Текст книги "Жить и сгореть в Калифорнии"

Автор книги: Дон Уинслоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 29 страниц)

94

Позже, уже войдя с ним в спальню, она снимает через голову рубашку, спустив джинсы, переступает через них и кутается в простыню. Джек раздевается и ложится рядом. Она тянет к нему руки, обнимает, и кожа ее теплая, белая. Они целуются, она жмется к нему, и он скидывает простыню. Когда он касается ее, она оказывается влажной и теплой. Он гладит ее, и с каждым поглаживанием рука его становится все влажнее, а она разгорается все больше, а потом говорит: «Детка» и трогает его, и чувствует, какой он твердый под ее рукой, и она поглаживает его ладонью вверх и вниз.

Так глядят они друг на друга, пока она не начинает снова двигаться и прижиматься. Глаза ее расширены, словно в удивлении. Тело ее горит, она выгибает спину, свободной рукой тянется к его руке и, сжав, не отпускает; она закидывает голову и так кончает.

Он все гладит ее там, где она теперь такая влажная, но она отводит его руку и говорит: «Внутрь, я хочу тебя внутри», – и она помогает ему войти, и Джека поражает, как это прекрасно, как жарко и зыбко, как на волнах, когда она чуть покачивается вперед-назад, прижавшись к нему, и груди ее сплющиваются, прижатые к его груди, а глаз она не закрывает и смотрит на него все время, пока он движется вперед-назад. Черные волосы разметались на подушке, ему хочется схватить их и стиснуть в руке, уткнуться в них лицом, целовать ее шею, целовать ее солоноватую внутри. Она сжимает его затылок и тянет его к себе, желая его поцелуев.

Ее губы пылают, пылает язык, ее бедра, прижатые к его бедрам, горячи как огонь, и он начинает движение – все быстрее и быстрее, все сильнее, потому что жаждет испить весь ее жар. И он чувствует этот жар, когда вонзается уже в самую ее сердцевину. И она его чувствует тоже, потому что, приникнув к нему вся, побуждает вонзаться в нее все глубже. И эта жаркая страстная сокровенность ее недр трогает что-то глубоко затаенное в нем самом, и она обнимает его за шею, гладит его спину и движется вместе с ним, и он обнимает ее за шею, и гладит ее спину, и чувствует кончиками пальцев влажность ее кожи, а потом жар начинает как будто плавиться и течь, и все плывет, и она сжимает его все крепче, повторяя: «Да, детка, так, хорошо», когда он со стоном начинает двигаться все быстрее. Он горит и словно проваливается куда-то, это как пожар, и она, зыбясь и покачиваясь, принимает его в себя, он в ней и вокруг нее, а внутри нее, в ее недрах весь этот жар, и это так прекрасно, и лицо ее так прекрасно, и это падение, эта скачка, этот полет на огненной волне. «Да, детка, так, хорошо, иди, иди ко мне, можно, вот так», и потом словно мир рушится и огненная волна разбивается, накрывая его, крутя и крутя в вихре невыносимого, немыслимого наслаждения, не отпуская, не оставляя его, и он вскрикивает, а она ласково и негромко вторит ему, мурлыча: «Да, детка»; его поглотил океан наслаждения, и где-то высоко над ним, над пучиной, несется его долгий вскрик, он чувствует, как душа вырывается из тела и мчится куда-то, а он тонет, и она говорит: детка, и когда, наконец, он приходит в себя, это как вынырнуть из глубин на белый песок, в белую бухту ее тела – шеи, белых грудей, гладкого, как атлас, живота, и капельки их пота, как белый влажный песок, а лицо ее горит, и в глазах слезы. Черные волосы мокры от пота и липнут к ее шее, он видит эти глаза, ищущие его взгляд, и только тогда может перевести дыхание.

Хочется плакать. Его слезы капают ей на шею, грудь; она крепко обнимает его, прижимает к себе, а он рыдает, оплакивая все эти двенадцать никчемных лет.

95

Просыпается Джек в постели Летти.

Поначалу в мозгу рождается нечто вроде: «Куда это меня занесло, черт возьми?» – но, уловив аромат мексиканского кофе, он тут же вспоминает. Он вскакивает с постели и идет в кухню, а она уже там, стоит возле тостера, пьет очень крепкий кофе.

– Я не делаю этих яичниц с беконом, – говорит она, – но могу предложить тосты и кофе.

– Прекрасно.

Он плюхается на табуретку в выемке кухонной стойки и смотрит в окно. Поросший старыми дубами склон сбегает вниз к просторному лугу. За изгородью пасутся лошади.

– Это твои? – спрашивает Джек.

– Соседа, – говорит она. – Иногда я их беру у него, чтобы поездить верхом. Ты ездишь верхом?

– Только на сёрфинговых досках, – отвечает он.

– Каждый скачет, как может, – говорит она, передавая ему тарелку с намасленными тостами. Она сидит рядом с ним на такой же табуретке. – Что собираешься делать сейчас?

– Поеду в офис, – говорит он, – и разберу свой стол.

– Думаешь, они действительно тебя уволят?

– Если не уволят, я уволюсь сам, – говорит Джек.

– Не стоит этого делать, – говорит она.

– Стоит.

Они продолжают сидеть и смотреть в окно. Как здесь красиво, думает Джек. Деревья и луг. И горы вдали.

После нескольких минут молчания она говорит:

– Ты можешь вернуться сюда.

– Ты не должна считать…

– Дом пора ремонтировать, – говорит она. – Ты мог бы этим заняться. Знаешь, починить кое-что, наладить…

– И спать с тобой заодно.

– Ну уж это как дополнительное вознаграждение.

– Для меня.

– Ты сама галантность.

Опять кофе, опять молчание, опять взгляд в окно. Потом она говорит:

– Это серьезное предложение.

– Серьезное?

– Искреннее, – говорит она, потупившись и глядя в чашку. – Довольно неожиданное. Но посуди сам, разве часто выпадает шанс начать все заново? Я и себя имею в виду.

– Ага, – говорит он. – В равной мере.

А сам думает: ах ты, романтически настроенный болван! В равной мере. Но это же просто ход.

– Так как? – спрашивает она и на этот раз поднимает на него глаза.

– Ну да…

– И знай, – говорит она, – предложение мое серьезное и искреннее.

– Спасибо, – говорит он. – Я могу подумать?

Потому что он знает, что предлагают ему все разом – дом, женщину, что это возвращение к жизни. Но знает также, что она не оставила мысли о детях.А это плохо, потому что ей придется это сделать.

– Летти…

– Джек?

– Ты не получишь детей, – говорит он. – Все кончено.

– Для тебя, может, и так, – говорит она.

Она встает и начинает убирать посуду.

– Летти…

– Послушай, ты сделал все, что мог, и проиграл, – говорит Летти. – Я тебя ни в чем не виню,понятно? Не вспоминаю того, что ты там сделал двенадцать лет назад, хоть это и лишило меня детей. Все, что я говорю, – это что настал теперь мой черед сделать все, что можно, и я должна это сделать ради детей, хоть ты и думаешь, что из этого ничего не выйдет. Я найду адвоката, который представит дело в суд, а если я проиграю, то найду другого и другого судью, а если я и тогда проиграю…

– Ладно.

– Ладно, – говорит она. – Мне пора на работу. Так ты приедешь вечером?

– Ага.

– «Ага» – в смысле ты меня слышишь или в смысле приедешь?

– Я приеду.

– Тогда, наверно, это тот момент, когда следует поцеловаться, – говорит она.

– Ага.

Они целуются и с минуту стоят обнявшись. Потом он говорит:

– Что я сделал двенадцать лет назад? Я сделал неправильно. Надо было отступиться, бросить это дело!

– Возможно.

– Я имею в виду, что надо было думать о старике, а не об этом деле.

– Я понимаю, что ты имел в виду.

Она провожает его до «мустанга», и он трогает.

Возвращаясь в «Жизнь и пожар в Калифорнии».

96

Джек выходит из здания в «кабинетик» Билли.

В кактусовом саду – адова жарища.

– Ты не уволен, – говорит Билли. – Чтобы уволить тебя, им сперва придется уволить меня.

– Ну так встретимся в очереди за пособием.

– Да нет, я просто на пенсиювыйду, – говорит Билли с этой своей хитроватой полуулыбочкой. – Растворюсь в зоревой дымке.

– Я увольняюсь, Билли.

– Ну вот еще! Не надо этого делать.

– Они собираются заплатить?

– Наверно, – говорит Билли.

– В таком случае я увольняюсь.

– Не дури, Джек, послушай…

Билли давит окурок и, пытаясь зажечь новую сигарету, отворачивается от ветра и складывает руки домиком. Он делает первую затяжку и говорит:

– Пусть все будет как будет.

– Не могу.

Внутри, в кабинете Билли, звонит телефон. Билли говорит:

– Похоже, это опять Херлихи. Отдел претензий, Агентство, Отдел андеррайтинга и Отдел специальных расследований уже плешь проели мне насчет этой претензии.

– Наверно, лучше поговорить с ними.

– Ты оставайся на месте.

– Я буду здесь оставаться, пока эти хищники не разнесут меня в куски.

Джек снимает со стула папки с делами и садится.

97

Летти сидит на переднем сиденье машины и допивает свой кофе.

Меньше всего ей хочется сейчас топать по тропинке в Кливленд-Форест на встречу с этим малолетним правонарушителем-вьетнамцем из мастерской, где разбирают автомобили, чтобы услышать, что он скажет насчет двух своих пропавших сородичей.

Хотя, наверно, я сама напросилась, думает Летти, ставя чашечку на пол возле места водителя. Я нагнала на них страху.

После своего набега в мастерскую она настропалила окружного прокурора, подразделение по борьбе с организованной преступностью округа Оранж и офицера полиции, надзирающего за этим условно осужденным кретином. Кроме того, она нагрянула еще в три аналогичные мастерские, посетила игорный зал и салон массажа, с тем чтобы немножко расшевелить Дядю Нгуена. Поэтому, когда раздался телефонный звонок, она не слишком удивилась.

Сейчас, выйдя из машины, она взбирается по тропе, а вдали уже маячит Тони Кы, отбивая нечто вроде чечетки.

Подобие танца, исполняемого им, напоминает также тустеп: легкое подпрыгивание на одной ноге, после чего вес переносится на другую ногу и следует подпрыгивание уже на ней, руки при этом остаются в карманах, плечи приподняты, а голова ритмически покачивается из стороны в сторону. Наблюдая этот танец, Летти с удовольствием отмечает про себя, что парнишка жутко нервничает.

Хорошо, думает Летти, поделом ему. Возможно, от волнения он и проговорится, сказав что-нибудь дельное. Так-так…

Тони нервничает. Ему определенно не так уж часто приходится встречаться с полицейскими, чтобы информировать их, даже если речь идет о дружках, неожиданно бесследно исчезнувших. И неделя ему выдалась – врагу не пожелаешь. Вначале этот налет на мастерскую, так огорчивший Дядю Нгуена. Но Тони решил тогда, что выплывет. Затем окружной прокурор, этот доставал его по поводу двух других мастерских, пытаясь установить здесь некую связь, потом еще этот парень из отдела по борьбе с организованной преступностью, бормочущий ему в лицо что-то о русской мафии, а после еще и надзирающий офицер полиции, толкующий, что вправе взять его под стражу без всяких там постановлений, а просто по совокупности…

И в довершение всего Дядя Нгуен, явившийся собственной персонойс предупреждением, что если ему известно что-то об этом недоумке Тране и кретине До, то он должен немедленно, а лучше сказать – в мгновение ока все это ему выложить. И когда Дядя Нгуен слышит, что Тран и До в последнее время работали на русских, старый пройдоха приходит в ярость.И велит ему сделать нечто уж совсем несуразное – позвонить этой сучке из полиции и сказать это. А Тони глядит на него, вытаращив глаза, дескать: «Чего-чего?» На что Дядя Нгуен говорит ему типа: «Делай, как я сказал, у меня и так уж голова идет кругом, пускай хоть эта баба из полиции с меня слезет». Вот паренек и звонит этой бабе.

И все бы это еще ничего, чудно, но мало ли, только этот русский красавчик наведывается опять и спрашивает типа: «Ты говорил с копами?» На что Тони ему отвечает: «Да нет, мужик, я с копами бесед не веду», а русский ему, дескать: «Значит, теперь будешь, раз встречу назначил». А Тони ему: «Чего-чего?»

На что русский красавчик говорит: «Твое дело, и голова твоя, тебе решать, сносить ее или, может, без нее остаться».

По всему по этому паренек и дергается так, стоя сейчас на проселочной дороге в ожидании этой бабы из полиции.

98

Билли возвращается со словами:

– Выплата состоится завтра утром, со мной или без меня.

– Так с тобой или нет? – спрашивает Джек.

– Надо подумать, – говорит Билли.

– Справедливо.

– А как ты?

– Ухожу.

– Джек, – говорит Билли, – другую работу в страховых компаниях ты не найдешь.

– Я и не хочу.

– Что же ты будешь делать?

– Не знаю, – говорит Джек. – Может, дом буду ремонтировать.

Билли хмурится. Наперекор ветру закуривает новую сигарету и говорит:

– Не спеши, мать твою. Возьми несколько дней по болезни.

– К черту, Билли, какие еще болезни! Все это сплошная болезнь!

И он уходит.

К полному неудовольствию шефа.

В приемной секретарша указывает подбородком на скамью ожидания и говорит:

– Оливия Хэтеуэй по твою душу.

– Не сейчас.

– Но она уже здесь,Джек.

– Я здесь больше не работаю, – говорит Джек. – Теперь пусть она морочит голову еще кому-нибудь.

– Джек?

Она уже за его спиной.

– Миссис Хэтеуэй…

– Уделите мне минуточку?

– Не сейчас, миссис Хэтеуэй.

– Всего одну минуточку!

В руках у нее возникает миска с печеньем.

– Ей-богу, у меня нет сейчас времени, миссис Хэтеуэй.

Не проходит и двух минут, как Джек сидит через стол от нее в комнате 117.

– Миссис Хэтеуэй, – начинает умолять Джек, – сегодня я просто не могу с вами разговаривать. Я очень расстроен. И говорю вам в последний раз: за ложки я платить не буду. Ни сейчас, ни потом.

– Я не по поводу ложек.

Что это она?

– Тогда зачем…

– Я пришла сказать, что меня навестил адвокат, – говорит Оливия. – Мистер Гордон, так его звали, кажется.

– Пол Гордон?

– Вы с ним знакомы?

– Похоже на то.

– Так или иначе, – говорит Оливия, – он пришел просить меня выступить с иском против вас. С коллективным иском.

– С коллективным иском?

– Именно так, – говорит Оливия. Она вытаскивает вязанье и принимается за работу. – Он сказал, что у него имеется двадцать, если не больше, обманутых вами клиентов, которые собираются сообща выступить против вас с иском и обвинить в уголовно наказуемых деяниях. Он утверждал, что мы можем выиграть и поделить потом миллионы долларов.

– Он называл вам кого-нибудь из этих двадцати?

– Всех я не помню, – говорит Оливия, – но там были мистер Вэйл, мистер Боланд, кажется, миссис Веч…

– Веччариос?

– Да, – говорит Оливия. – И мистер Азмекян.

– Мистер Азмекян? – переспрашивает Джек.

– Да.

–  КэззиАзмекян?

– Нет, – говорит она. – По-моему, он назывался Казимир.

Джек сидит и слушает, как она перечисляет ему претензии, которые он отверг за последние семь лет. Как будто она зачитывает список его грехов.

Изловить всех этих людей, думает Джек, Гордон мог, лишь получив доступ к моим бумагам.

Он слышит слова Оливии:

– Мистер Гордон очень хотел, чтобы я участвовала в групповом иске. Он даже предлагал мне акции «Вествью».

– Какие акции?

– Компании «Вествью», дорогой. Между нами, конечно.

– И что же вы ему сказали? – спрашивает Джек.

Оливия поднимает глаза от вязанья:

– Сказала, чтобы убирался к чертовой матери. Печеньица?

– Да, мэм. Я возьму штучку.

Голубые глаза глядят на него очень серьезно.

– Я умею распознавать подонков с первого взгляда, – говорит она. – Вот с сахаром, ваше любимое.

– Очень вкусно.

– Ну а теперь о ложках…

99

– Итак? – спрашивает Летти.

– Итак, что? – говорит Тони.

Не прерывая своей чечетки.

На пареньке обычный костюм вьетнамских гангстеров – черные «левайсы», черные сапожки с отворотами, черная кожаная куртка. Сколько у нас на градуснике? Семьдесят в тени? Черная кожаная куртка в августе…

Летти это не нравится.

–  Тыже мне звонил!

– Насчет Трана и До.

– Серьезно?

– Они работали на русских, – шепчет Тони.

– Так, – говорит Летти. – Тоже мне открытие.

– Нет, – говорит Тони, – они работали на тех самыхрусских.

Тут уже Летти навостряет уши.

– Как это они вышли на эту банду?

– Ну, может быть, через машины, которые мы для них делаем… – говорит Тони.

– Вот как?

– Ну, короче, – говорит он, как бы уходя от разговора на более общие темы, – Тран и До выполняли одно поручение этих русских. Двое русских пришли и сказали, что им нужны люди и грузовой фургон.

– Для чего?

– Подогнать фургон, забрать груз в одном доме, отвезти по адресу, а фургон похерить.

– Что за груз? – спрашивает Летти. – В каком доме забрать? Куда отвезти?

– Они с парнями поговорили, потом позвонили и оставили адрес.

– Какой?

– Блафсайд-драйв, тридцать семь.

Летти чуть не падает. В ночь убийства Памелы двое пропавших потом вьетнамцев из криминогенных слоев забирают из ее дома какой-то «груз»!

– Так вот, они угнали грузовой фургон «Разборной мебели Паладина», в ту же ночь поехали по адресу и не вернулись. Теперь вы знаете столько же, сколько и я, и больше ни о чем не расспрашивайте.

– Что это были за люди?

– Не знаю, – скулит парень, – новые какие-то, не те, что всегда.

– А есть и «те, что всегда»?

– Были те, кто пригоняли к нам машины, – говорит Тони, – были те, кто за деньгами приходили. Но эти были другие.

– Узнаешь их на фотографиях?

Тони качает головой:

– Так не пойдет, леди. Нет уж, выдавать их я ни под каким видом не стану. Сколько бы вы на меня ни жали.

– Ну так опиши их.

– Один длинный, худой. Другой большой и жирный. Одет слишком ярко.

– Больше ты их не видел?

Тони качает головой.

Очень уж решительно качает и чересчур быстро, думает Летти.

– Может, слышало них что?

– Нет.

– Не ври мне, гаденыш.

– Я не вру.

– И не скули, – говорит она. – Мне это на нервы действует. Что они тебе сказали? Чтоб молчал в тряпочку?

– Да что-то вроде этого, – бормочет Тони. – Не говорите Дяде Нгуену.

– А знают они, что я тут страху на вас нагнала?

– Знают, – хмуро бросает паренек. – Кто ж не знает!

– Попал ты в переплет.

– И все из-за вас.

– И тем не менее, – говорит Летти, – делать нечего. Добудешь мне этих двоих.

Секунду Тони словно обдумывает ее слова. Затем говорит:

– Посмотрим, что из этого выйдет.

– Ага, посмотрим, – говорит Летти.

Паренек уже знает, что́ из этого выйдет. Что эту слишком уж догадливую вот-вот замочат.

И он говорит:

– Дайте мне минуты две форы. Не хочу, чтоб меня с копом видели.

– Здесь? – смеется Летти.

Здесь нет ничего, кроме холмов, сухой травы и скал.

– Да где угодно, – говорит Тони и начинает спуск по тропе.

Мысли Летти мчатся, обгоняя друг друга. Она узнала, что исчезновение вьетнамцев как-то связано со смертью Памелы и пожаром. А Ники Вэйл как-то связан с русской мафией. А в ночь пожара от дома Вэйлов отъехал грузовик с каким-то грузом.

Эти мысли занимают ее на обратном пути.

Она погибла.

Потому что поджидающий ее стрелок уже изготовился.

Голова ее опущена, она целиком погружена в свои мысли, но ее заставляет поднять голову поблескивание какого-то металлического предмета, хотя ничего металлического поблизости быть не должно.

Она поднимает взгляд и видит дуло пистолета и очерк лица над силуэтом фигуры.

Она кидается на землю, больно ударяясь о сухую красную глину. Неловко падает, чувствуя, как немеет плечо от удара о землю. Но она успевает вытащить пистолет и видит, как нападающий опускает руку вниз, целясь в нее, уже лежащую. И она целится чуть правее этой руки и выпускает две пули: «бах, бах» и еще две, и двумя первыми пулями простреливает ему грудь, и двумя другими – голову, так что с однимпокончено.

Но тут к ней бросается другой.

Летти кричит:

– Брось его, он мертв! – и крепче сжимает оружие, стараясь унять дрожь в руке на случай, если придется выпустить последние пули. Но тут горизонт начинает мельтешить, делая бестолковые круги и кувырки перед глазами, и взгляд ее устремляется в голубое небо, и, благодарение Madré Maria, [27]27
  Матерь Мария (исп.).


[Закрыть]она жива, и потом все поглощает черная пустота.

Последнее, что она слышит, это крик парня:

– Мать твою растак, сука!

И он убегает.

Летти лежит на грязной глине, локоть как чужой и зверски болит.

Но она понимает, что боль – это хорошо по сравнению с альтернативой.

100

Джек смотрит телевизор.

Он сидит перед двумя экранами, на которых одновременно прокручивает две видеозаписи.

На первой Памела показывает мебель, на второй он заснял обугленные и почерневшие останки их спальни.

Оченьстранно смотреть две эти записи одновременно.

Как будто призрак Памелы – прекрасной, сексуальной и живой – бродит на пепелище и витает над ним. Вот она демонстрирует кресла, ломберный столик, письменный стол… кровать или место, где они были.И где былаона.

Потому что он сжег это все и сжег ее.

Нет, это не так, думает Джек.

Ееон конечно же сжег.

Но мебель он бы не сжег никогда. Он дорожит ею не меньше, чем Оливия Хэтеуэй своими ложками. Никто не станет сжигать то, что любит, думает Джек.

Если есть хоть малейший шанс это спасти.

Никто, кроме меня…

Я сжег то, что любил, и разбросал по ветру пепел.

Какое слово сказал я тогда Летти?

Убирайся.

Как зовется эта птица? Сказочная птица, возрождающаяся из пепла. Феникс.

Как мы с Летти.

Как Памела на видео.

Как драгоценная мебель Ники.

Покажи мне это, Пам.

Покажи мне, как восстала из пепла драгоценная антикварная мебель Ники.

Покажи мне то, что я упускаю, призрак Памелы.

Пам силится что-то сказать тебе.

Огонь силится что-то тебе сказать.

В его потрескивании слышится:

Слушай мою речь, ты, глупец. Я же пытаюсь внушить это тебе, но ты слишком глуп, чтобы понять. Я же оставил тебе следы. Ты ведь понимаешь речь огня, правда же? Ты сыщик. Ты именно тот, кто мне нужен.

Прочти же мое послание.

Он несколько раз прокручивает видеозаписи и только тогда замечает это: оставленную огнем тень.

Вот Пам демонстрирует мебель в кабинете: «Бамбуковое бюро в японском стиле. Красный лак. Датируется примерно 1730 годом… очень ценный экземпляр».

Джек останавливает оба кадра.

Вот оно.

Он сравнивает то, что показывает Пам, с оставленной огнем тенью на стене.

Тень не такая, какой должна быть.

Он прокручивает запись еще раз.

Сомнений нет. Оставленная огнем тень меньше и ниже той, которой следовало быть, если бы бюро, стоя у стены, загораживало это место от огня.

Тень неверна.

Не тот призрак.

Это силуэт письменного стола.

Джек прокручивает еще раз то место, где Пам описывает письменный стол. Останавливает обе видеозаписи. Опять сравнивает описание, которое дает Пам, с тенью на стене.

Не та форма.

У бюро другая форма.

Ты промахнулся, Ники.

Спасибо тебе, Пам.

Спасибо тебе, огонь.

И тебе спасибо, Оливия Хэтеуэй.