Текст книги "Молодая кровь"

Автор книги: Джон Килленс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 35 страниц)

ГЛАВА ВТОРАЯ

Роб останется после уроков и спросит об этом у самого мистера Майлза. Вот и все. Прошло уже много времени с тех пор, как мама высекла его в участке. Теперь он повзрослел, понимает, почему мама так поступила, и он делает вид, будто их отношения с мамой остались прежними. Он хотел бы забыть навеки этот день в суде мистера Кросса, но это было невозможно.

Несколько дней назад, когда он стоял во время перемены на школьном дворе и думал о маме, к нему подошли Биф Роберте и Джонсон Живые Мощи.

– Вот ты все носишься со своим учителем, – пренебрежительно прищурился Джонсон, – мистер Майлз то, мистер Майлз это! А между прочим ничуть он не лучше других людей. Такой же негр, как был старик Малберри!

– Не советую тебе вести такие разговоры при любимчике учителя! Он всем запрещает говорить о профессоре Майлзе из города Нью-Йорка, – процедил Биф.

Роб стоял, переводя взгляд с одного на другого. Был холодный январский понедельник, и школьники носились по двору, стараясь согреться. Галдели, смеялись, затевали драки…

Биф сказал:

– Если твой профессор так не любит белых, почему же он взялся устраивать вечер песни?

Роба всего передернуло.

– Вы это вранье про мистера Майлза бросьте!

– А зачем бы мистер Блэйк стал врать? Он вчера у нас обедал и рассказывал моему отцу.

Роб невольно сжал кулаки.

– Все это вы врете! Ведь не было же никакого вечера песни с тех пор, как мистер Майлз приехал?

– А в этом году будет обязательно. Если ты мне не веришь, почитай в воскресенье «Негритянскую страницу». Там все будет написано, и каждый прочтет.

– Твой папаша – чертов дядя Том! А мистер Майлз – не дядя Том! – крикнул Роб и отошел от них. Но мальчишки неотступно следовали за ним по всему двору, пока Роб не накинулся на Бифа, считая его застрельщиком:

– Ну чего вы привязались ко мне? Подраться, что ли, захотели? Что ж, я готов. Пожалуйста! – Он показал кулак, и Биф с Джонсоном предпочли оставить его в покое.

С этого понедельника Роб не переставал думать о празднике песни. Эта мысль не покидала его и дома и даже во сне. Но ведь то, что говорят мальчишки, неправда! А вдруг правда? Ведь недаром же он всюду об этом слышит! Сегодня четверг, и он больше не желает ходить и мучиться сомнениями. Он останется после занятий и спросит у самого мистера Майлза.

Прозвенел последний звонок, оторвавший Роба от его раздумий. Он сидел на своей парте, рассеянно наблюдая, как ребята собирают учебники и уходят. Потом он задержал взгляд на Аиде Мэй Реглин, выходящей вместе с остальными в коридор.

Наконец класс опустел. Мистер Майлз подошел к Робу, сел верхом на соседнюю парту и улыбнулся.

– Ну, выкладывай, Роберт Янгблад, что у тебя на уме?

Вид у мистера Майлза был самый дружелюбный. Роб глянул ему в лицо и отвернулся, затем нервно кашлянул.

– Ну, как поживают твои родители? – спросил мистер Майлз.

– Спасибо, хорошо. – Роб не будет ходить вокруг да около, он спросит прямо, чтобы сразу покончить с этим делом. К тому же, ведь они с мистером Майлзом друзья, так нечего и мямлить!

– Что тебя тревожит? Что-нибудь важное?

– Да, сэр. – Роб заговорил тише, чтобы не слыхали школьники – мальчик и девочка, вытиравшие доски в другом конце класса. – Я вот слышу, кругом говорят, что у нас в этом году опять будет вечер духовного пения.

– А что же плохого в духовном пении?

– Знаю, что ничего плохого, – запальчиво сказал Роб. Вот манера у этого мистера Майлза глядеть тебе прямо в рот, будто ты говоришь что-то необыкновенно важное!

– Ну а если так, то что тебя мучит? – спросил учитель.

– Я не против того, чтобы петь эти песни, – упрямо сказал Роб. – Я лишь против того, чтобы петь их для белых, которые приходят на наши вечера издеваться над нами. Вот о чем я говорю! Тратить столько времени на подготовку и репетиции ради кучки белых богачей!

Мистер Майлз по-прежнему улыбался, но в его тоне послышалось незнакомое Робу легкое раздражение.

– Что же, я тут ничего не могу поделать. И на твоем месте не стал бы принимать это близко к сердцу.

– А вы считаете, что это правильно? – спросил Роб, горько разочарованный. – Вы считаете, что правильно выступать перед белыми, как дяди Томы?

– Я тебе этого не сказал. Я только говорю, что я ничего не могу поделать. А чего бы ты хотел от меня? – Ричард Майлз любил этого мальчика, как сына, вернее, как младшего брата.

– Я слыхал, что вы назначены главным.

Это было его первое разногласие с мистером Майлзом; Робу стало жарко, и спазма свела желудок. Он вдруг вспомнил, что во дворе его ждет не дождется Айда Мэй; ребята-старшеклассники, наверное, к ней пристают… А она все-таки ждет его.

– Ну, хорошо, допустим, что это так. Если я откажусь, назначат другого учителя. А как бы ты хотел, чтобы я поступил? – В голосе мистера Майлза Робу послышались какие-то новые, жесткие нотки.

– Ну и пускай другого назначают, – настаивал Роб, – только не вас! Потому что это будет удар для всех в городе. Все думают – вы единственный цветной в округе Кросс, который никогда, ни в каком случае не согласится быть дядей Томом у белых!

– А что, разве негры в вашем городе не любят вечера песни? – спросил учитель. Директор, мистер Блэйк, говорил ему, что негры любят петь духовные песни перед белыми. «Беда с вами, Майлз, – сказал он, – что вы не понимаете психологию нашей южной негритянской бедноты!»

– Конечно, не любят! – воскликнул Роб. – Особенно школьники! За что, вы думаете, мы не любили мистера Малберри? Вы бы видели этих белых в зале: сидят, ухмыляются, будто смотрят на обезьян в цирке.

Майлз глянул на Робба, подумал о Бруклине за сотни миль отсюда и вдруг увидел умершую Хэнк Сондерс, а потом Лори и Джо Янгблада. Он вгляделся пристально в лицо сидящего перед ним мальчика: до чего же он становится красив, будет первым красавцем в округе Кросс; большой, не по годам серьезный, растет во всех смыслах. И постепенно избавляется от своей застенчивости.

– Пока мы сами помогаем белым считать нас обезьянами, так и будет это продолжаться. Никак не пойму вас, мистер Майлз, никогда бы не поверил, что вы согласитесь этим заниматься! Я вовсе не против духовных песен, но я против того, как нас заставляют их петь белые! Неужели вы не понимаете, что я хочу сказать?

– Конечно, понимаю!

– Тогда, пожалуйста, мистер Майлз, откажитесь от этого дела. Ведь вас столько людей считают для себя образцом!

– Я подумаю, как лучше поступить, – неуверенно сказал Ричард, отлично сознавая, что ничего не сумеет изменить. Если он откажется, как того хочет роб, его не оставят здесь на будущий год. Он сможет уволиться по собственному желанию и вернуться домой в Бруклин, а если сам этого не сделает, его все равно уволят.

Мальчик не стал ждать больше ни секунды. В ответе Майлза он почуял другое: «Обещаю тебе, что этот вечер песни не состоится». И он сказал:

– Ну так, сэр. Я пошел.

Ричард Майлз хотел вернуть Роба и признаться ему, что сам не знает, как ему быть, но раздумал. Он выждал, пока дежурные кончили убирать класс, и лишь потом вышел на улицу, вскочил в автобус и поехал в центр. Через площадь прошел к почтамту. До сих пор он никак не мог привыкнуть к Кроссроудзу и, казалось, никогда не привыкнет. Все здесь расхаживали так, точно уже находились за жемчужными вратами, где улицы вымощены золотом, а реки текут медом и жизнь такая мирная, приятная и красивая, что беспокоиться не о чем и спешить некуда – ни цветным, ни белым. Так называемые культурные южане разговаривали вполголоса, неторопливо и нестерпимо сладко. «У нас между неграми и белыми отношения изумительные!» Последнее слово повисало в воздухе мягко и как бы вопросительно. Даже Ричард по временам начинал верить, что отношения эти добрые, мирные и что в самом деле нет недовольства и никаких трений между теми и другими.

Окончив свои дела на почте, Ричард пошел обратно той же дорогой через площадь. На углу стояли Двое белых. Они враждебно поглядели на него, а один из них с презрением сказал, чтобы Ричард слышал: «Из Нью-Йорка…» В Плезант-гроуве он всегда чувствовал себя спокойно, потому что был там среди своих. Но стоило ему попасть в центр города по какому-нибудь делу, и он сразу же оказывался в чужой стране, ибо чувствовал, что под маской благодушия, вежливости и миролюбия притаилась гигантская змея, готовая с молниеносной быстротой броситься и смертельно ужалить. Под покровом любезных фраз: «Как поживаете, мистер Джемисон?» и «Как поживаете, Джозефус?» – тонкий слух Ричарда Майлза улавливал рев бури, поднимающейся среди мира и покоя.

Он сел в автобус и поехал обратно в негритянский район. Автобус покатил по бульвару Джефферсона Дэйвиса, мимо старинных особняков белых богачей. Прекрасный город, если судить по этому великолепному бульвару! Дальше потянулись ряды выбеленных домиков, населенных более скромными белыми жителями. Внешне Кроссроудз производил впечатление самого спокойного города на свете. По границе Плезант-гроува проходила улица Монро-террас, где жили негры побогаче. С тех пор как Майлз приехал сюда, ее успели даже замостить. Во всех домах было проведено электричество, имелись телефоны и ванные комнаты с настоящими ваннами. Здесь жили все три негритянских врача и оба дантиста, несколько почтальонов и учителей и один проводник спальных вагонов. Посредине квартала высился двухэтажный кирпичный дом с гаражом, принадлежавший редактору «Негритянской страницы» местной «Морнинг телеграм» Вильяму Робертсу – отцу Бифа. Когда Ричард Майлз только приехал в город, большинство негров с этой улицы уши ему прожужжали о том, какой колоссальный прогресс осуществлен на Юге, особенно же в Кроссроудзе. Смышленому негру надо только хорошо подготовиться и наилучшим образом применить свои знания.

Ричард сошел с автобуса и направился в самый конец улицы, где жил пастор Ледбеттер. Ему нравился пастор, как, впрочем, и почти все остальные жители Монро-террас, хотя по временам они раздражали его преувеличенным восхвалением прогресса среди негритянского населения Юга, и особенно Кроссроудза, и своими панегириками либерализму образованных и богатых белых. В беседах с Ричардом это каждый раз подчеркивалось с особым упорством, словно эти люди старались оправдаться перед ним за то, что родились на Юге и живут на Юге, И Ричард постоянно испытывал неловкость, будто он разоблачил ненадежность их положения и показал им всю эфемерность их успехов.

«Я чужой в этой среде, – думал Ричард, – выпытывающий тайны их жизни, а они стараются показывать мне лишь ее светлую сторону».

Он сидел в маленькой гостиной Ледбеттера, как нельзя лучше отражающей характер самого пастора. Все здесь было скромно, уютно и как-то по-особому приветливо. И всюду – книги, книги.

– Вот так сюрприз! – воскликнул Ледбеттер, входя в комнату. – Мой ученый столичный друг!

Этот пастор чем-то напоминал Ричарду отца. Тоже низкорослый чернокожий человек с маленькими глазками, в которых, правда, не было отцовской нервозности: глаза Ледбеттера смотрели всегда спокойно и уверенно.

– Как поживаете, ваше преподобие? – Ричард никак не мог понять, почему Ледбеттер живет в таком захолустье, как Кроссроудз, когда он, с его умом и энергией, мог бы получить крупный приход в большом городе.

Пастор сел напротив Ричарда, поглядывая на гостя, а тот поглядывал на него. Пастор улыбнулся.

– Ну, что у вас сегодня? Подбираете материал для своей книги?

– Для какой книги?

– Я все старался сообразить, почему это вы, такой блестящий молодой человек, теряете время в наших краях, и пришел к заключению, что вы, по всей вероятности, собираете материалы для книги о неграх Джорджии. Если это так, то на Монро-террас вы действительно теряете время. Вам надо бывать в Рокингем-куотерсе, встречаться с рабочим людом Плезант-гроува и с молодежью, которую вы видите каждый день в своей школе. Это они с помощью господа бога добьются настоящих перемен! А мы что, мы тут на Монро-террас боимся собственной тени! – Он заметил вопросительный взгляд гостя и рассмеялся, точно вспомнил какой-то потешный эпизод. – Вот так, почтеннейший!

– Но почему? Ведь можно подумать – здесь народ более образованный…

– Почему? Почему? Да потому, что мы трусы! Боимся лишиться той капли обеспеченности, которую получили от белых в виде милости. Один преподает в школе, которая входит в систему народного образования белых. Другой разносит почту из почтовой конторы белых. Третий пишет для цветного населения в газете белых. Мы живем на мощеной улице. У нас хорошие квартиры с красивой мебелью. Мы медики, мы коммерсанты. Иногда мне кажется, что мы боимся негров из Рокингем-куотерса даже больше, чем белых. – Пастор нервно вскочил с места, и у Ричарда сердце сжалось, так он в эту секунду напомнил ему отца. Но Ледбеттер тут же снова сел и принял спокойный вид.

– Смотрите, даже само расположение Монро-террас говорит о многом. Наша улица занимает два квартала. На западе она граничит с Белым городом, на юге – с неграми, на севере примыкает к району белых богачей. Мы как раз посередине. А вы знаете, что значит быть посередине! – Он засмеялся, хлопнув себя руками по колену. – Вот так, сэр! Вы знаете…

– Но вы же… – начал было Ричард.

– Я единственный на этой улице человек, который хоть в какой то мере независим. Меня поддерживают люди с южной границы Монро-террас. Негр-священник находится в лучшем положении, чем любой негритянский интеллигент в Соединенных Штатах: он может более свободно служить своему народу. Мы отчитываемся перед двумя силами: перед своей паствой и перед всемогущим господом, а не перед белыми. Я всегда говорю нашим священникам, что они не должны бояться белых, они не имеют перед ними никаких обязательств, решительно никаких, – у них есть лишь обязательства перед богом и перед негритянским народом. – Ледбеттер заметил, что начал горячиться, виновато улыбнулся и продолжал потише. – Ладно, вы ведь не проповедь пришли сюда слушать. Если бы вам нравились мои проповеди, вы бы почаще заходили ко мне в церковь.

Помолчали. Ричард Майлз откашлялся.

– Мне хотелось побеседовать с вами относительно негритянских духовных песнопений и вечера песни.

– А в чем дело?

– Детям это не нравится. Им не нравится распевать религиозные песни перед белыми.

– Сын мой, негритянские религиозные песни совсем не так уж плохи. Это одни из самых прекрасных песен, когда-либо созданных человеком, и их сочиняли отнюдь не для услады белых, смею вас заверить.

– Это мне известно, – кивнул Ричард.

– Я понимаю, что наша модная публика, живущая на Монро-террас, стыдится своих религиозных песен, – сказал пастор. – Тут есть такие, которые стыдятся вообще всего негритянского. Что бы мы ни изобрели, что бы мы ни делали, им все кажется чепухой. Послушать их, так им и джаз плох – они выше этого, и духовные песни тоже для них пустой звук. Но молодежь надо воспитать так, чтобы она гордилась своими духовными песнями. И вы…

– Ваше преподобие, мы же не против духовных песен! Нам только не нравится, что заставляют петь их на вечерах. Мы хотим петь их по своему желанию. А не ради развлечения кучки белых, которые думают, что перед ними какие-то обезьяны. – Ричарду померещилось возбужденное лицо Роба Янгблада, в памяти возникли его злые слова.

– Неважно, что думают белые, – возразил пастор, – лишь бы мы сами понимали смысл и значение духовных песен; почему это мы вечно должны заботиться о том, что у белых на уме?

Ричард уставился в пол, застланный ковром. Может быть, он борется с ветряными мельницами? Может быть, они с Робом неправы?

– Видите ли, – сказал он, – видите ли, сами-то негры предпочли бы обойтись без вечера песни. Но этого требуют белые… отдел народного образования. Я был у мистера Блэйка, он говорит, что такие вечера устраивались до моего приезда ежегодно и отдел народного образования желает возобновить этот обычай. И никаких «если» и никаких «но». Мистер Блэйк говорит, что не он решает этот вопрос, хотя и сам он не видит тут никакого вреда.

Маленький священник пошел к письменному столу и вернулся, держа в руке увесистый том.

– Сын мой, вот книга. Вот книга. Это самая дорогая для меня книга после библии. Я ее считаю второй после священной библии. – Это была «Жизнь и эпоха Фредерика Дугласа».[19]19
  Автобиография политического вождя негритянского народа Фредерика Дугласа.


[Закрыть] – Я прочел эту книгу ни больше ни меньше, как девять раз, от корки до корки. Ровно девять раз, и прочитаю еще столько же, если милостивый господь продлит мои годы. Эта книга – одно из величайших доказательств равенства людей и высоты человеческого духа. – Он взмахнул книгой. – Здесь увековечено право каждого человека на свободу. – Вдруг, со смехом прервав свою речь, он спросил, обращаясь к самому себе – Черт возьми, ваше преподобие, какое отношение это имеет к вечеру песни?

– Я эту книгу тоже читал, – сказал Ричард Майлз. Некоторое время они молчали. Священник весь ушел в свои думы, словно слушал голоса из иного мира.

– Фредерик Дуглас не стыдился негритянских духовных песен, – сказал он наконец, – и не стыдился негритянской религии; зато он ни в грош не ставил лицемерную религию белых.

– Никто и не стыдится религиозных песен. Ведь не сами же песни вызывают протест у детей. Просто они желают петь их при иных обстоятельствах.

Священник Ледбеттер держал тяжелую книгу на коленях, нервно поглаживая переплет ладонью. Heожиданно он хлопнул себя другой рукой по колену.

– Дети правы, – сказал он, словно размышляя вслух, – дети правы!

«Конечно правы!» – подумал Ричард.

Священник вскочил точно ужаленный, и снова Ричард с болезненной остротой вспомнил отца в далеком Бруклине. Потом Ледбеттер опять сел на свое место.

– Что ж, давайте исполним желание детей, – сказал он. – Устроим именно такой вечер песни, какой нам нужен. Настоящий вечер песни. Проведем его так, чтобы он навеки остался у белых в памяти. Пусть пожалеют, что им захотелось этих песен. Понятно? В наших религиозных песнях и не пахнет дядей Томом! Это же самые что ни на есть боевые песни, какие только известны людям. Мы расскажем, как они создавались. Постройте свою программу вокруг истории религиозных песен.

Ричард долго глядел на священника. Поняв смысл его предложения, он на миг онемел.

Между тем пастор Ледбеттер продолжал:

– Вы знаете, сын мой, как надо это сделать. Например, расскажите им настоящий смысл песни «Спустись, желанная колесница!» Расскажите им, сын мой, все, что вы знаете о «тайной дороге»! Я рад, что руководителем назначили вас. Лучше вас никого и не найти. – Священник вдруг глянул на свои большие карманные часы. – Прошу меня извинить за невежливость, но я должен ненадолго отлучиться. У меня в церкви назначена важная встреча.

– Вы подали очень хорошую мысль, – сказал Ричард Майлз с дрожью в голосе, – просто замечательную мысль!

Священник вдруг заговорил, как на кафедре, – голос его стал глубже, звучнее, богаче интонациями.

– Сын мой, вы слышите пение? Из глубины прошлого слышите вы голоса? Моего отца и вашего Деда? Они вселяют в нас гордость, что мы родились неграми! Боже великий и милостивый! Вот эти слова:

 
Веточки зеленые до земли склонились,
У бедного грешника ноги подкосились.
Труба прозвучала в душе моей,
Недолго мне жить на земле.
Улечу, улечу, Улечу к Иисусу,
Улечу, улечу домой.
Недолго мне жить на земле.
 

– Улечу к Иисусу! – повторил пастор. – Сын мой, вам должно быть понятно, что чернокожий раб не надеялся в Джорджии на Иисуса, он знал, что Иисус далеко на небе. Для него Иисус был за линией Мэйсона и Диксона.[20]20
  Линия Мэйсона и Диксона известна в истории Соединенных Штатов как граница между северными, свободными штагами и южными, рабовладельческими.


[Закрыть] – Он усмехнулся. – Господи, ведь Иисусом называли свободу! Скажите, на какое число назначен ваш вечер песни?

– На последнюю пятницу февраля.

– Ну, впереди еще уйма времени! Извините, сей-. час я должен расстаться с вами. Приходите ко мне на будущей неделе, когда вы все уже продумаете и вам самому все будет ясно.

– Да, сэр.

Они пожали друг другу руки и направились к двери. Ричард вышел на крыльцо. Землю уже окутывали сумерки. Пастор крикнул негромко ему вслед:

– Не разговаривайте ни с кем на эту тему. Иначе мистеру Чарли к утру все будет известно.

Спускаясь по ступенькам, Ричард слышал смех Ледбеттера. В этот момент душа его была исполнена гордости за негритянских священников, и за негритянскую религию, и за всех негров, где бы они ни жили и какого бы цвета ни была у них кожа; и он с теплым чувством думал о своем народе, шагающем по станицам истории во главе с Фредериком Дугласом и Гарриэт Табмэн, и о своем народе в Плезант-гроуве, в Рокингем-куотерсе, в жалких хижинах и в парикмахерской Джо Джезапа, и о своем народе вдали отсюда – в Нью-Йорке, где он родился и где живет его отец, и даже о тех, кто обитает на Монро-террас и… он любил свой народ и гордился, гордился, гордился своим народом…