Текст книги "Избранное"

Автор книги: Дюла Ийеш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 38 страниц)

– Скажете тоже…

– А что, как подсчитают и докажут, виноградарство, мол, тоже не окупается? Пасынковать лозу надо, обезвершивать.

– Ничего, найдут свой подход и к трудоемким работам, не стоит тревожиться.

– Особую машину придумают, чтобы она за них виноград собирала? Я уж и то прикидывал… Только у этой машины разных там винтиков-шпунтиков должно быть больше, чем у той, которая на Луну полетит. По мне, пусть себе обзаводятся машинами. Глядишь, тогда и жизнь другая начнется.

– А я бы еще по одной причине отказался от уборочной машины на виноградниках. Из-за праздника сбора винограда. Вот уж где мы веселились так веселились!

– Праздники сбора винограда! Да вы видали хоть когда эти праздники? А если и видали, то все же далеко им до тех, какие устраивал, бывало, мой отец: с гуляшом из барашка, с ружейной пальбой да с песнями дотемна вокруг костра на просторе. Нет, не видывать нам больше настоящих гуляний в дни сбора винограда. Не стало такого праздника. Изжили напрочь. И не возродиться уж ему никогда.

– Ну, допустим, вино-то всегда будет.

– Для кого? Или, может, вам оно по карману станет? Вот палинка, та определенно будет. Но только не грушевая и не сливовая домашнего приготовления, а заводская, химическая. И жизнь тоже будет. Но для кого, спрашивается? Кому она станет в радость? Выходит, и жизнь тянуть дольше тоже нет смысла.

– Смотря по тому, кто какими радостями эту жизнь мерит.

– А чьей и какой еще радостью мне ее мерить? Вот вам можно умничать, вы не из наших краев… А у меня перед глазами – только здешние люди, которые все извели под корень, а какие сады тут были – сказка! Разве узнают они, теперешние, какую здесь жизнь вели прежде, когда человеку по силам было обрабатывать весь этот край.

– Люди преследовали свои интересы.

– Черта они преследовали! До самой двери в кино. Все бы им поскорей от работы отделаться. И нет чтобы в корчме посидеть, все в кино рвутся. Вот и бросает народ село. Как в туннель какой ныряют. А я заранее предсказывал любому и каждому, что, если кто повадился ходить по кино да в духотище этой сидеть в темноте, тому рано или поздно захочется оттуда на волю, да только выскочит он из этого туннеля уже по другую сторону, где-нибудь в Пеште.

– Ну, здесь я с вами не соглашусь. По себе знаю, есть фильмы, которые я и сам бы не прочь посмотреть по второму разу, а работа… Что ж, ведь любому хочется как можно скорей покончить с работой.

– Рабочей скотине, к примеру. Да-да, не ослышались, именно так я и думаю, как сказал, хотя, может, вы на меня и обиделись. Потому как только скотина, которую гонят, работает из-под палки, без ума, без охоты, хочу я сказать, то есть не в свое удовольствие.

– Понимаю, понимаю.

– А коли так, чего же мы с вами воду в ступе толчем? Зачем друг перед другом выламываемся, обоих нас жизнь уже выставила за порог, и вы свою пенсию, как и я, тоже получили сполна, чистым серебром… на висках, конечно; на макушке-то голо.

– А разве каждый сейчас работает в свое удовольствие? Когда еще это будет!

– Тогда куда же мы идем? И зачем нужны были эти громкие слова – и я их повторял за другими, – что человечеству уготована лучшая участь? Что человек не обречен до скончания века влачить ярмо, точно тягловый скот, ярмо тяжких мук и бессмысленного труда?

– В труде всегда немалые муки. Оттого-то каждый и норовит уменьшить бремя. А уж славить труд, радоваться тому, что труд множится, что работы подвалило, желающих не находится. Таков извечный закон.

– И вы смеете извергать хулу здесь, на самом жертвеннике труда! Просто чудо еще, как это земля не разверзается от неслыханного святотатства. Именно эта, благородная и благодатная земля! Оглянитесь вокруг. Знаете ли вы, что на каждом клочке тут все цвело, наливалось? И так всегда было, сколько помнили и деды наши, и прадеды! В точности как вы сказали: славить труд! Потому что трудиться всяк шел сюда как на гулянье и заранее настраивал себя на праздничный лад. Ну, а теперь вопрос: как по-вашему, может, сто лет назад мотыга тянула меньше тех двух килограммов, что нынче?

– Должно быть, не меньше.

– Легче с ней было управляться, чем теперь?

– Навряд ли.

– В таком разе почему же тогда все спорилось? Я имею в виду, отчего же мотыжить тогда было легче? А это именно так, тут я сам свидетель.

– Тому, что было сто лет назад?

– Дались вам эти сто лет: еще в пору моего детства так было. И не прикидывайтесь опять простофилей. А было так потому, что люди в те годы жили с умом. Всякое дело умели так повернуть, что и тяжелая работа шла играючи. Могу даже открыть, как это им удавалось: работали тогда с охотой.

– А теперь и охота пропала?

– Почему же, и теперь бывает по-разному. Вот вам, к примеру, мой зять. В Пеште у него и служба, и положение. А женился он на моей дочери из-за земли. Вникните толком. Сам он любил землю и видел, что дочь моя тоже любит, ну и в остальном характерами сошлись.

– Сколько земли вы дали за дочерью?

– Опять не поняли. Не земля ему была нужна, а то, что связано с ней, не в приданом тут дело! Да у него самого, то есть у его отца, было больше, чем у меня. А сын наезжал по воскресеньям, чтобы хоть один день да покопаться на винограднике – тогда еще у родителей. Когда подвязывать надо было, когда обрезать или обезвершивать. И работу начинал чуть свет. «Это для меня лучший отдых, отец», – говаривал он позже, когда приезжал уже на мой виноградник, вместе с дочерью.

– А теперь почему не приезжает?

– Теперь и дочь-то сюда не заглядывает. Вот какие у нас дела. Да так оно идет не только у нас, везде одно и то же. Уходят люди из деревень.

– Нет, во всем мире дело обстоит далеко не так. Но расскажите, как это произошло у вас.

– Не понимаю я своих. Ну, что хорошего торчать в этой пештской квартире, в духотище? А факт, что теперь они даже в летние месяцы не часто сюда заглядывают. Знай себе ходят в кино да по театрам, как выдастся свободный час.

– Да ни при чем оно тут, это злополучное пештское кино, а театры тем более. В кино ведь они и здесь могли бы ходить, а театры в Пеште наполовину пусты, если верить лицам более сведущим, послушать слезные жалобы директоров театров, к примеру. Дело в том, что большинство горожан вообще никуда не ходят. Утром бегут в свои конторы, там поворчат, поворчат, потом разбегаются по домам – опять брюзжать. Самая же заветная их мечта – чтобы путь между домом и учреждением проезжать не в трамвае, где так и подмывает сорвать зло на другом, а в собственной машине: тогда можно через опущенное стекло обругать пешехода, если тот не спешит отскочить в сторону, или других автомобилистов, что не по правилам ездят. Вернее, даже не столько самих автомобилистов, как автомобили. Потому что, сидя за рулем, они прежде всего видят машину, а не человека.

– Вот-вот, под этим и я подпишусь. Да только сюда уж больше никто не ездит – покопаться в земле в свое удовольствие… Вон и тот погреб стоит без хозяина. – Старик указал на обрушенную давильню, которую ранее опустил при подсчете.

– И что же, везде у вас так?

– По нашей округе везде.

– Потому что и в других краях то же самое.

– А жаль!

– Непросто жаль – вся душа переворачивается! Только вот если работы действительно не окупаются…

– Неправда.

– Как это неправда?

– Тогда к чему было придумывать всякие указания и распоряжения, чтоб загубить здешние виноградники? Пусть бы крестьяне на собственном опыте убедились, что не стоит овчинка выделки. Не стоит, мол, ради вина копаться в земле.

Гость побагровел. Он вдруг стремительно сорвался с места, точно ударившая в голову кровь толчком подняла его на ноги.

– А палисадники перед домом – «окупаются»? Или газоны у привокзальных зданий? Там и подавно приходится держать садовника, кто бы ухаживал за ними! А парки в самих городах, прямо-таки сады из роз? Разве пользу от них можно перевести на деньги? Или, может, за их аромат и радующие глаз краски брать с прохожих наличными?!

Старик молча следил за гостем. А тот, охваченный возбуждением, стремительно расхаживал из угла в угол и говорил не переставая:

– Как будто в любом труде – сколько раз приходится твердить это! – только одно и следует учитывать: окупается ли он. Словно и нет у человека других стимулов. А если заторканная хозяйством и усталая женщина битых полчаса возится, чтобы красиво, волосок к волоску, причесать своего малыша? В чем здесь выгода? Ну а какая, скажите мне, выгода, что мы сидим тут вдвоем, коротаем время? Да, конечно, мне приятно распить с вами стаканчик-другой доброго вина прямо в самой давильне, вот у этого костерка. В этом, между прочим, я усматриваю прок, чтобы копаться в земле. Но ведь и копаюсь я, обихаживая виноградник, тоже с радостью, никто не стоит у меня над душой; сколько сделаю, то и ладно. Сам решаю, гнуться ли мне до ломоты в пояснице или кончать на сегодня. Иными словами: раз я копался на винограднике до тех пор, пока меня это занятие радовало, значит, уже вот этой радостью труд и был для меня полезным. Тем для меня вся работа и окупилась! Задолго до срока, как мне отсчитают денежки за вино. Верно я говорю?

– Верно! Все как есть верно. Вот я зятю своему толкую то же самое, слово в слово. Точнее, раньше так говорил, до прошлого года…

– А теперь что, перестали?

– Потому что зарекся я. Вроде как напрочь отступился я теперь от людей, уважаемый. На мой взгляд, безнадежное это дело их переубеждать. Должно, засела в них какая-то неизлечимая хворь.

– Зачем же о всех людях судить так огульно?

– Потому как везде видишь одно и то же, куда ни глянь. Вроде как крестьянин теперь совсем лишний. Уж отзвонили по нем. Вы, сдается, человек грамотный. Читали, должно быть, немало. Тогда должны знать: повсюду в мире хиреют деревни.

– И читать, и видеть приходилось немало, но такое вот запустение встречаю впервые. Деревни нигде не безлюдеют. Чище они становятся и здоровее, процветают во всех отношениях.

– И где же вы все это видели?

– Повсеместно, где люди – не дураки. Где не ленятся умом пораскинуть.

– Весь вопрос: когда? Может, в давние времена? А с тех пор, скажу вам, многое перевернулось!

– Именно с тех пор и пошли дела на поправку. В начале столетия, правда, были такие края, где крестьянам жилось совсем туго. А все же справились и с этой бедой, когда сами взялись за ум, когда засучив рукава сами убрали с дороги все, что мешало.

– Где это случилось?

– В тех местах, где прежде, бывало, крестьянам не позавидуешь.

– Что-то впервые слышу…

– Не от кого было. У кого наклонности и фантазия направлены только на разрушение, те о хорошем не скажут. И ведь это куда как удобно: ликвидировать и упразднять! Сегодня одно разнести в пух и прах, завтра – другое, и все это под разглагольствования, как много хорошего можно-де воздвигнуть на месте разрушения. А на деле нетрудно убедиться, каков результат. По всему комитату не насчитать и десятой части виноградников, что плодоносили здесь сотню лет назад. Зато эти площади, где вырублена лоза, в изобилии дают лопух, бузину и даже низкорослый камыш. Хоть бы разок заехали сюда администраторы да полюбовались бы на урожай от своей «писанины». И чем скорее, тем лучше.

– Какой от них пользы ждать?

– А чтоб истребить волокиту. Чтоб поскорей спохватились и взялись за дело. Пусть закладывают крупные виноградарские хозяйства там, где площадь позволит. На пологих склонах, чтобы можно было до них машиной достать. А самую крутизну да скосы эти распрекрасные, куда и человек-то если взберется, то не прямо, а петляя по тропке, пусть-ка лучше оставят тем, кто не ленится ползать по круче.

– Теперь уж поздно, даже если и отступятся…

– Покончить со злом никогда не поздно.

– Теперь, пожалуй, и не сыскать таких дурней, кто согласился бы вернуться к старому. Видать, уж не возродится здесь жизнь. Вот, к слову будет сказано, даже мой непутевый зять и тот нос воротит.

Последние слова его явно адресовались другому: именно в эту минуту у бывшего порога давильни показался какой-то человек с большой оплетенной бутылью.

Зять собственной персоной. Хозяин давильни был очень стар; при появлении зятя первой его реакцией было раздражение, и лишь потом он осознал, что источник этого недовольства – во плоти, во крови – стоит перед ним.

Зять выглядел молодцом: долговязая фигура, несколько втянутая в плечи голова и – одно загляденье! – настоящий грачиный нос. Вот уж кого, по-видимому, никак нельзя было заподозрить в неуживчивости: широкая ухмылка красноречивее любого приветствия располагала к дружелюбию.

– Слышу, гремит с холма само правосудие! Я даже задержался чуток на дороге: дай, думаю, ума наберусь. Отец за десять лет не сказал столько слов, как сейчас перед вами. Наверное, вы с ним давние единомышленники?

Хозяин давильни не ответил. Губы его вновь сковала немота, которую гость было заставил его преодолеть. Старик походил теперь на человека, которого поймали с поличным и он боится дальнейших разоблачений.

Но в госте еще не утихло желание излить душу. И потому он заново изложил зятю цель своего появления здесь. Однако на сей раз невесть сколько всего было примешано к изначальному замыслу!

Да, все обстоит именно так, он обходит окрестные холмы, осматривает старые винные погреба. Может, и приглядит давильню – из числа заброшенных. Не беда, если она чуть порушена, лишь бы крышу удалось привести в порядок без особых затрат, а будет крыша, значит, сохранятся и стены. И чтобы худо-бедно, а можно было бы в ней жить. Хоть переночевать на первое время, пусть даже на чердаке. И во сколько примерно такая покупка могла бы ему обойтись теперь, когда в здешних краях заброшенных погребов и давилен не счесть? К давильне можно было бы прикупить небольшой участок запущенного виноградника. Ничего, если лозы лет пять не касался секатор, а борозду не рыхлила мотыга.

Как и давильню, постепенно, глядишь, и виноградник привели бы в порядок внуки…

Ведь тот погреб, что можно было подремонтировать, он, собственно, подыскивает не для себя. А для кого-нибудь из внуков. Пока что он и сам не знает, для кого именно. Но кто-нибудь из молодых, может, и клюнул бы на эту приманку.

Одна из его внучек сейчас выходит замуж. А у жениха заветная мечта обзавестись мотоциклом или малолитражкой. Так что, пожалуй, их можно бы зажечь идеей: какое, мол, это прекрасное путешествие – из Веспрема наезжать сюда по субботам и здесь, у самого леса, над озером, проводить конец недели! Да и его самого, их деда, тоже могли бы иной раз прихватить с собой; а там уж он при случае когда и задержится на денек-другой, чтобы обиходить запущенные фруктовые деревья, лозу… Вернуться к делу, которое раньше было источником и заботы, и радости для наших предков.

Нет, он имеет в виду не прямых своих предков! Правда, какая-то из его прабабок была родом отсюда, но он замышляет обосноваться в этих краях вовсе не в память о ней.

Ведь если бы ему удалось эту внучку – ее зовут Кати – на лето заманить сюда и поселить в такой вот старой, но радующей взор давильне, за Кати наверняка потянулись бы и остальные внуки. Постепенно у них войдет в привычку наезжать сюда: здесь и развлечение, и отдых. У него лично денег хватит, чтобы купить только такой вот погреб. Но когда один участок перейдет в его руки, тогда и другие скорее решатся приобрести по соседству развалюху. А привести в порядок такой погреб можно играючи. Внуки привезут своих приятелей, за субботу-воскресенье кое-что подремонтируют – и дело сделают, и вроде бы себе в удовольствие. Или прихватят неделю из каникул. Ведь в любой из таких давилен, кое-что подправив, вполне можно жить, хотя бы временно, на чердаке.

И если их опыт удастся, то-то будет славный пример для всех!

– Пример – чего же?

– Что хорошее можно начать и с малого и заново возродить то, что было упущено, пусть даже и ради важных дел.

– Чтобы внуки заменили здесь виноградарей прежних времен?

– О замене я не говорю. Но здесь кругом такое запустение, что больно смотреть. И только молодые способны на свой лад оживить этот удивительный край. Они принесут сюда, вложат в землю свою нерастраченную энергию. Тогда, пожалуй, и крестьяне из сел тоже выкроят час, чтобы заглянуть сюда, а с ними вернется и опыт потомственных виноградарей. Только бы затеплилась хоть какая-то жизнь. А где жизнь пустила свои ростки, там жди чудес!

– По скольку стаканчиков вы тут опрокинули до моего прихода? – поинтересовался зять.

– Что, такая уж чепуха все, что я говорю?

– Мечты и грезы! – с благодушной снисходительностью ответил зять.

Хозяин давильни вновь наполнил оба стакана.

– А ты, если хочешь выпить, неси себе стакан.

Зять нырнул в погреб, принес оттуда стакан и протянул его старику.

– Мечты – это лучший поводырь, – сказал гость. – Не грезы из ночных сновидений, и те мечты, что занятый повседневностью человек создает сам для себя. Для себя и других людей.

* * *

Намеренно завышать свой возраст, чтобы не только каждый отмеченный праздник принимать за Новый год, но и всякое памятное событие хранить в сердце, будто за плечами у тебя прожитый год, – вот, пожалуй, наивернейший способ разбить окопы календаря. Отвоевать себе какие-то свободы или автономию у самого варварского, самого грубого и, как мы видели, самого разнузданного нарушителя границ нашего бытия – у Времени.

С близким мне человеком, который с улыбкой поправляет меня всякий раз, когда я, называя возраст, прибавляю себе годов, я соглашаюсь лишь на людях; дома же, с глазу на глаз, я сбрасываю путы условностей и даю себе волю: пусть резвится, как ему вздумается, тот инстинкт, который по справедливости следовало бы назвать Мафусаиловым; при повторном одергивании я лишь снисходительно отмахиваюсь: предоставь мне решать, я лучше знаю, в чем суть вопроса, куда заведет меня эта прихоть! И действительно, при определенном повороте разговора – ближе к вечеру – бывают моменты, когда я чувствую в себе бремя двух столетий жизненного опыта, а несколькими часами позже, когда пройдет ужин, я воспринимаю себя как шестисот-семисотлетнего старца. К чему это приводит по своим побочным результатам? Отметим главное. Под безмятежным взором семисотлетнего мудреца скрыт мой собственный цепкий взгляд человека двадцати-тридцатилетнего, и этот свежий глаз впитывает все достойное созерцания, вбирает живо, готовый к схватке, и топорные шутки Времени отражает шуткою же, но более тонкого свойства, а стало быть, отражает успешно.

Далее. Самовольно захваченная власть над Временем приближает меня к людям, не только к современникам – на них мои преклонные годы позволяют смотреть несколько свысока или, во всяком случае, снисходительно, – но и к поколениям минувшим, давно ушедшим. Я оказываюсь ближе к общечеловеческому, к изначально человеческому, ближе к нему как бы физически.

В те годы, когда писательский труд заставил меня с головой уйти в историю движения богумилов-адьбигойцев, мне ничего не стоило душой и телом перенестись в далекую эпоху. Один-два шага к окну, затем к письменному столу, и вот слышу: в соседней комнате идет совет, там решают до последнего вздоха оборонять Безье. Еще один заход от окна к столу, и вот уже я самолично выступаю на том совете.

Быть кумиром молодежи – по своей воле или помимо воли – положение заведомо шаткое, уже хотя бы потому, что оно временное. Кумирам, точно так же, как и юнцам, положено расти. Конечная ипостась возвышения кумиров – в примитивном обществе, равно как и в сообществе примитивно мыслящих, – превращаться в богов. Иначе они рассыплются в прах. А богами они, естественно, стать не могут.

От кумиров своей юности я по мере взросления вначале ждал какой-то помощи свыше, позднее же – поскольку таковой не последовало – я стал желать, чтобы они убирались с моей дороги, и чем скорее, тем лучше: тогда я мог бы сам справиться со своими невзгодами. Почти всех своих идолов я с какой-то ницшеанской – или, правильнее сказать, с чисто вольтеровской – запальчивостью разнес вдребезги в пору зрелости, чтобы потом, много позже, окидывая взглядом прошлое, заново собрать их по кусочкам, но на сей раз для объективной их оценки: чтобы воздать им почести по заслугам, чтобы вновь восхититься ими.

Предрассудок, будто бы история постоянно повторяется, а человечество не изменяется из века в век, то есть застыло без развития, – этот предрассудок снова и снова возрождается к жизни потому, что в ходе так называемой истории действительно норовят повториться одни и те же человеческие страсти и инстинкты: Наполеон якобы был так же одержим манией властолюбия, как и Навуходоносор; а Людовик XIV точно так же отнял у преданного ему воина жену, как и царь Давид. Но это не верно.

Новоявленные тираны гораздо мельче стародавних. Они лишь потому нам кажутся равновеликими древним, а иной раз даже и более зловещими, что сильнее возмущают нас. И потому, что нам они изрядно надоели. Они уже не интересны нам: сам факт их существования изжил себя. Развитие человечества нагляднее всего прослеживается по изменению вкуса.

Новоявленные кумиры и полубоги, пусть на время их принимают даже за совершенных богов, – это прежде всего порождения дурного вкуса. Они смешны, даже когда руки их не отмыты от крови. Даже если мы увидим их у подножия нашей собственной виселицы, все равно они будут смешны.

В течение всей жизни руки с неизменной жадностью хватаются за неотложные дела, а шея вытянута, глаза присматриваются к делам более отдаленным, последующим, так что, если глянуть со стороны, вся фигура – под стать благородному скакуну – проникнута одним стремлением: обогнать. В течение целой жизни. И кого же? Да самого себя. Склоненное лицо сгибало, горбило спину. Нет ничего достойнее подобного горба! Кто не замечает особой пленительности очертаний в сутуловатости неизменно хлопотливых пожилых крестьянок и работящих женщин-матерей, на ком держится семья, тот начисто лишен понимания женской красоты. Скупщиком краденого был такой человек, когда на жарком ложе касался алебастрово-белых плеч, упругих грудей, горделиво утверждающих собой бессмертие, когда восторгался божественной линией девственно-стройной талии.

«Нынче оно держит ответ», – говорят на задунайском диалекте о садовом дереве, плодоносящем первый год. И ответ этот по сути своей ничуть не отличается от показаний, даваемых перед судом. Приговор не минует и плодовое дерево. Если «показания» удовлетворительны, дерево сохраняют, даруют ему жизнь. Если же нет, то по снятии «допроса» на следующий год его срубят и предадут огню по всей строгости Нагорной проповеди.

Так вот и мы, точно отборные груши и яблоки, вызреваем на древе нашего рода в течение единожды отпущенной нам жизни. После сбора плоды укладывают в семенной ячмень или же выставляют на краю буфета. Потому как спеем и наливаемся соками мы лишь по завершении времени года; мы – плоды зимней поры, не скороспелые южане, даже те из нас, что родились под солнцем юга. Оттого и следует нам, как садовнику, имеющему дело с зимними сортами, осматривать и прощупывать себя с двойственным интересом, чтобы в душе сопоставить собственную зрелость с истекшими годами жизни и одновременно предугадать возможности дальнейшего совершенствования. Это деление на субъект и объект – не означает ли оно раздвоение личности? Все так в точности похоже на двойственное чувство, когда мы, прижав руку к груди, улавливаем в сердце серию взрывов, вызванных посторонними обстоятельствами, взрывов, неотвратимых после того, как отгорит запальный шнур нашей радости или ужаса.

Как вывод из сказанного выше: все содержание нашего бытия может раскрыть себя полностью лишь по осени нашей жизни. Нигде, ни в чем другом, помимо процесса созревания человека, не проявляется с такой последовательностью теория детерминизма, мучительная для человеческого рассудка, поскольку для рассудка она и по сей день непостижима.

Созрев годами, мы принесем плоды – те самые, что сулила пора цветения нашей жизни. Да, существуют определенные методы ухода: прививки, культивация и – неусыпнейший надзор. Потому что, имея дело с человеческой порослью, достаточно хоть на некоторое время ослабить свой присмотр – и зреющий плод утратит лучшие из качеств, снова выродится в дичок; если не погибнет на корню. Тем самым дикость мстит разумнейшим усилиям человека. Самый же этот закон вызревания во всем его своеобразии наиболее полно проявляет себя на примерах, свободных от насильственного вмешательства извне. Точно так, бывало, в руках у наших дедов-прадедов «дозревали до кондиции» пенковые трубки; сделанные вроде бы из одинакового материала и одинакового назначения, эти трубки приобретали каждая свои индивидуальные качества – свою свободу воли – в зависимости от того, как часто ее обкуривали и поглаживали-шлифовали ладонью.

ВДОВЕЦ

У него шестидесятилетняя жена, сорокалетняя дочь и внучка двадцати лет.

Эти трое ютились в одной комнате – вместе с двумя манекенами, портновскими ножницами, утюгами. Повсюду шитье. Как паутина в пору бабьего лета, так плавали в воздухе, опускались на пол, липли к чему попало обрывки белых и черных ниток.

Он, мужчина, жил в другой комнате. И все больше обособлялся. Хотел, чтобы как можно меньше из внешнего мира проникало к нему за дверь; его раздражали холод, кошка, жужжание швейной машины, а в последнее время также и запахи пищи.

Единственной его привязанностью было ружье, целые десятки лет.

От многолетнего употребления охотничья двустволка сверкала, точно отполированная, она так и просилась в руки. Ружье он унаследовал от своего отца. Еще мальчиком он полюбил ружье безраздельной детской любовью, таким, как его увидел: в той же самой комнате, висящим на специально сделанной для одного ружья доске, обитой зеленым сукном.

Он нечасто пользовался ружьем, так как не был заядлым охотником. А если и охотился – поначалу, в первые годы женитьбы и после смерти отца, – то, собственно, делал это ради ружья. Проветривал его. Любил бывать с ним на лоне природы.

Но, по правде говоря, его удовлетворяло общение с ружьем у себя в комнате. Он снимал ружье с подставки, разбирал его, смазывал и, собрав снова, заботливо протирал и вешал на место. Точь-в-точь как это делал и его отец.

Историю эту я узнал от его жены.

По мере того как он старел, двустволка снималась все чаще. Теперь для ружья высвободилось больше времени. Он отдалился от своих приятелей: ему прискучило карабкаться в гору к винному погребу, надоела пустая болтовня.

В той же мере, как постепенно пустели его стариковские дни и вечера, опустошалось и его сердце. Он пришел к убеждению, что пустоты жизни может заполнить только возня с ружьем. Эта страсть изгнала из его будней серость, вернула ему детскую увлеченность, скрасила существование.

Началась война, всех обязали сдать ружья.

В том числе и ему пришлось сдать свою допотопную фузею, которая, пожалуй, не могла бы причинить вреда даже зайцу, так давно из нее не стреляли.

Но столько волнений, столько тревог затопило тогда людские сердца, что даже и сам старик лишь годы спустя ощутил потерю. Почувствовал, что его лишили ружья.

Где оно может быть? Кому оно могло понадобиться, это ружье?

В конце концов он наведался в местный совет.

– Даже если бы оно совсем не стреляло, его все равно бы вам не выдали на руки. Да и то сказать, отец, уж если оно действительно ни на что не годно, тогда к чему оно вам?

Я понял переживания старика, когда он с чьей-то подсказки, по ошибке, обратился ко мне за советом. С присущей старым людям чисто ребяческой хитростью он обиняками старался прощупать, можно ли в этом деле хоть чего-то добиться, не поскупясь на определенные расходы; и долго еще потом надеялся.

Нет, добиться ничего нельзя – это было ясно. Во всяком случае, пока что нельзя. Конечно, со временем и это распоряжение, о конфискации ружей, может быть отменено.

Слабой надежды оказалось достаточно, чтобы старик повторил свой визит ко мне. И даже не столько надежды, а всего лишь факта, что где-то его выслушали и отнеслись с пониманием.

С той поры он навещает меня каждый сезон. Думаю, с тем же чувством, как иной человек преклонного возраста наведывается на кладбище.

Иногда мы встречаемся на улице, киваем друг другу, приостанавливаемся, но никогда не заговариваем о постигшей его утрате. Иной раз я вижу старика идущим бок о бок со своей женой или в обществе дочери или внучки, задорно стреляющей глазками. «Вдовец», – проносится мысль, прежде чем я успеваю вспомнить, как его зовут.

* * *

От души, как младенцы, заливаются безудержным хохотом старики, когда смерть щекочет их в чувствительных местах. Сколь невысок юмор смерти, нагляднее всего выявляют именно такие случаи. Особенно же пересказы разных сцен. Нет, даже солдаты в перекур, когда валяются на траве учебного плаца, не разражаются таким гоготом, каким собравшиеся за укромным столиком деды награждают очередную историйку кого-либо из своей компании.

– И вот под конец торжества заглядывает мне в глаза этакая славненькая молодка с ямочками на щеках и заявляет: «Вот если бы от такого мужчины, как дядюшка Шани, можно было ребеночка заполучить, я бы рожала хоть каждый год!» У меня уже готово было сорваться с языка, за чем, мол, тогда дело стало, но я вовремя удержался: кругом стоят учителя, рядом сын-директор, тут же невестка, ребятишки.

– Ну и?..

– Расчувствовались все до слез: они так поняли, будто лучшего комплимента и придумать было нельзя.

– Ха-ха-ха! В самую точку попал! Ха-ха-ха!

В Советском Союзе, по последней переписи населения, зарегистрировано 21 708 человек в возрасте старше ста лет. При последующей переписи число долгожителей поднимется как минимум до двадцати пяти тысяч, а в дальнейшем – и еще того больше. И представьте только: если всех их собрать в одном месте! И не то чтобы в одном городе, а в одном районе.

Около двадцати пяти тысяч человек, должно быть, жили в том крае, насчитывавшем с десяток деревень, который в годы детства казался мне необъятным царством. Я мысленно заселяю тот край столетними. Пусть бы жили они так, чтобы их доходы – отчисления от пенсии – также вкладывались в хозяйство края, а поскольку долгожители составили бы подавляющее большинство населения, то, естественно, к ним перешло бы и известного рода самоуправление. Они всецело руководили бы теми, кто обихаживает их, и теми, кто их обслуживает, равно как и обслуживающим персоналом при самих обслуживающих. Представляю себе структуру общества столетних.

Представить это весьма полезно, я бы даже сказал: полезно и с чисто практической точки зрения. И то правда: разве реальный наш труд и страстные наши мечты не сводятся к тому, чтобы всем нам жить по крайней мере лет до ста? Чтобы стал реальностью мир столетних людей, а там, глядишь, со временем и более старших, нежели столетние! Что в ходе естественного развития рано или поздно привело бы к их правлению.