вернулся, зашел раза два и пропал. Я уж думала, может, ты подружился с Уилабелл Бракстон. Она ведь у вас работает.

– Гостиница большая, – сказал Роб, – я почти никогда ее там не встречаю. А если бы даже и встречал, все равно бы…

– Почему же ты так долго пропадал, Роб?

– Да после того, как я свалял дурака у тебя в школе, мне казалось, что ты и видеть меня больше не захочешь. К тому же все говорили, что за тобой ухаживает мистер Блэйк.

Она поглядела на Роба, засмеялась и покачала головой.

– Ох и разозлил ты меня тогда в деревне! Но у тебя был такой беспомощный, детский вид, когда ты остался на веранде. Ну совсем, совсем младенческий!

– Ходят слухи, что тебе нравится мистер Блэйк, – вырвалось у Роба невольно.

Кокетливо сложив пухлые губки, она хотела было ответить, а Роб, представив себе в этот миг комичную фигуру мистера Блэйка – старого, плешивого, жиреющего, со страхом глядел на нее, ожидая, что она скажет.

– Как ты могла, Айда Мэй? – выдохнул он и снова пылко прижал губы к ее губам, поцелуем пытаясь заглушить слова, которые боялся услышать,

Роб обнимал девушку, чувствуя, как ее сладостное дыхание освежает его разгоряченное лицо, как легко дышит ее грудь, прильнувшая к его груди.

– Неужели ты поверил глупой болтовне? – спросила Айда Мэй.

– Я так ревновал, что не знал, чему и верить, – И все-таки поверил, да?

– Я не верил, моя любимая, пока не поехал в ту пятницу за тобой в деревню. А после этого я уже не знал, что правда, а что нет…

– Послушай, Роб, Бен Блэйк мне в отцы годится. И вообще разве может такой человек понравиться! Но он хорошо ко мне относится, а в тот раз пообещал приехать за мной и отвезти меня в город, и он тебя опередил. Как, по-твоему, я должна была поступить – прогнать его, да? Но ведь ты сам знаешь, с людьми надо быть вежливым!

Роб промолчал. Если бы только она знала, как глупо он вел себя в тот вечер… в Гарлемском переулке!

– Я люблю тебя, Айда Мэй! – Вот и все, что мог вымолвить Роб.

Айда Мэй продолжала:

– Он меня кое-куда приглашал несколько раз. Вчера, например, я ездила с ним в Мэйкон на концерт. Но это ровно ничего не значит!

Роб повторил сдавленным шепотом;

– Я люблю тебя, Айда Мэй!

– Правда, Роб? Любишь?

– Да, да, да, и ты это знаешь! – Он пытался найти какие-то красивые, яркие слова, чтобы выразить всю силу и полноту своей любви, но, так и не найдя, лишь повторил: – Люблю тебя, дорогая!

Она улыбнулась и ответила:

– И я тебя тоже. Мне кажется, я тебя люблю сколько себя помню, всю жизнь.

Она положила голову на колени Роба, и он смотрел в ее счастливые глаза и думал о том, как красиво складывает она губы, когда говорит «люблю», и еще никогда не испытанный восторг, огромное счастье и любовь к Айде Мэй переполнили его душу. Он наклонился и нежно поцеловал ее в губы, и глупые слезы из его глаз закапали ей на лицо. И Айда Мэй целовала его глаза, пока не исчезли на них слезы, но зато они стали влажными от поцелуев.

– Сколько раз я собиралась сказать тебе о своей любви, еще когда мы учились в школе, но я знала, что девушке это не полагается: парень первый должен объясниться. И я всегда хотела с тобой дружить. Я понимала, что это глупый запрет, и все же не признавалась тебе, скорее потому, что думала: очень я ему нужна! Ведь все девчонки по тебе с ума сходили. Даже та белая девчонка Кроссов.

При одном упоминании о Кроссах Роб весь сжался от бессильного гнева. Он огляделся вокруг, и ему почудилось, что деревья подслушивают и надвигаются на них и что это вовсе не деревья, а рослые крэкеры в куклуксклановских балахонах. Роб засмеялся нервным смехом.

– Брось ты эти глупости! Никакие другие девчонки мною не интересовались!

– Хм, так я и поверила! А Уилабелл Бракстон? Она до сих пор влюблена в тебя.

Потом Роб рассказывал Айде Мэй о своей поездке в Нью-Йорк, как он был там членом профсоюза, как работал в ресторане. Описал небоскребы, подземную дорогу и красивые кинотеатры, куда пускают и негров. Они не заметили, что начало смеркаться и лес окутался тенью. Время летело удивительно быстро. Потом заговорили о работе в школе. Айда Мэй сказала, что если останется там на следующий год, то будет преподавать негритянскую историю, как мистер Майлз. Роб прервал ее поцелуем. Потом Роб узнал, что Айда Мэй собирается устроить вечер религиозных песен по той же программе, какая была у них тогда в школе. У нее есть ученик, Гарольд, рослый для своих лет паренек, очень напоминающий Роба, и хотя она не признает любимчиков в школе, все же чувствует особую симпатию к этому ребенку. Роб снова поцеловал ее.

– Мне никогда не нравились учителя, которые покровительствуют любимчикам, – шутливо сказал он. – Ты у меня смотри на этот счет!

В свою очередь Роб рассказал Айде Мэй о работе в гостинице, как там за день набегаешься, натрудишься, сколько раз повторишь «Да, мэм!» и «Да, сэр!» Но он умолчал о белых женщинах, которые выходили к нему полуодетыми, а иногда и вовсе голышом. Несколько раз он собирался рассказать ей о них, но удержался. А вот о беседах с ребятами по поводу профсоюза и об Оскаре Джефферсоне – этого он не утаил от нее.

– Ох, милый, ты только будь поосторожнее! – заволновалась Айда Мэй, испуганно глядя на Роба,

– Но мы должны что-то предпринять, – ответил он. – А если будем сидеть да ждать, нам же будет хуже. Старый Огл знает, что ему все сойдет с рук, потому что он белый, и достаточно важная птица, и достаточная дрянь вообще. На него только одно может повлиять – это если мы, цветные служащие, все вместе окажем ему сопротивление. Надо, чтобы хозяин знал, сколько ты согласен потянуть, тогда он не посмеет на тебя наваливать лишнее.

На западе садилось солнце, и лес тонул в мягких сумерках, а Роб ничего не видел, кроме любви и весны в глазах Айды Мэй, ничего не слышал, ни одного лесного звука, кроме музыки ее голоса. Оба тяжело и прерывисто дышали. Мышцы Роба напряглись, сердце сладостно замирало, лихорадочная дрожь волнами проходила по телу. Роб склонился над ней, они поцеловались, и он начал гладить мягкое девичье тело. Но чем нежнее было прикосновение его неловких рук, тем неприступнее становилась Айда Мэй.

– Не надо, Роб, не надо! – воскликнула она и отвернулась.

Роб не хотел оскорбить ее, но страсть оказалась сильнее разума; пусть Айда Мэй будет сейчас женщиной, а не учительницей. Чувствуя инстинктивно, что она отстраняется от него, Роб, сам того не желая, повернул ее к себе лицом, схватил в объятия и впился губами в ее губы; еще мгновение Айда Мэй пыталась сопротивляться, бормоча: «О господи!» Но вдруг, ослабев, она прильнула к нему гибким шелковистым телом и крепко обвила его руками, словно для того, чтобы никогда уже больше не разлучаться с ним, и их дыхание слилось, и любовь была неистовая, и любовь была нежная, и от любви было больно, и от любви было сладко, потому что эта была молодая любовь… А тени, сгущаясь, спешили укутать лес Янгблада темной пеленой…

Айда Мэй покоилась в объятиях Роба, и он был так несказанно счастлив, что ему хотелось кричать от радости. И он был поражен, когда услышал рыдания и почувствовал на своей щеке ее горячие соленые слезы.

– Что с тобой, любимая? Ты плачешь?

Она отрицательно покачала головой и вытерла слезы об его рубашку.

– Да что же с тобой, скажи? – Роб был в таком упоении, что не мог даже представить себе, почему она плачет.

– Ничего, – ответила Айда Мэй, пряча лицо.

– Айда Мэй, солнышко, скажи, что тебя расстроило?

– Вдруг что-нибудь случится? А вдруг? – прошептала она.

– Но что может случиться?

– Ну как же, Роб, а вдруг – ребенок? – Она порывисто села. – Как мне тогда быть, я умру, кажется, со страху!

Роб обнял ее опять.

– Не плачь, дорогая, не бойся, я тебя не оставлю, ты не одна; нас ведь теперь двое. – Он стал целовать ее губы и глаза, большие, карие, мокрые от слез.

Айда Мэй покачала головой.

– Ну зачем же плакать, дорогая?

Не ответив, она снова вытерла лицо о его рубашку.

– Скажи мне толком, Айда Мэй, что с тобой?

– Если что-нибудь случится, Роб, одну меня будут осуждать. Весь город будет винить только меня, потому что я женщина. Меня мигом выгонят с работы. – Она оттолкнула Роба и сердито глянула на его смущенное лицо: он, он во всем виноват!

Роб не знал, что и сказать. Ведь вот только что оба они были беспредельно счастливы, и вдруг такая перемена! Но Роб понимал, что Айда Мэй говорит правду. Он вспомнил маленькую Терезу Гейнз, и у него заныло сердце. Это была самая славная, самая тихая девчушка у них в школе. Сидела всегда на уроках с таким невинным, робким видом, как дитя малое, и вдруг словно бомба разорвалась – весь город стал поносить ее на все лады, заговорил о ней как о величайшей преступнице. И такая она, и сякая, и развратная, и бессовестная – и все потому, что бедная маленькая Тереза оказалась беременной. Ее выгнали из школы, и любой и каждый позорил ее, как только мог. Но никто ни единым словом не осудил Джонсона Живые Мощи, который обесчестил ее и с перепугу удрал из города, спрятавшись в товарном вагоне. Роб слышал, как старуха Сара сказала по этому поводу маме:

– Вот какие они, теперешние потаскушки, готовы перед каждым задирать подол!

Ох, и напустилась же на нее мама:

– А Джонсон что? О нем вы помалкиваете?

– Он бы не посмел, если бы она не завлекала его! – возразила старуха.

– О господи, нашли простачка! – возмутилась мама. – Вы еще, чего доброго, Сара, скажете, что крошка Тереза лишила его невинности! Вот бедняга парень!

В тот же вечер мама пошла к Терезе и отчитала ее отца за то, что он хотел выгнать дочь из дому, да так отчитала, что тому стало стыдно. Вернувшись домой, она сказала Робу и Дженни Ли:

– У женщин совсем не райская жизнь в этом мире. Поймите это вы оба, особенно ты, Роб. Никогда не покушайся на женскую честь, сын! А уж если совершишь нечаянно грех, будь мужественным и бери ответственность на себя. Куда теперь деться бедной маленькой Терезе? Мальчишка побаловался и бросил ее – мучайся, мол, одна. И никто помочь ей не хочет, даже бог и тот не внемлет.

Джо попыхивал своей пахучей трубкой и пристально глядел на сына.

– Роб, на всем божьем свете нет человека лучше, чем наша мама, ты это сам знаешь. И мама – женщина. Так вот, если ты завтра или когда-нибудь вздумаешь обидеть женщину, потому что у мужчин больше прав, вспомни о своей маме. Женщины… женщины… женщины… Господи спаси и помилуй!

А они – Роб и сестра – только кивали…

Айда Мэй села в сторонку и опять заплакала, глаза ее были полны страха. Нет, никогда он не заставит Айду Мэй страдать из-за него. Никогда, никогда! Он притянул ее к себе и сказал каким-то чужим, хриплым голосом:

– Ничего не случится, Айда Мэй! Ничего не случится! Мы же рано или поздно поженимся. А если даже что-нибудь случится, тогда мы это сделаем раньше, а не позже.

– Но мы ведь еще так молоды, Роб! – возразила она.

Айда Мэй словно читала его мысли. Он тоже подумал, что они еще слишком молоды, чтобы помышлять о детях. Ведь он мечтает о колледже, о том, чтобы стать адвокатом. Роб принужденно засмеялся.

– Мы достаточно взрослые, чтобы отдавать себе отчет в своих поступках – сказал он. – Если мы настолько взрослые, чтобы завести ребенка, то уж будем настолько взрослыми, чтобы создать семью!

Роб старался найти какие-то слова, чтобы успокоить ее. Сегодня она была такой милой, такой прелестной, просто необыкновенной! Ему не хотелось, чтобы счастливый день в лесу Янгблада так печально кончился. Он мучительно размышлял, как бы ее утешить. Но в мозгу вертелась только одна фраза, и только ее он и мог выговорить:

– Я люблю тебя, радость моя, ты же знаешь, что я тебя люблю!

А девушка именно это и хотела слышать, хотела, чтобы он повторял это без конца, потому что она всем сердцем любила Роба.