Текст книги "Избранное"

Автор книги: Дюла Ийеш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 38 страниц)

13

Правнук князя Меттерниха, проворный мальчуган, как только увидел, что мы повернули обратно, ловко скинул свои сандалии на деревянной подошве, сунул их в руки деду и босиком припустился к дому – предупредить о нашем прибытии; припустился таким счастливым галопом, что даже мне живо вспомнилось, какое это первозданное наслаждение приносить весть, опережая других, и мчаться не по пешеходной дорожке, а по середине улицы, утопая по щиколотку в прогретой солнцем пыли!

Ну, а мы – именно поэтому – могли не торопиться. Даже более того, могли и присесть на минуту.

Отдохнуть, дать выход скопившимся впечатлениям. Я предложил графу посидеть. Имея в виду два обстоятельства: что даже эта малость вина обернулась ему во вред – на голодный желудок, да еще при полуденном зное. И что духовно он тоже, наверное, быстро утомляется, особенно будучи в непривычном обществе; видимо, этим и вызвана его экстравагантная выходка.

Перед эргёдскими домами на улице еще сохранились низенькие скамеечки – распиленные на плахи стволы орешин. Я высмотрел наиболее тенистую, и мы кое-как примостились на сиденьице, сложившись чуть ли не втрое, словно складные аршины. Мы очутились в прохладе посреди раскаленного и вымершего, как Геркуланум, селения.

Я ошибался. Граф не выказывал ни малейших признаков опьянения или подавленности. Несомненно, стилистический сбой объяснялся шаткостью познаний в венгерском, ну и разностью общественных уровней. Сейчас же, с исчезновением первой причины как бы исчезла и вторая. Мы впервые оказались с глазу на глаз с графом.

Мой портсигар остался лежать на кухонном столе. Но я был застрахован от подобной забывчивости. Во внутреннем кармане пиджака у меня всегда хранилась щепотка табаку и бумага. Я свернул самокрутку, закурил.

– Может, желаете? Хотя бы такую? – перехватил я его жадный взгляд.

Я скрутил еще одну, образцово-показательную цигарку. Протянул ему – смочить слюной.

– Докончите сами, прошу вас. – И он показал на свои дрожавшие пальцы.

Затем, после первой затяжки и первой волны никотина, смывающей усталость:

– Я совершил gaffe?

– Ну, что вы!

– Я вел себя, как Теди.

– Вы никогда не будете вести себя, как Теди.

– Вы наблюдали за мной, я это чувствовал. Я скомпрометировал вас?

– Вы – меня? До чего же мы так договоримся!

Он положил руку мне на колено.

– Когда речь зашла о том, удостоите ли вы мой дом посещением (вот как!), женщины сказали: вы придете, чтобы понаблюдать за нами.

– Как детектив?

– Не кипятитесь. Мы ведь говорим начистоту, не так ли? Вы затем придете к нам, сказали они, чтобы изучить наше теперешнее ambiance [117]117
  Окружение (франц.).


[Закрыть].

«Ambiance» по-французски означает то же, что мы, венгры, называем укоренившимся у нас в языке словом «milieu» [118]118
  Среда (франц.).


[Закрыть].

– Но к чему мне это?

– Вы воссоздали как бы одну сторону жизненной медали ваших уважаемых родственников, а теперь, полноты ради, взялись лепить оборотную сторону…

– В их жизни не ваша среда составляет оборотную сторону медали.

– Они взаимосвязаны, и самым теснейшим образом. Это одна материя!

– Как масло и пахта, пожалуй.

– Вы осмелитесь утверждать, что вас никогда не занимала жизнь тех, против кого – только не сочтите лестью с моей стороны – направлены ваши столь восхитительно колкие фразы?

– Осмелюсь. Вернее, занимала в очень малой степени, лишь косвенно.

– Когда вы отдавали себя политике.

– Когда слушал психологию. Меня заинтересовало, как влияет на психику сознание власти. На эту тему имеется обширная литература, излишне было бы пересказывать ее. Опасность, которую таит в себе власть приобретенная, относится к сфере психопатии; опасность власти унаследованной, полученной без заслуг и борьбы, много ближе к психозу.

И на этот раз неожиданный поворот разговора поразил графа; взгляд его весьма неуверенно блуждал по моему лицу, так что я невольно добавил:

– В одном случае – это область нарушений психики, в другом – разума.

Он поморгал. Чувствовалось, что он спрашивает, только чтобы выиграть время, чтобы как-то собраться с мыслями:

– А наша теперешняя жизнь?

– Жизнь аристократов в теперешней Венгрии?

– Под каким углом зрения сейчас вы склонны ее рассматривать?

Внезапно мне припомнилась одна сцена. Я знал о ней понаслышке, но она, очевидно, относилась к числу тех сцен, которые вызывают ощущение, будто мы не только слышали, но и видели, пережили их. Речь шла об одном пятнадцатилетнем мальчике. В доме для трудновоспитуемых детей составляли его, что называется, биографию. Его перевели туда из приюта для беспризорных. Судьба мальчика была полна злоключений, и в немалой степени из-за его фамилии. Несколько оттаяв душой среди благожелательных белых халатов, мальчик – еще раз повторив свою фамилию – вдруг встрепенулся. «Нельзя ли переделать ее на венгерский лад?» – спросил он, и в тоне его звучала мольба. Мальчика звали Зичи [119]119
  Известный в Венгрии аристократический род.


[Закрыть].

Я хотел рассказать о нем графу с двоякой целью. Прежде всего показать на примере, что в глубине сознания у каждого понятие «мадьяризировать» означает приблизить к народу: вернуть человека из касты обособленных. И затем развить точку зрения, достойную более долгих размышлений. А именно: какие огромные усилия понадобилось приложить аристократии, чтобы возбудить к себе подобную ненависть, причем ненависть не к отдельным ее представителям – тогда бы основания для антипатии могли быть случайными, – а ко всему классу, ко всей его структуре в целом!

Но граф по-прежнему размышлял над услышанным ранее.

– И вы вмещаете всю историю венгерской аристократии в одну главу психопатологии?

– С вашего позволения, в две. И только новейшую ее историю. Да и то я высказываю всего лишь предположения. Совсем не наверное она туда попадет.

– Ну, и слава богу! Могу я в компенсацию получить еще одну цигарку?

– Не наверное и то, что история или литература сохранит достаточно материала, достаточно ценных упоминаний об аристократии.

– О самом историческом классе?

– То, что в литературе он канет в безвестность, – это теперь несомненно. Нет и, судя по всему, уже не будет произведения, которое бы воссоздало для потомков верную картину жизни магната нового времени.

– Неужели совсем нечего написать о них? Кое-что мы все-таки делали!

– Например?

– Ну, если ничего иного, то хотя бы историю. Какую ни на есть, но историю.

– Правление страной действительно находилось в ваших руках: верхняя палата, палата представителей, двор, церковь – все! Верно и то, что это правление привело нацию к одной из крупнейших в истории катастроф. Однако сам путь к катастрофе прокладывался словно ощупью – столь слепо, лениво, примитивно, с таким отсутствием преднамеренности и предвидения, столь безвольно, стало быть, настолько неисторически, что о действиях, об активной роли не может быть и речи, не говоря уже о роли «исторической». И поэтому вам не резон обижаться, но я с чистой совестью могу утверждать, что в венгерской историографии, не считая одной-двух сносок, земельная аристократия не оставит никакого следа.

– Только в психопатологии? Хорошо хоть, что мой рассудок выдерживает это.

И он от души рассмеялся: вот ведь, чего только люди не нафантазируют.

– Но тогда…

Поднявшись со скамеечки, мы уже снова шагали по главной улице.

– Тогда мы по крайней мере составим отличную коллекцию типов, – снова рассмеялся граф, доверительно беря меня под руку. – Расскажите еще что-нибудь! – попросил он, отбросив тлеющую, докуренную до ногтей цигарку. Я затоптал ее, задержавшись на шаг, и потому лишь с некоторым опозданием выполнил его просьбу.

– Доводилось ли вам знать кестхейского князя?

– Превосходно.

– И вы бывали в Кестхее?

– Конечно.

– Тогда, наверное, вам случалось проезжать на машине из Кестхея на юг, по балатонскому тракту.

– И даже верхом на лошади.

– Отличная дорога; и такой она была во все времена. А от Кестхея до Уйфенека, параллельно этому великолепному тракту, в каких-нибудь двухстах метрах от него проходит еще одна дорога. По обе стороны заботливо обсаженная прекрасными деревьями. Ее на рубеже века проложил кестхейский князь.

– Вот как?

– Да. Потому что князь ежедневно выезжал на машине в одно из своих отдаленных поместий, куда, кстати, прямехонько вел и обычный тракт. Но князь считал оскорбительным для своего достоинства передвигаться по той же дороге, какой пользуются простые смертные.

– Пространственная моногамия!

– Вот именно. Можно было бы и посмеяться над этой причудой, но в действительности из-за нее пролито немало слез. Едва только кто отваживался, пусть даже пеший, ступить на эту персональную дорогу, гарцующие за княжеской шестеркой гайдуки тотчас же на месте творили суд: штрафовали или били батогами.

– Я полагаю, это крайность.

– Водились за князем и другие крайности. В какое бы из своих поместий он ни ехал, существовал приказ – и с помощью вышеупомянутого метода он неукоснительно соблюдался, – что каждый при виде князя должен повернуться к нему спиной и спрятать лицо в ладони.

– И об этом я, помнится, что-то слышал.

– В своем огромном парке среди прекрасно ухоженных аллей и куртин он настолько не выносил чужого присутствия, что изгнал оттуда даже садовников. При этом князь не заметил явного противоречия – если не пускать садовников, то кто же будет смотреть за парком? И садовникам приходилось работать украдкой. А когда появлялся владелец, они улепетывали сломя голову в кусты, прятались на дне канавы или за толстые стволы деревьев.

– Так оно и было. И я даже знаю почему.

– Если же глаз его светлости замечал нарушителя установленного порядка, то разил его, словно пуля; такому отказывали от места, он вылетал со службы мгновенно, как из ружья, по крайней мере так издавна утверждала молва.

– А в действительности разве не так было?

– Так. Но что лежало в основе его поведения? Его светлость считал нетерпимым, чтобы кто-то – будь кто угодно! – мог незаслуженно лицезреть его. Такого рода психику я наблюдал лишь у примадонн, да и то крайне редко. Простые смертные могли видеть их только за деньги, так что, садясь в трамвай, они чувствовали себя расточителями богатств и из такого рода скупости предпочитали вообще не ездить на трамвае.

– Поведение князя объяснялось тем, что он был рыцарем ордена Золотого руна [120]120
  Привилегированный рыцарский орден, основан в 1429 году. Габсбурги, став магистрами ордена, посвящали в рыцари очень немногих, наиболее преданных им представителей знати.


[Закрыть]. Поэтому он не принял приглашения даже от румынского короля. Румынский король должен был первым явиться к нему и засвидетельствовать свое почтение, потому что король не входил в орден рыцарей Золотого руна. Точно так же и собственный зять князя не смел войти в его замок с парадного подъезда, а пользовался боковой дверью, потому как был всего лишь бароном. Даже самого Хорти он принял бы не иначе. Он, кто состоял в родстве с князем Монако, с королем английским и почитал Франца-Иосифа центром мироздания!.. Он, по-вашему, был сумасшедшим?

– Он не был сумасшедшим. Вернее, его сумасшествие было не личного характера – к чему я и веду свою мысль. Князь, если хотите, в своем поведении был строго последовательным. Он был органически ненормален в рамках всей своей общественной формации как таковой, а это уже иное дело.

– В таком случае сказанное применимо и к самому Францу-Иосифу, потому как за ним тоже водились странности.

– Прежде всего я бы хотел убедиться…

– Был у него флигель-адъютант, который ежедневно сопровождал короля на прогулках. Они рядом сидели в карете. По этикету, с королем нельзя заговаривать. И за два года король и адъютант не обменялись ни словом. Король вообще не слыхал голоса своего флигель-адъютанта, тот научился мастерски сдерживать даже кашель. Как-то они проезжали через Пожонь: король пожелал осмотреть памятник Марии-Терезии. Когда карета приблизилась к шедевру Фадруса, случилось, что король взглянул не в ту сторону. «Ваше величество, памятник», – шепнул флигель-адъютант. Король бросил взгляд, но не на памятник, а на флигель-адъютанта, и, как только карета остановилась, велел удалить адъютанта навсегда.

– Я почти убежден.

– Сейчас расскажу, чему я сам был свидетель. Завершались военные учения, прозвучал отбой, король обходил строй частей. Обратился к какому-то капитану с просьбой сдать рапорт. Тот, прежде чем заговорить, отсалютовал саблей, да так неудачно, что концом ее поранил себе глаз. Несмотря на это, капитан докончил положенный уставом рапорт, в то время как глаз его стекал по щеке, по ментику.

– Спасибо, я убежден.

– И король, будто каменный, безучастно выслушал до конца этот рапорт.

– Великолепный пример для моей коллекции.

– Только на следующее утро узнали – при зачтении ежедневного приказа по войскам, – что какое-то происшествие вообще имело место. Капитана произвели в майоры. Собственно говоря, даже мотивация этого повышения ничего не проясняла. Повышение состоялось в порядке поощрения за образцовое соблюдение устава.

– Я убежден до конца. Не в том, что его величество как индивид тоже был сумасшедшим. Вся система представляется анормальной, вернее, подверженной приступам упомянутого психоза.

14

Мы подошли к парку. Нам вновь предстоял выбор: или войти в величественные ворота, или же, направившись вдоль ограды, забранной высокой решеткой, на этот раз обойти парк стороной. Внезапно мне захотелось войти в ворота.

Граф воспротивился.

– Не беспокойтесь. Представим, будто теперь я здесь хозяин.

Я и действительно чувствовал нечто в этом роде.

– Но меня совершенно не тянет в парк!

В конце концов я уступил. В обход так в обход. Тем более что мне хотелось о многом еще расспросить его. Вернее, оставался один такой вопрос, который, как мне казалось, вместе мы лучше сумеем выяснить. Как-никак поднятая проблема захватила меня.

– Но… Я не докучаю вам этой темой? – справился я.

– Нет! Напротив. Меня она увлекает.

– Видите ли, я не испытываю желания красоваться в роли прокурора, тем более на процессе, по которому давно оглашен приговор. И, уж избави бог, случайным словом отправить на скамью подсудимых вас, пригласившего меня на обед!

– Скажу вам удивительную вещь. С тех пор как прежние титулы стали брать в кавычки, мне самому нередко кажется, что я тоже был таким вот ненастоящим графом, в кавычках.

– И вас это действительно не огорчает?

– Я же говорю, передо мной словно зеркальное отображение: я и в то же время как будто не я.

– Тогда я еще ненадолго займу ваше внимание.

– Продолжим коллекцию?

– Знали вы графа К. И.?

– Да.

– Как вы оцениваете его умственные способности?

– Выше среднего! Он писал статьи, окончил Оксфорд.

– Общеизвестный факт. Так вот, я слышал эту историю от человека, вполне заслуживающего доверия, а впрочем, почему бы и не назвать его: я слышал это от барона Морица Корнфельда, и в присутствии других людей. Однажды он вместе с графом ехал в автомашине. Какой-то встречный крестьянин недостаточно поспешно убрался с дороги, так что машине пришлось замедлить ход. Граф вылез из машины, подозвал к себе крестьянина, представился ему и собственноручно до крови исхлестал его по лицу, зная при этом, что тот, мало сказать, не мог дать сдачи, но даже защищаться. Такое уродство со стороны человека культурного, интеллекта выше среднего – чем оно вызвано?

– А как по-вашему, чем? Потому что я мог бы привести определенные мотивы…

– Прежде послушаем вас.

И полушутя, полусерьезно он дал поразительное объяснение. Видите ли, по его опыту, нигде в мире владельцы автомашин не обходятся так круто с пешеходами или с теми, кто передвигается на более скромном виде транспорта, как в Венгрии. Дорогу, улицу они считают чуть ли не своей личной собственностью. Эта точка зрения характерна и для наших правил уличного движения. Пусть пеняет на себя пешеход, если его задавят! В других странах принцип иной, там улицы принадлежат пешеходу и остерегаться приходится любителю быстрой езды. Эту своеобразную точку зрения граф объяснял тем, что венгры-де типично верховой народ. Лошадь для них – превыше всего! Да и сама повозка – чисто венгерское изобретение! У нас только тот человек, кто передвигается не на своих двоих. Поэтому и наши шоферы такси орут на тех, кто выскакивает у них из-под самых колес, точно так же как прежде покрикивали из своих карет дворяне. Подобно noblesse oblige [121]121
  Положение обязывает (франц.).


[Закрыть], здесь обязывают вожжи, хлыст, педаль от акселератора – именно они внушают чувство превосходства.

Я привел ему встречный довод. Да, действительно, нация мало развивалась в городах; античность и средневековье не оставили ей в наследство городских ансамблей, созданных преимущественно для пешехода. Но все же я в ином усматривал причины разительной перемены в человеке, который на Западе ведет себя как безукоризненный джентльмен, а дома уподобляется бандиту или безумцу, на коего впору надеть смирительную рубашку.

– Мое объяснение такого рода поступков, – сказал я, – еще более парадоксально.

– С любопытством жду.

– Граф К. потому мог вести себя так, и только потому, что при первой вспышке самодурства не получил нокаута и ему не расквасили нос.

– Думаете – вы, психолог! – что все так просто?

– Сложные и запутанные ситуации всегда разрешаются до неправдоподобия просто.

– Но все же не так примитивно, как затасканная пословица? Где итог долгой работы ума, кропотливых домыслов? От науки можно бы ждать и большего.

– Ведь и динамит взрывается очень просто. Однако его появлению предшествовала напряженная умственная деятельность. И электрический свет не вдруг вспыхнул в лампочке Эдисона.

– Я полагал, что предписания ваши как клинициста будут по крайней мере более пространными. Особенно при недугах души. Ведь здесь речь может зайти об очень глубоких, коренящихся в подсознании, пожалуй даже атавистических, чувствах: о вере в божественное происхождение правителей, королей, – наставлял меня собеседник.

– Психология могла бы рекомендовать панацею даже Францу-Иосифу. Но с вами я не решаюсь входить в обсуждение. Еще рассудок ваш, пожалуй, и принял бы это средство, но воображение и ваши чувства интуитивно отвергли бы его как неприемлемое.

– И все-таки сделайте попытку.

– Это лечебное средство потрясает даже мое воображение, а ведь мой разум не столь долго и не столь упорно приноравливали к почитанию коронованных особ. Но вернемся к князю Тасило. Вообразим себе, что в момент, когда князь ощутил нервный шок, оттого что какой-то невежа-простолюдин дерзнул предстать перед его высочайшим взором на заповедной земле, вообразим, что этот самый невежа изо всей силы и, конечно же, босой ногой двинул бы в зад досточтимого рыцаря Золотого руна, да так, что…

– …данное лицо тут же рассталось с жизнью.

– …да так, что сиятельный князь ничего не мог бы поделать с данным лицом. Не имел бы над ним абсолютно никакой власти. Потому что данное лицо в качестве представителя другой системы принуждения, не ограничась пинком, еще смазало бы по физиономии князя.

– Мир пошатнулся бы.

– Один определенный мир… И определенного рода представления.

– А для короля каков будет бальзам?

– Точно такой же. Но прежде чем исследовать дальше методы лечения, я расскажу еще один случай. Интересно, как вы его истолкуете. То есть прежде всего сочтете ли правдоподобным. Потому что я сам долгое время считал его абсурдным или, во всяком случае, гротескно преувеличенным. Хотя и слышал о нем от человека, чьим словам можно верить. Правда, этот человек… Но не будем ходить вокруг да около – граф Михай Каройи [122]122
  Каройи, Михай (1875–1955) – прогрессивный политический деятель.


[Закрыть]рассказал мне об этом эпизоде еще в студенческие годы, объясняя, что отвратило его, тогда еще подростка, от пути, уготованного ему по праву происхождения. Как-то раз дядя Каройи вместе с друзьями совершал прогулку в большой коляске, запряженной четверкой, и Михай с ними.

– В ландо, так это называется.

– Удивительно: с нашими графами чуть ли не все истории приключаются в каретах! Впрочем, это естественно, ведь именно таким образом они входили в соприкосновение с внешним миром. Так вот, дядя Каройи курил. А докурив, погасил окурок несколько необычным способом: наклонился и прижал горящую сигарету к обнаженной шее выездного кучера. Можно этому поверить? Можно себе такое представить? Каройи, по его словам, помнил даже темно-коричневую от солнца кожу и морщины на этой безликой шее. Самого кучера – нет, потому что лица его он не видел. Ведь кучер при этом так и не обернулся.

Граф задумался. Я помог ему:

– Ну что, он был садистом? Или кретином? Из той породы «высокоизбранных», в среде которых правящий общественный класс за своими кастовыми барьерами – по моей теории – нередко пестует столь же чудовищные экземпляры, как те, что содержатся за стенами дома умалишенных?

– Да, несомненно, это был изверг.

– Дядя или двоюродный дядя, не помню, благодушно мотивировал друзьям свой проступок – нет, даже не проступок, а привычку (как бы давая им совет): оказывается, в засушливую погоду за городом нельзя выбросить из коляски тлеющую сигарету – чревато пожаром! Но и в коляске ее не притушишь, не попортив при этом лакировку, обивку… В компании сыскался переимчивый человек. Он тут же и опробовал дядин способ. Правда, после этого дал кучеру форинт.

– Ну, тогда история заслуживает иной оценки. Видимо, это было своего рода представление. И даже не исключено – скажу и я нечто парадоксальное, – что с согласия кучера. И дядя, быть может, просто хотел прихвастнуть.

– Тем, как выдрессировал крестьянина – не хуже, чем своих лошадей и собак? Хотя сомневаюсь, что подобному можно обучить хоть одно животное.

– Есть народное выражение: тот молодец, кто стерпит. Считается, что стойкость – самая характерная черта венгров, и это, к слову сказать, правда.

– До поры до времени. Но чтобы терпеть такую бессмыслицу?

– А разве понимал Иов бога, наславшего на него проказу?

И граф улыбнулся.

Выверту собственной мысли. Очень уж алогично было систему дядиной власти обосновывать утратившей силу верой в бога. Граф посмеялся над этим курьезом.

– Такого рода испытания верности прежде позволяли себе короли. И полководцы. Да и теперь они далеко не редкость.

– Среди безумцев. Среди фанатиков власти. Вы только что изволили употребить выражение: заслуживает иной оценки. Если отдельная личность совершает преступление в невменяемом состоянии, то это действительно заслуживает иной оценки. Но если преступление – результат коллективного помешательства, его участникам нет и не может быть снисхождения. По моей скромной теории. Именно в интересах самого общества.

– А если именно общество взрастило такого рода преступи ников?

– Тем больше у него прав на перевоспитание! Или на изгнание их, если, помимо своей невоспитанности, они еще и невоспитуемы. Если сосуществование с ними невозможно.

– Так и произошло.

– Любая незаслуженная исключительность неизбежно влечет за собой нарушение психики, – делился я опытом своих наблюдений. – Но если заболевание такого рода угрожает группе людей, симптомы его много серьезнее. В результате кровосмешения и за отсутствием противоборствующей силы, бывает, целые слои превращаются в полноправных кандидатов дома смирения. И без проблеска надежды на выздоровление.

– Мне тоже известен случай, аналогичный истории с сигаретой.

– Он займет свое место в коллекции.

– Это граф В. из нашего комитата: граф был страстным охотником, но четыре раза в своей жизни он упустил добычу по вине загонщика, неудачно поднявшего дичь. И все четыре раза граф немедля разряжал в загонщика второй ствол своего ружья. Чтобы «дать разрядку напряжению».

– Подобное я где-то читал, помнится, еще о тех временах, когда охотились с луком и стрелами. Ну, и графа судили?

– В каждом случае он сам осуждал себя: говорят, он выплачивал такую высокую компенсацию, что загонщики буквально лезли под выстрел.

И мой собеседник взглянул на меня чуть ли не с вызовом.

– Стало быть, и жертва наплевательски относилась к основным правилам человеческого общежития. Если бы господин В. после первого казуса попал на мой суд, с ним не повторились бы опасные приступы. Сумасшествие господина В., как и всего его класса, было исторически обусловленным. Сегодня же, поскольку изменились сами условия, и ему пришлось бы горько раскаиваться в содеянном, вторично граф уже не выстрелил бы в загонщика, даю голову на отсечение.

– Стало быть, излечение все же возможно?

– Даже для загонщиков! Хоть я считаю это очень тяжелым случаем. Склонность к произволу – ореховая скорлупа в сравнении со склонностью к раболепию, которую можно уподобить морю. Именно ею, как на море, держится и не тонет шелуха произвола.

– Да, власть – ужасный соблазн. Вы этого знать не можете. А я знаю по опыту. Целые годы на меня возлагалась обязанность решать, кого из сотен тысяч отправить на смерть. Можете вы это представить?

– Целые годы на меня возлагалась обязанность решать, чье стихотворение опубликовать ведущему журналу страны, кого сделать бессмертным.

– Ну, и как же вы защищались?

– Подробности пусть останутся моим секретом. Один из древнейших способов защиты – разделение власти и введение контроля. Многие избирали смирение в качестве противовеса растущей власти. Но и на этом пути подстерегают крайности; иными словами, смирение тоже способно разрушить психику. Держаться золотой середины для человека незаурядного, пожалуй, самая большая заслуга. Оторвавшимся или оторванным от общества носителям власти следовало бы стать духовными флагеллантами: следовало бы ежечасно бичевать себя самопознанием, иначе их неизбежно приберет к рукам дьявол, даже если бога и не существует.

Мы оба от души посмеялись над столь неожиданным заключением.

– Ну, так следует думать, вся эта компания давно отправилась к дьяволу, – резюмировал граф.

Затем, не дожидаясь вопросов с моей стороны, он начал рассказывать, кого из прежней знати куда забросил случай. Что стало со знаменитыми «десятью тысячами» элиты. И эту жизненную одиссею я выслушал не без интереса, и это годилось в мою писательскую котомку. Тот, кто верит в человечество, способен беспристрастно следить за судьбами личностей, пусть даже сыгравших в обществе самую разрушительную роль. Важнейшее положение современной психотерапии гласит, что за пациентами следует вести наблюдение не только пока они в желтом доме, но и впоследствии, когда они окажутся предоставленными самим себе.