Текст книги "Кочубей"

Автор книги: Даниил Мордовцев

Соавторы: Николай Сементовский,Фаддей Булгарин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 57 страниц)

ГЛАВА ХII

Чрез горы проточил он воды

На блатах грады насадил

……

Хранил примерный суд.

Державин.

В то время, когда случились описываемые здесь происшествия, то есть незадолго до вторжения Карла XII в Украину, Петербург только что зарождался, и никакой ум, никакое воображение не могли тогда предвидеть его нынешней красоты и величия. Распространение города началось после Полтавской битвы, но до низложения шведского могущества Пётр занимался более укреплением нового города, которого первое основание положено было на нынешней Петербугской стороне. Как бы волшебством возникла Петропавловская крепость, состоявшая тогда из одного кронверка, одного равелина и шести болверков с четырьмя воротами. Вал был земляной, и только Меншиковский болверк начинали строить каменный. Внутри крепости все здания были деревянные. Соборная Петропавловская церковь, низкое крестообразное здание о трёх шпилях, выкрашена была под мрамор. С одной стороны церкви построены были небольшие дома; оберкоменданта, генерал-поручика Романа Вилимовича Брюса, плац-майора полковника Чемезова, священников собора, цейхгауз, выкрашенный так же, как и церковь, под вид жёлтого мрамора, и большой караульный дом. Противу караульного дома находилась площадь, называемая плясовая, на которой стояла деревянная остроспинная лошадь, а рядом с нею вкопан был столп, обнесённый палисадом. От верха столпа висела цепь. Провинившихся солдат и мастеровых сажали на сию лошадь или приковывали руками к цепи на некоторое время. По другую сторону церкви были провиянтские магазины, гарнизонная канцелярия и главная аптека. Крепость прорезана была внутри каналом, в две с половиною сажени шириною. Сии первые строения были, так сказать, ядром новорождавшегося города.

Перед крепостью, за гласисом, стояла на том месте, где и ныне, деревянная церковь во имя Святыя Живоначальные Троицы. Площадь и пристань назывались Троичкими. На берегу на пристани стоял, как и ныне, домик, в котором жил Пётр Великий. Рядом выстроен был большой дом, называвшийся Посольский, в котором жил генерал-губернатор Петербургский, князь Меньшиков, а по другую сторону находился знаменитый питейный дом (или австерия), пред которым производились все торжества и сожигались фейерверки и куда государь заходил с приближёнными на рюмку водки, после обедни, в праздничные дни. По другую сторону стояли: деревянный гостиный двор и несколько частных домов, выстроенных в линию противу крепости. На другой стороне Невы находилось Адмиралтейство, обнесённое земляным валом, рвом и палисадами. Внутри Адмиралтейства были деревянные магазины и деревянная же башня со шпилем. Деревянная Исаакиевская церковь, только что начинала строиться, равно как и по Миллионной. Все как частные, так и казённые здания были или деревянные или мазанки (Fachwerk). На Васильевском острове были галерная верфь, укрепления, состоявшие под начальством капитана бомбардирской роты Василия Дмитриевича Корчмина, и французская казённая слобода для приезжих иностранных мастеров. На безымянном острове, против нынешнего Екатерингофа, построен был загородный дом, или подзорный дворец. Место, назначенное под город, было вымерено, и главные улицы означены были небольшими каналами по обеим сторонам, или сваями, в некотором расстоянии одна от другой В лесах сделаны просеки, из коих главная шла чрез густую берёзовую рощу в Московскую Ямскую слободу, населённую переселенцами из подмосковных ямщиков. Сия лесная дорога есть нынешний великолепный Невский проспект. При устье Фонтанки находилась старинная деревня Калинкина, а подалее, на взморье, деревня Матисова, населённые туземцами, ижорами, древними обитателями сего пустынного края. Несколько бревенчатых мостов на Фонтанке и на Мойке способствовали сообщению на Адмиралтейской стороне; но на Неве тогда мостов не было. Солдаты жили в слободах, построенных на Петербургской стороне, а матросы в нынешних Морских улицах, на Адмиралтейской стороне. Крестьяне, присылаемые по наряду на работу из соседних губерний, жили в шалашах, в лесах, в нынешней Литейной части. Они занимались рубкою лесов на просеках, очисткою болот, приготовлением кирпича, доставкою песка, извести, выжиганием угля. Частные люди строили домы наёмными работниками. По линиям, где надлежало быть улицам, лежали костры досок, брёвен и кучи песку. Везде рыли ямы и каналы для спуска воды. На обширном пространстве курились огни, при которых ночевали работники. Повсюду раздавались стук топоров, молотков, скрип и шипенье пил, ободрительные крики работающих, побудительные голоса начальников и заунылые звуки русских песен. Везде была деятельность, поспешность в труде, быстрота в движении, рачительность в исполнении, как будто невидимый дух повсюду присутствовал, за всем надзирал и поверял работу.

В прекрасное летнее утро стоял на берегу Невы, противу строившейся Исаакиевской церкви, запорожский казак и с любопытством смотрел на движущуюся картину деятельности проворного народа русского. Толпы рабочих, как муравьи, двигались в разных местах, поднимая и перевозя тяжести. Но чаще всего взор запорожца обращался на крепость и на домик царский, перед которым стоял расписанный и разукрашенный резьбою бот. В нескольких шагах от запорожца остановился старик с седою бородою, в русском летнем кафтане, в пуховой шляпе. Старик с удивлением осматривал, с головы до ног, запорожца, статного и красивого лицом, и любовался, как казалось, его нарядом. Наконец, как будто не могши преодолеть своё любопытство, старик подошёл к запорожцу, приподнял свою шляпу, поклонился и сказал:

   – Видно, ваша милость прибыла сюда с царём из Польши и впервые видишь здешние чудеса?

   – Правда, что я здесь в первый раз, и только со вчерашнего дня, – отвечал запорожец, – но я прибыл не с царём, а к царю.

   – Так видно, какой мастер, – примолвил старик. – Наш царь-батюшка никакому гостю так не рад здесь, как мореходу да мастеру.

   – Моё мастерство вот это, – сказал запорожец, ударив по своей сабле.

   – И то хорошо, батюшка! – отвечал старик. – У всякого свой промысел!

   – А когда можно увидеть царя? – спросил запорожец.

   – Да он, батюшка, с утра до ночи, все на ногах. Не любит покоиться, кормилец! Ведь и сегодня со светом уже был на Васильевском острову, а теперь, видно, заехал домой, перекусить. А ты, чай, знаешь царя нашего?

   – Никогда не видал!

   – Уж этакого царя не бывало, да и не будет, не только на Руси, да и на целом белом свете, – примолвил старик. – Ростом великан, силой богатырь, лицом красавец, а умом так всех и бояр, и князей, и владык за пояс заткнёт. Всё, вишь, знает, всё умеет и во всяком мастерстве и в книжном деле искусен, только, как говорят, не умеет лаптей плесть. Уж я отжил мой век, а об таком царе и в сказках не слыхивал! Бывало, наши цари сидели себе, сердечные в тёплых хоромах, молились Богу да кушали хлеб-соль, на здоровье с князьями да боярами, которые судили и рядили в народе, как сами хотели. А ныне так не только что везде царское око и царское ухо, да и рука-то его повсюду с мечом, с топором и с молотком. В суде ом первый судья, на войне первый воин, во всяком ремесле первый мастер, когда б не... – старик остановился.

   – Когда б не – что? – спросил запорожец.

Старик посмотрел исподлобья на него и сказал, понизив голос:

   – Да ведь ты сам, отец родной, короткокафтанник и безбородый!

   – Понимаю! – примолвил запорожец. – Русским не нравится то, что царь не любит бород и русского кафтана.

   – И вестимо, батюшка! – сказал старик. – Ведь деды наши и отцы носили бороды и жили не хуже других, да и святых-то угодников Божьих пишут с бородами...

   – Святость не в бороде, дедушка! – возразил запорожец. – Пишут святых так, как они были в жизни, но мы должны подражать им не в одежде и в стрижке и бритье волос и бороды, а в делах. Нарядись беззаконник как угодно, он всё-таки проклят, а праведный муж благословен во всякой одежде.

   – Ото так! – сказал старик. – Да вишь, народ, одевшись в кургузое платье и обрив бороду, так и льнёт к немцам, а от них далеко ли до расколу, да до антихриста папы. Господи, воля твоя! – примолвил старик, крестясь и тяжело вздыхая. – Уж чего наши бояре не переняли у немцев! Пьют дьявольское зелье, табачище, заставляют своих жён плясать с нехристями всенародно; едят всякую нечисть, и раков, и телят, и зайцев, и Бог знает что. А язык-то наш так исковеркали, что иное слушаешь от русского, да не понимаешь. Да то ли это! Ведь эти поганые немцы мало того, что опутали царя, да ещё и подговорили его женить православного царевича Алексея Петровича на своей обливанке. Слышно, наплакался, бедненький! Этот – дай Бог ему здоровье – так тянет всё за стариной и куды как не любит немцев и всякой их новизны. За то и народ и, священство так и прильнули к нему душой...

Вдруг словоохотливый старик замолчал, как бы испугавшись, что высказал лишнее перед незнакомым человеком.

   – Не бойся говорить правду, старинушка, – сказал запорожец. – У нас, на Украине, так же, как и на Руси, не любят немцев и всяких иноверцев, а до сих пор, слава Богу, у нас нет ни одного.

   – У нас, батюшка, так они всем завладели, – отвечал старик. – И войско-то они водят, и кораблями правят, и всякими мастерствами заведывают. Нечего сказать, есть меж ними люди добрые и смирные и знают своё дело... да всё-таки, что немец, то не русской, что нехристь, то не православный.

   – Уж что говорить! Куда им равняться с нами? «Далеко кулику до Петрова дня!» – возразил запорожец.

   – А царь-то их, вишь, вельми жалует! – сказал старик. – Сказывают, что от них всё тяжкое и горькое, и корабельщина, и поголовщина, и дороги, и каналы, и война-то, которой и конца не видно, и гоненье на стрельцов и старообрядцев. Слышно, что и город-то строить на этом чухонском болоте затеяли они же, чтоб быть поближе к своим, да подальше от коренной Руси. А уж эта постройка города, чего будет стоить, Господи! Ведь что копнёшь заступом в землю, так бездонный провал! А кругом пустошь пустошью, и кроме мухоморов, думаю, ничто здесь не созреет. Но ведь царская воля-то словно Божье слово, а наш царь чего захочет, то и будет. Недавно забушевало под ним Ладожское озеро, так он как велел высечь его порядочно батогами, ан на другой раз и пошелохнуться не смело перед ним. Уж за то люблю царя, дай Бог ему здоровья, что у нас для всех равны суд и расправа. Будь крестьянин, будь князь, провинился, так уж же не потакнет ради роду и племени. Для верного же и усердного слуги, будь он простой плотник или солдат, всякая честь и награда... Вот, недалече поискать... Посмотри-ка на князя Меншикова. Ныне первый боярин из крестьянских детей. Вот что дело, то дело! Ведь коли сам царь служит и работает, так и всем должно... Да вот и он сам, наш батюшка! Вот сел в свой бот, с кем бишь, издали-то не видно... Видно, едет в Мпратейство (Адмиралтейство). Он ещё не был здесь сегодня. А можно ли мне пойти туда, посмотреть сблизка на царя? – спросил запорожец.

   – А почему ж нет! К нему, батюшке, доступ волен каждому, во всякое время и в каждую пору! Я сам проведу тебя. Я подрядчик казённый, и мои люди работают там.

Старик с запорожцем вошли в Адмиралтейство. Старик пошёл к своим работникам, а запорожец стал за большим костром брёвен. Ботик приближался к берегу, и запорожец, подозвав к себе старика, спросил:

   – Скажи, старинушка, который из них государь и кто таковы господа с ним?

   – Царь сидит на руле, а на скамьях комендант крепости, Брюс, да вице-адмирал Крюйс, люди добрые, хоть из немцев. А вот этот молодец, денщик государя, Румянцев.

Бот пристал к берегу, и государь, проворно выскочив, пошёл к новостроящейся бригантине. Он превышал головою всех бывших в Адмиралтействе людей. На нём был светло-зелёный, длиннополый мундир с красным откидным воротником и красными обшлагами, камзол и исподнее платье из простого равентуха и козловые сапоги за колено. Подпоясан он был по камзолу лосиною портупеей, на которой висел, при бедре, кортик. Голова покрыта была небольшою треугольною шляпой. Чёрные волосы его висели по воротнику, небольшие усики придавали выразительность полному, смуглому его лицу, а глаза горели как алмазы. Он и имел в руках трость, знаменитую дубинку, которая перещупала хребет всех нерадивых, всех злоупотребителей сего славного царствования.

Поздоровавшись с работниками, Пётр Великий взобрался на новостроящуюся бригантину, обошёл повсюду от киля до шканцев и, спустившись на землю, пошёл к другому стапелю. Перед ним несколько работников силилось поднять бревно из костра. Пётр подошёл к ним, закричал: «Посторонись!» – и когда работники опустили бревно, Пётр упёрся в него плечом, двинул, и тяжёлое дерево слетело на землю как пёрышко. Государь улыбнулся и пошёл далее.

   – По-каковски ты рубишь, неуч? – сказал государь плотнику, выхватив у него из рук топор и бросив на землю свою дубинку. – Топор держи плашмя к брусу, да не размахивайся, а надрубай бережно. Вот так! – Пётр стал сам тесать бревно, приговаривая: – Ведь это дорогой товар – дуб, испортить его легко в минуту, а пока он вырастет, надобно ждать веки! Гей, мастер!

Работники стали кликать корабельного мастера, который немедленно предстал пред государем.

   – Не изволишь беречь лесу и не умеешь выбирать работников, – сказал ему государь. – Неужели у тебя нет лучших плотников для такой работы?

   – Откуда взять, государь! – сказал мастер. – Рад-радёхонек, когда найдёшь человека, который смыслит поболее, как рубить дрова! Ведь у нас столько работы, государь, что и в Голландии не нашли бы довольное число хороших плотников...

   – Учи, надсматривай! – возразил государь.

   – Ведь не много таких переимчивых, как сардамский плотник, а что смотреть – то смотрю в оба, да за всеми не углядишь.

   – Ну, ладно, кум! – сказал государь. – У тебя на всё готов ответ, а вот господин вице-адмирал говорит, что шхуна нашей работы тяжела на ходу и берёт много воды.

   – Ведь вы сами изволили сделать чертёж, государь, чтоб попробовать. Я также предвидел, что дело не пойдёт на лад...

   – Предвидел! – сказал государь грозно, стукнув дубинкою в землю и посмотрев гневно на мастера. – Ты предвидел, что дело не удастся – и не сказал мне ни слова!

   – Я не смел... Я боялся огорчить вас, государь!

   – Ты не смел, ты боялся огорчить меня! – примолвил государь. – Разве я огорчаюсь правдою? Разве ты не знаешь, что я благодарен, когда мне поправят мою ошибку, когда научат меня, чего я не знал, покажут, чего недосмотрел? Не сто раз повторял я вам всем, и генералам моим, и сенаторам, и мастерам: говорите мне правду смело и открыто. Я более ничего от вас не требую, как правды и рачения к должности. Гневаюсь я и наказываю за ложь и за обман, а не сержусь, хотя бы кто говорил и вздор от чистого сердца и с добрым намерением. Никак не могу управиться с моими людьми! – примолвил он, обращаясь к генералу Брюсу и вице-адмиралу Крюйсу, – никак не могу вбить в голову, что они служат не для моей потехи, а для пользы общей нашей матери, России. Не могу уверить их, что я для себя лично ничего не хочу, ничего не требую от них, кроме исполнения моей воли, которая имеет одну цель, благо отечества, а потому советников моих и помощников я избираю для того только, чтоб они говорили мне правду, по крайнему своему разумению! Дал бы мне Бог поболее таких людей, как князь Долгорукий! Вот этот так понял меня! Слушай, кум, – примолвил государь, обращаясь к мастеру, – на этот раз я тебя прощаю, веря, что ты молчал правду от глупости, а если в другой раз послышишь, что я приказываю тебе что-либо такое, в чём ты не видишь пользы, а ты не скажешь мне, что думаешь, то вот эта дубинка погуляет по твоей спине! Надеюсь, что ты за это сделаешь мне славную бригантину!

Мастер бросился в ноги государю.

– Встань! Я терпеть не могу этого. Кланяйся Богу, а перед царём стой прямо, смотри в глаза, говори правду и делай честно своё дело. – Государь отвернулся и пошёл в магазины, где лежало железо.

Старик подошёл к запорожцу и сказал ему:

   – Коли тебе нужда до царя, так ступай за ним.

   – Нет, теперь ещё не пора, – отвечал запорожец. – Мне только хотелось увидеть его, а между тем я в одно время и увидел, и узнал его коротко. Великий муж! Государь, который любит истину и помышляет единственно о благе отечества, есть образ Бога на земле. Надеюсь на его правосудие!

   – Не угодно ли вашей милости пожаловать ко мне откушать моего хлеба-соли? – сказал старик. – Ты здесь чужой.

   – Спасибо, старинушка! С радостью принимаю твоё приглашение, а после попрошу, чтоб ты проводил меня к боярину Кикину.

   – Изволь! Ну пойдём ко мне.

Они вышли из Адмиралтейства, и старик повёл его в свой дом в Морскую слободу, возле новостроящейся церкви Исаакия Далматского.

В короткое правление царей Михаила Фёдоровича и Алексея Михайловича, во время слабого, колеблющегося троецарствия Иоанна, Фёдора и Петра Алексеевичей и пронырливое, кознестроительное управление царевны Софьи Алексеевны власть бояр, их самоуправство, своенравие и беззаконность достигли высочайшей степени. Хотя они не смели явно противиться воле царской, но если оная не согласовалась с их выгодами или честолюбием, они умели отклонять исполнение, под различными предлогами, и самую волю царя обуздывали кознями. Любимцы двора делали, что хотели, и правители областей и городов угнетали народ беспощадно. Партии боролись между собою у двора, чтоб доставить себе власть и ввергнуть в опалу противников. Для честолюбивцев и корыстолюбцев, за пожертвование совестью, открыты были неисчерпаемые рудники богатства и почестей. Вдруг появился герой на престоле, единственный Пётр, которого не знали и не постигали до тех пор, пока он не достиг единодержавия. Железною рукою взяв опущенные бразды правления, он удержал своеволие, разогнал козни, усмирил буйные страсти и всё подчинил своей воле, непреложной как судьба. Сея твёрдою волею своею, как архимедовым рычагом, Пётр выдвинул царство из тины невежества и варварства, выкатил его на солнце просвещения и помчал по тернистому пути образованности. С первого шагу Пётр поставил себя в противумыслие с целым своим народом. Каждая мера его, каждое начинание и учреждение явно разногласили с правами, обычаями, образом мыслей, понятиями, чувствованиями и предрассудками всех сословий тогдашнего русского народа. Петру невозможно было починивать и перестраивать. Ему надлежало сломить, разрушить до основания ветхое государственное здание, погрести под развалинами оного старинные предрассудки и из обломков создать новое, по европейскому образцу. Так он и сделал, преодолев препятствия и понеся труды, которые показались бы баснословными, ежели бы не были так близки к нам. Но ежели в странах просвященных и благоустроенных каждое нововведение, имеющее целью народное благо, находит сильных противников в людях, тучнеющих от злоупотреблений и закоренелых предрассудков, тем более Пётр должен был найти недовольных между русскими боярами и закоснелым в невежестве мелким дворянством, с которых он стряхнул лень, и, обуздывая их пороки, заставил действовать противу их воли на пользу отечества, оскорбляя притом их самолюбие возведением на высокие степени людей с дарованиями и с усердием, без оглядки на родство и связи. Особенно вооружало противу Петра всех русских и даже преданных ему людей предпочтение, оказываемое им чужестранцам, хотя многие чувствовали, что без их помощи государь не мог начать, а тем более совершить великого дела преобразования России. Но характерная черта русского народа есть уверенность в превосходстве своём перед иностранцами. Уверенность сия и ныне даже не может назваться справедливою, ибо дарование не есть привилегия одного племени, а в то время сия самонадеянность русских на собственные силы была столь же ложною, как и вредною, ибо большая часть вещей, о которых русские не имели никакого понятия, была на высокой степени совершенства у других народов. Суеверие называло каждого неправославного нехристем или обливанцем, а потому невеждам казалось делом богопротивным подчинять православных под их начальство. Приближённых государя оскорбляла необыкновенная вольность иностранцев в обхождении с ним и его чрезвычайная к ним снисходительность. Словом, все вымышляли и находили причины быть недовольными великим мужем, боготворимым потомством и уважаемым всем человечеством. Такова участь истинного величия души и гения! Горести, труды, неблагодарность и клевета в жизни – за гробом бессмертная слава. Не многие из русских тогдашнего времени понимали Петра, но героев везде и всегда не много, а избранные им сподвижники в точном смысле слова были герои. Великий Пётр пользовался умом каждого и чтил его, но доверял только уму, соединённому с праводушием. А потому-то умный Александр Кикин, казначей государев и член Адмиралтейства, хотя пользовался милостью царя, но не мог возбудить в нём доверенности, следовательно, не мог достигнуть тех степеней в государстве, как Меньшиков, Шереметев, Апраксин, Головин, Головкин, Долгорукие и другие.

Кикин хотя умом оправдывал все начинания Петра, но, мучимый завистью и честолюбием, скрытно держался стороны недовольных, которые в невежестве и фанатизме своём вопияли противу каждого нововведения и называли их беззакониями, смертными грехами, дьявольским наваждением. Слабодушный и слабоумный царевич Алексей Петрович уловлен был в сети фанатиками и безумными приверженцами грубой старины, а умные честолюбцы, в том числе и Кикин, тайно ободряли их ревность, надеясь со временем овладеть царевичем и управлять Россией, под его именем. Жизнь Петра почти ежедневно висела, так сказать, на волоске, потому что он не щадил её ни в боях, ни в трудах, едва не превышающих силы человеческие. Все знали отвращение царевича Алексея Петровича от нововведений и его связи со всеми противниками нового порядка вещей, и все были уверены, что если царевич Алексей вступит на престол, то любимцы и сподвижники Петра должны погибнуть вместе с возникающим преобразованием России. Умные и добросовестные люди страшились сей минуты: фанатики, невежды и обманувшиеся в надеждах честолюбцы с нетерпением ждали её, как начала своего благополучия. Между тем, пока Пётр жил и действовал, козни устраивались во мраке, порождались злые замыслы и клевета, и при помощи суеверия поставляли Петру препятствия и отвращали от него сердца народа. Главными действующими пружинами зла были епископ Ростовский, Досифей, владевший душою царевича Алексея, и генерал-майор Степан Богданович Глебов, господствовавший над сердцем его матери, Евдокии Фёдоровны, постриженной в старицы, под именем Елены, и находившейся в Суздальском Покровском монастыре. Вокруг их увивались толпы беспокойных, недовольных кознелюбцев.

Александр Кикин строил в сие время новые палаты, на набережной Невы, противу крепости, а сам жил в небольшом доме, на дворе. Вечером, когда работники распущены были с казённых и частных работ, старик повёл запорожца к дому Кикина и, указав оный, удалился, сказав:

   – Держи ухо востро, брат казак! Этот боярин любит ловить рыбу в мутной воде...

Запорожец постучал у дверей, и его ввёл в светлицу дьяк. Кикин сидел возле стола, за бумагами. Он оборотился, бросил проницательный взор на запорожца, осмотрел его с головы до ног и сказал хладнокровно:

   – Откуда и с чем?

   – Мне нужно переговорить наедине с вашею милостью о важном деле, – отвечал запорожец, поклонясь в пояс.

   – Подожди в сенях, – отвечал Кикин, подозвал дьяка и стал заниматься бумагами. Запорожец ждал около часа, наконец Кикин выпроводил дьяка на крыльцо, подождал, пока он не скрылся из виду, и, воротясь в сени, велел запорожцу следовать за собою в избу. Сев на прежнее место, Кикин устремил глаза на запорожца и сказал:

   – Ну-тка, посмотрим, чего ты от меня хочешь?

   – Я приехал к тебе с поклоном из Малороссии, от Марьи Ивановны Ломтиковской, – сказал запорожец.

Кикин улыбнулся и спросил:

   – Что она нового затеяла?

   – Она открыла мне положение здешних дел, – сказал запорожец, – и приказала сказать вам, что если царевичу нужна помощь в Малороссии и Украине, то он теперь имеет случай приобрести все сердца, исходатайствовав у царя, чрез друзей своих, прощение полковнику Палею, и выпросить позволение возвратиться ему восвояси. Вашей милости, вероятно, известно, какою любовью пользуется у народа Палей и как ненавидим Мазепа, который теперь замышляет измену противу России, что всем известно на Украйне, хотя и не может быть доказано бумагами. Если б друзьям царевича удалось поставить Палея в гетманы и низложить коварного Мазепу, сто тысяч воинов ополчились бы по слову царевича и весь войсковой скарб поступил бы в его распоряжение...

   – Всё это насказала тебе эта баба! – возразил Кикин с лукавою улыбкой. – Легко сказка сказывается, да не легко дело делается. Царь, брат, не таков, как вы об нем думаете! Его не проведут ни сто Мазеп, ни двести Палеев! Все вы, братцы, малороссияне, хотя люди храбрые и умные, но превеликие ябедники! Хотелось вам свернуть шею Мазепе, а вы же укрепили его на гетманском месте вашими недоказанными доносами, вашим пустым ябедничеством. Палей сослан в Сибирь за ослушание царской воле и в угодность Мазепе, которого царь теперь ласкает, потому что имеет в нём нужду. Да, впрочем, он и заслужил милость царскую двадцатилетнею верною службой. По пустым просьбам царь не простит Палея и не захочет огорчить Мазепу. Это дело конченое: поезжай с этим к Марин Ивановне да скажи ей от меня, что с этой поры, как она изволила наболтать тебе всякого вздору о царевиче и обо мне, да ещё осмелилась подсылать ко мне неизвестного мне человека, я больше не хочу её знать, а если она ещё вздумает подсылать ко мне, то я скручу в бараний рог её посланца да и отдам царю, как изменника. Благодари Бога, что ты как-то мне приглянулся и что я отпускаю тебя цела и невредима. Но чтоб сей же ночи тебя не было в Петербурге! Прощай! С Богом!

Кикин отвернулся, и Огневик (ибо это был он) вышел, не сказав ни слова, огорчённый своею неудачею. Возвращаясь на постоялый двор, в Московской Ямской, где он остановился, Огневик стал рассуждать о своём предприятии и почувствовал всё своё неблагоразумие, что обратился к человеку, в котором он не был уверен. Услышав мельком от Марьи о существующем заговоре и удержав в памяти имена царевича Алексея Петровича и казначея Кикина, Огневик сперва верил, что, намекнув сему последнему об их тайне, он будет принят заговорщиками, как и их соучастник, и найдёт у них покровительство. Теперь он удостоверился, что поступил легкомысленно, не взяв от Марии писем к заговорщикам и доказательств измены Мазепиной. Но вспомнив при сём, какой жертвы требовала от него сия исступлённая женщина, Огневик наконец успокоил себя мыслию, что ему иначе нельзя было поступить, как отведать счастья, без содействия Марин, с которой он страшился войти в тесную дружбу. Огневик внутренно устыдился, вспомнив, что с самого выезда своего из Бердичева он впервые стал размышлять о подробностях своего предприятия и что, следуя долгу своему и совестя, повелевающим ему забыть всё, устремиться на помощь своему благодетелю, Палею, он действовал почти машинально, а внутренно занят был Натальей и только об ней одной думал во всю дорогу, только ей одной посвящал ощущения души своей. Будучи обречён Мазепою в жертву его мщения, Огневик не мог показаться в Малороссии и в Русской Украйне, следовательно, не имел никакой надежды свидеться с Натальей, а тем менее похитить её из Батурина. Всё его благополучие зависело от освобождения Палея, и, не надеясь более найти подпору в русских боярах, притом не зная никого, он решился написать челобитную от имени украинского народа и подать её лично царю.

Спросив бумаги и чернил у хозяина, Огневик заперся в своей светлице и занялся сочинением челобитной. Он изобразил яркими красками заслуги и подвиги Палея в его беспрерывной войне с татарами и поляками, врагами России; представил, что Палей со своею вольницею составлял как бы оплот России в тех странах и своим влиянием на умы удерживал в повиновении царю запорожцев, привлёк гетмана польской Украины, Самуся, на русскую сторону и заставлял гетмана Малороссии быть невольно верным царю, хотя во всём том крае известны сношения его с Польшей и ненависть к России. В неисполнении на леем царской воли он оправдывал его тем, что Палей хотел только рассчитаться с польскими панами во взаимном ущербе и после того возвратить им занятые поместья, и, наконец, убеждал царя не верить доносу Мазепы, который ненавидит Палея и желает его погибели для того только, что во время его пребывания на Украине Мазепе невозможно вовлечь народ в измену противу царя. Употребив всё школьное своё красноречие и всю силу своего чувства при составлении сей челобитной, Огневик, не раздеваясь, лёг отдыхать, намереваясь со светом идти к царскому дому и подать ему оную при выходе царя. Огневик проспал долее, нежели предполагал, и когда проснулся, солнце уже было высоко. Он нанял у хозяина лошадь с телегой и поехал к старику, подрядчику, с которым познакомился накануне. Старик уже возвратился из Адмиралтейства к завтраку и сказал ему, что государь был там с какими-то новоприбывшими немцами, показывал им работы и остался весьма доволен. Огневик открылся старику, что намерен подать государю челобитную.

   – Смотри, будь осторожен, – сказал старик, – здесь объявлен всенародно указ государев, чтоб никто не осмеливался подавать ему челобитень, кроме как по делам государственным и на несправедливость судей. По всем прочим делам поведено подавать жалобы в Приказы, куда какая следует. Государь не любит, чтоб преступали его волю, и издал указ, в коем прописано, чтоб никто не отговаривался незнанием законов.

   – Я жалуюсь на несправедливость судей! – возразил Огневик.

   –  Делай что хочешь, – примолвил старик, – моё дело сторона, а ты человек грамотный и знаешь более нас. Теперь государь дома; ступай на ту сторону и дождись, пока он выйдет.

Огневик изготовил также письмо к Наталье, в котором уведомлял её обо всём случившемся и извещал, что он решился пожертвовать собою для избавления своего благодетеля. Он увольнял её от данного ею обета, если его постигнет несчастие, смерть или ссылка, и просил только об одном – воспоминать иногда об нем. Письмо сне надписано было русскому священнику в Виннице, приятелю его.

   – Ты обласкал меня, сироту, на чужой стороне, – сказал Огневик старику, пожимая его руку, – доверши доброе дело, и если я не ворочусь к тебе сегодня вечером, постарайся переслать это письмо.