Текст книги "Избранное"

Автор книги: Дюла Ийеш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 38 страниц)

И лишь однажды летом пришла к нам в пусту группа, которая действительно подтвердила россказни местных женщин о сезонниках. Были они не то из Ваша, не то из Залы и явились сильно пошатываясь, будучи уже навеселе, в том числе и девушки; почти с религиозным страхом смотрели мы на них. Правда, женщинам и у нас пить не возбранялось, но пьяную женщину презирали больше, чем парня, торговавшего, к примеру, своей сестрой. Были они лохматыми, грязными; мужчины оборванные, хуже цыган. Никакой постели себе не готовили, ложились спать прямо на землю, как животные. Я знаю, по тому, что говорят о себе девушки, еще нельзя делать какие-либо выводы об их нравственности; без тени стеснения произносили эти девушки самые непристойные слова, даже в присутствии парней. Но из разговоров пришедших многое можно было понять. Ссорились они друг с другом днем и ночью. И любовь им была не в утеху. Грубо, во всеуслышание миловались они в темных углах грязного хлева. На рассвете приказчик кричал им сначала снаружи, стучал в дверь ногами и только потом входил к ним: даже и он боялся, как бы не увидеть чего-нибудь совсем непристойного. Жители пусты сторонились их. Блохи по ним так и прыгали, как кукуруза на горячей решетке. Все они якобы поголовно были сифилитиками. Но как же тогда они работали? «К ним уже никакая зараза не пристанет», – говорили про них батраки. Впрочем, и работа их выеденного яйца не стоила. Женщины одна за другой беременели только для того, как считали в конторе, чтобы увильнуть от тяжелой работы. Управляющий чуть не выгнал служащего, который нанял таких работничков.

Но кёвешдцы были чистоплотны. И не только в чистоте и работе превосходили они людей пусты, а и своим дружелюбием и уважительным обхождением. Они всегда были благодарны за помощь, оказываемую им жителями пусты, и умели выразить это. Весной они приносили с собой подарки: детям – какие-нибудь игрушки, женщинам – вышитые платочки. У нас в пусте не было заведено благодарить за помощь. А кёвешдцы, если наша мать угощала их ребятишек, оставшихся в пусте, когда взрослые на работе, хотя бы лепешкой, являлись вечером к нам и сердечно благодарили. Я смотрел на них с уважением, искал их дружбы. Мне казалось, что они знают какую-то тайну, которую я ужасно хотел разгадать, и не одну ночь провел я с ними в хлевах. Позднее, уже подростком, я подыскал более звучное название своему любопытству – изучение нравов и обычаев народа.

Ничего таинственного в них я так и не увидел. Они знали, кто я такой, чувствовали мою симпатию к ним и, вместо того чтобы рассказывать, заставляли говорить меня. А меня захватила, пожалуй, впервые в жизни страсть рассказывать, и я самозабвенно, с неизъяснимой радостью, порой чуть ли не со слезами на глазах болтал обо всем, о чем бы они ни спрашивали и что приходило мне самому в голову, будто нес им некую благую весть. Между прочим пересказал я им в три приема один только что прочитанный мною французский роман.

Ходил я и в соседнюю пусту. Пришел как-то раз вечером, и тамошний старший батрак по предварительной договоренности устроил меня, как кочующего работника, среди пришлых, это были тоже кёвешдцы. Встретили они меня дружелюбно. Однако и там я узнал немного. Мужчины поболтали малость перед сном, потом заснули; еще долго в перерывах между приливами их храпа слушал я перешептывание девушек. Все, что парни говорили там о девушках, почти ничем не отличалось от того, что можно сказать о наших девушках-батрачках. Говорили кое-где о вольностях, которые приказчики разных степеней позволяли себе, конечно, и по отношению к сезонным работницам. Но однажды во время такого посещения мне довелось услышать, как какая-то девушка лихо отчитывала молодого счетовода, и тот убежал, словно ошпаренный пес, поджав хвост. Девушка лет шестнадцати, этакая кнопка, возмущенно отражала грубое посягательство, при этом с ее девственных уст слетали такие откровенные выражения, до того неприкрыто называла она все своими именами, не упустив и ту ритуальную операцию, которую перенес когда-то этот оказавшийся евреем служащий, что я вынужден был отвернуться. Мужчины артели слушали эту бурную отповедь улыбаясь. Они не вмешались. Промолчал и их старший, который, кстати сказать, был из числа умеющих держать свою артель в строгости.

У рабочих этих артелей, даже когда внешне они жили весьма свободно, было что-то от упорства и вынужденной организованности золотоискателей или племен, совершавших набеги. Уж не оттого ли, что они чувствовали себя в чужих краях? Раздоры в их среде возникали очень редко. По договору они должны были выполнять работу под руководством своего старшего. Хозяйство ежемесячно выдавало им по 7–10 пенге наличными, и тем, кому полагалось полное довольствие, – 120 килограммов пшеницы, 20 килограммов муки на хлеб, 10 килограммов муки для готовки, 3,5 килограмма сала, 1,5 килограмма жира, 3 килограмма фасоли, 12 килограммов картофеля, 1 килограмм соли, 3 килограмма солонины или парного мяса, 1 литр уксуса и 30 филлеров на пряности. Готовить еду из этих продуктов они должны были сами. Но и на этом ежедневном рационе они старались экономить, сколько могли. От ушедшего за сотню километров кормильца ждал еды целый выводок ребятни. Все старались съесть из выдаваемого пайка как можно меньше, чтобы побольше послать семье. Строгую экономию проводили совместно. Полученное первого числа небольшое количество муки, жира, сала, фасоли – при столь тяжелой ежедневной работе они могли бы съесть и в два раза больше – складывали вместе и решительно наставляли повариху, обычно жену старшего, израсходовать, например, жира только половину.

По воскресеньям ели один раз – в полдень. Для экономии хлеба придумали хитроумную систему. Пропорционально количеству полученной муки и картофеля каждому работнику ежедневно выдавалось полбуханки хлеба. Тот, кто не брал свою долю, получал взамен небольшую деревянную бирку с собственноручной подписью старшего, сделанной химическим карандашом. Эти бирки играли роль денег; их предъявителям повариха в любое время выдавала определенное количество муки и картофеля. Если бы нашелся среди них человек, кому пришло бы в голову подделать бирку, он, согласно их внутреннему закону, был бы изгнан из их среды навечно. Ведь они, чтобы накопить этот «капитал», буквально отрывали кусок от собственного рта; встречались среди них и такие, что за месяц голодания накапливали три-четыре буханки. Недельная порция сала выдавалась на руки, и здесь экономия шла уже по принципу свободной конкуренции. Победителя за истекшую неделю можно было установить, сравнивая по величине подвешенные над постелями куски сала. Питались в основном супами. Точнее, по понедельникам, вторникам, четвергам, субботам и воскресеньям в обед съедали тарелку «мясного супа», который повариха готовила из 5 килограммов мяса с добавлением небольшого количества клецек в расчете на 38 порций. По средам и пятницам на обед ели фасолевый суп с лепешкой на шкварках. По вечерам в любой день недели – фасолевый суп, за исключением пятницы, когда ели картофелевый суп, и воскресенья, когда, как уже было сказано, вечером ничего не ели. По их собственному настоянию в договоре было указано, что ежемесячно им выплачивается на руки мужчинам – три, женщинам – два пенге. Они особо оговорили, чтобы заработанную пшеницу им раздавали уже дома, у них в деревне. Они не доверяли сами себе.

Трудились они, как и все в пусте, с рассвета дотемна, с перерывами: утром и во второй половине дня – по полчаса, в полдень – полтора часа. Им доставалась работа без применения тягловой силы, она требовала от работника большой сноровки и внимания: прорывка свеклы, молотьба, косьба. Только жатва им не поручалась – это было делом издольщиков.

Таким образом, после пяти-шести месяцев изнурительного труда они увозили домой пять-шесть центнеров пшеницы, 40 пенге наличными и примерно на 20 пенге сэкономленных продуктов. То есть, считая все округленно, в денежном выражении около 130–150 пенге. Столько везли они домой, если не отсылали по частям раньше. На этих продуктах их семьи тянули всю зиму, если оставшиеся дома не съедали еще лотом то, что полагалось бы приберечь на зиму.

Почти одновременно с кёвешдцами приходили в пусту и издольщики. Эти собирались из окрестных деревень. Мы хорошо их знали: некоторые, чтобы попросить взаймы немного муки, заглядывали к нам и зимой. В имении они выполняли ту же работу, какую некогда выполняли их крепостные предки на барщине. Но в те времена крепостные получали за это право пользоваться своим наделом. Теперь же издольщики получают за свою работу значительно меньше. Приходят они на жатву.

Вспашку хозяйства повсюду проводили машинами, посев – сеялками, обмолот зерна – тоже машинами, а вот уборку по всей стране и поныне проводят вручную, косой и серпом, как сотни лет тому назад. Это единственное завоевание движения венгерских земледельцев.

В конце прошлого столетия появились уборочные машины и у нас; и делали они свое дело экономично, быстро, добротно, словом, не хуже других сельскохозяйственных машин. Одна уборочная машина выполняет работу целой артели жнецов в два раза быстрее… Хозяйства, разумеется, сразу же приобрели и эту технику: она отлично себя зарекомендовала. И вот в одно лето по всей стране жнецы вдруг стали ненужными. В самое что ни на есть неподходящее время.

То была эпоха знаменитых забастовок уборочных рабочих, крестьянских бунтов в Алфёльде, и даже жандармские залпы, хоть и омыли их кровью, утихомирить все-таки не смогли. Тщетно мобилизовывало правительство армию, а также русинскую и словацкую бедноту северных районов, собирало их в государственных имениях и командами по сто человек с льготными железнодорожными билетами под вооруженной охраной направляло в «угрожаемые районы», где венгерская беднота просила за свой труд на одну корзинку зерна больше; тщетно был принят постыдный закон, согласно которому каждый свободный человек волен прекратить работу, когда ему захочется, и только венгерские желлеры могут быть штыком и пулей принуждаемы вопреки их воле работать, дабы не допустить потерь зерна… Движение ширилось. А как ширилось бы оно в массах, которые в результате повсеместной механизации уборочных работ остались бы безработными: ведь не перегонишь же всех за несколько дней в Америку? И видимо, нашлись все-таки люди, которые смогли представить себе последствия механизации. Уборочные машины исчезли так же быстро, как и появились. Не знаю, существует ли на этот счет закон, но сейчас в Венгрии вопреки требованиям прогресса для уборки зерна не применяется, пожалуй, ни одной машины. Еще в детстве я видел несколько таких машин, ржавеющих в сарае. Жнецы-издольщики, ворча, обходили их стороной и на погибель исподтишка колотили по ним чем попало. Впрочем, они могли бы делать это совершенно открыто: управление считало эти машины железным ломом.

На работу жнецы нанимаются тоже артелью. На «одну косу», то есть на рабочую пару, выделяется семь хольдов пшеничного поля; десятую часть сжатого, то есть каждый десятый крест, отдавали им. Некогда в этом и состоял весь договор. Жнецы жали пшеницу и, получив десятую, прежде девятую, часть сжатого хлеба, возвращались домой. Со временем доля все уменьшалась, за жатву давалась одиннадцатая, двенадцатая и даже тринадцатая часть. Однако ежегодное снижение оплаты труда вызвало недовольство и возмущение, кое-где даже в кругах мало-мальски человечных хозяев. Арендаторам принадлежит честь изобретения иной формы снижения оплаты труда жнецов, и не одной такой формы.

В Задунайском крае, например, почти всюду сохранилась десятина. Только труда за эту десятину требуют больше. Ныне жнецы, организованные тоже в артели, приходят в пусту уже ранней весной. По договору теперь они, кроме собственно жатвы, должны до поздней осени выполнять «различные побочные работы». И они соглашаются на все, лишь бы им поручили и самую жатву. Часть побочных работ они делают почти бесплатно, не зарабатывая на этом не только ежедневного рациона, но даже не компенсируя износа орудий труда. Приведу лишь один пример: они теребят лен. Это одна из самых тяжелых сельскохозяйственных работ. Для выборки льна с одного хольда требуется по крайней мере 16 рабочих дней. А по договору артель выбирает лен с одного хольда за 70 килограммов ржи. Если перевести это на деньги и разделить на число людей, то выяснится, что за такую нечеловеческую работу с рассвета дотемна каждый работник получает в день 40–42 филлера. Ибо они, естественно, обязаны работать тоже «от восхода до захода».

Они собирают фасоль, горох, кукурузу, копают картошку, косят траву, эспарцет. В выращивании свеклы они участвуют от первой прополки до взвешивания. Они же и молотят. За обмолот, засыпку зерна в мошки, скирдование и стогование они получают 3–3,5 процента вымолоченного зерна. Они ежегодно работают в пусте примерно 110 дней, из этого числа на уборку приходится 12–15 дней, на обмолот убранного хлеба – 18–20 дней, на обработку свеклы – 30 дней, на мелкий покос – 50 дней. Стоимость заработанных за эти дни продуктов «на одну косу», то есть на пару жнецов, составляет около 300–500 пенге. Дело в том, что один жнец с косой должен иметь напарника, которому он обычно платит сам 300–350 пенге в пересчете на килограммы зерна. Однако к его помощникам следует причислить и его жену, которая готовит ему дома пищу и часов пять идет пешком в пусту и обратно домой. Жнецы спать должны бы ходить домой, поскольку ночлег в пусте им не предоставляется. Но домой они все-таки не ходят. Устраиваются на ночь где-нибудь в копне или под скирдой. А в дождливую или прохладную погоду – под телегами, в хлевах и сараях.

Жнецы, конечно, песен не пели. Особенно во время уборки. Кто упоминает о поющем жнеце, тот просто лжет. Во время жатвы петь так же невозможно, как и при лазании по канату. При переходе с одного участка на другой они еще могли бы петь, но они и тогда не поют. Вытирают пот, отхаркивают набившуюся в горло пыль. В конце уборки иногда поют, если их угостят вином; только не очень-то их угощают. Иногда лишь девушки напевают что-нибудь.

Из народных обычаев, связанных с уборкой урожая, сохранился лишь один. Из колосьев, скошенных первым взмахом косы, сплетают жгут и связывают им запястье управляющего. Что это означает? Делают это весело, с радостью, все сбегаются к месту, где это происходит. Правда, в последнее время вместо жгута управляющему на правую руку надевают изящный браслет, сплетенный из трех-четырех колосьев пшеницы.

Очень редко приходили в Рацэгреш еще и поденщики, те, кому не нашлось места ни среди издольщиков, ни среди сезонников. Они тоже были из окрестных деревень, население которых все в большей мере освобождалось «свободным миром» от земли. Попадались среди них и семидесятилетние старики, во время найма с трогательным артистизмом выпячивающие вперед грудь, и десятилетние девчурки, на плечах которых обычная мотыга казалась здоровенным стожаром. Интересно, когда просыпались эти люди, если на восходе – что, по существу, означало на рассвете – уже приступали к работе? Ведь они тоже не могли оставаться в пусте на ночь. По утрам пуста вбирала в себя, а по вечерам извергала огромное количество людей, совсем как большое промышленное предприятие. Поденная плата снижалась чуть ли не каждую поделю. Осенью она была меньше, чем летом, зимой – меньше, чем осенью, и в текущем году, как правило, всегда меньше, чем в прошлом; а дороговизна все росла. «Дороговизна, дороговизна», – только и слышал я в детстве со всех сторон. Мужчины зарабатывали в среднем по 65 крейцеров, женщины – по 45. За пару обуви работали целый месяц.

И среди поденщиков, и среди сезонников встречались такие, у которых еще было немного земли, совсем крошечный клочок, сохранившийся как воспоминание о владении, с увеличением наследников раздробившемся на мелкие полоски. И цеплялись они за эти клочки совершенно маниакально, как люди держатся за семейные реликвии. Только принудительно можно было отнять у них эту полоску земли. Они гордились ею, хотя и жаловались непрестанно. О ней, вклинившейся между крупными поместьями, и о других патологически распухающих селах они говорили, как о тесных сапогах, которые жмут нестерпимо. Кривились от боли, не могли и шагу ступить, но все-таки форсили. «Вам хорошо! – говорили они даже батракам пусты. – Вам и заботы нет ни о хлебе, ни о налогах!» И возникший под стогом спор, кому живется лучше: батракам или деревенским желлерам и малоземельным крестьянам, вырос потом до общевенгерских масштабов, разумеется, в так называемых компетентных кругах. Там, правда, вопрос был сформулирован несколько иначе: «Кому живется не так плохо?», хотя спорящие знали, что речь может идти лишь о незначительных оттенках. Жители деревни были в этом споре более красноречивы, но ни за что не согласились бы поменяться местами с жителями пуст. Ну а батраки уже тогда тупо слушали эти жалобы и похвалу их, батраков, доле, все меньше понимая, что творится на белом свете.

Были еще кое-где и табачники, работавшие на табачных плантациях исполу, странные, загадочные люди, отверженные даже обитателями пуст. Они были богемой и париями деревни. Работа их требовала особых профессиональных навыков и полной самоотдачи. Вместе с профессией наследовали они и болезни, были желты и сухи, как листья, длинные гирлянды которых украшали наносы лачуг и потолки комнат, где они жили в еще большей тесноте, чем батраки. В их семьях работали уже четырехлетние ребятишки, и даже старцы чуть ли не на смертном одре продолжали нанизывать с помощью огромного шила табачные листья. В промежутках между периодами изнурительного труда они пили и, чихая на мнение всего света, с невозмутимой откровенностью предавались любви. Из многих пуст их изгнали по соображениям нравственности, поскольку приказывать им было невозможно. Их низкие ростом, сухопарые парни на праздниках и ярмарках рыскали, сверкая глазами, как стаи волков. Девушки их были милы и приветливы, ох как приветливы были эти бедные местные Карменситы! «Ходил к табачникам» – это было определенной нравственной характеристикой даже и тогда, когда табачники из округи уже исчезли. Ближайшее их поселение было в третьей от нас пусте, километрах в десяти; иногда по субботним вечерам парни из нашей пусты бежали к ним, захватив с собой кто несколько початков кукурузы, кто горсть муки, сколько чего в кармане поместится. Брали с собой как вознаграждение или гостинец и возвращались с рассказами о больших гулянках, в которых участвовал весь поселок.

17

Большим водоразделом между однообразными буднями, поворотным днем в году был канун дня всех святых – 31 октября, настоящий волнующий праздник. В этот день управление пусты сообщало, кого из работников оставляет на следующий год и кто будет на новый год уволен. Тогда же принимались на работу и новые люди. Это был «призыв», называемый с батрацким юмором «днем вытрясения порток». Позднее закон перенес день переезда на 1 апреля, потому что к этому времени грязь на дорогах уже подсыхает и груженые телеги легче катятся.

Рано утром вся пуста в иерархической последовательности выстраивалась у конторы; целый лес трепещущих душ, все батраки тщательно выбриты, одеты в праздничное. Впереди стояли мастеровые под предводительством главного механика – кузнецы и истопники; затем – бондарь и его работники; потом – выездной кучер, амбарщик, старший возчик, старший среди батраков без тягла, каждый со своим войском; затем шли овчары, пастухи, табунщики, сторожа, свинопасы хозяйства и, наконец, самым последним – батрацкий свинарь, содержание которого вычитается из доходов батраков. Этот смотр, как и всякий другой, происходит в безмолвии. Кто знает, кому скоро собираться в дорогу? Люди входят в контору бледные, словно их вызывают на поединок. Порой слышатся причитания, кто-то умоляет сжалиться. Сначала перед властью являются старшие и, если они остаются, тут же примыкают к судьям и в проверке работавших под их началом обычно участвуют в качество обвинителей.

Явление батраков коротко, как всякое решающее судьбу явление в драме. Диалог начинается по древней формуле. «Если я как человек и работник подхожу, то я хотел бы остаться», – произносит эти одинаковые по всей стране слова батрак, вытянувшись по стойке «смирно» перед сдвинутыми вместе столами, за которыми заседает, словно какой-нибудь трибунал, комиссия во главе с управляющим; по такому случаю тот приезжает в пусту самолично. Члены совета переглядываются. Каждый высказывает свои замечания, если они неблагоприятны. Работник получает советы и предупреждения относительно своего поведения в будущем. Он выслушивает их уже с легким сердцем. Кого сочли заслуживающим порицания, кого хотят исправить «хотя бы в его собственных интересах», того, значит, оставляют по крайней мере еще на год. Похвалу выражать не принято из педагогических соображений.

Кому вручают служебную книжку, тому не говорят ни слова, само это движение достаточно выразительно. Батраки в таких случаях тоже не говорят осмысленных слов, для этого явления нет и традиционного текста. Действующее лицо, предоставленное лишь собственной находчивости, дрожащими губами силится сказать что-либо вразумительное, глядя себе под ноги. «Ведь у меня семеро детей, ваше благородие!» – наконец со стоном выговаривает батрак. Но ответа не получает. Разве только старший, который, будучи надсмотрщиком, возможно, еще чувствует некую общность, с народом, бросит ему: «Надо было раньше думать». Жертва повторит еще один или два раза то, что уже сказала. Затем после более энергичного предупреждения направляется к выходу, либо продолжая сетовать, либо молча, либо цедя сквозь зубы проклятья. Это зависит уже от нервного состояния, как поведение человека на лобном месте. Уволенный сразу же отправляется в путь и старается в тот же день обойти ближайшие пусты, где можно найти работу. А если не найдет, что тогда? Этого и автор не знает. Растает, растворится в воздухе? Из пусты он, во всяком случае, исчезнет.

Затем следуют вновь нанимающиеся, которые еще накануне взяли с прежнего места свои служебные книжки. В книжке нет специальной графы для характеристики работника. Однако нежелательные элементы держатся различными хозяйствами на заметке. В обычае, например, делать тайные пометки на подрядной грамоте. Если, скажем, перед фамилией поставлен вопросительный знак, это значит, что предъявитель сего драчун; если же фамилия подчеркнута, значит, принимать его на работу ни в коем случае не рекомендуется. Приток нанимающихся продолжается и в следующие вечера.

Беспокойство, овладевавшее пустой уже за несколько недель до «призыва», захватывало и наш дом. Отец каждый год собирался уходить. Осенью с окончанием основных полевых работ, когда он вместе с другими возвращался в пусту, к домам, и спал ночами в кровати, в нем пробуждалась какая-то страсть к бродяжничеству, инстинкт переселения, как у перелетных птиц. Он просто нигде не находил себе места и по вечерам ошеломлял свою семью невероятными мечтаниями, а на воскресенье почти всегда отпрашивался у приказчика. Обходил своих родственников и знакомых, прихватив иной раз с собой и нас, детей. Подыскивал себе место получше? Я бы этого не сказал.

Таким уверенным и веселым тоном рассказывал он своим свойственникам и бесчисленным кумовьям, как хорошо ему живется, как ценят его на работе: по праздникам, когда руки у него чистые, даже сам управляющий, прощаясь, подает ему руку. Он ведь… Увлеченно слушал я его и тогда, когда подмечал в его словах преувеличения. В душе я одобрял его и, видя захвативший его азарт, порывался даже помочь ему в разговоре. Он не хвастал; он просто не умел жаловаться. Так противился, так хотел он возобладать над морем сетований и стенаний. А если ему и приходилось говорить о своих бедах, он краснел, запинался, как-то страдальчески улыбался и, наконец, глядя в небо или в землю, одним духом выпаливал суть дела и уже в следующих за этим словах утешал, но не себя, а того, с кем говорил, и в таких случаях даже изображал на лице сострадание. Ни у кого из родственников не замечал я этой черты и только много позже обнаружил ее сначала у старшего брата, а потом и у себя самого и был этим немало потрясен. Отцовские вылазки никогда никаких последствий не имели. Однажды в Фехерваре ему предложили какую-то работу на электростанции. Потирая руки, отправился он туда, и дело кончилось тем, что он чуть не привел с собою домой тамошнего кочегара, которому «так понравилась жизнь в пусте».

Господа менялись часто. Графская семья сдавала пусту в аренду, по истечении срока аренды год-другой хозяйствовала сама, потом снова сдавала в аренду, затем опять брала в свои руки в прежнем составе с повозками, машинами, скотом и, разумеется, вместе с работниками, которые были такой же принадлежностью пусты, как и первые.

Новая эпоха всегда была хуже предшествующей, как это присуще вообще всем эпохам. В период хозяйствования графов к работникам относились с патриархальной грубостью, зато многое и спускали им, то есть не особенно следили за ними. Арендаторы же были беспристрастны, расчетливы и холодны не только в обыденном обращении, но и тогда, когда надо было «понять человека». Дисциплину поддерживали тем, что провинившихся вежливо, но немедленно увольняли. Точно выполняли сами и заставляли выполнять другую сторону все пункты трудового соглашения. Кроме того, батраки уже не могли «добыть» ни зернышка пшеницы, ни мешка кукурузы на корм, и это было предусмотрено договором. В этом был полный порядок. Батраки радовались возвращению графов и соглашались даже на меньшее официальное довольствие в надежде побольше «добыть» потом. Но при следующем арендаторе такая возможность опять отпадала, хотя условия договора, конечно, не улучшались. Так мир жил дальше.

Кто мог, бежал. С отчаянием утопающего батраки устремляли взоры теперь уже не на деревни, а дальше – на города. Пешт! В представлении батраков, как некий прекрасный волшебный мир, как сказочный замок, сверкал он вдали, возвышаясь над проклятыми болотами пуст. Все чаще случалось – прежде это было просто невообразимо, – что кто-то, отслужив в армии, не возвращался в «надежное место». Старики, которым еще удавалось кое-что накопить или купить где-нибудь полхольда земли, поспешно покидали тонущий корабль. Особенно когда распространился слух, что эттедское имение хотело описать имущество уволившегося старшего батрака, а потом подало на него в суд, весьма логично аргументируя свое обвинение тем, что из заработка он даже за тридцать лет никоим образом не мог накопить денег, чтобы купить четверть земельного надела. Как-то во время смены арендаторов родители матери начали считать и скоро установили, что, если они переселятся в деревню и дедушка сможет как следует заняться пчеловодством, они заработают не меньше того, что обещал им новый договор. Произошло это уже на тридцать шестом году их службы в пусте. Было у них и немного денег. Для покупки дома далеко не достаточно, но бабушка как-то утром одна ушла в кукурузное поле. Удалилась в пустыню для размышлений, как поступали ветхозаветные пророки. Вечером она вернулась и объявила, что они покупают дом. «Бабушка выкопала дом» – это льстиво-насмешливое, но по сути своей гордое выражение вошло потом в семье в поговорку.

Уже только замысел, первое слово вызвало у нас ликование, целую революцию. Бабушка побывала во всех окрестных деревнях и осмотрела по меньшей мере домов двести, основательно, своими глазами. Приносила образцы соломенной кровли, пробы колодезной воды, земли с огорода и со двора, как некогда посланцы Арпада. Эти образцы тщательно изучались и обсуждались всей семьей. Мы уже знали сотню домов, на которые не хватало у бабушки с дедушкой денег. Откуда взять эти деньги? Отец было заикнулся, что попросит у своих родителей взаймы. Одним взглядом его заставили замолчать. Одолжили Юнкунцы, добрые старые друзья, несмотря на то, что их не просили и даже упорно отказывались взять у них деньги.

Дедушка хотел поселиться в красивом, опрятном селе, в Шарсентлёринце. Облюбовали там один дом, который все мы смотрели, и неоднократно. Бабушка совсем было согласилась. Но тут одна ее дочь переселилась в Цеце и сразу попала в большую беду, это уж было правилом. Ее муж смертельно заболел, врачи отказались от него. Это и решило выбор, как бы дедушка ни ворчал, быть может, впервые в жизни. «К этим шишкоголовым!» Не особенно высокое мнение составил он о жителях Цеце, хотя был там всего-навсего один раз, на ярмарке. Но и этого оказалось для него достаточно, чтобы охарактеризовать их: эгоистичны, корыстолюбивы, жестоки. «Да разве это люди, даже в ярмарочный день не поют?» Жители Цеце и правда не пели, видно, и голос им было жалко просто так, на ветер пускать. Но бабушка, обладая отличным чутьем, раскопала в Цеце среднепоместного дворянина, у которого была пасека, заброшенная, уже гибнущая. Бабушка тут Же договорилась с хозяином, что дедушка за скромное вознаграждение зерном будет ухаживать за его пчелами. «Половина муки на хлеб у нас уже есть», – сообщила она о сделке. На новый год бабушка с дедушкой переселились в Цеце.

Расположением домов и улиц эта деревня с первых же шагов раскрывала перед посетителем свое прошлое, как старинная мебель раскрывает прошлое владевшего ею семейства. От широкой главной улицы вправо и влево ответвляются опрятные переулочки. Однако тому, кто, ни о чем не подозревая, направится в такой переулочек, предстоит пережить волнующие приключения. Почти каждый из этих чистеньких переулочков уже через несколько метров делает внезапный поворот и превращается в узкий закоулок, а после еще одного неожиданного поворота упирается в тупик или в лучшем случае, вынырнув из ворот, ведет далее к какой-то неведомой цели. И вдруг путник оказывается во дворе какого-нибудь дома. Живущие в доме проводят его между картофельными грядками. Там, в конце огорода, вдруг снова появляется улица, словно всплывая в памяти; потом она ведет на площадь, потом от площади снова вытягивается, пока вдруг на самой ее середине не возникает дом, бросающий из своих окон недоверчивый свет на пришельца. Путешественнику легче сориентироваться в Париже, чем в Цеце. Дело в том, что Цеце – свободное поселение, а это означает, что некогда обширные приусадебные участки наследники кромсали и застраивали так, как это подсказывало им собственное желание и взаимные симпатии. Если братья или свояки виделись охотно, то и дома строили друг к другу фасадом, если же были в ссоре – тылом. Такой истинно венгерский стиль градостроительства за пятьсот лет привел к тому, что после веселой гулянки какой-нибудь потомок бравых печенегов, проблуждав полночи, обращается к звездам с горячей мольбой помочь ему найти собственный двор.