Текст книги "Молодая кровь"

Автор книги: Джон Килленс

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Ровно в восемь тридцать занавес раздвинулся, и дети встали со своих скамеек. На сцену вышел Ричард Майлз с Джозефин Роллинс, и постепенно зал затих. Мисс Роллинс села за рояль и начала играть американский национальный гимн. Все поднялись и запели первый куплет:

 
О скажи, видишь ты в ранний утренний час…
 

В зале еще продолжали стоять, когда из-за кулис появился священник Ледбеттер. Он простер руки вверх и призвал благословение божие на аудиторию:

– Мы собрались, о господи, воздать должное чернокожим мужчинам и женщинам и исполнить негритянские религиозные пески, которые наши предки подарили этой великой стране во дни рабства египетского.

Наконец замерли последние возгласы «Аминь!» В огромном великолепном зале погасли почти все огни, и Роберт Янгблад, сидевший слева от хора, встал с горделивым достоинством и, волнуясь, шагнул на середину сцены. Он был одет по-праздничному – в темно-синий костюм. Он посмотрел в зал, перед ним мелькнули лица матери, отца, Айды Мэй Реглин, Жирного Гаса и еще тысяча других – белых и черных, темно-коричневых и светло-коричневых. Роб кашлянул, поглядел невидящими глазами на лист бумаги, который держал перед собой, открыл рот и попытался заговорить, но не мог. Лицо мальчика покрылось капельками пота. Он облизал губы, сделал еще попытку и, услышав собственный голос, по крайней мере на миг поборол страх.

– По словам Фредерика Дугласа, самого величайшего из американцев настоящего и прошлого, негритянские религиозные песни были музыкой – красивой, глубокой, богатой мелодиями, выражавшей мольбу и жалобу людей, чьи души горели неукротимым гневом. Каждый звук этих песен был обвинительным приговором рабству и мольбой, обращенной к богу, избавить народ от оков. Так зародились негритянские религиозные песни. – Детский голос дрогнул. Роб прочистил горло. – И такова песня «Никто не знает, как тяжко мне», которая будет сейчас исполнена нашим хором.

Роб повернулся и, шатаясь, пошел к своему месту. Сердце его громко стучало. Мисс Роллинс сыграла первые аккорды. И вот уже вступают певцы – альт Уилабелл Бракстон… сопрано… тенора… Голос Дженни Ли и голоса ребят, старающихся петь баритоном и басом… Все девочки – в белых платьях, мальчики – в белых рубашках и темных брюках. Замечательно…

 
Никто не знает, как тяжко мне.
Никто, лишь один Иисус.
Никто не знает, как тяжко мне.
Слава! Аллилуйя!
То упаду, то поднимусь,
Господи, боже мой,
То до земли почти согнусь,
Господи, боже мой!
 

Кончив песню, исполнители сели, и мистер Майлз тоже, а Роб опять вышел на середину сцены. Возгласы «Аминь!» и «Да, господи!» явственно раздавались в зале, и Робу передалось настроение публики. Взоры всех были устремлены на него. Он стал говорить громче:

– В те мрачные времена, когда в стране существовало рабство, негритянский народ был настолько угнетен, что не мог уже более терпеть. Негры хотели быть свободными и пользовались малейшей возможностью, чтобы вырваться из оков и бежать. Вместе со своими белыми и чернокожими друзьями на Севере они организовали «тайную дорогу», которая шла от самого Дикси до Канады, и слагали религиозные песни про эту дорогу, слив в них воедино свою веру в бога и свое непреклонное решение добиться свободы. И они пели эти песни при хозяевах-рабовладельцах. Одна из таких прекрасных песен – «Спустись, желанная колесница».

 
Спустись, желанная колесница,
Чтоб меня унести домой.
Спустись, желанная колесница,
Чтоб меня унести домой.
Я гляжу за Иордань, и что я там вижу?
Чтоб меня унести домой,
Ангелов войско мчится за мной,
Чтоб меня унести домой.
 

Голоса певцов перестали дрожать и звучали чисто, как воскресный колокол. Роб был захвачен содержанием и мелодией этой песни и настроением, царившим в зале. Кто-то возглашал «Аминь», кто-то всхлипывал. Совершенно забыв свой страх, Роб, косолапо ступая, вышел на авансцену.

– Чтоб меня унести домой… – повторил он. – Домой – это означало на небо. Но и не только на небо. Домой – это означало также – на Север, в страну обетованную. Уйти от рабских оков, уйти от бича надсмотрщика, уйти от нечеловеческой жестокости. – До Роба долетали из зала голоса его соплеменников: «Господу слава! Отец небесный!», «Да… да… да…» – И при первой же возможности попасть на этот «поезд славы», – договорил Роб, – чернокожий невольник «летел тайком к Иисусу».

Роб услышал голоса Дженни Ли и Уилабелл, потом грянул хор; и песня вздымалась и падала, как перекаты волн невидимого океана, и нежная, печальная мелодия переворачивала душу, и он пламенно любил свой народ.

Господь меня зовет, Громом небесным зовет. Труба прозвучала в душе моей, Недолго мне жить на земле. Улечу тайком, улечу тайком, Улечу тайком к Иисусу. Улечу тайком, улечу домой, Недолго мне жить на земле.

Рассказав содержание следующей песни, Роб вернулся на свое место, еле сдерживая слезы при звуках голоса Бру Робинсона, который запевал:

 
Разве господь не спас Даниила?
Почему же не весь народ?
 

Потом он снова направился к рампе, и дрожь пробежала по его спине, когда он услышал в зале плач и заметил, что двое мужчин в проходе успокаивают плачущую женщину.

– В мрачную пору рабства мужчин и женщин продавали, как скот. С аукциона. Но вот Авраам Линкольн подписал прокламацию об освобождении негров, и тогда родилась новая песня:

 
Больше не станут на рынке меня продавать.
Больше не станут, не станут.
Больше не станут на рынке меня продавать…
Тысяч уж нет в живых.
Больше не станут мне горстку зерна кидать…
Больше не станут мне кожу бичом сдирать…
Тысяч уж нет в живых.
 

Затем был объявлен антракт.

– Молодец, мой мальчик! – воскликнула Лори. Робу хотелось обнять и поцеловать маму, но он этого не сделал, потому что не совсем еще забыл обиду.

Сара Реглин подошла к Уилабелл Бракстон и сказала:

– Маковка моя, у тебя же ангельский голосок! Ричард Майлз почти ни с кем не разговаривал.

Взволнованные голоса певцов и воодушевление в зале придали ему небывалую силу и мужество. Но он видел также сердитые лица белых гостей и заметил еще в начале концерта, что некоторые белые уходят, в антракте же они покидали зал группами, и это явно грозило бедой. А тут еще присутствуют заведующий отделом народного образования и мэр города! Они стояли с Беном Блэйком в углу зала и что-то ему говорили, и Ричарду было нетрудно догадаться, о чем именно они говорят. Мистер Блэйк, кипя от негодования, поднялся на сцену.

– Почему меня заранее не поставили в известность? – грубо закричал он.

– Не хотелось обременять вас мелочами, – спокойно ответил Ричард Майлз. – Я был уверен, что вам понравится.

– Понравится? Да как это может понравиться? Да это… это… это оскорбление граждан Кроссроудза!

Вот что это такое! – кричал директор. Потом он все-таки снизил тон, боясь, что его могут услышать. – Я заходил к вам достаточно часто, регулярно присутствовал на репетициях. Но я не видел…

Он замолк, так как в этот момент подошла Лори Ли Янгблад.

– Разрешите поздравить вас всех троих. Мистер Блэйк, такого прекрасного вечера у нас еще никогда не было. Я это говорю вовсе не потому, что в нем участвуют Роб и Дженни Ли. Представляю себе вашу гордость! Все говорят, что такого еще не бывало! – Она не стала ждать ответа директора. А тот повернулся к Ричарду Майлзу и Джозефин Роллинс.

– Так вот, – сказал он вполголоса, – во втором отделении никаких комментариев! Пусть просто поют песни.

– Но публике это нравится! Публика не поймет, отчего вдруг такая перемена, – возразил Ричард с деланным спокойствием.

– Вы что думаете, молодой человек, мы здесь играем в детские игры? – взорвался директор. – Известно ли вам, что там сидит мистер Джонсон и с ним вместе мэр города? Вы думаете, это все игрушки? Отставить комментарии! – Его глаза с отчаянием молили Ричарда об этой уступке. – Ишь какой у вас самодовольный вид праведника!

В эту минуту Ричард Майлз отнюдь не чувствовал себя ни самодовольным, ни праведником. «Хоть бы Джозефин сказала что-нибудь! Впрочем, лучше не надо, страшно, что она скажет!»

– В таком случае я вынужден буду сообщить публике в начале отделения, что вы сочли сопроводительную часть неуместной, – сказал Ричард директору.

– И не посмейте! Вы что собираетесь со мной сделать, Майлз? – Мистер Блэйк повернулся к Джозефин. – Мисс Роллинс, возглавьте вы вторую часть концерта! Вы знаете, как это делается. Пусть ученики просто поют наши старинные религиозные песни.

Внезапно спазма свела желудок Ричарда, весь он покрылся холодным потом. Он не смел взглянуть на Джозефин. Со страхом ждал, что она скажет, и чуть не остолбенел, услышав ее невозмутимый ответ:

– А мне, мистер Блэйк, очень нравится такая форма концерта. Я тоже принимала участие в составлении программы. Все ведь говорится правдиво и честно, не оскорбляя христианской религии. Пожалуй, это самое приятное событие из всех, какие случались у нас в Кроссроудзе.

Через сцену к ним шли две негритянки, лица их так и сияли. Но тут прозвенел звонок, возвещавший конец антракта, и мистер Блэйк поспешил за кулисы, угрожающе бормоча, что теперь будут два вакантных учительских места и кое-кто пожалеет, что посмел противоречить Бену Блэйку.

– Вы не должны были этого говорить, – заметил Ричард, обращаясь к Джозефин. – Зачем вы на себя наклеветали?

– Ричард Майлз! За кого вы меня принимаете? – гневно спросила она.

– Но вы слышали, что он сказал! Вы можете потерять место.

– Ну так что же? А вы разве не потеряете?

Он взглянул на ее милое лицо, которое, казалось, сейчас приобрело какую-то новую, смелую красоту, и все терзавшие его сомнения и страхи сразу потонули в волнах неизъяснимого счастья. Он чуть не выпалил: «Я люблю вас, Джозефин!» Но сдержался и сказал лишь:

– Спасибо!

– Не за что! – ответила Джозефин.

Второй звонок резко и нетерпеливо призывал к началу.

Дети уже сидели на местах. Раздвинулся занавес, и гул в зале мало-помалу затих. Роберт Янгблад продекламировал «О черные неизвестные барды» Джеймса Уэлдона Джонсона. Потом Кари Лу Джексон запела в сопровождении хора:

 
Я порой, как дитя без матери…
Далеко, далеко от дома…
 

Из зала неслись взволнованные возгласы, там уже рыдали без стеснения, а хор пел и пел, точно хор ангелов в дивном негритянском раю. Это было необыкновенно красиво, это было замечательно!

 
Башмаки, башмаки,
Божьи дети все обуты в башмаки.
Попадем с тобой на небо и наденем башмаки
И пойдем гулять по раю в башмаках.
 

Вслед за этой песней исполнили другую: «И тогда я сложу свою тяжкую ношу».

Концерт близился к концу, и каждый раз, вставая, чтобы объявить следующий номер, Роб испытывал все больший подъем. Он старался не смотреть в зал. Там он успел увидеть почти всех своих друзей и знакомых. Он даже оглядел ряды белых и приметил среди них очень важных особ, которые наверняка не ждали такого сюрприза. Кое-кто из белых ушел во время антракта. Но многие остались. Остались даже некоторые крэкеры из простых. У Роба давно уже перестали дрожать колени, голос больше не срывался. Звук собственного голоса, текст, который он читал, воодушевляли мальчика.

– И был на свете великий белый человек, которого звали Джон Браун. Это был благочестивый человек, он всей душой ненавидел рабство и отдал свою жизнь в Харперс-Ферри за то, чтобы чернокожие мужчины и женщины обрели свободу. Белые стояли рядом с неграми, умирали вместе с ними. У Джона Брауна был друг – маленькая чернокожая женщина с великой душой – Гарриэт Табмэн. Гарриэт Табмэн удалось перехитрить изверга-рабовладельца и бежать от него. Но, перейдя Иордань и став свободной, она на этом не успокоилась. Она не могла сидеть сложа руки, пока не будет свободен весь народ. И она снова и снова возвращалась на Юг, возвращалась в землю Египетскую и выводила детей Израиля на свободу. За это ее прозвали Моисеем. Следующая песня, исполняемая нашим школьным хором, носит название: «Иди, Моисей!»

Роб не знал, смеяться ему или плакать, когда из первого ряда донесся голос матери Жирного Гаса:

– Что-то, черт возьми, больно долго собирается этот Моисей, никак не дойдет до нас! Надо ему, дьяволу, встать с колен, выпрямить спину и начать драться!

 
Израиль в плену египетском был.
– Отпусти мой народ на волю!
Томился он так, что не стало сил.
– Отпусти мой народ на волю!
Ступай, Моисей, в Египет ступай,
Вели старику фараону
Отпустить мой народ на волю!
 

Последняя песня, исполненная хором, потрясла всех в зале. Люди плакали, подпевали вполголоса, притопывали в такт, кричали «Аминь!» Царило такое возбуждение, что оно передалось юным певцам, подняло их ввысь и понесло к вечерней звезде и на реку Иордань, и они пели так, как никогда еще не пели. Роб пришел в замешательство, увидев на лице молодого учителя слезы.

 
О свобода,
О свобода,
О свобода надо мной!
Чем в неволе жить постылой,
Лучше мертвым лечь в могилу
И свободным полететь
К господу домой.
 

Ричард Майлз повернулся к слушателям и жестом призвал их встать, с тревогой думая о белых, которые группами и целыми партиями покинули зал во время антракта, и о тех, кто еще сидел здесь с весьма свирепым видом. Такие могут начать потасовку в любую минуту, у них, вероятно, есть при себе оружие, и если что случится, то все по его – Ричарда Майлза – вине. Он обвел глазами ряды своих соплеменников и увидел Лори Янгблад, и ее мужа, и сотни черных и коричневых лиц, и ему вспомнились слова Лори, сказанные в тот вечер, когда он пришел к ним поговорить насчет праздника песни, что белые не лезут на рожон, если знают, что их меньше, чем негров. «Уж если они начнут заваруху, то мы, ей-богу, докончим!» Ричард чувствовал, как он духовно вырос за этот вечер и какую силу придает ему единство с народом, и он простер руки, и Джозефин Роллинс заиграла Негритянский национальный гимн, и все в зале, кроме нескольких белых, запели:

 
Мы песню подхватим, друзья,
Пусть небо звенит и земля
Гармонией гордой свободы.
Пусть светлая радость поет,
И эхо с далеких высот
Нам вторит, как моря бурлящие воды.
Песню веры, в страданьях окрепшей, споем,
Песню светлой надежды, рожденной сегодня, споем.
Верность нашу храня солнцу нового дня,
Дружно пойдем вперед, победа нас вдаль зовет.
 

Затем вышел вперед священник Ледбеттер, молитвенно сложив руки, и все – даже белые – склонили головы:

– Благодарим тебя, отец небесный, за этот великий сход черных и белых граждан, детей царя небесного. Мы питаем надежду, что все они прониклись духом негритянских религиозных песен, духом миролюбия и доброй воли по отношению ко всем людям, безразлично, какова ни была бы их национальность и какую бы они религию ни исповедовали. Великий отец, мы смеем гордиться своими песнями, ибо они из числа самых замечательных песен, которые когда-либо пели люди во имя сына твоего Иисуса Христа. Но, милосердный господь, пусть знает мир, что мы, твои черные сыны и дочери, еще не пели никогда так, как запоем в один из грядущих дней, в то великое светлое утро, когда мы все перейдем Иордань-реку, когда все люди на земле станут воистину братьями перед лицом бога и человека! Тогда мы споем такую песню, какой вовек еще не пели! Споем так, как вовек еще никто не пел…

Когда все кончилось и в зале вспыхнули яркие огни, многие устремились на сцену, начались поздравления, рукопожатия, объятия и поцелуи. Мистер Блэйк очутился вместе с остальными, не зная, как ему поступить: для него было ясно, что вся аудитория в полном восторге от сегодняшнего концерта.

Дженни Ли, не стесняясь, подбежала к мистеру Майлзу, обхватила его за шею и поцеловала прямо в губы, вызвав смех взрослых.

– Мистер Майлз, мистер Майлз! Все было просто замечательно!

И вдруг люди притихли. Через сцену направлялись к мистеру Майлзу две женские фигуры. Это были миссис Кросс и ее дочь. На виду у всех высокая красивая женщина с золотистыми волосами подала молодому учителю руку.

– Поздравляю, мистер Майлз! Это было великолепно! Я за всю свою жизнь не испытывала ничего более волнующего! – сказала она так, что всем было слышно. Рослая дочка богача стояла рядом с матерью, и ее обычно бледно-розовое лицо сейчас алело, как цветущая роза. Миссис Кросс поинтересовалась, где Роб Янгблад, но тот куда-то запропастился. После их ухода на сцене опять воцарился праздник, пока не появилась еще одна пара белых – высокий, очень худой некрасивый мужчина с широким розовым лбом и приветливой улыбкой, а позади, смущенно прячась за его спину, широкоплечий блондин.

– Добрый вечер, профессор! – обратился к Ричарду высокий, растягивая слова, хотя речь его казалась более культурной, чем речь местных белых. – Разрешите представиться: доктор Райли. А это доктор Крамп. Мы из университета. Мы получили огромнейшее удовольствие от вашего концерта. Для нас все услышанное было воистину откровением.

– Очень вам благодарен! – ответил Ричард, от неожиданности не находя других слов. Высокий тепло пожал ему руку. Рука второго показалась Ричарду вялой. Оба врача, красные и смущенные, постояли еще минуту среди негров. Наконец Ричард Майлз проговорил – Что ж, мы очень рады, что вам понравился наш концерт.

– О да, очень! – воскликнул доктор Райли. Он и его спутник, улыбаясь, стали прощаться.

Роб покинул сцену вместе с учителем и мисс Роллинс. В зале все еще смеялись и разговаривали негры, осталось и несколько белых. К учителю подошел Джо Янгблад, пожал ему руку и в сопровождении еще двух негров повел его к выходу. Впереди, в проходе, стояла группа белых. «Пускай себе злятся на здоровье!» – подумал Ричард. Один из белых, широкоплечий, коренастый, отделился от своих и направился к ним навстречу. У Ричарда замерло сердце, но он продолжал шагать в центре группы, будто ничего ему не угрожало. В зале вдруг стало очень тихо.

Заложив руки в карманы, белый в выжидательной позе остановился шагах в пяти от них. По его лицу нельзя было угадать, что он намеревается делать. А Ричард Майлз, Джозефин Роллинс и все Янгблады с Ли Паттерсоном и Клайдом Уотерсом продолжали идти вперед. Поравнявшись с белым, они остановились.

Лицо крэкера покраснело. Он поглядел Ричарду Майлзу в глаза и сказал хрипло, растягивая слова:

– Какой интересный был у вас концерт. Мне все очень, очень понравилось!

– Спасибо! – вымолвил Ричард, когда к нему вернулась способность говорить.

Обратившись к Янгбладу, белый приветствовал его словами:

– Доброго здоровья, Джо!

– Доброго здоровья! – ответил тот.

– В самом деле, очень интересный был концерт, – повторил белый и шагнул к своим, которые еще больше помрачнели, а один из них, плюнув на мраморный пол, процедил:

– Проклятые черномазые задаваки!..

Ричард вместе со всеми направился к выходу. На улице Джо сказал ему:

– Вот это и есть тот самый Оскар Джефферсон. Помните, я вам рассказывал о нем? Не правда ли, очень странный крэкер?

Ричард не успел ответить. С высокой беломраморной лестницы он вдруг заметил, что внизу, возле ступенек, собралась группа белых, и вид у них был явно зловещий. Они ждали его, он знал это наверняка.

Ричарду показалось, что студеный ночной воздух пронизал его насквозь, а потом сразу стало тепло и даже жарко. Но его спутники ни на секунду не проявили замешательства. И сам Ричард облегченно вздохнул, увидав, что большая группа негров, темных и светлых, отрезая белых, поднимается к ним навстречу. Когда они уже очутились близко, Джо спустился на ступеньку ниже и что-то шепнул двум подошедшим неграм. Один из них был Рэй Моррисон. Все они безмолвно окружили плотным кольцом Ричарда и его спутников и свели их на тротуар мимо толпившихся вокруг белых. Джо Янгблад ласково зашептал Ричарду:

– Сегодня их шабаш не состоится, потому что мы держимся крепко. Уж если они что-нибудь начнут, то мы, ей-богу, закончим!

Их провели к машине священника Ледбеттера. [Лори, Дженни Ли, Роб, Джозефин, Ричард и Джо – все уселись в нее. Сам пастор сидел за рулем. Когда они отъезжали, Ричард Майлз слышал стук заводимого мотора – значит, за ними следом двинулась другая машина.

Гулкий бас Джо прервал мысли Ричарда.

– Можете не бояться! Это члены Ложи Фредерика Дугласа номер пятьсот шесть. Нас голыми руками не возьмешь!

Ричард Майлз рассмеялся. Они ехали по спящим улицам к дому Янгбладов, где еще перед вечером Лори Ли приготовила угощение – сандвичи и лимонад.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Войдя к Янгбладам, все сразу же уселись за стол. Со смехом и разговорами ели сандвичи, запивая их лимонадом.

– Скажу вам вот что, – говорил священник Ледбеттер, – такой вечер в нашем Кроссроудзе я бы не пропустил ни за какие блага мира. Уверен, что господь у себя на небе улыбался, когда смотрел сегодня на жителей Кроссроудза. Наш народ должен знать правду, и правда принесет ему свободу.

– Вы заметили, какие лица были у некоторых крэкеров? – сказала Лори.

– А вы слышали, что заявила миссис Лулабелл? – спросил Роб. – Я думал, я лопну, когда она бухнула, что Моисей слишком долго собирается!

Пастор Ледбеттер долго хохотал, остальные тоже.

– Я и сам это слышал, – подтвердил пастор. – А также и то, что сестрица Лулабелл употребила такое словцо, которое запрещено в воскресной школе. Но я не испугался, что нам может достаться от белых. Я знал, что наши в воинственном настроении, полны боевого духа. Наши люди были готовы. Если бы мой друг из Нью-Йорка подал им сигнал, они бы двинулись в Атланту, к губернатору.

– Вернее, если бы вы подали им такой сигнал! – поправил его Ричард Майлз. У него было очень хорошо на душе, и он не сводил глаз с Джозефин Роллинс, так же как Дженни Ли не сводила глаз с него.

Священник сказал:

– Я заметил, Бен Блэйк разговаривал с вами на сцене. Мне показалось, что у этого цветного гражданина был очень испуганный вид.

– Да, уж вид у него был такой, словно он ждал беды с минуту на минуту! – вставила Дженни Ли.

– Помолчала бы ты, выскочка! – прикрикнула мама, и все рассмеялись.

Священник с отцовской нежностью поглядел на молодого учителя из Нью-Йорка.

– Этот негр может вам очень сильно повредить, Ричард. Он опаснее, чем целая куча крэкеров.

– Что вам говорил этот прислужник белых? – поинтересовалась Лори Ли.

– Да ничего важного, – ответил Ричард.

– Ничего важного! – передразнила Джозефин. – Ни больше ни меньше, как то, что оба мы останемся без места.

– Ну он просто погорячился, – сказал Ричард, любуясь молодой учительницей.

– Уж что погорячился, так это верно! Но к тому жe Блэйк предатель! И ядовит, как гремучая змея! Я его хорошо изучила.

– У нас тоже найдется, что ему сказать, правда, мама? – возбужденно спросил Роб. Он был полон впечатлений от сегодняшнего вечера, любви ко всем людям, особенно к своей матери. – Ведь правда, ваше преподобие?

– Слушайте, – промолвил священник, – если Бен Блэйк заявил, что собирается уволить вас, нам нужно подготовиться. Пожалуй, следует повидаться с этим джентльменом с утра пораньше в понедельник. Что вы на это скажете, сестрица Янгблад, и вы, брат Янгблад?

– Я того же мнения, – ответила Лори. – Но почему надо ждать до понедельника?

Джо поглядел на Лори и кивнул.

– Правда, лучше бы завтра.

– Мне кажется, понедельник тоже не за горами. А я постараюсь повлиять на этого еретика воскресной проповедью. Он будет в церкви. Он всегда приходит. А мы тем временем соберем побольше народу. Не забудьте пригласить с собой туда сестрицу Лулабелл. Она даст ему жару! – Пастор со смехом хлопнул себя по коленям.

Он собрался уходить и, прощаясь, уговаривал Ричарда и Джозефин не тревожиться.

– Им не уничтожить нашу силу и нашу цель и не победить негритянскую церковь. Завтра, бог даст, встретимся, сестрица Лори, и обдумаем, кого нам включить в делегацию.

– Хорошо, ваше преподобие. Он оглядел всех.

– Как это поется? «Я уйду, но вас прошу меня не осуждать!» Спокойной ночи!

Все рассмеялись.

Когда священник Ледбеттер ушел и дети легли спать, Джо сказал:

– Как не стыдно – он такой замечательный человек, а мы даже не предложили ему глоточка доброй старой микстуры от кашля!

И опять все засмеялись. Джо пошел в кухню и принес оттуда немного маисовой водки и бутылку смородинной наливки домашнего приготовления. Продолжая беседовать, выпили по стаканчику, и тут Ричарду Майлзу вспомнилась его семья в далеком Бруклине… Очень-очень они далеко, а впрочем, не так-то, может быть, и далеко… Было совсем поздно, холодно и темно, когда Ричард и Джозефин ушли от Янгбладов. Редкие фонари тускло освещали улицы негритянского района. Молодые люди шли, тесно прижавшись друг к другу, и болтали о всякой всячине.

– Да, это был замечательный вечер, – сказала Джозефин. – Сколько буду жить, столько буду помнить.

– Да, замечательный! – подтвердил Ричард и подумал: «Такой нежный голос и кроткое лицо, а ведь какая мужественная!»

Было холодно и очень темно, и все-таки Ричард заметил, что Джозефин протягивает ему руку, и он сжал ее в своей руке. И хотя они не промолвили ни слова, в этот короткий миг было сказано все.

Вдруг сзади на пыльной мостовой послышался шум приближающегося автомобиля, и Ричард только сейчас заметил, какая кругом зловещая тишина. Казалось, все в мире погружено в сон, кроме него и Джозефин, да еще этого автомобиля. Не доехав нескольких ярдов, водитель поймал их в сноп света передних фар и на полном газу проскочил мимо. Сердце Ричарда громко стучало. Отъехав немного вперед, машина остановилась, потом начала задним ходом двигаться к ним. Ричард почувствовал, как ногти девушки впились ему в ладонь. Сидевший за рулем окликнул их, и по грубому местному говору можно было безошибочно узнать белого.

– Как твоя фамилия, малый?

«Держи себя в руках, а потребуется, так будь даже вежлив, как мистер Блэйк, с этими белыми дикарями! Ведь жить-то хочется! Но разве это возможно—унижаться, особенно после такого вечера, как сегодня, да еще когда рядом Джозефин Роллинс?»

– Да это же тот черномазый чистильщик, что служит у старого Бэйкерфилда! – сказал полисмен, сидевший рядом с водителем, и захохотал.

Ричард почувствовал, как вздрогнула Джозефин и еще сильнее впилась ему ногтями в ладонь.

– Что это вы, черномазые, шляетесь по улицам в такой поздний час? – спросил полисмен за рулем. – Ну чего молчишь, малый? Язык проглотил, что ли? Может, собрались обворовать кого?

Ричард вообразил, что сейчас его потащут куда-нибудь на пустырь и застрелят, как собаку, из пистолета. И бог знает, что они могут сделать с Джозефин! А ведь он обязан о ней тоже подумать! Но прикинуться смиренным он не мог.

В душе клокотала злоба, не находившая себе выхода, – злоба и на себя и на белых. Нужно было это предвидеть! В такой час на тихой пустынной улице они могут сделать что угодно с ним и с Джозефин. Но он не превратится в дядю Тома, даже если от этого зависит его жизнь. Зависит, конечно! Но не терять же достоинство, особенно на глазах у Джозефин Роллинс! Однако жить-то хочется!

– Ишь как испугался черномазый! Язык присох! – со смехом сказал полисмен, сидевший справа.

– Испугался или такой уж нахал! – водитель посветил Ричарду в лицо фонариком. – Ну говори, черномазый!

Тут выступила вперед Джозефин, оттесняя Ричарда от белых.

– Мы идем домой с работы, господа полисмены. Я ухаживаю за судьей Холлидеем, он живет там на горе. Сегодня ночью ему было очень плохо, поэтому я так поздно задержалась, и мужу пришлось прийти за мной.

– А ты чего раскрыла пасть? Помалкивай, когда тебя не спрашивают! – оборвал ее водитель.

– Слушаю, сэр. Я не хотела у него засиживаться, но он меня не отпускал, он сказал: ничего, все будет в порядке.

Белый снова наставил фонарик на Ричарда.

– Как ты сказал тебя зовут, черномазый?

– Его зовут Зек Джонсон, а меня Мэйбл, и мы никому не делаем зла. Мы простые труженики.

– А по-моему, никакой он не Зек Джонсон! – возразил полисмен. – Он скорее похож на того черномазого учителя из Нью-Йорка, который сегодня устраивал вечер песни.

– Да что вы, сэр! Хотя правда, я тоже слыхала, некоторые считают, что они похожи. Но Зек никогда учителем не был, он и понятия об этом не имеет. Он простой труженик, бедный негр.

Белый направил фонарик на Джозефин, оскорбительно высвечивая ее фигуру. Его спутник посоветовал:

– Ладно, не связывайся, раз она – шоколадка судьи Холлидея. Старый хрыч не любит баловства!

Но полисмен продолжал забавляться, переводя луч света то на Джозефин, то на Ричарда.

– Ладно, черномазые, на этот раз отпускаем вас. Но вы того… поаккуратнее!

Затрещал мотор, и машина медленно покатила по пыльной улице, урча, как большая черная кошка. Ричард и Джозефин смотрели ей вслед, пока она не пропала в темноте, потом безмолвно пошли дальше по ночной улице. Говорить, казалось, не о чем. У Ричарда было такое чувство, будто эти полисмены и сама Джозефин кастрировали его.

Свернули на Монро-террас и все так же в молчании дошли до дома, где жила Джозефин. У самой двери она вдруг повернулась и прильнула к Ричарду. Он почувствовал на своих щеках ее горячие слезы и страстно обнял девушку, хотя в эту минуту и ненавидел ее за примиренческое отношение к белым.

– Как вы могли? – гневно прошептал он, отлично зная, что она ответит, и все же вымещая на ней свою ярость. Уж не думает ли она, что он ей скажет: «Благодарю вас, дорогая, за спасение моей жизни».

Джозефин пыталась оправдаться, но не могла произнести ни слова.

– Почему вы помешали им арестовать меня, или пристрелить, или еще что-нибудь сделать? Все было бы лучше, чем так! – Он не хотел обижать ее, но какая-то внутренняя сила толкала его на это.

– Полноте, Ричард! – укоризненно сказала Джозефин. – Вы же понимаете, что иначе я никак не могла поступить.

– Вы меня заставили превратиться в подлейшего дядю Тома, и сами вели себя таким же образом.

– Вот уж ничего подобного! – рассердилась Джозефин. – Если вам так хотелось доказать свое мужество, что же вы молчали? Я вам рот не затыкала! – Она испуганно глянула ему в глаза, поняв, что больно уколола его.

Даже сейчас Ричарду хотелось обнять ее и поцелуями стереть размолвку между ними; да, собственно говоря, это была и не размолвка, и тем не менее он сердито стал спускаться с крыльца.

– Ричард! – вырвалось у нее. Он протянул к ней руки.

– Дорогой мой, не будем ссориться!

Он держал ее в объятиях, целовал влажные губы, милое лицо и темные глаза, чувствуя на своих губах ее соленые слезы.

– Я вовсе не хочу ссориться, Джозефин! Видит бог, никогда не хотел.

Она снова потянулась к нему, поцеловала его и, глубоко вздохнув, промолвила:

– Я и понятия не имела, что это будет так, что может быть так…

Он хотел сказать ей: «Я люблю вас, Джозефин!»– только это и больше ничего, но не мог выговорить, ибо внезапно вспомнил Хэнк Сондерс – о, как легко и правдиво слетели эти слова с его уст в тот вечер в ее комнатушке на Ю-стрит в Вашингтоне! Бог знает, как давно это было! И Хэнк больше нет в живых, а Джозефин здесь, рядом, живая, мягкая, теплая, упругая, влекущая.