Текст книги "Избранное"

Автор книги: Дюла Ийеш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 38 страниц)

Отцы церкви – те, что столь непререкаемо предписывали художникам сюжеты, пасуют перед любознательностью к будничным деталям; от столетия к столетию и в разных частях света духовные пастыри предлагают все новые и новые толкования, причем они иначе перетолковывают даже собственные прежние объяснения. И философия здесь тоже не рассеивает тумана. Тем больший интерес вызывает тот факт, что наконец где-то – именно здесь, в Стратфорде! – можно увидеть зримые контуры потустороннего мира.

Преисподняя древних греков не тождественна христианской геенне огненной.

Каково же оно, это подземное царство? Европеец чаще всего представляет его в пространственном отношении, как край по ту сторону Леты. Здесь царит полумрак, но по соседству, в непосредственной близости от него – надо понимать, тоже под землей – находится Элизиум, и оттуда, с асфоделосских полей, время от времени пробивается свет. Между собой оба эти мира сообщаются, и проход вполне удобный.

Да и правосудие здесь гораздо гуманнее, снисходительнее; в греческой мифологии при вынесении приговоров над душами, как и при исполнении оных, не было того вопиющего садизма и нездорового смакования при осуждении грешников на разные муки, что впоследствии христианская фантазия запечатлела в каменных статуях своих соборов.

Побродить по улицам, здесь – выпить пива, там – полакомиться мороженым: довольно и полутора дней знакомства со Стратфордом, этим удельным княжеством смерти, чтобы из памяти нашей выветрились ужасы Данте.

Гений великого флорентийца достоин удивления хотя бы уже потому, что он сумел простым гусиным пером – и ничем более – возвести такие преграды на пути к потустороннему миру, что их и поныне не сдвинуть, хоть рви динамитом. Однако не все из повествуемого Данте – и в плане психологическом – может быть нами принято на веру: слишком пылка страсть, направляющая его художественный талант, слишком ощутима поэтическая и национальная предвзятость. Нас, взращенных на иных страстях, в наших поисках наиболее приемлемого прообраза потустороннего мира Данте может увести на ложный путь. Ад Алигьери создавался почти исключительно в расчете на италийский ум.

Эта пристрастность Данте утешительна для остальных католиков мира, особенно же если принять ее в качестве своеобразного противовеса пристрастности иного рода, в согласии с которой с 1003 года – со дня смерти француза Сильвестра II – каждый новый папа избирался из числа итальянцев. В наших поисках собственного пути нам не следует полагаться на этого флорентийца с пламенным взором. Точно так же не будем полагаться и на основной его источник информации – тоже уроженца юга и натуру поэтическую: на древнего Вергилия. В их картине потустороннего мира – можно сказать, нарисованной ими сообща – неугасающим пламенем горит долгие века одна доподлинная преисподняя: питаемая шовинизмом ярость приверженцев партикуляризма. Однако же довольно с нас лирических фантазий.

Мы – дети реальности, наследники земного на земле; такими же мы остаемся и в своей поэзии. Да, именно так: мы богоотступники! Мы настолько преданы реальности, что для нас и потусторонний мир – какой-то ненастоящий, пока мы не найдем к нему реального подхода, реальных объяснений. Поэтому и в провожатые себе мы выбираем другого. Более уравновешенного, а значит, и глубже понимающего юмор.

Поразительно, но факт: на юге, где каждая былинка раскрывается в улыбке, на лице поэта улыбка – редкий гость; чаще оно искажено гримасой или ухмылкой. А потому рекомендуется поискать такие края для перехода к Аиду наших дней, где лицо чичероне спокойно и не предрекает заранее трагедии. Путь нелегок. И нам идти по нему.

Блуждать среди старинных домов приятно. Прошедшее успокаивает. Это вполне естественно: былое для всех нас – дом, родной дом, который одновременно является и истоком и устьем жизни.

Старинные дома – в особенности если они тщательно реставрированы – внушают надежду и сулят многое объяснить нам. Через них мы познаем законы бытия. Стало быть, любой старинный дом хранит свои скрижали познания. Кто вписал в них больше: воспитавший нас отец, его тяжелая рука, или длань пророка Моисея? Неграмотный пастух, наш прародитель, или же сам господь бог – высший наш отец, который также всем и вся предписывал без письма?

Тем из нас, кому этимология служит удобным в обиходе инструментом для изучения отдаленнейшего прошлого, нетрудно проследить, как в легендах боги – наши немощные прадеды – возносятся с земли на небо. Редко где наполняла меня большей убежденностью – и успокоением – мысль о земном начале всех богов, чем в Стратфорде. Хотя опорою мне служит вовсе не лингвистика. Да и не происхождение тех самых богов из преданий интересует меня. А нечто гораздо большее!

Жрицы культа смерти и здесь, в Стратфорде-на-Эйвоне, мило улыбаются в своих крохотных, схожих с часовнями лавчонках, когда протягивают вам почтовую открытку или фарфоровую кружку, пресс-папье или зажигалку, галстуки, косынки или носовые платки.

Все эти предметы украшает одна и та же толстощекая, с большими залысинами, малоприятная физиономия, я узнал лицо, которое видел и раньше, на желтоватых страницах брошюр, и в котором – как нам кажется – Великий Усопший не узнал бы самого себя.

Это же изображение оттиснуто на мыле, оно – на бутылке виски и на жестяной банке с фруктовым соком. Повсеместно сверкают позолотой таблички с цитатами из произведений Поэта, властителя этого Царства Мертвых; стихотворные строки подобраны в строгой зависимости от назначения того или иного помещения. Стало быть, они не одинаковы у парфюмера и в цветочной лавке, свои особые – в аптеке, у мясника, в городской библиотеке, в церкви, в школе и во всех тех зданиях, где некогда бывал повелитель этой Страны Бессмертия.

Где теперь удостоились побывать и мы – песчинки средь нескончаемого потока тянущихся чередой паломников.

Паломник-одиночка здесь не заплутает: ему помогут разобраться в переплетении улиц расставленные на перекрестках высокие столбы-указатели, или же рука полицейского, взмыв вверх, укажет нужное направление. Благодаря этой помощи и мы смогли коснуться той страницы в книге метрических записей, на которой Anno Dei 1564 был отмечен факт рождения Верховного Правителя сих мест; поднялись мы также по деревянной лестнице, по которой некогда малым ребенком карабкался и он; обступив полукольцом, мы постояли подле ложа, где он был зачат и рожден и где впоследствии сам зачал свое дитя.

Существеннейшая особенность Стратфорда в том, что этот величественный некрополь и доселе длит срок своей помолвки с прошлым, не ведая забот и печалей. Жизнь его настолько беззаботна, что некому задуматься теперь, как именно и с кем полюбовно заключен этот и поныне далекий от заурядности союз и к чему он приведет в дальнейшем. Подобные мысли приходят в голову разве что заезжему сюда из далеких стран, где иные нравы и обычаи; но и человека заезжего этот союз с минувшим не настраивает на печальный лад, а скорее склоняет к веселью.

Городок уподобился преданной жене, готовой на все, лишь бы угодить супругу.

Есть населенные пункты, смысл существования которых в том и заключается, что они – железнодорожные узлы, центры шахтерских районов, места ярмарок или областные города. Стратфорд-на-Эйвоне, по всей видимости, процветает потому, что посвятил себя служению одному-единственному лицу.

Пример этот не нов. Города как таковые, а провинциальные городки в особенности, любят пристраиваться под бочок к какому-нибудь Бессмертному.

Однако взаимоотношения сторон не всегда складываются удачно. В Веймаре прибывший издалека чувствует себя не в своей тарелке: плохо сохранившийся, похожий на некрасиво стареющую женщину город злорадно намекает, что тот гигант с гордо поднятой головой и властным взором, перед которым он некогда падал ниц, ростом был всего сто шестьдесят пять сантиметров, да и вообще был не так уж велик. В Стратфорде же союз с Бессмертным вызвал к жизни отношения совсем иного рода.

Этот город – стар он или не стар – с юношеской непосредственностью и с неизменным благодушием следует велению судьбы. Поскольку своего великого избранника город не избрал, а получил в наследство от истории. От человечества! От единственно аутентичной формы воплощения человеческого – от Поэзии. Бывают ведь удачными и браки по расчету. И принцессам иной раз дано изведать любовь.

Служение отнюдь не кабала. Что может обратить монарха в конституционного правителя, а восторженного поклонника в спутника жизни? Ответное служение.

Великий Усопший сторицей воздает за каждодневное служение, которое так четко налажено в городе: продуманные автобусные маршруты, стоянки такси, речные трамваи, специально для паломников проложенная железнодорожная ветка, коммунальная телефонная служба, уютные кабачки и кондитерские.

Редки памятные места, где столько впечатлений получил бы путешественник, обладающий самыми скромными литературными познаниями, как здесь, на берегах Эйвона.

Сверхчудо материи – электроэнергию – бессмертный Фарадей вызвал к жизни посредством индукции двух сил. Здесь, в Стратфорде, действуют три силы: Великий Усопший, Город и блуждающий среди бессмертия Путешественник. Первый из них – зачинатель и побудитель – и посейчас сильнейший.

Ощущение его присутствия – живительное ощущение. Что неожиданно уже само по себе, поскольку исторические личности чаще подавляют нас своим величием, нежели воздействуют благотворно. Возрастающая вереница лет омрачает чело не только простого смертного, но делает суровее и лик пребывающих в бессмертии.

Шекспир в своем родном городе остается молодым. Редчайший случай. Творец «Отелло» не стареет и по ту сторону Леты. Он возвышается над нами, но не как суровый судия; в отличие от создателя «Божественной комедии» Шекспир умеет быть шутливым и задорным.

Тут я, растроганный и умиленный, замечаю, что Поэт становится моим наставником и провожатым. Не только в кружении улочек, заботливо воссоздающих облик XVI века, улочек, где мы от дома к дому следуем по его стопам, но и в лабиринте столь же старых и, пожалуй, заслуживающих обновления мыслей, кои прежде мне самому не удавалось привести в систему.

Я не один, я нахожусь в компании. И не могу обособиться от своих любезных сопровождающих. По-прежнему я участвую в беседе и обмениваюсь мыслями с ними и в то же время внутренним слухом внимаю поучениям и напутствиям великого сына этого городка: пилигрим – словам аборигена; более того, я даже приступаю к нему с расспросами, благодарный ему не менее, нежели флорентиец – разумеется, toute proportion gardée [43] 43
  Сообразуясь с величиной, значением (франц.).


[Закрыть] – мантуанцу [44] 44
  Вергилий был родом из окрестностей Мантуи.


[Закрыть].

Однако приобретенный опыт и накопленные мною сведения совершенно иные.

К счастью, и здесь скоро обнаружилась удивительная способность женщин быстро осваиваться с незнакомым местом и новой ситуацией. В невеликой нашей компании женщин – четыре; правда, меж ними есть отличие в образовании, но не в воспитании: у всех одинаково высокие духовные запросы. И вот Эржи, Флора, Марика, Юдит в два счета отринули все тревожные и непонятные мысли. Они душою и сердцем наслаждаются этими двумя свободными днями, они прониклись настроением города и чувствуют себя как дома; секретничая и шушукаясь, они шагают впереди нас по улицам сего отнюдь не мрачного некрополя. Мы, мужчины, то есть Ласло, Золтан и я сам, в противоположность им держимся стесненно, нам труднее принять правила игры; труднее свыкнуться с утешением, что все-таки есть оно, инобытие.

Почитание предков. Да, из всех вероучений сегодня именно это нам более по сердцу. Иными словами: из всех прочих именно это оказалось ближе человеческому сердцу.

Быть достойным своих отцов и дедов, от кого брала начало наша жизнь и этот мир, – мысль сугубо земная, не заоблачная, не трансцендентная. Следовать деяниям предков и тем самым войти в их круг, вернуться в их страну воспоминаний – и это лишь одно из звеньев в цепи рационального. В качестве религии такого рода оценка бытия впервые утвердилась на Дальнем Востоке в незапамятные времена. Рудименты ее можно обнаружить и в других краях, в более близких к нам тысячелетиях и близлежащих частях света. Возвратиться в лоно Авраамово – здесь также скрыта надежда возвыситься до предков.

Быть достойным великого кумира – лебедя Эйвона! – ко многому обязывающая религия. К счастью, это чувствуют лишь избранные. Те, кто прошел через искус: написать «Гамлета» своего времени!

Удача сопутствует нам еще в одном. Великому предку, объекту поклонения в Стратфорде, или – чтобы не ходить вокруг да около, поскольку многими он уже приравнен к божеству, – Отцу нашему, не чужды веселые проказы. О многих ли кумирах новейших времен мы можем сказать подобное? Этот кумир не оторвался от людей.

Он знает Человека.

Сегодня мы можем со всей откровенностью подвести итог: наша эпоха мало что ведает о смерти, но каждой из религий, старых или новых, в качестве испытания задает вопрос: что эта вера предлагает нам посмертно, как объясняет она смысл нашего существования?

Не будем перечислять все расхожие модели, все прейскуранты цен. Одни сулят развитие по восходящей, другие – поворот вспять. Жить, чтобы жить, попросту существовать в отмеренный нам срок? Нет, жить ради более возвышенной цели, а тем самым, значит, и жить посмертно – вот что отличает человека от животного.

Прогулка по духовному царству величайшего знатока людских судеб и величайшего мастера драматургии – это своего рода соприкосновение с потусторонним миром, благотворное для наших нервов. Не следует только быть сверх меры требовательным. Тогда и получим мы больше.

Да кто знает, быть может, получим все сполна? Изображение потустороннего мира в искусстве всегда исходило из предпосылки о безграничности времени и пространства. А к чему привели попытки изобразить тот мир иначе?

В Библии многое заслуживает внимания, в том числе и применительно к нашей теме. И правда, путь к ризам богородицы и сердцу Иисуса вполне очевидно ведет через колена Авраамовы. Тем же путем шла к завоеванию реальной действительности и философия Корана, а потому она с большим предубеждением относится к Новому Завету. Но отсюда же проистекают и воззрения альбигойцев, которые в свою очередь присмотрелись к Ветхому Завету, а затем безоговорочно отбросили, с отвращением отринули его.

Здесь, в Стратфорде, на наших глазах словно бы заново возрождается, разыгрывается действо возникновения религии. Все кажется, что мы во плоти узрели Отца нашего. Слова его не умерли, они звучат; ритм их живой, а рифмы остроумны; любое сравнение выхвачено из гущи жизни. Со словом Поэт в ладах!

Этот кипящий жизнью огромнейший некрополь – не задуманное кем-то творение. Он возник сам по себе с течением времени. Sponte sua [45] 45
  По собственному почину (лат.).


[Закрыть] . Поучительно было бы с исчерпывающей полнотою исследовать историю его становления.

Искони сей городишко служил вместилищем будничного, бренного существования; давал приют кожевенникам, сапожникам или торговцам сукном. Незаметно превратился Стратфорд в хранителя вечности, не прерывая прежней своей обыденной жизни. Более того, в деловом отношении городок расцвел; просто сменилось содержание будней его жизни.

Точно так же было бы в высшей мере поучительно написать историю становления самого культа Поэта. Ведь поклонение ему, как и все значительные религиозные движения в истории, возникло sponte sua, естественным путем, как все живое – из единой клетки.

Дом, где родился Поэт, в общем и целом можно считать подлинным. Уже в то столетие, когда умер Поэт, к дому его относились как к памятнику искусства.

Затем так же поступили с домами его тестя, его дочери, – вернее, с домом зятя. Поэтому, как предполагают, в нем немногое подверглось переделке.

По мнению знатоков той эпохи, ее обстановки и реквизита, граждане Стратфорда всюду, где могли, слегка переделывали, приукрашивали мебель и комнаты покойного Поэта. Их подвергали критике за то, что они задним числом хотели причислить великого Поэта хотя бы к рангу состоятельных буржуа, подняв его от уровня среднеимущих, к каковым он относился в действительности.

Отметим, что причину такого приукрашивания нельзя объяснить чисто буржуазной ограниченностью. Это идет уже от культа Поэта. Точно так же на большинстве полотен Crucification [46] 46
  Распятие (франц.).


[Закрыть] коленопреклоненные женщины из окружения Иисуса одеты в столь дорогие шелка и бархат, что на них должны бы смотреть с завистью самые богатые модницы Иерусалима, а подкупив теми нарядами жену Каиафы или супругу Пилата, пожалуй, удалось бы избежать и самого распятия на кресте.

Было бы вполне объяснимо, если бы наш сегодняшний Стратфорд приблизительно так же соотносился с городом XVI века, как картина Тинторетто из главного алтаря – с эпохой Августа. Все льет воду на нашу мельницу, подкрепляет нашу исходную посылку и душевную нашу настроенность. Здесь действует магия преклонения перед памятью Поэта, и мы сами удовлетворенно, чуть ли не потирая руки, погружаемся в атмосферу этого культа. Культа божественного барда – Шекспира!

Все члены небольшой нашей группы по воле случая оказались людьми, тонко понимающими искусство; они давно и не здесь впервые познали демиургову силу Поэта. И потому в беседе с ними долгие словоизлияния излишни – чувства мои понимаются с полуслова.

В кафедральных соборах Европы я не испытываю религиозного трепета; мои эмоции сугубо эстетические. Форма здесь поглотила содержание. Святилищам культа недостает именно того, ради чего их создавали: культа.

В этих же наземных катакомбах культ живой и действенный, вдыхаемый вместе с каждым глотком воздуха. Живительный и бодрящий, единодушный и возвышающий, коль скоро идет он от низов к вершине. Принцип культа сходен с принципом распространения тепла. Поклонение, почитание, насаждаемое сверху, называется совсем иначе. У Гитлера и Сарданапала был не культ, а жестокая тирания.

Почему же глаз воспринимает изображения Шекспира, глядящие с кружек и стен общественных зданий, иначе, нежели портреты какого-нибудь Бенито? Да потому, что не сам Шекспир поместил их туда. Потому что, собственно говоря, здесь никто и не требует от нас почитания этих изображений. Этому вождю нации кто угодно может пририсовать лихо закрученные усы или завитую прядь на залысине.

С этим кумиром мы можем себе позволить некоторое озорство; лик его поддается преображению.

Мертва религия, лишенная ребячества.

А сей стольный град обходишь с чувством глубокой растроганности и – одновременно – ребяческой легкости; сказанное, конечно, в первую очередь относится к прибывшим издалека.

Ощущение потустороннего мира для нас, чужеземцев, в Стратфорде усиливается тем, что все вокруг нас говорят на чужом языке, точно служат мессу. До позднего средневековья клерикалы вели весьма основательные и животрепещущие дискуссии на тему: какой язык был принят в раю? Латынь или древнееврейский? Даже во время процесса над Жанной д’Арк – если верить еретику Шоу – инквизитором был задан вопрос: на каком языке звучали Деве-Воительнице ангельские голоса?

Паломники из иных земель острее ощущают в Стратфорде атмосферу грядущего инобытия, нежели сами аборигены острова. Все семеро, составляющие нашу группу, венгры. Однако у одной из наших спутниц не было возможности изучить язык своих предков. И потому вот уже третий день, как мы беседуем между собой не на родном языке, а на другом, усвоенном из книг.

Таким образом, само воздействие на нас чужого языка – воздействие двоякого рода.

Потому что далекая родина вопреки всему связывает нас. Тем более что в нашей компании представлены чуть ли не все слои того затерянного маленького народа.

Как гадание на лепестках цветка «любит – не любит», так с детства запала мне в память бытовавшая у нас в пусте поговорка о том, чего можно добиться человеку в жизни: не выйдет поп, забреют лоб, не свинопас, так живодер, а на худой конец – барышник. Мужчины нашей компании ведут свой род от представителей всех сих достойных профессий, но среди женщин есть и такие, в ком течет баронская кровь, – об этом ведомо только мне; есть и особа графского происхождения, из гордости не желающая признавать в себе голубую кровь.

О чем же сейчас ведется беседа среди этих ученых женщин? Стоит прислушаться. По дороге от памятника к памятнику разговор их неизменно возвращается к одной и той же теме: женщины обсуждают новейшие достижения дефектологии. Лучшей темы не придумать и профессионалам из ангелов-хранителей.

Истории свойственны не только гримасы, но и улыбки. Так, по случайности в нашей маленькой группе к делу практической помощи страждущему люду ближе всех стоят именно эти две женщины – непосредственно, в силу своей профессии. Одна из них, уроженка Пешта, видит смысл жизни в облегчении участи слепых и калек, другая врачует убогих в Лондоне. Нет впечатления более возвышенного, нежели внимать беседе двух красивых женщин, когда те с профессиональным знанием дела обмениваются опытом и мыслями, как облегчить человеческие боли – исправить мерзость судьбы.

Они ведут тему чисто по-женски – подробно вникая в детали, но с горячностью, благодаря чему втягивают в беседу и двух других женщин, можно сказать, подловив их на том, что те тоже умны и красивы. И тоже активны и деятельны.

Хотя причина того, что разговор наш идет на иностранном языке, вполне простая, однако в самом этом факте есть нечто возвышенное, внеземное; он хорошо вписывается в наши представления о потустороннем мире. Ведь чего, собственно, мы ждем от инобытия? Чтобы тот мир был иным, не похожим на здешний. И все же чтобы он был его естественным продолжением.

Помимо того, в этой беседе на чужом языке есть еще один трансцендентный подтекст. Благодаря ему удается вызвать из прошлого дух столь часто упоминаемых нами предков: тех, что некогда осели в долине Тисы и, казалось, отстояли отсюда дальше дальнего, а в действительности же оказались ближе всех. Именно у той дамы, ради которой мы отказались от обмена мнениями на родном языке – поскольку родителям ее выпал беспокойный жребий эмигрантских скитаний, – так вот именно в ее лице соединилось больше, чем в облике всех прочих, черт уроженки тисайской долины; а родословная ее уходила в глубину веков, к дальним предкам мадьяр, вплоть до знаменитого рыцаря Каплони, возглавлявшего наше крестовое воинство при короле Андраше II.

И нисколько не удивительно, что именно здесь, на улочках Стратфорда, время и пространство и все хитросплетения человеческих судеб с легкостью опрокидывают всякие границы.

Последовательность обязывает нас в заключение дать подробное описание тех достопамятных мест, где мы побывали, – метод великих южан соблазнителен.

При каждом более или менее солидном издании «Божественной комедии» в конце прилагается карта, которую эксперты составили с инженерной точностью, следуя топографическим описаниям флорентийца и мантуанца. Вертикальное сечение ада, к примеру, похоже на воронкообразный колодец, жара накаляется по мере нисхождения кругов, и у восьмого круга пекло невыносимое; здесь так называемые Злые Щели. Чистилище напоминает колонию термитов, тогда как рай своими концентрическими кругами – картонную мишень, какую вешают в тире.

Заниматься топографией Стратфорда для литератора – напрасный труд, потому что в любой писчебумажной или табачной лавке городка, в каждом киоске сувениров сотнями можно купить открытки с видами почти каждой улочки, а целостность картины воссоздают биографии Поэта, предлагаемые во множестве вариантов.

Есть ли резон прибегать к чарам слова, чтобы воспроизвести тот дом на Хенли-стрит с деревянными балконами и множеством закутков, где в одной из комнатушек второго этажа на свет появился он, Поэт?

Один-два квадратика сохранились от той эпохи в окне – обращает наше внимание женщина-экскурсовод, неусыпная жрица, любезная хранительница родного крова; проникнув через квадратики стекол, свет впервые коснулся глаз великого Поэта. (Чем вызвано то рвение, которое иных посетителей заставило бриллиантовым кольцом нацарапать на стеклянном квадратике окна – нет, не имя Поэта! – а свое собственное имя? Что это, поклонение или бесцеремонность? Средь множества безвестных имен встречаешь и прославленные, видеть их – уже само по себе событие: здесь луч высвечивает хранимый стеклом росчерк Вальтера Скотта! На низком потолке автографы Роберта Броунинга и Теккерея – последнего уж полустертый, карандашный – утоляют нашу жажду проникнуться духом Шекспира во всей его достоверности. Вот ведь и у этого кумира нашлись свои церковные служки.)

Той же цели – воссозданию атмосферы шекспировских времен – служит и оборудованный в непосредственном соседстве с отчим домом Поэта небольшой музей, для чего заняли одно из зданий того столетия. Дом этот при жизни Джона Шекспира, отца поэта, был шерстопрядильней, а затем в течение долгих лет – известной в городке таверной. Заглянув сюда, посетители получат возможность восхититься – и по праву – двумя достопримечательностями.

В крохотной – едва в две пяди – витрине вместились все те труды, в которых Поэт черпал вдохновение; здесь, стало быть, находится Первоисточник, и каждый волен притронуться к нему рукой.

А со стороны дома, выходящей на Гвилд-стрит, возделан крохотный садик в несколько шагов, где в живом цвету представлены все те растения, что хоть единожды да упомянуты в произведениях Поэта.

Тот великолепный дом, где жил Поэт в годы после своего успеха в Лондоне, к сожалению, теперь можно видеть лишь на рисунках и чертежах. Дом был трехэтажным, девять окон его смотрели на Черч-стрит. (Именно для того, чтобы отвести постоянно растущий поток любопытствующих паломников, самый дом еще в 1759 году сломал, а посаженное Поэтом тутовое дерево срубил тогдашний владелец дома, его преподобие Фрэнсис Гастелл, жаждавший покоя, чем и обрек свое имя на бессмертие, где, как видно, каждому достанет места.)

Неподалеку отсюда находятся видоизмененные столетиями ратуша и школа. Здесь протекали его ученические годы. Нам тоже хотелось бы войти в те залы, где некогда юный Поэт следил за солнечным лучом. Но нам не удалось. Поскольку в школе с тех самых пор учат грамоте все новые и новые поколения. И потому здесь сопричастность давней той эпохе ощущается особенно живо.

Но зато мы добросовестно исследовали – поскольку туда можно было войти – дом дочери Поэта, Сьюзен, или, вернее, ее мужа, лекаря Джона Холла. Прогулялись в Шотери, на ферму родителей жены поэта, Энн Хетеуэй. Путь до фермы от городка остался прежним с тех времен. И проделывать его полагается пешком. Сохранились в неизменности окрестные луга, живые изгороди и те тропинки, коими великий в своем будущем юноша с неудержимым пылом восемнадцатилетнего пробирался к Энн, девице, старше его на восемь лет; возможно, бывало такое и ночами, как то позволяет предположить известный факт, что их первого ребенка понесли к купели через шесть месяцев после бракосочетания.

Исполненные благоговения, бродили мы по саду – надо сказать, прекрасному, – иной раз наклонялись, высмотрев яблоко в траве; и плодовые деревья были такими старыми, что, казалось, простирали ветви еще оттуда, из юности Поэта.

Чем углубить чувство священного благоговения? Даже вкус яблока был созвучен отдаленной той эпохе – чуть кисловатый. В доме мы обозрели медные котлы – само великолепие! – и усилием фантазии восстановили, как именно здесь проходила большая стирка. Была там еще одна чудесная вещь, вызывающая восторг и пробуждающая высокие мысли: этакая необычная медная посудина, которая в ту поистине достойную зависти великую эпоху служила исключительно для мытья ног. Что еще осталось в памяти? Ах да, подсвечник, настроивший мысли мои самокритично.

В молодые годы я охаял – из-за отвлеченности сравнения, посчитав ее абсурдной, – распространенную на Западе поговорку, своего рода синоним безоглядной расточительности: «Жечь свечу с обоих концов». И действительно, у нас в Венгрии свечу зажигают сверху, воткнув в подсвечник; и конечно, не сыщешь способа, как поджечь ее с другого конца. Свеча Энн Хетеуэй, при свете которой она, должно быть, впускала в дом юного бога, а затем по узкой лесенке вела наверх, могла гореть с обоих концов в буквальном смысле слова. Железный подсвечник, выставленный на обозрение в спальне, служил для закрепления свечи, отлитой в дугообразной форме, а стало быть, ее действительно можно было зажигать по той поговорке – с обоих концов.

Способствует ли ознакомление с такими вот реалиями проникновению в творческий мир Поэта и более глубокому познанию его произведений? Не стоит обнадеживать путешественника, будто после коллективной экскурсии в Стратфорд ему полнее откроется душа Дездемоны или отверзнется подсознание Яго, скрытые до посещения Стратфорда. Но для ориентации совсем иного рода и проникновения в предметы более глубокие максимум открытий можно сделать именно здесь. В системе образов современного человека переселение в мир иной привычно ассоциируется с церберами, с черными реками и угрюмым перевозчиком, с железными вратами или в лучшем случае с ангелом, вздымающим огненный меч.

Первое и наиважнейшее достоинство стратфордского пути к теням прошлого состоит в том, что, начиная с городского вокзала, все эти мрачные атрибуты начисто улетучиваются из головы вновь прибывшего. Выглянув из окошка поезда, едва успев миновать края, сопредельные Лондону, путник, конечно, ощущает, что оказался в ином совершенно мире, но приметы этого мира не будоражат неприятно. Упомянем лишь одну. Нигде не встретишь разом такого множества футбольных полей, как близ Стратфорда. Кое-где вдоль железнодорожной насыпи их выстраивалось подряд до дюжины, у каждого аккуратно вычерчены центральные и боковые линии, однако вокруг них не было трибун и вообще никаких мест для зрителей. Поля вплотную примыкали одно к другому: точь-в-точь как теннисные площадки. Стало быть, эта форма физической закалки – не предмет пассивного созерцания; местные жители практикуют ее в наши дни столь же ревностно и по-спортивному, как то было столетия назад. Иными словами, опять же в духе того времени. Стало быть, это примета, в какой-то мере приоткрывающая характер аборигенов, а именно: их способность бережно относиться к достоянию той эпохи, используя его практически.

Если признать одним из насущных требований нашей эпохи решение вопроса о потустороннем мире и реальном наполнении этого понятия, то Стратфордские Врата с открытой душой можно рекомендовать любому. Как мы уже упоминали, переступив их, мы в состоянии проникнуть гораздо глубже, чем сами могли бы предположить поначалу; мы сознательно могли бы пойти дальше, чем старательные и предупредительные аборигены города.