Текст книги "Жить и сгореть в Калифорнии"

Автор книги: Дон Уинслоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 29 страниц)

18

Монарк-Бэй.

Название – в самую точку. [10]10
  Монарк-Бэй (англ.) – бухта Монарха.


[Закрыть]

Очаровательный элитный поселок, жемчужина Южного побережья.

Расположенный на стыке двух городков – Лагуна-Нигель и Дана-Пойнта, он стал причиной ожесточенной, почище балканской, баталии между этими городками за право считать его своей территорией. К удивлению многих, обитатели Монарк-Бэй склонились в пользу Дана-Пойнта, предпочтя его более элегантному Лагуна-Нигель, хотя Дана-Пойнт тогда был всего лишь гаванью с горсткой фастфудов, магазинчиков пляжных товаров и дешевых мотелей, выстроившихся на отрезке Тихоокеанской автострады.

Но Джек-то любил Дана-Пойнт!

Выбор, сделанный обитателями Монарк-Бэй, крайне раздосадовал многих, в особенности хозяев расположенного дальше по берегу отеля «Ритц-Карлтон/Лагуна-Нигель»; название отеля они менять не захотели, несмотря на то что географически он больше относится к Дана-Пойнту, чем к Лагуна-Нигель.

Джека выбор этот вполне устраивает – не очень-то ему по душе тереться с шикарной курортной публикой. По мнению Джека, курорт – это скорее для юных лоботрясов, околачивающихся на пляже, подрабатывающих официантами, а по вечерам еще и трахающих богатых бабенок, которым днем прислуживают. Из тех, что и в элитном Монарк-Бэй встретить можно.

Когда подъезжаешь к шлагбауму Монарк-Бэй в «форде-таурусе», неплохо запастись нашатырем и парой-другой тряпок – навести на машину кое-какой глянец.

Иначе могут и завернуть, раз ты не в «мерседесе», не в «роллсе» или «ягуаре».

В «таурусе» Джек тоже чувствует себя не слишком-то уютно, но все же это лучше, чем являться в дом, где только что потеряли близкого человека, в «мустанге-66» да еще и с доской для сёрфинга на крыше.

Неприлично как-то.

Взять служебную машину всегда проблема.

Надо обращаться к Эдне.

Эдна носит очки на цепочке, болтающейся на шее.

– Мне нужна машина, Эдна, – говорит Джек.

– Это просьба или констатация?

– Просьба.

– Машин с креплением для сёрфинговых досок у нас не водится.

Джек улыбается:

– В тот день это был мой последний вызов, Арч-Бэй, три, так что сама понимаешь…

– Понимаю, – говорит Эдна. – И видела, как обслуга пылесосила машину, вычищала из нее песок.

Джек не рассказывает Эдне, что выставил парням два ящика пива – плату за труды. Он это всегда делает. За что и любит его обслуга. Они для Джека в лепешку расшибутся.

– Прости, – только и говорит он.

– Служебные машины не для удовольствия придуманы, – говорит Эдна, подвигая к нему ключи.

– Обещаю, что удовольствия в машине получать не буду.

Эдне сразу же представляются картины порочных плотских утех на заднем сиденье одной из ее машин, и ее рука с ключами на секунду замирает.

– Хочешь сказать, что вы, парни, никогда не…

– Нет, нет, нет! – Джек забирает ключи. – По крайней мере, на заднем сиденье.

– Семнадцатое место на стоянке.

– Спасибо.

И Джек едет в Монарк-Бэй на «таурусе».

Охранник у шлагбаума меряет машину долгим взглядом – знай, куда едешь.

– Мистер Вэйл вас ждет?

– Да, ждет, – отвечает Джек.

Охранник глядит мимо Джека на сидящего на переднем сиденье пса.

– А вы кто? Собачий парикмахер?

– Точно. Я собаку стригу.

Дом в псевдотюдоровском стиле. Лужайка ухоженна, как руки аристократки. Крокетная площадка в лучшем виде. С северной стороны розарий и каменная ограда.

Три месяца, как не было дождя, думает Джек, а розы влажные и дышат свежестью.

Вэйл встречает его на подъездной аллее.

Что и говорить, красивый мужик. Рост навскидку – шесть футов три дюйма. Поджарый, черные волосы не по моде длинноваты, но на нем такая прическа выглядит сверхэлегантной.Одет в бежевый пуловер, линялые джинсы, на ногах спортивные туфли. На босу ногу. Очки в тонкой оправе а-ля Джон Леннон.

Круче не бывает.

И выглядит моложе своих сорока трех.

Лицо по-киношному красивое, особенно глаза. Немного раскосые, серо-голубые, цвета зимнего моря.

И очень пристальный взгляд.

Как будто хочет своим взглядом заставить тебя что-то сделать. И наверное, на большинство это действует.

– Вы, верно, Джек Уэйд? – осведомляется Вэйл.

Чуть заметный акцент, но какой именно – не понять.

– Я русский, – поясняет Вэйл. – Настоящая моя фамилия Валешин, но кто захочет писать такое на чеках?

– Мне жаль, что знакомство наше вызвано столь печальными обстоятельствами, мистер Вэйл.

– Ники, – говорит Вэйл. – Зовите меня Ники.

– Ники, – повторяет Джек. – Вот ваш Лео.

– Леонид! – вскрикивает Ники.

Песик, словно обезумев, рвется из машины, и Джек открывает дверцу. Лео спрыгивает на землю и тут же оказывается в объятиях Ники.

– Разрешите еще раз выразить вам соболезнование, – говорит Джек.

– Памела была молода и очень красива, – говорит Ники.

Еще бы, думает Джек. Если хочешь выскочить за богатого и жить в доме с видом на океан, это самое главное. А если ты немолода и некрасива – нечего и соваться.

И все-таки странно он ответил – не ко времени сейчас так говорить.

– Я знаю, сколько она сделала для фонда «Спасите Стрэндс». Сколько оба вы для него сделали.

Ники кивает:

– Мы верили, что это благородное дело. Памела любила бывать в Стрэндс – она писала там этюды, гуляла с детьми. Жаль было бы испортить это место.

– Как дети? – спрашивает Джек.

– Думаю, подойдет выражение «как и следовало бы ожидать».

Вот пижон чертов, думает Джек.

Должно быть, что-то промелькнуло на его лице, потому что Ники говорит:

– Давайте отбросим притворство, Джек. Ведь вы, наверно, знаете, что мы с Памелой расстались. Я любил ее, дети тоже ее любили, но Памела никак не могла решить, что ей дороже – семья или бутылка. И все-таки я очень надеялся на примирение. И к этому шло. Она и вправду быламолода и оченькрасива. И сейчас мне хочется помнить ее именно такой. Своеобразная защитная реакция, знаете ли.

– Мистер Вэйл… Ники…

– По правде говоря, я не совсем отдаю себе отчет в том, что мне сейчас положено чувствовать и что я чувствую на самом деле. Знаю только, что мне необходимо позаботиться о детях и как-то организовать их жизнь, которая уже сколько времени, а особенно с сегодняшнего утра окончательно обратилась в хаос.

– Я ничего такого…

– Вы ничего такого не сказали, Джек, – с улыбкой заканчивает его фразу Ники. – Вы же человек вежливый. Но в глубине души вы шокированы тем, как мало я опечален. Я вырос в еврейской семье, в стране, которую газеты именуют «бывшим Советским Союзом». Я приучен больше доверять глазам, чем речам. Могу побиться об заклад, что люди вам постоянно лгут.

– Мне приходилось сталкиваться с ложью.

– Не «сталкиваться», а постоянно ее слышать, – говорит Ники. – От вас можно получить деньги, и, чтобы получить их, люди вам лгут. Даже при других обстоятельствах вполне честные люди нередко завышают понесенный ими ущерб, чтобы как-то компенсировать убытки. Прав я или нет?

Джек кивает.

– Да и я, наверно, попытаюсь сделать то же самое, – смеется Ники. – Назову вам цифру, вы назовете другую, мы станем торговаться, а затем вступим в сделку.

– Я в сделки не вступаю, – говорит Джек. – Я лишь выполняю условия контракта.

– В сделки все вступают, Джек.

– Не все.

Ники обнимает Джека за плечи.

– Думаю, мы поймем друг друга, Джек Уэйд, – говорит он. – Думаю, мы договоримся.

Ники приглашает его в дом.

– Не хочется вторгаться… – мямлит Джек.

– Боюсь, что вторгнуться вам придется, – говорит Ники. – Мама приготовила чай.

Что ж, думает Джек, если уж приготовила чай…

19

Мама – настоящая красавица.

Маленький чистой воды бриллиант.

Темные, утянутые назад волосы, а кожа очень белая – Джеку не приходилось видеть кожи белее. Глаза, как у Ники, голубые, но более темного оттенка. Цвет у них – как глубь морская.

Голова высоко поднята, спина прямая, как у старшего сержанта – нет, при чем тут сержант? – немедленно поправляется Джек. Как у балетного репетитора.

Одета она в приличествующее августу белое платье – летнее платье средней длины с золотой каемкой. Не в Лагуне одевается, думает Джек, Лагуна – это для нее слишком просто, одежду небось из Ньюпорт-Бич привозит. Ко Дню труда, какая бы жара ни стояла, она сменит белые тряпки на бежевые и хаки. А к первому ноября облачится во все черное.

– Миссис Вэйл… – начинает было Джек.

– Валешин.

– Миссис Валешин, – поправляется Джек, – примите мои соболезнования.

– Я так понимаю, она курила в постели, – говорит матрона. Ее акцент заметнее, и в словах, думает Джек, чувствуется раздражение, словно поделомПамеле – задохнуться в темноте, словно сама напросилась.

– Так по предварительным данным, – говорит Джек.

– И к тому же пила?

– Согласно результатам предварительного осмотра получается, что пила, – говорит Джек.

– Вы не войдете? – спрашивает она.

Теперь, когда за вход заплачено, можно и войти, думает Джек.

Внутри дом – настоящий музей. Правда, табличек с надписью «Не прикасаться» тут не видно, но их и не требуется. И без них понятно, что прикасаться не надо. Дом сияет как стеклышко. Полы и мебель отполированы. Ни одна пылинка не посмеет опуститься на них.

И сумрачно тоже как в музее. Темный паркет и персидские ковры, дубовые двери, резные панели, оконные переплеты из дуба. Темный, огромный, старинный камин. И по контрасту – белая мебель гостиной. Белый диван, белые кресла с подголовниками.

Вызывающебелые… Словно здесь никогда ничего не проливали, не роняли, не рассыпали. Белые, как доказательство того, что жизнь может сохранять первозданную чистоту, если каждый станет строго соблюдать дисциплину, будет начеку и приложит старание.

Мебель, думает Джек, как урок морали.

Ники жестом приглашает Джека присесть на диван.

Джек старается сидеть так, чтоб не оставить вмятины.

– Какой красивый дом, – говорит Джек.

– Мне сын его купил, – говорит она.

– А у меня вы были? – спрашивает Ники.

– Осмотрел лишь предварительно.

– Совсем ничего не осталось? – спрашивает Ники.

– Само строение по большей части цело, – говорит Джек, – хотя дым и вода сильно его попортили. Но западное крыло, боюсь, придется снести.

– С самого звонка коронера, – говорит Ники, – я все силюсь превозмочь себя и съездить посмотреть… И дети, конечно, очень переживают.

– Конечно.

Ники делает приличествующую паузу, после чего спрашивает:

– Так писать претензию? – Словно хочет сказать, что, отдав дань чувствам, пора наконец заняться делом.

Джек пишет ему памятку.

Со страхованием жизни проблем не будет. Джеку требуется только свидетельство о смерти с печатью, и, как только оно будет, он – бац, подмахнет чек на 250 тысяч долларов.

Со страхованием от пожара дело несколько сложнее, потому что в контракте указаны три его составляющие.

Страховка «А» – это страховка за само строение. Джеку придется детально изучить дом и составить смету: сколько будет стоить его восстановление.

Страховка «Б» – это за личное имущество: мебель, утварь, одежда. Ники придется заполнить специальный бланк и точно указать компании, что именно сгорело.

– Я вижу, что этот пункт дополнен и особыми льготными выплатами, – говорит Джек.

«Дополнен» – это, конечно, мягко сказано, думает Джек. Если «дополнений» этих набирается на три четверти миллиона.

И лакомые премиальные кое-кому в компании «Жизнь и пожар в Калифорнии».

Вечная история, думает Джек, рука руку моет.

– Что касается моей мебели, – говорит Ники, – то я коллекционирую английский восемнадцатый век. По преимуществу времен Георгов – Второго и Третьего. Собираю, продаю. Боюсь, что большая часть коллекции находилась в этом крыле. Есть там?..

Джек качает головой.

Ники слегка передергивается.

– Мне нужен от вас подробный перечень личного имущества, чтобы мы могли разобраться, что уничтожено пожаром, а что нет. Конечно, спешить с этим не нужно.

– У меня имеется видео, – говорит Ники.

– Вот как?

– За пару месяцев до пожара, – поясняет Ники, – мы с Памелой решили наконец последовать совету нашего агента и заснять на видео дом и все наше имущество. Это пригодится?

Еще бы, думает Джек, конечно пригодится.

– Разумеется, – говорит Джек. – А где это видео?

– Здесь, у мамы, – отвечает Ники.

Потом он говорит:

– Там упоминалась третья составляющая.

– Это страховка «В», – поясняет Джек. – Дополнительные расходы на проживание. Имеются в виду все ваши траты на то время, что вы проживете вне дома. Наем жилья, ресторанные счета и все прочее. За период, пока вы вновь не обустроитесь и не заживете своим домом. Я могу также составить примерные сметы и дать вам аванс с тем, чтобы вы могли приобрести одежду… игрушки для детей.

– Какая предусмотрительность, – замечает Ники.

– Вы застрахованы на большую сумму, – говорит Джек.

– Ники с детьми будет жить у меня, пока идут восстановительные работы, – говорит матрона.

– Чудесно! – восклицает Джек.

– Я буду брать с них две тысячи в месяц. За проживание и полный пансион.

В синих озерах ее глаз читается вызов – вот, дескать, посмела сказать свое слово. И посмела, думает Джек. Все честь по чести. Но что это за мать, если она собирается драть деньги с вдовца-сына и оставшихся без крова детишек?

И он говорит:

– Строго говоря, две тысячи долларов – цена не слишком высокая. Ведь если б Ники пришлось арендовать равноценный дом, наша компания оплатила бы аренду.

– Дэзик остается здесь, – говорит она.

– Он, конечно, волен оставаться там, где желает, – говорит Джек. – Я только довожу до вашего сведения, что, где бы он ни решил жить, жилье мы оплачиваем.

– Но, в конце концов, какой смысл, чтобы на мне наживались страховщики? – говорит она.

– Абсолютно никакого, – поддерживает Джек. – И я могу выдать вам аванс в двадцать пять тысяч долларов в счет части «В» страхового полиса.

– Когда? – спрашивает Ники.

– Сейчас.

(Еще одна заповедь Билли: сунь им аванс. Pronto. [11]11
  Быстро, побыстрее (исп.).


[Закрыть]У людей дом сгорел, так пусть хоть одежды себе подкупят. Дети остались без крыши над головой, так пусть, по крайней мере, порадуются каким-нибудь идиотским новым игрушкам. Это их хоть как-то утешит.)

А если они мать потеряли, Билли?

Ну, тогда я им хоть собаку доставлю.

Молчание. Мать догадывается, что выставила себя в дурном свете, выиграв битву, в которую и ввязываться-то не стоило, и это ее злит.

Ну, поскольку она все равно рассердилась, Джек отваживается:

– Мне понадобится запись ваших показаний. Не обязательно сегодня.

– Запись показаний? – переспрашивает Ники. – Зачем это?

– Так полагается в случае пожара, – говорит Джек.

Одно из жизненных правил Мать-Твою Билли в этом циничном мире – это «Сними показания как можно раньше. И запиши их на магнитофон, чтобы не могли потом отвертеться. Если к пожару они непричастны, вреда не будет; если же причастны…» Тут Билли опять-таки прав. В общем, сними показания. Детальные, и как можно скорее.

(Еще один завет Билли: «Если намечается драка, не лишне, если противник сперва хорошенько увязнет ногами в цементе».)

Ники глядит на него и улыбается своей очаровательной улыбкой.

– Вы захватили с собой магнитофон? – спрашивает он.

Это уж будьте уверены.

20

– Запись проводит Джек Уэйд из компании «Жизнь и пожар в Калифорнии», – говорит в микрофон Джек. – Дата записи 28 августа 1997 года. Время – час пятнадцать пополудни. Записываю показания мистера Ники Вэйла и его матери миссис Валешин. Запись производится с полного ведома и согласия мистера Вэйла и миссис Валешин. Так?

– Так, – соглашается Ники.

– И вы подтверждаете дату и время записи?

– Указано верно, – говорит Ники.

– Тогда можем приступать, – говорит Джек. – Если стану выключать магнитофон, время отключения и время возобновления записи я помечу. А теперь не будете ли вы любезны, вы оба, назвать четко и по буквам ваши имена и фамилии?

Снятие показаний – вещь деликатная. С одной стороны, приходится соблюдать все процедурные правила, чтобы запись могла быть принята судом. С другой же – это не показания под присягой, так что формально показаниями они не являются, поэтому в записи надо балансировать на тонкой грани между официальностью и непринужденностью. И после фиксации имен и фамилий Джек вновь переходит на неофициальный тон.

– Мистер Вэйл… – говорит он.

– Ники.

– Почему бы вам не начать с краткого рассказа о себе?

Джек твердо знает, что первым делом надо допрашиваемого разговорить. О чем тот станет говорить – не важно. Смысл – дать ему привыкнуть отвечать на твои вопросы, запросто беседуя с тобой. Попутно кое-что сразу становится ясным: если допрашиваемый мнется и темнит в рассказе о себе, значит, он станет так же мяться и темнить в рассказе обо всем прочем, и тогда впору будет спросить себя, что же именно он пытается скрыть.

Существует и иная причина, более циничная. Как и все аджастеры, Джек знает: чем больше говорит допрашиваемый, тем больше возможностей у него солгать. И все его вранье, фантазии, все нелепости и несообразности будут записаны на пленку. Дай ему увязнуть ногами в цементе.

Большинство попадается на эту удочку.

Джек знает одну важную вещь: если копы в четыре часа ночи выволокли тебя из постели и стали расспрашивать, что ты думаешь об убийстве Кеннеди, похищении сына Линдберга или там о каком-нибудь Понтии Пилате, самое правильное – молчать в тряпочку. Пусть они выведывают у тебя твой рост, спрашивают, какой твой любимый цвет и что ты ел утром на завтрак, – молчи, молчи в тряпочку. Они станут интересоваться, правда ли, что ночь темнее дня, а низ бывает ниже верха, – а ты все равно помалкивай.

Есть только четыре слова, которые ты можешь им сказать: «Требую присутствия моего адвоката».

И прибывший адвокат даст тебе один мудрый совет. Он посоветует тебе молчать в тряпочку.

И если ты послушаешься его, последуешь его мудрому совету, ты скорее всего покинешь полицейский участок свободным человеком.

Обычно людям развязывают язык три причины.

Первая – это страх.

Но Ники не из пугливых.

Вторая – они начинают болтать по глупости.

Но Ники Вэйл – не глуп.

Третья причина – это гордость.

Вот то-то и оно! Сработало!

Ники Вэйл начинает рассказывать о себе.

Родился он в Санкт-Петербурге, который тогда назывался Ленинградом, а сейчас снова стал Санкт-Петербургом. Но – так назови или иначе – Вэйлу это было все равно и дела не меняло, потому что быть евреем в Петербурге ничуть не лучше, чем в Ленинграде. Можно сколько угодно менять свое имя («Мне ли этого не знать!» – добавляет Ники), а шкуру все равно не перекрасишь.

– Мы служили неотъемлемым фактором, связующим воедино всю русскую общественную жизнь, – развивает свою мысль Ники. – Мы оказали неоценимую услугу России – в терзаемой вековыми конфликтами стране мы стали той точкой, куда была направлена общая и всех объединяющая ненависть.

Но вот что у нас было, – говорит Ники, – так это культура. С нами был Господь Бог, была литература, музыка, было искусство.С нами было и оставалось при нас наше незыблемое прошлое.Оно вечно и неизменно, его не поколебали волны политических репрессий, зыбучие пески идеологических доктрин. Еврея создает прошлое еврейского народа. Таким образом, нас никуда не допускали и отовсюду отстранили. От чего именно?

Во всяком случае, не от армии.

Ники призывают в армию. Поздравляю, жидовская морда, хоть бы тебя там пристрелили!

Если вы считаете, что быть евреем в Ленинграде – это еще куда ни шло, то попробовали бы вы, каково приходится русскому еврею в Афганистане. Ты становишься объектом двойной ненависти, и непонятно, за что тебя ненавидят больше – за то, что ты русский, или за то, что ты еврей? Ненависть в квадрате, или в кубе, или уж не знаю как!

Ну а Ники, в свой черед, подливает масла в огонь.

– Я вел себя как идиот, – рассказывает он. – Носил на шее на цепочке звезду Давида. Зачем, спрашивается? Чтобы, если попаду в плен, меня мучили в два раза больше? Молодость, знаете ли…

Пребывание в стране ислама Ники выдержал: он остается жив и возвращается на родину.

К чему же?

Он возвращается к прежней бодяге, все к тому же дерьму.

И он мечтает вырваться.

Приходит эпоха гласности. Едва ворота приоткрываются, он решает воспользоваться этим. Мать хочет ехать в Израиль, но Ники…

– Но я-то уже видел войну, – рассказывает Ники. – Видел, как людей разрывает на части. И Израиль, если честно…

У молодого Ники были другие идеи. Молодой Ники слыхал о земле воплощенной мечты, ее золотых песках и золотистых красотках. О земле, где юноша, неимущий, без роду без племени, малообразованный, но энергичный, смекалистый и полный решимости еще и в наши дни может дать шороху. Молодой Ники желает ехать в Калифорнию.

У них там имеется кое-какая родня. Двоюродным братьям удалось туда эмигрировать. Они живут в Лос-Анджелесе, и очень неплохо живут. Дают Ники халтуру – водить такси в аэропорт и обратно. Через год такой халтуры Ники покупает собственный автомобиль. Затем второй и третий. Затем рынок подержанных машин, затем – долю в оптовой торговле. Затем скидывается с несколькими партнерами и покупает многоквартирный дом. Ремонтирует его и продает. Покупает новый. Еще один. Теперь он владеет целым парком автомобилей, двумя рынками подержанных машин и долей в оптовой торговле.

На деньги от всего этого он покупает жилой массив в Ньюпорт-Бич. Преобразует его в кондоминиумы и срывает большой куш. Выложив, как говорится, кругленькую сумму, покупает еще один массив, и вскоре он уже с головой погружается в лихорадку купли-продажи 80-х годов. Иногда он покупает недвижимость, чтобы в тот же день перепродать ее. Занимается застройкой и благоустройством, скупая пустоши и строя там особняки, воздвигая кондоминиумы, сооружая загородные клубы.

Округ Оранж процветает, и вместе с ним процветает Ники.

– Знаете, в чем проблема американцев? – спрашивает Ники. – Они не ценят того, что у них есть. Каждый раз, как я слышу американца, поносящего собственную страну, меня разбирает смех.

Он богатеет и процветает, накопив столько, что может позволить себе стороннее увлечение, вскоре ставшее истинным смыслом его жизни и его единственной любовью.

Искусство, изобразительное искусство.

Живопись, скульптура, изысканная мебель.

В особенности последнее.

– Если воспользоваться избитой терминологией, то это всего лишь ремесленные поделки, – говорит Ники, – но в то время ценилось качество, качество дерева и качество работы. Уделялось внимание каждой мелочи. Заботились об эстетике целого. Мебель изготовляли удобную, красивую, прочную. Не просто сколачивали вместе детали, годные разве что на свалку или на самую дешевую распродажу.

И ведь в дереве есть поэзия, не правда ли? Вы понимаете, о чем я говорю? Если срублено прекрасное живое дерево, то жертву эту надо принести во имя чего-то стоящего, сделать из него прекрасное произведение искусства. Надо, чтобы такая красота, как ореховое или красное дерево, превратилась в нечто восхитительно-изящное и в то же время рассчитанное на века. И ведь наше повседневное общение с мебелью – столом, шкафом, кроватью, использование их – это еще и отношенияс живым деревом, с мастером, с художником, создавшим эскиз. Мы становимся частью истории, вливаясь в ее поток. Вы понимаете это, Джек?

– Да.

Он и вправду понимает. Почему и не жалеет своего свободного времени на шлифовку досок для сёрфинга в своем гараже.

– Сколотив состояние, – говорит Ники, – я смог предаться моей страсти. Я накупил георгианской мебели. Кое-что из нее я продал, что-то обменял, но большинством предметов обставил свой дом. Создал жизненное пространство, где душа отдыхала. Вот вам и вся моя биография, Джек; история о том, как еврей из России стал сначала калифорнийским таксистом, а затем английским джентльменом. Как говорится, только в Америке. Только в Калифорнии.

– Почему «только в Калифорнии»?

– Ну, хватит прикидываться, – хохотнул Ники. – Ведь это и вправду край, где сбываются мечты. Почему сюда и тянутся люди. Считается, что из-за климата. На самом-то деле причина, если хотите, в здешней атмосфере. В Калифорнии освобождаешься от пут времени и места, ты не привязан к ним больше. История, национальность, культура – все это отпадает. Здесь можешь отбросить от себя, как шелуху, все, что составляет твою личность, чтобы стать тем, кем ты желаешьстать. Никто не будет ставить тебе палки в колеса, вышучивать тебя или осуждать – ведь все вокруг заняты тем же самым. Все здесь одним миром мазаны, дышат одним воздухом, пьют одну воду, правда, из индивидуальных облачков. Текучих, зыбких и вечно меняющих форму. Бывает, два каких-нибудь облачка начинают плыть рядом, сливаются, потом расходятся, потом опять сближаются. И живешь ты здесь такой жизнью, какую сам для себя выбрал. Как облачко, она такая, какой видится тебе в мечтах.

Помолчав немного, Ники усмехается.

– Вот и выходит, – говорит он, – что если еврей из России мечтает о солнце, свободе, океанских пляжах, а еще – жить, как английский помещик, то, перебравшись в Калифорнию, он просто набивает свой дом дорогущей мебелью и создает свой собственный мир… Который теперь в значительной степени рухнул. Сгорел ярким пламенем.

Не говоря уже о твоей жене, думает Джек, о которой ты и вправду даже словом не обмолвился.

– Но вернемся к пожару, – произносит Джек. – Не сочтите за оскорбление, но позвольте поинтересоваться, где вы были в тот вечер, когда разгорелся пожар?

Уж если мы так разговорились.