Текст книги "Избранное"

Автор книги: Дюла Ийеш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 38 страниц)

Эту рубашку – с запекшейся кровью на ней – графская семья хранила как реликвию в своем знаменитом мезёфёльдском замке. Она, аккуратно разостланная, одна занимала верхний ящик большого комода. О рубашке знали не только слуги – тех она повергала в дрожь, – посторонним ее тоже показывали.

Бури войны и из этого замка повымели все мало-мальски пригодные вещи и мебель, содрали даже паркет с полов.

Однако семья довольно скоро вернулась обратно, и служащие, остававшиеся все это время на месте, стали обходить округу, чтобы вернуть хоть часть разбредшегося по разным дворам имущества. Это было непросто. Вещи не раз меняли хозяев, а зачастую и внешний облик.

Рубашку заприметил в пусте, в дальней деревне, сам – глазастый черт! – бывший управляющий имением.

В поле, одетой на батрачке!

Женщина работала в ней: копала, поскольку стояли первые недели весны.

Я намеренно позволил графу пересказать эту известную по всей округе историю. Он изложил ее, как и все, до момента обнаружения рубахи; в этом месте возмущение обычно прерывало слова рассказчика. Вот и граф – остановился и посмотрел на меня: как, дескать, я восприму эту историю?

– А меж тем существует и продолжение, – отозвался я.

– Продолжение? – переспросил он с ударением, означавшим: а разве этого мало?

Черной неблагодарности.

Бесполезности всяческого самопожертвования.

Бессмысленности хода истории.

– Рубашка была выстирана.

– Потому что та кровь пятнала ее?

– Рубашка была выстирана, а дырки, пробитые пулей, заштопаны.

– Воздали почести!

Теперь у меня достало больше терпения.

– На свой лад та женщина оказала почести рубашке. И если Лайош Баттяни был тем человеком, каким представляет его себе моя признательная память, эта женщина в принципе поступила согласно его взглядам на жизнь, в соответствии с его идеями.

Ответом мне были горько поджатые губы да грустный взгляд. Так что слово оставалось за мной:

– Лайош Баттяни отдал жизнь за народ, а значит, косвенно, и за эту женщину. Желая того или не желая! Если бы после смерти он мог выразить свою волю, я думаю, пожертвовав своей кровью, он не колеблясь отдал бы и рубашку – и, вполне возможно, именно этой самой женщине. И такая последовательность заслуживает особенного уважения в моих глазах.

– Жаль, что вы столь пристрастны. Как только заходит речь о народе, конец свободному парению вашего духа! Да, именно так! Я чувствую его… скованность.

Он употребил выражение, которое одновременно можно было перевести и как «ограниченность».

– Это вы пристрастны! Как только речь заходит о подлинном долге, о вполне реальных ответных обязательствах, то есть о живой связи с народом, или, короче, о самом народе.

– Не хотите ли вы сказать, что идти на казнь было долгом Лайоша Баттяни? Что он мог бы желать своей смерти?

– Было бы жестоко утверждать подобное в отношении человека, который просто погиб. Но есть призвания, или – выражаясь не столь возвышенно – профессии, практика которых предполагает и такую возможность: гибель. Эта сторона профессии выступает особенно наглядно, когда приходит момент исполнения долга. Вам понятна моя мысль? – Лайош Баттяни потому и стал героем, что не покинул свой пост, исполняя долг. Его предков когда-то именно для выполнения подобных задач призвала нация. И должность, и вознаграждение за нее передавались по наследству. Тот, кому в качестве наследника передавался доход, должен был принять на себя и выполнение обязательств. Лайош Баттяни поступил с инстинктивной честностью, приняв на себя исполнение долга. Поэтому его смерть – трагедия, боль всей нации. Толпы других уклонялись от выполнения долга, просто не думали о нем; их инстинкт проявлял себя скверно, вернее, эгоистически. И если личности такого рода умирали, это являлось сугубо их частным делом.

– Незадача, – сказал он.

– Вот именно. И это еще довольно мягкое выражение.

– Наилучший исход?

– Конечно. Ведь и в новейшие времена мы были свидетелями отвратительного пренебрежения долгом. Большие или малые народы целыми легионами нанимали таких людей, в обязанность которых входило лишь одно: при случае с честью исполнить свой долг. Их, как правило, ставили во главе государств, наделяли огромными полномочиями; стоило им появиться – и все вставали, потому как гремел национальный гимн или «тамтам» племени. А в ответственный момент они точно так же прятали головы, как и простые смертные. Более того, опережая простых смертных; заранее, еще ничем не проявив себя, они уверовали, что ценны сами по себе, как личности. Представьте себе, что некая человеческая общность столетиями платит кому-то, готовя его к исполнению определенной функции, а в ответ не получает ничего, хотя и вправе ждать компенсации. Вместо выполнения долга – бесконечные споры, пререкания.

– Представляю.

Он сглотнул комок и кивнул; но не в знак согласия, а как бы показывая всем своим видом: «Ну что же, я и это вынужден был выслушать до конца».

– Лайош Баттяни был моим прадедом, – выдал дополнительную порцию автомат.

После чего граф надолго замолк, удрученный. Потом, как человек, проглотивший что-то, пусть даже горькое:

– Я рад, что случай свел нас с разных полюсов. Случай, ну и политические обстоятельства, естественно. Но я верно вас понял? Если бы эти политические обстоятельства сложились так, как полагали женщины, то есть в нашу пользу, вы неизменно занимали бы позицию против нас, на прежнем отдалении?

– Вы поняли меня совершенно верно.

– Возможно, ваши суждения тогда были бы еще суровее?

– Возможно.

– Потому что не было и нет прощения?

– Потому что не связывал бы рыцарский долг щадить поверженного.

– Мне казалось, между нами возникли флюиды определенного взаимопонимания. Взаимного расположения. Такого рода рыцарство в основе своей – чувство всецело дворянское: понимание долга.

– Очень и очень даже крестьянское.

– Премного благодарен. Я стал еще более одиноким.

И в своей замкнутости он до самого дома больше не проронил ни единого слова.

Да и у меня пропало желание поддерживать беседу. С кем сражаться? С тенями, с призраками? Утомительная и не сулящая лавров борьба.

18

Я сожалел об инциденте. К счастью, дом был уже рядом, и граф моментально преобразился в гостеприимного хозяина.

У края бурой лужи он жестом гофмейстера предложил мне первым ступить на обломки кирпича, а когда я отклонил его приглашение, сам прошел вперед с естественностью, свойственной королям, и, видя, как неуверенно я шагаю, протянул мне руку помощи.

Мы основательно припозднились. Но дамы, приготовив обед, с пользой употребили оставшееся время.

Я едва узнал кухню. Шкафы, правда, повернули всего лишь на каких-нибудь пол-оборота, но плита исчезла начисто, как по мановению жезла. Больших пиршественных залов не существовало даже в эпоху Людовика XV. Теперь передо мною была уютная столовая в стиле барокко, где мебель той эпохи – с улыбкой, но с улыбкой серьезной и церемонной – как бы выполняла по просьбе хозяев несколько чуждую ей, временную роль. На подлокотниках большой молитвенной скамьи ждали своей очереди блюда с салатом и клубникой, на ступени для колен – кувшин с водой. На подоконнике – цветы, у княгини – кружевной воротник и лорнет с перламутровой ручкой, у мальчика руки-ноги отскоблены докрасна.

Я выставил бутылки с вином, попросив перелить его, потому как бутылки мне предстояло отнести обратно.

А стол! Выдвинут на середину помещения, застелен белой скатертью. Посреди стола – тоже цветы, не полевые, садовые. Одной из парадоксальных особенностей этой войны было то, что мародеры и спекулянты чуть ли не одинаково презрительным жестом отмахнулись от серебра. Так что среди тарелок было разложено несметное количество тяжелых предметов и – чтобы быть точным – в том же сложном порядке, как во времена оны: двадцатью годами раньше и этажом выше, когда к ним удостоил притронуться кронпринц одной великой державы. Точно так же обстояло дело и с бокалами для питья. С той все же разницей, что среди них – аристократов – затесалось несколько крестьянских кружек. Равно как и среди выстроившихся вокруг стола графских стульев скромно приткнулось несколько нечистопородных.

На верхнем конце стола восседала княгиня, справа от княгини – я, напротив меня – граф. Мы подождали, пока княгиня, прикрыв глаза, прошелестела молитву, а затем, подняв веки, чуть заметным кивком дала понять, что можно приступать к трапезе, и сама взялась за ручку поставленной перед нею чашки.

Суп мы ели из чашек. Он был приготовлен по-венгерски, но, помимо привычных ароматов и специй, был в нем еще какой-то очень приятный привкус.

– Великолепно! – обратился ко мне граф. – Вы чувствуете?

– Что это?

Он ответил, сопроводив свои слова высокомерным движением головы; сказано это было как нечто само собой разумеющееся, а главное, такой английской скороговоркой, что я – не будучи сведущ в редкостных английских пряностях – не разобрал названия.

– Брэдфорды прислали, – вмешалась молодая графиня.

– Ноттингэмы, – поправила ее секретарша.

У этой семьи действительно были обширные родственные связи, в том числе довольно тесные и с английской аристократией, – и выяснилось это как-то между прочим, при обсуждении супа. По странному стечению обстоятельств именно через какую-то английскую ветвь семья состояла в родстве и с кестхейским князем. Тот взял в жены девицу из рода Гамильтонов, которая в свою очередь доводилась кузиной матери нашей княгини, дочери лорда Эдинбурга. Я засчитал очко в пользу графа, что он прежде ни словом не обмолвился о своем знатном родстве.

– Ноттингэмы прислали не суповой концентрат, а сухой пудинг.

– Милочка, пудинг прислали отнюдь не они, а Шеффилды. Их зять. Как бишь его зовут?

Автор не силен в генеалогических переплетениях английских аристократических родов. И поскольку не может столь поспешно восполнить этот пробел, то, опираясь на сведения, почерпнутые некогда на уроках географии в гимназии, здесь, в тексте, заменяет подлинные аристократические фамилии наименованиями английских городов.

Новое расположение мебели, уютная обстановка в стиле барокко, воссоздание былых времен, панъевропейская ретроспектива – все это поначалу даже на мух повлияло несколько сдерживающе, что ли… Число их не убавилось, более того, любопытство привлекло сюда новые армады хищных тварей. Но пока что они описывали гигантские черные круги высоко над нами, словно ежесекундно готовые спикировать штурмовые бомбардировщики.

– Их зять Плимут, а племянница Портсмут, поэтому ты их путаешь!

Еще одно очко в пользу графа! Он нашел мой взгляд, и в его снисходительной улыбке было: ну, что вы скажете на всю эту абракадабру? И граф поднес ко рту чашку.

Из зловеще кружащих под потолком черных эскадрилий и раньше нет-нет да и пикировал вниз тот или иной бомбардировщик, заложив дерзкий крутой вираж. Но то, что случилось в этот момент, определенно можно было причислить к высшему пилотажу даже с точки зрения человека, хорошо знакомого с повадками этих стервятников. Граф делал глоток, когда одна из мух на бреющем полете врезалась в бульон у самых его губ. И граф втянул эту муху.

Я осознал случившееся в следующий момент, когда он правой рукой спокойно отстранил чашку, а двумя пальцами левой точно так же спокойно – я бы даже сказал, жестом, не лишенным изящества, – без тени стеснения вынул муху изо рта, водворил ее на край блюдечка. Затем, по-прежнему невозмутимо, дохлебал из чашки остаток бульона. Даже не обратив внимания, что муха улетела.

Я чуть не вскрикнул, потом меня едва не стошнило. Леопард набросился на ребенка-туземца – такую ассоциацию чувств вызвала во мне крошечная хищница; моя сопротивляемость этой каре божией нашего отечества была сломлена в считанные минуты. Но граф казался цивилизованным путешественником в пекле Африки.

Итак, мы продолжали обед; ел и я – несмотря на вкусную еду, на приветливые слова – в настроении, напоминающем те времена, когда в подвале мы поднимали головы, заслыша вой доподлинных бомбардировщиков. Даже румяную корочку теста с жареного цыпленка я снимал с инстинктивной опаской – нет ли там мухи. Потому что мухи были всюду. В уксусе салата, в картошке жаркого, в соке клубники; и едва успели налить вино в бокалы, как мухи, конечно же, плавали и там; даже в солонке они купались, как воробьи в пыли.

Но тут нечто постороннее отвлекло от них наше внимание.

19

Подали сладкое на десерт – известный сорт печенья, которое можно и допускается есть и руками и вилкой, в зависимости от того, к какому столу оно подано, и которое, подобно надежному научному тесту, определяет, кто из сидящих за столом к какому общественному слою относится. Его подавали на безупречно сохранившихся – без единой трещинки – новых тарелочках и с новой партией серебра.

Каждое блюдо первой отведывала княгиня, этот неписаный закон этикета я успел усвоить. Все уже держали в руках вилки, но… на сей раз приборы надолго замерли в воздухе. Потому что княгиня не опускала своей дирижерской палочки.

Так как она услышала звук. Она, глухая! Какое-то отдаленное, невнятное урчание, которое даже мы смогли отличить от жужжания мух только благодаря ее предупреждению.

Это была машина. И даже не одна. Две.

Вне всякого сомнения, они направлялись сюда.

По тому, как застыли в воздухе вилки, я почувствовал, что все присутствующие, должно быть, испытывают какое-то волнение. Наступила напряженная тишина, как в кино, когда громкая, тревожная музыка, достигнув кульминации, вдруг смолкает и немая тишина еще больше подчеркивается шелестом киноленты.

Мы, все шестеро, окаменели вокруг стола.

И если бы эту сцену действительно готовили для кино, можно было бы подсказать режиссеру удачную идею: через жест, манеру держать вилку выразить душевное состояние сидящих за столом людей. Потому что каждый застыл в своей, не похожей на других позе.

О княгине, с того момента как я вошел, у меня оставалось впечатление, что она живет в постоянном страхе, скованная предчувствием ужасов. Нежная китайская принцесса «Книги песен» среди диких гуннов, которые ко всему прочему затеяли еще теперь какие-то внутренние распри. Но вот она все же опустила вилку, коснулась печенья, отделила от него кусочек. Вспомнила, очевидно, что до нее никто не приступит к трапезе. Но есть она не могла, только смотрела горящими глазами угодившей в тенета птицы на кусочек печенья, словно ждала от него пророчества.

Нервы графа были закалены в военных походах. Он ел, сидя прямо, и походил на офицера, который под ураганным огнем обходит вверенные ему позиции.

Напряженное, мучительное ожидание длилось не меньше минуты.

– Опять всего лишь к этим приехали, – нарушила молчание графиня, подчеркнуто выделив интонацией «всего лишь»и «к этим».

Только человек, занимающийся физическим трудом, мог инстинктивно так зажать в кулаке вилку, держа ее зубьями кверху, как это делала сейчас секретарша: и выжидательно, и словно бы изготовившись к обороне.

– Иначе были бы уже здесь! – через некоторое время вновь прервала паузу молодая графиня с тем облегчением в голосе, когда неясно, себя ли мы желаем успокоить или окружающих.

Мальчик не скрывал желания поскорее разделаться с едой. Как вообще все мальчики, обедающие вместе со взрослыми. Он сказал:

– И еще понаедут. Из Будапешта. Здесь будет съезд. Я тоже пойду взглянуть на марки машин. Там потрясающие иностранные машины!

До Венгрии добрый десяток лет не доходили шикарные западные автомашины. В ту пору они появились снова – понавыдуманные за десять лет чудеса автомобильной техники. И так потрясли воображение детей, а также карьеристов, что казалось, будто машин иностранных марок стало по меньшей мере во сто раз больше. Среди повозок, запряженных животными – отнюдь не тягловыми, и тележек, подталкиваемых людьми, эти машины так часто проносились мимо, точно (по ехидному крылатому выражению тех лет) Венгрия разбила Америку и теперь американцы платили контрибуцию роскошными автомобилями.

На упомянутый съезд собирались делегаты – о них мы все до мельчайших подробностей узнали от шустрого мальчугана. Основатель движения бойскаутов проявил безошибочное чутье, когда предположил наиболее развитую наблюдательность у ребятни в коротких штанишках.

Еще две недели назад прошла аналогичная общевенгерская конференция. Сейчас ее продолжали краевые отделения.

– Можно надеяться, уж теперь-то они разрешат сию эпохальную проблему, – сказала молодая графиня.

В ее сарказме я впервые почувствовал плебейскую озлобленность. Темой двухдневных и, как правило, непрерывных заседаний было осовременивание текста эстрадных и танцевальных песен. Мелодию следует оставить, все люди и сегодня танцуют под те же ритмы, но текст – типичное проявление буржуазной деградации – надлежит переделать.

– Вы знаете это? Возможно, слыхали по радио…

И чтобы снять последнюю тень напряженности, принялась вполголоса напевать на мотив известного танго:

 
О мой мартенщик,
жарко пламя в печи.
Но жарче пламя моей любви.
 

Заключительная строка сулила что-то вроде радостей новой жизни.

– Готовится еще один шлягер – о погонщике волов.

– Эстрадная песенка?

– Румба.

Я с уважением отношусь ко всякому начинанию, если оно продиктовано желанием что-то дать народу, массам. Слов нет, издеваться над подобного рода безвкусицей – тема благодатная, но это никак не способствует решению вопроса. Что же теперь, пролетариям нельзя танцевать танго? Погонщикам волов не петь шлягеры? Им, что же, на веки вечные заказано все, кроме мужицкого чардаша? Но это не что иное, как лишение прав, и, значит, столь высокомерная точка зрения еще более достойна иронии. Ну, а если они все-таки танцуют танго, где взять соответствующие ритму слова? Я не предполагал, что участники конференции с ходу разрешат этот вопрос – уже по одному тому признаку, что решать его сюда, в гущу народную, они прикатили на машинах, – но самую проблему я считал весьма серьезной. Капля яда, скрытая в словах графини, всколыхнула во мне море горечи. Меня не смешит, что рано или поздно сталеваров на холсте и в бронзе будет больше, чем в жизни. (Из-за выигрышности их облика – с рабочей штангой, подобно Нептуну с трезубцем.)

Без обиняков говоря, я придерживаюсь того мнения, что пламенная страсть – буде таковая существует – по праву должна прийтись именно на долю мартеновцев, только что отошедших от раскаленной печи, а там уж их личное дело решать, нужна она им или нет.

– Так пойдите растолкуйте им все это вашим блестящим стилем.

– Я подумаю.

Но подумал я о другом. Напряжение, казалось, вибрировало в воздухе. С каким бы «обезболиванием» ни проходил этот «переход на новый путь» – как раньше выразился граф, – больше они не желали о нем и слышать.

– Если вы сочтете мой вопрос бестактным, прошу вас, опустите ответ. То, что претерпели вы, и то, что произошло здесь с целым классом землевладельцев, в основном можно было предвидеть. В том числе и ваше теперешнее положение. Так почему же вы пассивно дожидались свершения событий, почему не стронулись с места?

– Вы хотите сказать, почему мы не бежали?

– Особенно в ту пору, когда это еще можно было проделать с комфортом.

Граф не успел ответить, в разговор вмешалась княгиня:

– А вы достаточно отложили для Матильды?

– Сегодня не наша очередь.

– Нет, наша.

– Там хватит еды.

– А если она принесет судки?

Речь шла о какой-то родственнице, которая, на манер бедных студентов прежних времен, постоянно, вернее, только по воскресеньям, питалась у разных людей.

– Во-первых, мы не стронулись с места оттого, – обстоятельно продумав ответ, начал граф, – что у меня был высший балл по стратегии. Даже более того, я сам преподавал стратегию.

– И по канонам этой стратегии сюда должны были прийти англосаксы.

– Вот именно. Сию азбучную истину можно высчитать с точностью до ста – двухсот километров. Мы были уверены, что союзники встретятся у Тисы.

– А русские перечеркнули ваши расчеты.

– Своей артиллерией. Как свидетельствует история, в этом они всегда показывали себя молодцами. Еще Петр Великий выигрывал сражения пушками. Скрытно сосредоточить огневые средства и, получив преимущество, ударить туда, где противник меньше всего ожидает.

– А когда стало ясно, куда ветер дует?

– Нельзя было удержаться, чтобы, наблюдая за событиями в перспективе, – а ничто не дает более наглядной перспективы, чем карта, – не потирать руки от удовольствия. Как суетились немцы! А Хорти!

– Ну, а когда началось повальное бегство? Ветеринаров, страхагентов, управляющих имениями, священников…

– Пардон. Священники – нет. Я не знаю ни одного бежавшего священника.

– Вношу поправку: управляющие имениями, судьи, да, пожалуй, и мелкие служащие. В Алшо-Эмшеде даже цирюльник полагал, что он подвергается «страшной опасности», поскольку он ходил в замок брить господ.

– Их поведение всецело зависело от душевной настроенности. А человеку иной раз довольно самого малого, чтобы успокоиться. Мы получили журнал из-за границы. Там был снимок: английский министр иностранных дел стоит рука об руку со своим советским коллегой. Многие сделали из этого далеко идущий вывод, что, как бы это сказать…

– Что революция откажется от раздела земли?

Граф рассмеялся: почти так!

– Теди, к примеру, почему не бежал?

– Художественная коллекция. В бронированном подвале!

– А у него осталось что-нибудь?

Поговаривали, будто Гойю из его коллекции в прошлом году внесли в каталог одного из нью-йоркских музеев.

– Ничего не осталось, даже простенькой репродукции.

– Ведь у него хранились четыре картины Гойи?

– Картин только две и два рисунка.

– А остальное?

– В основном голландцы.

– И все забрали сразу?

– Сначала только Гойю. Эти картины были широко известны.

– Кто забрал?

Граф ограничился паузой. Писатель последует его примеру. Теперь уже никто не помнил, какой музей изготовил ту бумажную липу с печатью в ладонь, по которой тогдашний хранитель замка дядюшка Мезеи выдал из рухляди, загромождавшей коридоры, именно то, что просили. Даже если бы ему принесли рецепт безымянной клиники и потребовали соответствующим тоном и достаточно напористо, он и тогда выдал бы все, что перечислено в бумаге. Некий видный – и дальновидный – заправила одной из наших крупных буржуазных партий якобы таким образом обеспечил себе благосостояние после отхода от общественной деятельности на заграничный покой. Хотя на те ценности, что углядели таким вот путем в венгерских замках глаза, зорко видевшие даже в смутные времена, можно было бы учредить солидный резервный фонд и обеспечить пенсией всех всплывших на минуту и вновь канувших в забвение общественных деятелей.