Текст книги "Избранное"

Автор книги: Дюла Ийеш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 38 страниц)

15

Часть венгерских аристократов, преимущественно те из них, что жили ближе к природе, нежели к людям, на удивление легко приспособилась к своему новому общественному положению.

Но многие никак не могли привыкнуть. Особенно те, что жили наглухо изолированными от мира, в апартаментах, укрепленных бастионами передних, будь то загородный замок, пештский дворец пли отель фешенебельного курорта; те, кто любой предлагаемый им предмет принимал не иначе как из рук, затянутых в белые перчатки, кто даже с таможенными чиновниками, служащими гостиниц, портными – более того, известен случай, когда и с врачом, – общались не иначе как через слуг.

И те, кто подобный образ жизни обратил в ритуал, можно сказать, в нечто сакральное. Они полагали, что сама их родовитость – ну и, конечно, всемогущий бог – предрекла им сей жребий. Что такова их миссия на земле. Как ни странно это звучит, сами они искренне полагали, что оказывают благодеяние человечеству, вкушая до нелепости изысканный ужин средь услужливой суетни метрдотелей со взглядом морских капитанов и официантов с юркими сорочьими глазками, – вкушая почти столь же торжественно, – то есть другим в угоду! – как это бывает, когда, например, кардинал или другой высокий духовный сан совершает богослужение. Сами они не получали от этой церемонии ни малейшего удовольствия: отсюда ледяное выражение их лиц. Но ведь нельзя же и уклониться от выполнения своего долга – отсюда царственность их холода. Они сознавали свое призвание.

Женщин, ведущих подобный образ жизни, еще как-то можно понять. В конце концов, нечто подобное предлагал им гарем. В мире крупной буржуазии женщина тоже была окружена атмосферой безлюдия. Но наблюдать в оранжерейной атмосфере взрослых мужчин, тут – как бы это сказать – воображению впору даже усомниться в их мужских достоинствах. Не говоря уж о более существенном: чрезмерная опека неумолимо порождает беззащитность.

Для части наших вельмож, застигнутых историческим переломом, серьезной проблемой стало усвоить науку одеваться. Не в смысле моды. До слепого подражания моде они вряд ли когда снисходили. С легкостью – а нередко и с вызовом – они пренебрегали диктатом элементарной буржуазной элегантности. По словам моего спутника, граф Л. Д. – обладатель восемнадцати тысяч хольдов – сорок лет охотился в одной и той же куртке. Беда заключалась в другом: они попросту не умели завязывать тесемки кальсон, обуваться. Они путали порядок, в каком европеец надевает на себя различные предметы одежды: утром снимает со стула, а вечером снова кладет их туда. Эту процедуру с младенческих лет за них проделывали другие, невольно оставляя их самих – в этой конкретной сфере – на стадии умственного развития ребенка.

Почистить ботинки? Среди аристократов, безусловно, были и такие, что не имели представления, как и чем их чистят. Известен случай – в начале века, – когда граф Б. на каком-то заседании совета министров вознамерился кликнуть своего лакея, потому что у него развязался шнурок ботинка; из этой беды его в конце концов вызволил один коллега-министр. Бриться? Пусть даже безопасной бритвой! Стричь ногти? Да еще на правой руке! Немыслимо! Добрая часть из них не умела без посторонней помощи не то что причесаться, но даже умыться. Невольно задумываешься, каким образом усвоили они все же ту определенную сноровку, которая требуется, чтобы подтереть зад. Единственное, что они умели, и притом виртуозно, – это завязывать галстук.

Что же стало с ними, когда их вынудили самих обслуживать себя, их, неспособных или делающих вид, что неспособны самостоятельно справиться даже с поставленным перед ними яйцом всмятку?

Они гибли. Гибли в ошеломляющем воображение количестве при первом же столкновении с реальной жизнью, то есть еще в период прохождения фронта. Нельзя долгое время безнаказанно даже делать вид, что мы к чему-то не приспособлены. Тогда и на самом деле станешь неприспособленным. И от обихаживания, нормального разве что для новорожденного, становится младенческой не что иное, как душа. Этим существам, которых до возмужания держали в пеленках, действительно предстояло заново научиться жизни. Ежели бы хоть их прежнее существование было не столь затворническим и ежели бы они не считали этот свой образ жизни естественным!

Судьба их – пребывающих в возрасте отцов семейств и даже дедов – неожиданно стала подобна судьбе подкинутого младенца. Одно могло бы спасти их: спешащий мимо людской поток, народ, если бы он осознал их положение и сжалился над ними. Однако обреченность их положения усугублялась тем, что они сами обособлялись от народа, и простой люд даже не подозревал об их бедственном положении. Большинство из них, забившись в угол, отвернувшись к стене, опустившись, обовшивев, погибало, даже когда в доме еще не иссякли запасы пищи и топлива, – погибало от замкнутости, от отсутствия человеческой опеки.

Но были и другие, способные совершить головокружительный скачок. Они и прежде жили в единении с природой и теперь естественным образом перешли к общению с людьми. Эти, в том числе и мой хозяин, выжили и, по общему признанию – а теперь и по моему убеждению тоже, – пребывая в весьма бодром расположении духа, ждали, куда повернет их судьба.

И погибающие, и те, кто выжил, старались избегать эмоциональных бурь. Они сохраняли власть над своими чувствами, если предположить, что у них были чувства, которые нуждались в сдерживании.

Богатые буржуа и вообще состоятельные средние слои, в негодовании готовые перевернуть весь мир, судорожно цеплялись за свое имущество и за свою мизерную исключительность. Многие предпочитали умереть, чем лишиться пятикомнатной виллы и летнего отдыха в Римини. Они не мыслили себе будущего без привычных аксессуаров. Впереди была пропасть, черпая пустота, в которую они, естественно, и низринулись. Не менее бурно протестовали провинциальные трактирщики, мелкие лавочники, мельники, которым пришлось отказаться от единственного слуги, помощника или приусадебного участка в несколько сот саженей!

Будто с пятьюстами слуг легче было расстаться. И с десятью тысячами хольдов.

Ни один граф добровольно не избрал смерть. Тех, кто уцелел, не страшило будущее. По крайней мере сначала.

Именно потому, что у них отсутствовало всякое представление о настоящем.

Потому, что и о себе самих, о собственном положении они не имели ни малейшего представления.

У большинства из них не удержалось в памяти ничего связанного с их обширными латифундиями. Ни одного воспоминания. Никаких личных переживаний или впечатлений. Были и такие, что за весь свой век ни разу не удосужились окинуть взором собственные имения. Даже не знали в точности, чем, собственно, владеют. Максимум их познаний – это сведения о количестве принадлежащих им хольдов и сумме доходов, которые они приносят. Для такого рода землевладельцев великая перемена равноценна была внезапному лишению пенсии или постоянной ренты. Так что, по логике чувств, у них вполне мог бы пробудиться интерес: откуда же шла эта «рента»? И заслужена ли она?

Что им полагался доход с латифундий, они верили свято и неколебимо. И, повинуясь сему наитию, могли бы со спокойной совестью убивать инакомыслящих – убивать слепо и так долго, пока этот глубинный голос звучал в них. Подобная разновидность подсознательной «душевной убежденности» – самая отъявленная шлюха наших интересов; она даже не дает себе труда рядиться в маску невинности подобно другой, созданной усилиями разума.

Находились среди аристократов в отрадном количестве и такие, кто вопреки обезличивающему и неблагоприятному воздействию обстановки, в которой они прежде жили, сохранил какую-то связь с реальной жизнью, пусть даже в простейших ее проявлениях и функциях. Я слышал, еще в детстве, о графе, который любил полоть и зачастую тайком пробирался в сад, чтобы удовлетворить свою страсть. О нем мне рассказывали примерно так же, как о заключенной в глухую башню невольнице, которая нет-нет да и запоет от тоскливой доли. Другой такой духовный узник – тоже известный мне понаслышке – любил бывать в хлеву; он даже объяснял почему: ему нравился специфический запах лежалого навоза.

Были и такие, что отводили душу травлей крыс – собаками, разумеется. Иные дробили камни. Единственная положительная черта в духовном облике императора Вильгельма состояла в том, что он пилил дрова. Никчемный недотепа Людовик XVI шаркал напильником. Оба, очевидно, в целях гимнастики. А Ференц Ракоци, например – что вызывает большое к нему уважение, – помимо прочих своих достоинств, был искусный мастер-краснодеревщик.

За то, что, и выйдя из детского возраста, аристократы все так же любили скакать на лошадке, палить из ружья, забавляться игрой «у кого колечко», иными словами – играть на скачках, охотиться и заниматься политикой, они не заслуживают особых похвал. И лишь о природной ценности человека как биологического индивида говорит то обстоятельство, что многие из них – когда их к тому вынудили – действительно стали безупречными кучерами, носильщиками, чернорабочими и даже барменами. К тому же – что отличало их от ci-devant [123]123
  Бывший (франц.).


[Закрыть]крупных буржуа и средних землевладельцев – бывшие аристократы выполняли свою работу без отвращения, а порою и с той естественной легкостью, которую могло породить чувство превосходства, широта натуры – исконно аристократические свойства характера.

Не имея возможности претендовать на более или менее активную роль в интеллектуальной сфере, они главным образом отличались в так называемой сфере услуг и на транспорте: в переноске грузов, в вождении машин и повозок. Но, насколько я слышал, они безупречно работали и полевыми объездчиками, ночными сторожами, саманщиками, а также пастухами или свинопасами.

Кое-кому может показаться – у меня на это отличный слух, – будто в приведенных строках автор прячет насмешку. Тот, у кого была возможность, как у автора этих строк, сравнить перечисленные профессии с другими, тот знает, какое упорство требуется, чтобы с утра до вечера (а не один-два часа после дождя – на цыганский манер) заготавливать саман, какое знание природы и самообладание необходимы свинопасу, чтобы переносить не только дикий нрав животных, но и палящее солнце, блох, навозных мух, неизбежную грязь и смрад. Потому что соломенная подстилка свиньи не чета коровьей, чей запах в сравнении с ней почти идиллический: подстилка свиньи пахнет отнюдь не парным молоком. Вышеприведенные строки продиктованы уважением.

Некоторые из наших графов достойным всяческой похвалы образом перешагнули через кастовые предрассудки. Правда, они и прежде легче умели поступаться условностями, нежели, скажем, представители финансовой аристократии. Они и тогда смели быть «оригиналами». Можно даже утверждать, что теперь, когда ликвидированы все общественные разграничения, – в период совершенной свободы! – они избрали именно те ремесла, которые были предначертаны им самой природой. О работе, требующей умственной деятельности, они не могли и помышлять. Так почему не пошел в конюхи или дворники ни один из представителей плутократического сословия, ни один из тех тунеядцев, что прежде жили в роскоши?

Не потому ли, что даже теперь всякое стремление, всякая связь со сферой материального, с реальной жизнью была им более чужда, нежели земельной аристократии?

Помнится, еще в первые недели после войны одной близко знакомой мне семье понадобился возчик. Земное и духовное тогда – в некоторых областях – вполне удачно сочеталось. И вот как-то после одного из важных совещаний, направляющих нашу духовную жизнь, я рассказал крупнейшему венгерскому историку современности о просьбе одного нашего общего друга найти возчика. Ученый знал возчика и тут же продиктовал мне нужный адрес. Он назвал имя, носители которого сыграли немалую роль в отечественной истории. Историк, роль в истории – я думал, им руководит профессиональная пристрастность.

– И он справится с этой работой? Предстоит ехать в горы.

– А он сам родом с гор, из Трансильвании. Эти трансильванцы нигде не теряются, и все у них ладится.

– А кто разгрузит?

– Он же. Мне он тоже как-то привозил уголь, и сам перетаскал мешки в подвал.

16

– Знаете, какая у меня мечта, кем бы мне хотелось стать? Лесничим! – сказал граф, когда мы огибали парк. – Теперь я начинаю понимать столько раз читанное, что венгерский крестьянин в глубине души – аристократ.

– А какое это имеет отношение к лесу?

– Я бы легко освоился.

– Лесничий далеко не крестьянин.

– Мои все были крестьянами.

– Два десятка графов не так далеки от крестьянина, как лесничий.

– Крестьянин или лесничий – совершенно одно и то же.

– Как одинаковы зеленеющие посевы сверху, с самолета; или из окна замка в сорок покоев.

– Вы меня сбиваете с толку. Что же, выходит, и пастухи не крестьяне?

– Ну, а это и подавно звучит так, как если бы вы спросили, относятся ли к крестьянам губернаторы.

– Вижу, вы снова равняете меня с Теди. К сожалению, не могу с вами согласиться. По-моему, каждый, кто живет землей, возделывая ее или разводя скот, в одинаковой мере крестьянин. А поскольку у нас и аристократия живет от земли, то в высшей степени справедливы слова: каждый крестьянин в душе аристократ.

Я считал этот спор беспредметным. Михай Бабич был блестящего ума человек, я и сегодня думаю о нем, как ученик о мэтре. В дискуссии, длившейся между нами года, пока я превращался из ученика в мастерового, мне так и не удалось убедить его в существовании классов. Он тоже унаследовал – и не мог с ним расстаться – мировоззрение своего отца, судьи либерального образа мыслей.

– Отчего же в таком случае не говорят, что каждый аристократ в душе крестьянин? – ограничился я вопросом, стараясь не поддаться раздражению.

Но графа вдруг, противу ожидания, охватил азарт спора.

– С тех пор как стоит мир, и крестьяне и графы жили землей! Благодаря одним другие получали возможность обрабатывать землю! А общее дело связывает! Особенно если длится тысячу лет! А то, что связывает, то и обязывает! (По-французски тут была игра слов.) Разве не так?

– Во-первых, прошу прощения, графы жили не землей, а крестьянами, за счет крестьян. Следовательно, и крестьяне жили за счет обрабатываемой ими земли лишь постольку, поскольку им оставалось что-то от содержания господ, которые сами лично ничего не возделывали. Даже нивы собственного просвещения.

– Потому что были заняты иными делами.

– К примеру?

– Позвольте, но ведь на этой земле, где жило столько разных народов, все-таки именно мы основали родину. Оставьте нам в удел хотя бы прошлое.

И поскольку я отрицательно покачал головой:

– Но ведь и порядок, и знания, и веру все-таки именно наши предки насадили в этих диких степях! Как ни парадоксально это звучит, произносимое на чужом языке, но из нас двоих все же я – и это научно доказуемо – в большей мере истинный мадьяр. Учитывая, что мои предки пришли в этот край вместе с Арпадом, чтобы обрести землю и родину.

И, сняв шляпу, в задумчивости потер двумя пальцами лоб.

– Ваши предки – научно доказуемо – пришли в этот край осенью тысяча семьсот сорок первого года.

– Вы это точно знаете?

– В былое время я весьма основательно изучал прошлое родного края. Тогда прошлое было единственным, что я мог считать своим во всей Венгрии.

Графа осенило.

– Зная, что и будущее ее станет вашим?

– Правильнее сказать, веря. Веря, что оно наше.

– Но вернемся à nos moutons [124]124
  К нашим баранам (франц.)-,в переносном смысле: к нашей теме.


[Закрыть], к тому, что я еще могу считать своим. Согласно родословной, мои знаменитые предки еще при святом Иштване [125]125
  Около 1000 года.


[Закрыть]отличились достойным упоминания образом на стороне рыцаря Пазманя.

– В наших краях они объявились как расторопные маклеры, чтобы заполучить землю. Довольно простым способом: скупив все окрестные наделы у крестьян и мелких дворян. И – что действительно достойно упоминания – задешево! Оптом скупили и сразу же выложили наличными.

Граф не мог удержаться и сам улыбнулся своему любопытству.

– За сколько?

– К примеру, пусту, где я родился, со всем, что на ней бегает, летает и плавает, – за четыреста форинтов.

– И в самом деле недорого.

– Включая сюда и моих предков. Вот, кстати, лишнее доказательство того, что они жили здесь раньше ваших.

– На этом месте?

– Не знаю, точно ли на этом месте пасли они свои стада, но что где-то в этих краях – вполне вероятно. Этот край – золотая жила для археологов. По свидетельству захоронений, на холмах жили землепашцы из племени медьер [126]126
  Одно из семи венгерских племен периода обретения венграми родины.


[Закрыть], а в низинах и долах – кочевники: узы и печенеги. И многие века примитивным укладом. Потому и остались они по большей части пастухами. Один известный антрополог [127]127
  Бартуц, Лайош. – Прим. автора.


[Закрыть], который сравнивал покоящиеся здесь столетиями черепа с теми, чьи обладатели еще и поныне разгуливают в пусте, ощупав мой, – тем же способом, как при определении статей жеребца, – заключил: печенег. Такова моя родословная.

– Да, но этих диких, как их там зовут, все-таки мы, а не кто иной усмирили и цивилизовали.

– Напротив, мы – вас. Предоставив возможность и время.

– Но в таком случае мы защищали вас.

– Когда?

– Господи, ну, разумеется, всякий раз, как защищали страну! – И он чуть изменился в лице.

– А все-таки, когда конкретно вы нас защищали? Впрочем, оставим эту тему. Ведь мы уже достаточно говорили о прошлом!

– Венгерские аристократы, по-вашему, никогда не защищали страну?!

– Насколько мне помнится, никогда.

– Я не ослышался?

– Нет, с сожалением должен отметить. Об этой своей миссии защитников – о так называемом патриотическом долге, что хоть как-то оправдало бы все ваши привилегии и вообще само ваше существование, – вы начисто забывали.

– Нельзя так говорить! Это означало бы, что всякий раз, как на нас нападали, страна гибла.

А вы не знакомы с историей?

– Не шутите! Что ж, выходит, и самой страны не существует?

– Снова начну с извинений. Страна существует, но того, что на вас возлагала история, что вам могло бы служить оправданием – пусть это будут деяния в прошлом, – вот этого действительно не существует. И я со своей стороны вас прошу не шутить: народ как таковой существовал и существует! Народ, брошенный на произвол судьбы, в неслыханных страданиях кое-как выстоял и, насколько хватило его собственных сил, пытался стать нацией.

– С которой у нас нет ничего общего?

– Думаю, что так.

– Мавр сделал свое дело, мавр может уходить!

– Мавр, который сделал свое дело, никогда не уходит, да и как он мог бы уйти из истории?!

– А нам нет в ней места?

– Вы заняли силой место в стране, но не выполнили своих функций! С самого момента прихода вы стали считать народ чуждым себе – своего рода животным, что ли, – лишь объектом для эксплуатации. Как принято в колониях. Впоследствии это повторила буржуазия. К слову отметим, я излагаю прописные истины.

– И потому венгерский народ не сохранит о нас даже памяти, так вы сказали?

– Вот наказание господне, да какую же память хранить?! Когда нет никаких деяний!

– Разве истории не известно ни одного внушающего симпатии и достойного упоминания венгерского аристократа?

17

– Множество. Не только внушающих симпатии, но достойных любви и скорби. Ибо те исключительные личности, кого мы имеем в виду, иными словами, те, кто стремился утвердить добро, – все они были одиночками и неизбежно все – люди трагической судьбы. Каждому из них вонзала нож в спину их собственная камарилья, едва только он дерзал вступиться за общеедело.

– К примеру, Зрини? [128]128
  Здесь и ниже приводятся имена прогрессивных венгерских полководцев и государственных деятелей.


[Закрыть]

– Совершенно верно. И еще Франгепан, еще Берчени.

– Или Хуняди?

– Истинная правда.

– Я знаю преимущественно военных. Хотя постойте – Сечени!

– Да. Предан многократно и заколот. Хотя это и не совсем удачный пример: прадед его был крестьянином.

Граф задумался на минуту. Я предупредил его мысли:

– О трансильванцах не говорите. Это особый случай.

– Я не имена отыскиваю. Я ищу причину. Революции и земельные реформы были и во Франции и в Англии. И все-таки аристократия там и по сей день сохранилась! Точно так же, как в Австрии и в Италии.

– Потому что эти страны всегда умели отстоять свою независимость, я ведь упоминал уже. Когда покоряют какую-нибудь страну, правящий класс теряет свои привилегии; более того, он лишается и самого права на существование, пока творчески не воссоздаст себя заново. Это, собственно говоря, простая, но истинная философия истории. Однако оставим мрачные мысли. Они не идут к столь прекрасному пейзажу.

– Я потрясен. И много у вас подобных теорий?

– Что поделаешь, если я не могу быть беззаботным жаворонком, не могу так же радостно взмывать ввысь! Видите? Вон там! Чудно! Если бы я мог так петь – о былой славе отечества!

– И все-таки в чем же причина нашей обреченности?

– В том, что вас не было.

– Как это понять, нас не было?

– Вы были, но так, словно вас и не было вовсе. Вы ничем не обнаруживали своего присутствия, даже если случайно и находились поблизости.

– А просвещение, культура?.. Просвещение все-таки несли мы.

– Я еще раньше хотел затронуть этот вопрос. За последние сто лет вас не было прежде всего в том смысле, что аристократы оставались потрясающе невежественными.

– Что?!

– У одного польско-английского писателя есть незабываемая и правдивая в каждой фразе своей история: слепой ведет корабль через морские мели и рифы. Должно быть, таких же слепцов видел народ – если вообще видел – в тех, кто стоял у кормила страны.

Меня тоже захватил полемический пыл. И я знал, что сам давно уже не столь объективен, как обычно взял себе за правило бывать – до скрупулезности объективным в такого рода спорах, – уверенный в собственной правоте.

Ударило в голову опьянение задора – боевой хмель, воздействие которого подобно алкоголю. Нет, поддаваться ему нельзя, если хочешь сохранить сознание своей правоты.

– Венгерские магнаты не были просвещенными? – удивился граф. – Простите, но роль, которую они играли, свидетельствует о противном.

– Вот именно, играли – как Теди. Кстати, окончательно судить о чем-то можно лишь по результатам.

– Я должен вступиться за Теди, Теди уйму всего знает: он занимался серьезными предметами. Историю хорватской конституции – одной из сложнейших конституций Европы – мало кто из юристов постиг лучше его. Годами он изучал ее – даже когда Хорватия давно уже стала частью Югославии и давно уже лопнул лелеемый им план стать хорватским баном, как прочила Теди мать с момента его рождения, а может, потому и зачала его: она происходила из рода Эрдёди, а все Эрдёди были великими хорватскими националистами.

– И почему не стал баном незадачливый Теди?

– Помешала демагогия! Его соперник в решающий момент заговорил по-хорватски – в Загребе! Правда, он читал свою речь по бумажке, но хорватские епископы и государственные мужи пустили слезу.

– А Теди оставалось засушить на память свою образованность.

– Но все-таки она была у него.

– Я не хочу сейчас обидеть Теди. Но даже просвещенности какого-то слоя общества, чтобы она могла обрести точку опоры и проявить себя действенно, образно говоря, нужны ноги, И не меньше двух: знать место и – время действия. Без них образованность отдельного человека может стать в лучшем случае тщанием кабинетного ученого, а образованность целого класса – причудой, ханжеством, манией.

– Мы знали языки.

– Так ли?

– Разве мы не знали языков?

– Я не хотел бы переходить на личности.

– Да, Теди не знал хорватского.

Он на мгновение запнулся.

– А я венгерского! Но мы знали языки мира.

– Насколько это потребно в конторах букмекеров и в отдельных кабинетах «Chez Maxim» [129]129
  «У Максима» (франц.).


[Закрыть].

Он рассмеялся.

– Не отнимайте у меня последних крох уверенности в себе. Истинная, непреходящая основа нашего превосходства именно в том, что мы блестяще знали западные языки и обычаи.

– Мы условились, что каждый парадокс будем раскрывать изнутри. Вы сами предложили известную игру на качелях, когда обе половины доски, установленной в качестве балансира, одинаковой длины.

Он действительно говорил подобное. Но сейчас, вдруг слегка покраснев, возразил:

– Но я не могу примириться с тем, что о нас не останется никакой доброй памяти! В конце концов, плевать мне на потомков! Нужно сказать, что лично мне эта перемена принесла немало здорового. Да! Я люблю людей, занятых каким-либо трудом. Даже сама их манера движений, жестов мне больше по душе, чем движения и жесты людей праздных. Это возвращает мне молодость. Поэтому, и только поэтому… Неужели мы действительно никогда и ничем не были полезны?

– Ну, приведите пример.

– По крайней мере добрые намерения – разве и этого не было? И они не останутся в памяти? Если предположить, хотя бы в порядке исключения, существование благих намерений!

– Невоплотившихся.

– Отчего?

– Их ждал кинжал в спину.

– А хотя бы и загубленные! Разве это их умаляет?

– С точки зрения класса? Даже напротив, все эти трагические судьбы еще более усугубляют его вину.

– И вся соль в невежестве?

– Не только.

– В том, что слепой ведет незрячего?

– Слепые – зрячего. Которого почти ослепили.

– Намеренно?

– Считайте, что подтверждение этому слышите из первых уст. Граф Иштван Бетлен [130]130
  Граф Бетлен, Иштван (1874–1946) – крупный помещик, реакционный политический деятель, премьер-министр в 1920–1930 годах.


[Закрыть], когда ему стал изменять успех, выдал – тогда он уже мог ее выдать – свою тайную политическую концепцию, а именно: что ему удалось помешать наделу крестьян землей. Этот, вне сомнения, хорошо тренированный ум, приведя в действие все свои пружины, выработал следующий тезис, своего рода философию истории. Трианонский мир материально сильнее всего ударил по крупным помещикам. Поскольку именно за счет их интересов – вне пределов новых границ Венгрии – проводилась земельная реформа. Следовательно, восстановление прежних границ в первую очередь в интересах крупных землевладельцев! Стало быть, патриотический долг – сделать их интересы оружием всей нации! Граф отстаивал свои тезисы вполне серьезно. Он даже использовал известную историческую аналогию, труд незаурядного ученого, чья концепция утверждала, будто уже само формирование крупного венгерского землевладения служило общенациональным интересам: ведь только с их помощью удалось разбить турок! Долгое время и Пал Телеки [131]131
  Граф Телеки, Пал (1879–1941) – землевладелец, один из либеральных общественных деятелей, географ.


[Закрыть]придерживался той же концепции, но затем он отказался от нее, и гораздо раньше своего земляка.

– Отчего?

– Не люблю язвить попусту, даже если история на моей стороне и готова помочь мне своими шутовскими ухмылками. Наверное, в какой-то светлый момент его вдруг осенило, что ведь крупный землевладелец не воевал с турками. Не защищал народ. (Более того, еще пуще терзал, взимая двойной оброк в пользу турецких поработителей.) Не говоря уже о роли того же землевладельца в более поздние времена. Я затронул эту тему исключительно лишь в пояснение мысли, что доброе намерение, само по себе взятое, столь же мало значит, что и острый ум. Ведь любой острый ум, если его не направить как должно, может обернуться безумием. И всякий общественный класс на арене истории выступает только как единое целое, история может взвешивать и определять его ценность только так.

– А мы оказались сверх меры легковесными?

– Особенно в последнее время.

– И веса – ни грамма?

– Вот моя ладонь. Кладите сюда, коль угодно, я взвешу заново.

– Одним словом, нас как и не было; так скоро стирается след.

– И за это, как ни странно, вы могли бы еще быть благодарны.

Он вновь рассмеялся, но чуть раздраженно.

– Когда у меня отобрали землю, это не заставило меня так задуматься, как ваши слова.

– Я говорил не от своего имени.

– Что не меняет сути: я обчищен до нитки.

– Очень соболезную вам лично, как человеку.

– Вы соболезнуете. А я испытываю боль.

– А между тем сказанное могло бы служить бальзамом.

– Мне? В каком смысле?

– Что в применении к вам не было допущено несправедливости.

– Когда?

– Когда вас лишали владений.

Он задумался, посмотрел на меня.

– Потому что я не по праву владел ими? Из нас двоих устами одного вещает не иначе как сам Люцифер. Только не знаю чьими.

Затем после долгой паузы:

– Это тяжкий крест – чувствовать себя одиноким. А я всегда был одинок. И повторяю: для меня подлинное облегчение – бывать среди крестьян. Я могу говорить с ними о прошлом, о своих сыновьях. Сердце мое становится легким, словно камень, опущенный в воду. В море воды! Должно быть, отрадное чувство – сознавать себя одним из множества, быть причастным к нации.

– Признаться, кого я еще недосчитываю среди венгерских аристократов? Симпатичных чудаков, безумцев, перед которыми можно было бы преклоняться. Вроде князя Мышкина. Которыми полна зарубежная литература.

– Я знаю одного такого. Даже сами аристократы считали его кем-то не от мира сего. Баттяни-Штратман.

– Что же он делал?

– Его хобби были глаза. Он обучался на окулиста. Даже получил университетский диплом.

– Что же в этом ненормального?

– Только представьте, в собственном замке он устроил операционную.

– И в этом я не вижу ничего ненормального.

– Даже больных принимал – бесплатно, конечно; вначале, разумеется, только собственных слуг. А затем всех и каждого, кто обращался к нему. Более того, самолично обходил своих пациентов.

– Это в высшей степени разумно.

– Баттяни вообще слыли чудаками. Даже «красавец Лойзи». Тот, что добровольно пошел на казнь.

– Он тоже жаждал разумного, для своего класса в том числе. Впрочем, и я слыхал об одном Баттяни. Он состоял в дружбе с Кропоткиным, увлекался Толстым. Его звали Эрвином. Он тоже был заколот, и тоже ударом из-за угла! Свои имения он пытался преобразовать в некую утопическую земельную общину. Хотел разделить судьбу своих крестьян.

– Я уже спрашивал, что испытывает человек, сознающий свою слитность с нацией.

– А я умышленно не ответил вам. Не знаю.

– Разве у вас нет такого чувства? Или вы не ощущаете в нем необходимости?

– У меня еще нет нации.

– Нет венгерской нации?

– Пока еще нет; ведь я уже касался этой темы.

– И по нашей вине, конечно?

– Во всяком случае, по вашей вине она погибла. Но не будем повторяться.

– Да, не стоит!

Но он все же вернулся к этой теме некоторое время спустя; не смог удержаться. Устало и медленно переставляя ноги, как рабочая лошадь, он вдруг вскинул голову, словно его осенила спасительная идея. Даже глаза у него заблестели.

– Доводилось ли вам слышать историю рубашки «красавца Лойзи»?

Имя Баттяни только сейчас попало в мыслительный автомат моего собеседника и запустило его. Автомат извлек из недр своей памяти необычный случай. Я раздумывал, к чему граф припомнил эту историю.

Я не ответил. Только кивнул головой.

Но кивка ему было мало.

– Известна ли вам в подробностях дальнейшая судьба этой рубашки?

– Какого рода подробностях?

Речь шла о той рубашке, в которой глава первого венгерского полномочного правительства [132]132
  Граф Баттяни, Лайош (1806–1849) – государственный деятель периода революции 1848–1849 годов; возглавил первое независимое венгерское правительство.


[Закрыть]стал под пули солдат, приводивших в исполнение смертный приговор. Известный, помимо прочего, редкостной красотой, граф, как истый денди своего времени, ежедневно менял костюм – и продуманно, в соответствии с обстоятельствами. В утро казни он надел рубашку из сурового румбургского холста, какие надевали на покойников.