Текст книги "Избранное"

Автор книги: Дюла Ийеш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 38 страниц)

6

Село сильно пострадало во время боев, и сейчас всюду чувствовался жилищный голод. Относительно хорошо сохранившийся замок с самого начала подвергся осаде толпы претендентов на вселение, не только из Будапешта, но и из самого села. Насколько мне было известно, графскую семью – благодаря секретарше – вначале разместили во флигеле, в бывшей лакейской. Но и оттуда их затем выселили в прежнюю кухню для дворовой прислуги. Она резко отличалась от кухни для камердинеров, лакеев и горничных и еще больше от кухни, обслуживавшей графскую семью. Ведь прежде в замке каждодневно готовили трех видов завтрак, обед, полдник и ужин: лично для графской семьи, для прислуги, общавшейся или даже непосредственно соприкасавшейся с нею, и для прислуги, выполняющей более грубую работу, – последняя не притрагивалась к столовым приборам или одежде графской семьи, имея дело лишь с сугубо мужскими предметами, такими, как метла, совок для угля, топор, пила, – с вещами, которые члены графской семьи замечали только под углом зрения «ну-ка – посмотрим – интересно – на – что – ты – годишься». Садовники, кучера, дворовые ели опять же другую пищу: получая плату натурой, они довольствовались стряпней своих жен.

Отведенная под графские апартаменты кухня была довольно просторной и – не будь окошко в ней таким маленьким и вид оттуда столь неприглядным – в тот период представляла бы собой, пожалуй, оптимальное решение жилищной проблемы. А о том, что могут сделать вкус и упорство даже в самой курьезной ситуации, свидетельствовала теперешняя обстановка кухни. В одном углу сдвинули наискосок два огромных шкафа, задними стенками наружу, так что за ними получилась отдельная комнатка. Собственно для приготовления пищи служил огромный старый (сложенный из необожженной глины) очаг с восемью конфорками. Он был так велик, что на одной его половине можно было готовить, а на другой мыть посуду.

Стряпня шла полным ходом и была в той подготовительной стадии, когда для каждой пары женских рук находится работа. Нашлась работа и для сопровождавшей меня молодой графини. Мы выпили по стакану холодной воды, сполоснув руки и освежив лицо, и она тотчас занялась горшками и кастрюлями. Я сел, куда меня усадил граф, – рядом с ним, на редкостной работы кушетку; опорой для спины служила задняя стенка шкафа.

– Это наша столовая, – сказал граф радушно, без всякой иронии.

Я согласно кивнул.

– А там – спальня.

– Я так и предполагал, – ответил я и, не вставая, окинул взглядом полуотгороженную часть помещения.

Там тоже стояла софа, изумительная по красоте, старинная, а рядом с нею не менее замечательная в своем роде молитвенная скамья, но таких размеров, какие можно видеть лишь на картинах, изображающих кардиналов эпохи барокко в полном облачении.

На скамье пристроился кто-то, скорчившись и низко опустив голову.

Какой-то мальчик лет десяти.

Почувствовав мой взгляд, он поднял глаза и тотчас вскочил.

Не грусть согнула его щуплую фигурку, а работа. Кухонным ножом мальчик, высунув кончик языка, увлеченно выстругивал из бузины водяное ружье.

– Дай-ка взглянуть.

– Это мой внук, – представил его граф.

– Здравствуй.

– Он живет в Пеште, а летом мы забираем его сюда.

– На свежий воздух.

– И на деревенскую пищу.

– Вы разбираетесь в них? – с надеждой спросил меня быстроглазый мальчуган, видя, как я с улыбкой верчу в руках бузинное ружье.

Улыбка скрывала растроганность. Водяные ружья уже в годы моего детства умели делать далеко не везде; в Варшаде, например, именно я учил своих сверстников. Дома у нас к тому же были в ходу совсем особые ружья: отверстие для струи воды просверливали не посередине, а ближе к верхнему ободу ствола. Ружье у мальчика было точь-в-точь таким.

Я отодвинул в сторону несколько морковок со стоявшего перед нами столика эпохи какого-то из Людовиков – столика, более пригодного для подписания дипломатических документов, – разобрал ружье, извлек из кармана складной ножик и принялся за работу, лицом – насколько того требовало приличие – оборотясь к графу.

Он тоже в свою очередь отодвинул несколько морковок, чтобы опереться на стол.

То, что наша беседа протекала на кухне, где к тому же стряпался обед, сообщило мне чувство большей уверенности, какое бывает у спортсменов, когда они состязаются с иноземными соперниками на родной земле. Сковороды, горшки, горка муки – все как на кухне у моей матери. Потому что меня не оставляло подспудное ощущение, будто я вступаю на неприятельскую территорию, пусть даже неприятель этот уже… Но известно, что инерция власти господствует над нашими душами дольше, чем сама реальная власть.

Мысленно я держал наготове, можно сказать, целый вопросник. Да и они от меня, надо думать, ждали какой-то определенной услуги за сделанное приглашение. «Ну, так пройдем поскорее через этот искус», – решил я про себя. И потому уже с первых минут попытался направить разговор в деловое русло. Нет положения более неприятного, нежели отказывать гостеприимным хозяевам в их просьбе после обеда, ощущая внутри себя благодатную тяжесть от угощения, перевариваемого в качестве аванса; ничто нельзя так легко задобрить, как желудок; физиологические чувства – самые обязательные в нас.

7

– Как вы перенесли?

– Что?

– Переход на новый путь.

Граф улыбнулся.

– Под анестезией.

– Когда вы покинули замок? И как? Это было не слишком мучительно?

Мне представлялись цветные олеографии, изображающие сцены из времен Французской революции, как она совершалась в провинции: горящий замок, отблеск пламени на косах, карманьола…

Он понял.

Ничего подобного здесь не было и в помине. Увертюрой «перехода на новый путь» здесь послужила война, а во время войны испокон века замки занимались войсками. Когда фронт приблизился, замок заняли под немецкий штаб. Тогда граф покинул не только замок, но и село, где он находился.

Именно потому, что сам граф был штабным офицером, он желал уклониться от высказываний по поводу сложившейся для венгров ситуации.

Вместе со всей семьей он перебрался в Каняд к уже упомянутому двоюродному брату. Там тоже размещалось командование, но, поскольку он не считался хозяином дома, ему необязательно было общаться с пришельцами.

– Теди великолепно умел выходить из подобных ситуаций.

Там, в Каняде, они, помимо прочего, были в большей безопасности от бомбежек.

– За несколько лет до этого Теди отстроил превосходный бетонный подвал для своей коллекции художественных полотен.

Теди, или Тёди, а иногда Тади, я никак не мог уловить правильно, потому что каждый в семье выговаривал это имя по-своему (полагаю, Тэдди – на английский манер), был тот самый прежний депутат канядцев и нынешний деревенский забулдыга. Но для пущей уверенности я все-таки переспросил.

– Да, тот самый!

– Кто величал своих избирателей «достопочтенные мужики»?

Граф не воспринял юмора фразы. Он слышал ее впервые.

– Теди допустил gaffe [112]112
  Промах, ошибка (франц.).


[Закрыть]?

– Ни в коей мере. Ведь, по всей вероятности, его избрали бы, даже обратись он к ним «вонючие свиньи»!

– Тогда в чем же дело? Он был невежлив?

До сих пор наш разговор спотыкался на трех языках. Начали мы по-венгерски; граф при более сложных оборотах переходил на немецкий. Когда же упомянул немецкую армию, то внезапно – нетрудно было догадаться, по какому внутреннему побуждению, – заговорил по-французски. Но комизма «достопочтенных мужиков» он не мог уловить и на французском языке. «Первый признак классового различия в культуре, – подумал я, – одно очко в мою пользу».

– Теди всегда был удачлив.

Когда говорят о знаменитостях, никогда не следует называть их просто по имени. Как-то еще в давно прошедшие времена среди нас в Париже оказался один отечественный кандидат в писатели. «Жига, Фрици, Пади», – так звучали в его устах Мориц, Каринти, Тот [113]113
  Уменьшительные имена венгерских писателей и поэтов: Жигмонда Морица, Фридеша Каринти, Арпада Тота.


[Закрыть]. Мы разнесли его в пух и прах, хотя у самих у нас то и дело срывалось Яни, Пали, Карчи, Вили, когда мы говорили о Расине, Верлене, Бодлере и Шекспире. Уменьшительное имя, данное государственному деятелю, которого во времена моего детства батраки пусты и поденщики от журналистики в Будапеште называли не иначе как полностью и с перечислением всех титулов и званий, – это имя костью застряло у меня в горле, но все же я проглотил ее наконец – следует понимать: выговорил его.

– А как Теди расстался со своим замком?

Граф рассмеялся изысканно и с той шаловливостью, какая свойственна избалованным старикам.

– Прелестно!

У Теди даже бетонированный подвал был обставлен как апартаменты. Его связь с внешним миром и с человечеством осуществлялась следующим образом. Звонком он вызывал к себе лакея, тот входил к нему и после оглашал человечеству волю Теди. Если каким-то чудом лакей (или секретарь, или старший егерь, или управляющий имением) не являлся по первому зову, Теди в конце концов сам открывал двери. Если и в этом случае он никого не обнаруживал, то перешагивал через порог и шел через прихожую к выходу, пока не натыкался на лакея или секретаря – словом, на какого-нибудь «человека». Свое желание и возможное недовольство в таких случаях он выражал в весьма сдержанной форме, даже тут Не делая большого различия, с кем – с какой разновидностью человечества – он говорит. Для него все были равны.

– Подлинный демократ, – добавил и я в духе не лишенного остроумия рассказа графа.

– Вот именно.

Когда прекратилась канонада и смолкли автоматные очереди, Теди, чьи привычки были установлены раз и навсегда и действовали с точностью часового механизма вот уже семьдесят лет подряд, появился в дверях убежища.

Там он не увидел ни одного лакея. У входа в замок стояла вооруженная охрана. Улица была безлюдна, ибо вдали еще похлопывали отдельные выстрелы. Наконец он все-таки встретил кого-то из «людей». Объявил ему о своем желании: пить и побриться. Оба его желания были выполнены. Пить он предпочел вино.

И с тех пор, как только ему что потребуется, он выходит на улицу; не гнушаясь, заходит даже в дома – он никогда не гнушался людьми.

– Я слышал, но…

Широкий мир простых смертных сперва ждал, пока Теди выскажет свое пожелание. Он выражался изысканно, хоть и лаконично. За все благодарил. Лаконично, но не без чувства, как прежде благодарил лакея за любую услугу. Было просто приятно слышать. Первый этап земельной реформы тогда уже завершился. Крестьяне на землях Теди косили люцерну, пшеницу… Они получили разукрашенную грамоту, что теперь эти земли их, и ничьи более. Но на этой грамоте, естественно, не было подписи прежнего владельца. И выпивка, которую принимал Теди, была своего рода мирным молчаливым соглашением, отступным, скрепляющим куплю. Совершенно тот же маневр, какой применил в свое время Арпад, посылая гонцом Кушида [114]114
  По легенде, посланец Арпада Кушид привел моравскому князю Святополку белоснежного скакуна под драгоценной сбруей в обмен на чашу воды и горсть земли – символический дар, истолкованный мадьярами как разрешение поселиться на земле Святополка.


[Закрыть].

Позднее Теди даже не приходилось утруждать себя изъявлением желаний. Крестьяне сами угадывали их. Стоило ему зайти куда-либо, как хозяин дома предупредительно спешил навстречу: тарелку супа, ваше сиятельство? Теди кивал. Стаканчик палинки? Еще один? Еще? Ни для кого не являлось секретом, что под старость он пристрастился к выпивке, и теперь уже к напиткам простолюдинов, к домашней крестьянской палинке. Желудок его тоже претерпел демократические реформы.

Но если даже он выпивал столько, что, попрощавшись, вынужден был снова опуститься на стул, чтобы собраться с силами, его «благодарю» оставалось неизменно изысканным. Если не более церемонным.

Мой хозяин с артистическим совершенством передал это «благодарю» вместе с благосклонно-величественным кивком Теди.

И словно он сам наблюдал со стороны свое исполнение, граф разразился безудержным, до слез хохотом. Совершенство ли передачи тому причина или еще что другое, но меня ледяной молнией резануло вдоль позвоночника.

– Говорят, – сквозь смех продолжал граф, – на прошлой неделе сам партийный секретарь Смодич остановил его на улице. Не согласитесь ли пропустить со мной стаканчик, ваше сиятельство? И завел его в кооперативный погребок. И заставил рассказать, какова была расстановка политических сил в стране, когда он, Теди, чуть не стал хорватским баном.

– В конце концов он сделался популярным человеком.

Граф посерьезнел.

– Теди всегда был популярен. – Во всей округе, насколько мне известно, ни один аристократ так тесно не общался с народом, как он.

– На свой лад.

– А как еще он мог по-другому?

– Это верно.

– Он строго придерживался правила: перед каждыми депутатскими выборами пешком обойти все село и за руку поздороваться с каждым стоящим у порога избирателем.

– Выборы устраивались через четыре года или через пять?

– Сначала через четыре, потом через пять. Но он по меньшей мере десяток раз избирался в парламент от здешних мест. Даже епископ так часто не наезжал в село.

– И только поэтому «достопочтенные мужики» его содержат? А не из вечной ли предосторожности земледельца: мол, как знать, куда ветер дунет? Или из чувства раскаяния, что вырубили его прекрасный парк? Или просто из суеверного страха перед загробным миром? Как монеты кладут на глаза умерших.

– Откуда мне знать?! – беспечно воскликнул граф. – А почему содержат меня?

8

– Папу никто не содержит! Папа получает посылки из Лондона!

– С окраины села я получаю посылки – с картошкой и с мясом, когда режут свинью. А ты устраиваешь, чтобы они меня содержали! – Графский палец нашел секретаршу.

Кухонная атмосфера омолаживает женщин. Когда я вошел, секретарша показалась мне особой лет пятидесяти и весьма увядшей. Сейчас же она не только раскраснелась от жара, но и расцвела: преобразилась в жизнерадостную и крупную, упругую, как надутая шина, тирольскую блондинку.

– Здесь и устраивать нечего! – бросила секретарша с такой интонацией, что я невольно обернулся: уж не подбоченилась ли она задорно.

Я кончил возиться с водяным ружьем и протянул его востроглазому мальчугану. Он унаследовал жгучий взор своей бабки. Все время, пока я мастерил, мальчик стоял подле меня и неотрывно следил за движениями моих рук, точно умная собака за тем, как режут сало. Его ручонка доверчиво касалась меня.

Великий исторический катаклизм для всей центральноевропейской аристократии в конечном счете – и в результате игры случая – война сделала не столь ощутимым. Именно в силу тех потрясений, которые в войну претерпела вся страна.

Как-то на рассвете в коридоре убежища под канядским замком старый граф обратил внимание, что сапоги над его головой стучат по-иному, не так, как накануне. Какая-то другая армия, определил он опытным слухом военного. И действительно, русских солдат даже по маршировке можно отличить от немецких.

В замках – и в эргёдском тоже – теперь разместилось командование одной из советских частей. Прошло несколько месяцев, прежде чем они ушли оттуда и передали замок местным органам управления новосозданного государства. И так повсюду в стране удалось избежать даже мимолетной встречи лицом к лицу с тем призраком, которого венгерский феодализм так страшился: столкновения с «необузданным народом».

– И вот мы вернулись сюда только с тем, что на нас надето. Даже без куска хлеба.

– На ваше счастье, – сказал я, невольно повысив голос, потому что на какой-то из сковородок принялось немилосердно шкворчать топленое сало.

9

Сковороды совершенно определенно приняли мою сторону. Я попросил разрешения закурить и, получив его, предложил не только старому графу, но и дамам свой портсигар из березового корня, который я специально для этого случая наполнил лучшими сигаретами. Сигареты тогда были в обращении наравне с разменной монетой. Сигарету приняла даже княгиня. Но закурить – закурили только молодые (вернее, помолодевшие) женщины. Мокрыми, в жиру руками они не могли ни к чему прикоснуться, поэтому я раздал им сигареты и поднес огня, и они курили, не вынимая изо рта сигареты, отворачиваясь, чтобы дым не ел им глаза. И при этом ни на минуту не прекращали стряпню.

Невестка графа очищала совсем еще тонкие молодые корешки сельдерея, и от них исходил удивительный аромат. Княгине на колени поставили корзину с зеленым горошком, лущить его, и от горошка тоже распространялось деликатное благоухание. Время от времени поднимали какую-нибудь крышку, и тогда из горшка вырывался аппетитнейший дух. Секретарша разбила яйцо в горку муки и принялась месить тесто, ритмично покачивая стол… Можно было бы заполнить целые страницы описаниями одних только запахов сырой и готовящейся пищи, теша читателя и себя иллюзией, что подобные вычуры – искусство. Приготовлялся цыпленок – в виде рагу пли паприкаша, но пока что он давал о себе знать лишь резким запахом сырых потрохов.

Запахи обволакивали их сиятельств, и сиятельства двигались среди запахов все естественнее. Ничего необычного, ничего заслуживающего внимания в этом не было.

Через открытые окна – потому как время уже близилось к половине одиннадцатого – с первозданной силой рванулись внутрь два неотъемлемых врага венгерского лета: мухи и тропическая яркость солнца. Я перевидал на своем веку бессчетное количество мух – и скопом и по отдельности, – но таких полчищ еще не встречал.

Мерзкие твари терзали мне нервы, хоть я и разработал какие-то меры защиты от них. Из иностранной литературы у нас существует совершенно точное и живое представление, какой страшный бич для некоторых стран москиты, саранча, шакалы, тигры. Наша же отечественная литература определенно не запечатлеет для истории террор мух, в ней не отражена даже приблизительная картина чудовищных зверств, что творят летом мухи над обитателями целых областей страны. Как только они устремлялись ко мне, по телу электрическим током пробегало неудержимое отвращение. Они так и норовили облепить меня, и руки мои работали непрестанно, отгоняя назойливых бестий.

Правая рука графа недвижно покоилась на уголке стола, откуда он сдвинул овощи, приготовленные для супа. Мухи буквально сновали по ней стадами, густо, как овцы, хотя непонятно, чем бы они могли там поживиться? Огромными линзами глаз они с пристальностью близоруких дотошно изучали кожу, ощупывали каждый седой волосок, будто двигались по каменному изваянию, по неживой, словно мраморной, руке. И даже там они доставляли мне мучения!

Точно так же обследовали они и его лицо. Когда – весьма редко – граф вскидывал брови, чтобы согнать их, это поражало не меньше, чем если бы каменная статуя сделала вдруг эту мимолетную гримасу: с таким нетерпением я ждал ее! Иногда он все же чуть касался лба или носа. Чтобы изящным жестом прямого среднего пальца вовремя сиять каплю пота, готовую скатиться.

В окна вливался палящий зной Тимбукту, словно желал помериться силами с жаром огромного очага, который приходилось как следует протапливать, даже если еды готовили совсем немного.

– Не погулять ли нам по парку?

Граф отрицательно покачал головой.

– А все-таки прошлись бы! – вмешалась секретарша с неожиданной горячностью.

– Ну что же, пойдем? – поднялся я.

– Пойдемте, – живо поддержал меня мальчуган; он уже набрал из чайника полное ружье воды, но здесь, в помещении, мог лишь осторожно его опробовать.

– Нет. Останемся, – возразил граф топом, каким в затяжных дебатах человек терпеливо повторяет свое.

– И в самом деле могли бы пойти погулять! – высказала свое мнение молодая графиня.

Но мы не двинулись с места. Я взглянул на княгиню. Именно потому, что она никак не откликнулась, не взглянула, не оторвалась от гороха. По ее лицу тоже ползали мухи, словно пчелы по пасечнику во время роения. Только пчеловод в таких случаях надевает проволочную сетку. А она?

У моей бабушки по линии отца, католички, я часто замечал едва уловимое движение, легкий наклон головы – не только когда она сидела в одиночестве, но и на людях, когда она шла или мотыжила. В душе она постоянно молилась, мысленно перебирая четки, и эти чуть заметные поклоны отмечали повторяющееся в молитве имя Иисуса. Быть может, княгиня тоже молится? Или только быстро мелькавшие в ее пальцах, подобно четкам, перебираемые горошины натолкнули меня на эту мысль? Княгиня чуть заметно наклонилась, сидя с закрытыми глазами. Я про себя прикинул, с такими ли интервалами она опускает голову, как в «Богородице» повторяется имя Иисуса.

Граф перехватил мой любопытный взгляд и заговорщически улыбнулся.

– Молится? – шепотом спросил я.

– Можете говорить в полный голос.

И он показал себе на уши, затем изящно махнул рукой.

Теперь мы оба смотрели на княгиню. Изучали ее, словно некий неодушевленный предмет.

– Воскресная месса, – пояснил граф. Потом, склонившись к моим ручным часам: – Вынос святых даров!

И граф легко рассмеялся.

Затем объяснил мне, одними жестами, что княгиня потому не в церкви, что уже не в силах ходить так далеко. Ноги отказывают. Но она тем не менее перехитрила немощность плоти.

Мы помолчали какое-то время.

Неожиданно граф – словно передача мыслей действовала столь совершенно – заговорил о моих деде и бабке по отцовской линии. Старшего пастуха, того он знавал! В юные годы, еще до передачи хозяйства арендаторам, когда поместья управлялись владельцами самолично, граф бывал в этих местах. Молодой кавалерийский офицер, он целые дни проводил в седле, скакал по полям – естественно, по лугам, а не по хлебам, – бывал среди пастухов, табунщиков, чабанов.

И, к полному изумлению, он довольно верно обрисовал моего деда. Бурка, посох, ослик! Округлое лицо, несколько раскосые глаза…

Как же ему не помнить пастухов! Ведь он даже останавливался у них. Вместе хлебали из одного казанка, из примятой тульи пастушеской шляпы пили студеную родниковую воду. И он тоже!

Мой взгляд по-прежнему неотрывно следил за княгиней.

– Я слышал, ее светлость были встревожены надвигающимися событиями.

– О, да! Она боялась венгров.

– Крестьян?

– Венгров как таковых. Всей нации. Пожалуй, даже меня немного!

– Как это понять, почему?

Я переспросил дважды, но граф будто и не слышал вопроса: он неизменно возвращал разговор к старикам. И всякий раз – к моему «уважаемому», более того, «заслуживающему самого глубокого уважения» деду. Каждая цивилизация по тому познается и тем измеряется, как она чтит память предков! Почему Китай в свое время продвинулся так далеко? Потому, что там сама религия не что иное, как поклонение предкам!

– Да, это так, Китай продвинулся. Но после взлета начался спад.

– Когда отказались от почитания предков, от их обожествления, можно сказать. От того, что составляет краеугольный камень любой прочной и здоровой системы!

– В том числе и земельной аристократии.

Граф был ошеломлен неожиданным ударом. Затем покраснел. Гнев и подавляемое раздражение погнали кровь в микроскопические прожилки старческого лица.

– Я имел в виду отнюдь не своих предков, а вашего! Того самого, кого вы в своей книге обвинили в нарушении договора!

– Кого обвинил?! Я?

– Вы писали, будто ваш дед по собственному произволу объявлял овец больными и резал их для своих нужд.

– Я писал, что один такой случай имел место. Овец он послал на чью-то свадьбу… Но отчего же княгиня с таким беспокойством относилась к событиям? – повернул я отару слов на прежнее пастбище, невольно бросив взгляд на сидящую с закрытыми глазами и отсчитывающую поклоны княгиню.

Граф тоже посмотрел на жену.

– Потому что венгров она, в сущности, знала только из литературы. По книгам предубежденных иностранных авторов и семейной переписке. Главным образом по переписке своего деда. А у того действительно было немало недоразумений с венграми… Но что касается вашего деда, то к страницам, посвященным покойному, придрался вовсе не я. У вашего уважаемого деда был заключен договор с этим, как его… вампустайским арендатором. Так что упомянутый раздел вашей замечательной книги возмутил главным образом его… этого вампустайского арендатора. Он даже хотел писать опровержение в газеты, потому как уж он-то действительно хорошо знал того старого пастуха. Под его надзором не пропадала ни одна овца.

– А как сейчас, ее светлость уже примирилась с венграми?

Востроглазый мальчуган снова наполнил свое ружье водой из чайника и на этот раз, после деда и тетки, избрал мишенью бабушку. Несмотря на всю его осторожность, выстрел получился слишком сильным. Водяная струя обдала княгиню.

– И не только примирилась! Она буквально в восторге от их рыцарства.

Я узнал немаловажную вещь.

По жизнеописанию, мемуарам и переписке бывшего австрийского канцлера Меттерниха княгиня составила себе представление о венграх – об их строптивости, незатухающей жажде мести, которая охватывала сих кровожадных гуннов при одном лишь имени великого канцлера.

Старая княгиня была урожденной Меттерних, прямой наследницей князя Клеменса Меттерниха; единственной его ныне здравствующей внучкой.

Но графа занимали иные мысли.

– На мой взгляд, продажа одной-двух овец – это еще не повод усомниться в честности! Но вот вампустайский арендатор – граф сделал паузу, пытаясь восстановить в памяти и произнести наконец имя арендатора, однако после бесплодных усилий так и не произнес его, – тот посчитал тягчайшим обвинением, если о ком-то говорят, будто он за счет пропадавших овец построил себе дом или жертвовал на придорожные кресты.

– Публиковалась ли переписка Меттерниха касательно Венгрии?

– Этого я не знаю… Но вернемся к вопросу о почитании предков и в этой связи к незапятнанной репутации вашего деда…

– Позвольте моему медиумическому чувству потустороннего отметить некоторую gene [115]115
  Неловкость (франц.).


[Закрыть], испытываемую, возможно, в том мире канцлером Меттернихом, поскольку ему пришлось восстать из прошлого в столь тесном соседстве, чуть ли не об руку с пастухом в грибообразной шляпе…

– А если, напротив, ваш дед почувствует себя задетым? – И граф рассмеялся.

– Знаком ли кто еще с замечаниями в письмах канцлера?

– И этого я не знаю… Печаталась ли переписка деда по венгерскому вопросу? – громко обратился граф к княгине.

Та бросила горящий взгляд не только на мужа, но и на меня. В глубине этого пламени вспыхнул страх. И тут я подумал, что княгиня обошла вопрос не только из-за своей глухоты.

Я успокоил ее: венгерский народ, во всяком случае пашущее и сеющее население этого округа, не столь непримиримо настроено к великому канцлеру, как это ей представлялось в давних кошмарах.

И во мне впервые прорвался развязный бес плебейской дерзости, впервые – это мне особенно хотелось бы подчеркнуть в свое оправдание, так сказать, post festum [116]116
  После праздника (лат.); здесь:задним числом.


[Закрыть].

– Перегнул дедок!