Текст книги "Кочубей"

Автор книги: Даниил Мордовцев

Соавторы: Николай Сементовский,Фаддей Булгарин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 57 страниц)

XI

Ещё на небе горела утренняя звёздочка и только что начинал краснеть восток, а по улицам Батурина ходили уже головы и десятники, стуча в деревянную доску деревянным молотком, давали знать народу, что на Троицкой площади приготовляется, ради дня именин гетмана, кровавый банкет.

   – А что, опять банкет будет? – спросил старик, высунув нос в круглое окно своей хаты!

   – Иди на площадь, там увидишь!

   – Да нет; будут попы служить молебен, сегодня праздник гетманский! – сказала жена старику.

   – У нас теперь, что неделя, то и гетманский праздник...

   – Я тебе говорю, что гетманский праздник, сегодня Иван-Купала, вчера девчата через огонь скакали, сама видела, как марену рубили и ставили, а сестра Феська, что у гетмана живёт, и купало наряжала любистиком, мареною, с шавлиею барвинком квичали, и я свою ленту красную на марену отдала.

   – Да недаром же десятник сказал, чтоб собирался народ на Троицкую площадь; пойдём, посмотрим, а может быть, в самом деле, как вечной памяти бывало за Самуйловичем, что десять бочек горелки, да но десяти мёду и пива выкатят, да и чествуют народ; а пирогов с капустою, да паляниц, – а, Боже, твоя воля! – сколько тогда раздавали народу.

   – Может быть, и теперь будет так!

   – Ну пойдём!

Только вышел старик со старухой из хаты, – и во всех церквах Батурина зазвонили на раннюю обедню.

   – Ну так и есть, что Иван Степанович для всех батуринцов приготовил банкет: выпьем по чарке за его здоровье... во все дзвоны звонят, не беда, слава Господу милосердому; теперь молятся по всей Украине за спасение его души, так и мы выпьем, чем почестуют, да и доброе слово скажем, так жинко?

   – Сам знаешь, что так!

   – Так-таки, так!

На Николаевской площади со всех батурннских и окольных селений священники с хоругвями, крестами и иконами служили молебен собором и с коленопреклонением о здравии гетмана Ивана Степановича, не много было здесь простого народа, большею частию молились гости, приехавшие на праздник к Мазепе; зато вся Троицкая площадь, как поле маком, была покрыта народом.

Посредине Троицкой площади, на помощённых досках лежала простая деревянная колодка, с секирою стоял кат-москаль, в красной рубашке. Подмостки окружали сердюки, компанейцы и желдаты, а за ними стояли музыканты.

Когда отслужили молебен, приехал Мазепа, с ним был Кочубей, два польских пана и два казачьих полковника. Они были все веселы, а гетман, часто отирал слёзы, которые текли по щекам его.

Привезли в повозке скованного чернеца, расковали, кат снял с него одежду; помолился чернец, поклонился на все четыре стороны, ударил три поклона и благодушно положил голову на колодку...

– Бенкетует! Чтобы так бенкетовала его лихая година! – говорил народ, и сколько ни было здесь тысяч, все они в душе проклинали гетмана... а гетман, притворившись плачущим, с радостию поехал в Бахмач.

XII

В двух милях от Батурина, в селе Бахмаче стоял гетманский замок Гончаровка; в два этажа большой каменный дом, за ним сад, окружённый каменною оградою. У ворот и везде, где следовало, стояли часовые; а перед самым домом на широком дворе построилась компания надворной хоругви, в жёлтых жупанах, батальон желдатской – в красных, а сердюки в голубых; перед войском стояла музыка. По другую сторону толпы народа и некоторые из приехавших гостей. Всё это ожидало гетмана из Батурина.

И вот заклубилась по дороге пыль, и скоро гетман подъехал к крыльцу; заиграли в трубы, ударили в бубны, литавры, а стоявшие у самого крыльца евреи – представители своего народа, поднесли гетману на серебряном блюде пряники, варенья и плоды, заиграли на цимбалах, скрипках и бубнах, поздравили гетмана с праздником. У самых дверей архимандрит, сопровождаемый духовенством, поднёс гетману просфиру, зёрна пшеницы, елей и вино, гетман подошёл под благословение, принял святой дар, поблагодарил архимандрита и пригласил войти в залу.

Два гайдука, одетые в красные жупаны с золотыми выкладками, отворили двери в залу, и в эту же минуту на хорах заиграла прекрасная стройная духовая музыка, присланная Мазепе в дар от княгини Дульской.

Важно вошёл гетман в залу; все собравшиеся встретили его низкими поклонами.

Мазепа в этот день был в шёлковом жупане серебряного цвета, подпоясанный золотым поясом, сабля его бы ла драгоценная. Сказав несколько ласковых слов знатнейшим из панов, гетман вошёл в ту комнату, где чинно в ряд на креслах и длинном во всю стену диване сидели женщины; прежде всех Мазепа поклонился сидевшей против дверей, довольно дородной, невысокой брюнетке средних лет, приятной наружности; женщина эта приподнялась немного, и поклонилась; гетман подошёл к ней – Любовь Фёдоровна протянула руку, Мазепа её поцеловал.

   – С именинами поздравляю; счастлив тебя Господь! – сказала она довольно гордо. Гетман низко кланялся, потом поцеловал руки ещё двум или трём женщинам и уселся подле Любови Фёдоровны: она, усмехаясь, погрозила ему пальцем, гетман наклонил к ней ухо и она что-то сказала ему.

   – Исполнил царский указ, его воля... переступить не смею...

   – Всё-таки не в такой день!..

   – Кума моя милая... не в моей воле!..

   – Всё не хорошо!..

   – Сам знаю!..

Любовь Фёдоровна покачала головою и умолкла, потом погладила по голове дочь свою Мотрёньку, стоявшую подле неё, которая пристально смотрела на крестного отца своего.

– Иди ко мне, дочко моя, моё серденько, – сказал Мазепа, поднял Мотрёньку, посадил к себе на колени, и поцеловал её в уста...

   – Ну, что ты сегодня делала, в куколки играла?

   – Я в церкви за тебя Богу молилась!..

   – Умница, за это я тебе дам родзинок, вишень, всего, чего захочешь!

   – Дай мне вот это! – сказала Мотрёнька, перебирая золотые снурки на груди гетмана, которыми был вышит его кафтан, присланный от царя.

   – Этого нельзя!

   – Нет, можно!

   – Нельзя!

   – Ну, я тебя за усы! – и Мотрёнька начала тормошить Мазепу за поседевшие его усы.

   – Это царь дал, доню, этого тебе нельзя дать!

– Ну тебе и так царь даст! – сказала она, и ручонкой своей, играя, ударила его по щеке. – Гетман покраснел. В эту минуту в голове его мелькнула мысль; что если бы в самом деле царь схватил его за усы и ударил по щеке!.. Но мысль его перебил вошедший в залу граф Потоцкий с графом Замбеушем, а вслед за этим, в зале зашумели. Гетман поспешно встал и пошёл на встречу приехавшим из Польши ко дню его именин, графине Марьяне Потоцкой, Жозефине Четвертинской, Люции Збаражской, Ангелике Вавиловой и по крайней мере ещё сорока женщинам и девицам, шедшим вслед за графинями, приехавшими также из других мест: Подолии, Волыни и Киева.

Собралось всех женщин до двухсот, а мужчин и не перечесть, – во всяком случае более трёхсот знатных. Не только сам замок, но и все флигеля были наполнены панами и панянками. В саду были нарочно к этому дню раскинуты дорогие шатры и всё ещё было тесно. В самом замке комнаты были отведены одним женщинам, более почётным и преимущественно приехавшим из Польши…

Когда все съехались, в большой зале и в других комнатах столы покрыли белыми шёлковыми скатертями, поставили тарелки, разрисованные синенькими полосками и звёздочками, серебряные чарки, такие же вилки, ножи, серебряные фляги с венгерским, бутылки с медами, водками и другими напитками, и когда всё прочее приготовили, на огромном серебряном подносе внесли четыре гайдука отварного осётра и поставили на главном столе против женщин, которые благосклонно смотрели на книши, пирожки-затворники, пирожки с сыром, колбасы, начиненного поросёнка, приливную рыбу, маринированную дичь, все хвалили и заранее наслаждались приятностию блюд, прельщались искусною позолотою и раскраскою шишек и коржиков, подаваемых на стол, по обычаю казаков – в день именин.

Гетман отрезал несколько кусков осетрины и книша, пригласил женщин кушать, и положив на тарелку один кусок рыбы, поднёс графине Потоцкой, прекрасной собою блондинке, с чёрными глазами и ямками на розовых щеках. Графиня привстала и улыбаясь, сказала гетману приветствие на польском языке. Гетман отвечал ей тем же; потом он взял ещё несколько кусков и поднёс Кочубеевой, графине Збаражской, Четвертинской, Искриной, и другим.

Графиня Марьяна Потоцкая подошла к Мазепе, который резал у стола пирог, попросила его, чтобы оставил свою работу и пригласила сесть подле себя. Мазепа с особенным удовольствием повиновался.

   – Что, гетман, прикажешь пожелать тебе для твоих именин?

   – Чтобы я помолодел! – усмехаясь, сказал Мазепа.

   – Ох, не хочу этого желать; гетман так красив и мил собою, что если бы пожелать ему молодых лет, значило бы пожелать худшаго! – говорила графиня, приятно улыбаясь.

   – Нет, гетман, нет; то не добро будет, когда ты помолодеешь; все тебя любят теперь, а тогда всё перестану!! – сказала Четвертинская.

Гетман кланялся и, улыбаясь, благодарил обеих.

   – Нет, гетман, лучше я пожелаю, скорее видеть тебя в наших краях! – сказала Збаражская, также очаровательная брюнетка, и ещё весьма молодая. Пламенные глаза её были покрыты страстною влагою.

Мазепа также страстно посмотрел на неё, тихонько вздохнул, поклонился и замолчал.

Перед завтраком гайдуки подносили на серебряных подносах водки в графинчиках, которых на каждом подносе поставлено было не менее двенадцати. Гетман шёл вслед за подносившими, и останавливаясь пред каждым паном, приглашал: – «Паны, добродийство, просим всенижайше горёлочки прикушать – и, указывая на графинчики, приговаривал:

   – От обомленья, от воздыханья, от спотыкания, от перхоты, от сухоты, от жалю и туги, от всякой недуги, от боязни, от приязни… от се чиста, се душиста, се нерцивка, се гвоздикивка, се полынна, а се тминна.

В зале завтракали духовенство и все прочие мужчины, приехавшие к гетману с поздравлением.

Музыка играла польские и малороссийские песни во всё продолжение закуски. За завтраком венгерское, дедовский мёд, вишнёвка, малиновка, рябиновка и другия наливки рекой лились. Несмотря на то, что три часа назад тому на Троицкой площади был кровавый пир, веселье в замке гетмана шумело; и даже те, которым бы следовало оплакивать безвинно казнённого, забыли прошлое; таков уже наш свет и таковы люди всех веков и народов, если они не отрешились своего «Я» и блюдут его благосостояние...

На дворе перед замком Мазепа угощал свою придворную гвардию, своих верных телохранителей, сам ходил по рядам их, старшим из казаков наливал чарки мёду и угощал.

Вслед за завтраком начался и обед. Гетман пригласил гостей сесть за столы, все уселись, и гайдуки поставили перед гостями огромные чаши с борщом, гости сами наполняли тарелки.

В гостиной вместо гайдуков услуживали молоденькие негры с отрезанными ушами, носами и языками; у гетмана таких негров было до двадцати пяти; они были ирисланы ему в подарок от турецкого султана. Негры, как и все слуги гетмана, были во всём красном с золотыми снурками. Граф Потоцкий, Кочубей, Борковский, Искра, граф Замбеуш, граф Четвертинский, граф Жаба – Кржевецкий, князь Радзивилл и некоторые из полковников и других старшин сидели в гостиной за особенным столом, а сам гетман сидел с женщинами и веселил всё общество.

Кушаньям не было счета, начиная от борща, вареников с сыром, мандрикок, дошли наконец до блюд польской кухни. Кончилось подаванье кушаньев, но гости долго ещё, по обычаю, не вставали из-за столов и разговаривая смеялись, шутили и были все необыкновенно веселы; начались тосты, пили столетний мёд: здоровье гетмана прежде всех, потом здоровье всей гетманщины, третий тост – здоровье генеральной старшины, четвёртый – здоровье полковников и всего казачества. Гетман налил себе мёду в чарку, поднял её вверх и, обратясь к женщинам, сказал: «Один пью за ваше здоровье – выпью не венгерского, а мёду, мёд слаще, будьте здоровы!» За гетманом пили здоровье женщин все прочие паны.

Почти в четыре часа встали из-за стола. Женщины ушли в сад, а мужчины, кто куда вздумал – духовенство уехало в Батурин, не дожидая вечернего банкета.

Начало темнеть, в замке всё приготовлено было к танцам; женщины переодевались, мужчины тоже надевали ярких цветов жупаны. На столах в гостиной поставили десерт: повидло, орехи в патоке, груши в мёду с гвоздичками, родзинки, цельники мёда, кавуны, дыни, яблоки, груши, вишни, малину, клубнику и все прочие плоды, которыми изобилует благословенная Малороссия. Два гайдука, один из числа присланных Мазепе от друга его Станислава Лещинского, а другой Демьян, любимый слуга Мазепы, надели вместо жупанов, куртки и белые шальвары, и принесли в зал огромные турбаны. На хорах музыка заиграла польскую – и зала в минуту наполнилась гость ми.

Вошёл Мазепа и остановился подле панов генеральной старшины и полковников.

   – Не из Польши ли сей гайдучище?

   – Из Польши!

– Посмотрим, как танцует вприсядку; Демьяна знаю, тот славно танцует, – сказал толстый, невысокий ростом брюнет; это был пан Искра, служивший тогда в Полтавском полку.

   – Ну, пане Искро, они оба за тебя не справятся! – сказал писарь Скоропадский.

   – Да может быть и так!

   – Да таки-так!

   – Вот, Искро, коли любишь нас, задай жару после сих дурней!

   – Постойте, поглядим на сих молодцов!

Среди залы образовалось пространство. Гости теснились у стен.

Демьян и польский гайдук взяли турбаны, моргнули друг на друга, закрутили усы, пристукнули ногами, Демьян заиграл и оба разом пустились вприсядку, припевая:

 
На-в-городи постернак, постернак;
Чи яж тоби не казак, не казак,
Чи я ж тебе не люблю, не люблю,
Чи я ж тобе червичкив не куплю.
Куплю, куплю, чорнобрива,
Куплю, куплю того дива,
Буду сердце ходить,
Буду сердце любить,
Ой гопь, гопака
Полюбила казака...
 

Все паны и пани были в восхищении и выхваляли ловкость Демьяна, черноусого казака, ростом почти в сажень и чрезвычайно красивого.

За пляскою гайдуков начались польские танцы: стали в танок, взявшись по паре за руки, музыканты на цимбалах, бубне, скрипках и басе заиграли «Журавля», и начался танец, подобный польскому; танцевали все, даже и графини, чинно, не разговаривая.

Кончился «Журавель», все уселись по местам и началось угощенье. Гетман женщинам подносил повидло, пастилу, орехи в мёду, орешки масляные, родзинки. А гайдуки подносили панам добродиям наливки и мёд; женщины соромились, и гетман должен бы перед каждого стоять несколько минут и упрашивать попробовать хотя чего-нибудь... Графиня Потоцкая и княгиня Збаражская любовались скромностию малороссийских панн.

Когда порядком зашумело в головах панов от ежеминутных потчиваний, отчего никто не смел ни под каким предлогом отказываться, гетман вошёл в залу и спросил:

   – А что, паны добродии, не танцуете! Пане Искро, ты охотник до танцев; стыдно, ей же, стыдно!

– А ну, пане, танцевать! – сказал Кочубей, взявши Искру за руку, желая всегда и во всём угождать Мазепе.

   – Ну-ну, я не прочь, пане Кочубею, ну-метелицы!..

   – Метелицы! Метелицы! – сказал гетман, и пошёл в гостиную, приглашать панн.

   – Метелицы, так и метелицы, – повторяли панны.

   – Ей вы, игрецы, метелицы!

   – Ей-же-ей, не вытерплю: вот так-таки сами ноги и танцуют! А ну-те, пании, пании, скорее! А ну-те, где твоя пани, Кочубей? Я с твоею потанцую!

   – Вот идёт!

Искра подхватил Любовь Фёдоровну, другие паны разобрали панн, стали в кружок и начали припевать:

 
Ой на дворе метелица.
Чóму стáрый не жéнится?
Бо не час, не пóра
Бо ще старá не вмирá.
 

Кружились то в одну, то в другую сторону.

Польские графини и графы, и кто умел из малороссиян, танцевали после метелицы краковяк и мазуречку. Сам гетман с графинею Потоцкого стоял в первой паре; он ловкостию своею удивлял всех, никто из присутствовавших не танцевал лучше его.

Мазепа, как будто бы для доказательства своей ловкости, то каблуком ударит об пол и три раза оборотится на одной ноге, то станет на колено и поворотит панну вокруг себя, то пустит её вперёд и, ловко подскочив, ударит каблук об каблук, поворотится, схватит панну за руку и поплывёт с нею по зале.

Гайдуки не переставали угощать ни панн, ни панов. Всё веселилось не притворно; кончилась и мазуречка, и многие графини оставили бал; иные из панов хотели танцевать, другие затягивали песни. Музыканты заиграли песню «У соседа хата бела», и в один голос все запели.

   – Всё весёлую, да весёлую, а нет того, чтоб и сердце заплакало! – сказал Кочубей, и вместе с ним, многие полковники запросили, чтоб заиграли что-нибудь заунывное, и заиграли:

 
Он, не ходи, Грицю, да на вечерницу,
Бо на вечернице девки чаровницы...
 

Спели сумуючи эту песню паны и пании.

   – Всё ещё не такая; другой, да лучшей!

   – Казацкой! – сказал Искра.

Заиграли казацкой:

 
Ой по пид горою.
По пид зелёною.
 

Запели паны в один голос, да и заплакали крупными слезами, не зная, от чего и для чего: такая уж была натура у. старосветских панов.

Кончился банкет. Не многие из панов могли идти, хмель подкосил всем ноги и развязал языки: говорили много, но не проговаривались, к досаде гетмана.

Рано утром гетман лежал ещё в постели; вошёл Заленский в спальню и сказал:

   – Привезли черницу, я приказал посадить её в мурованную комнату.

   – Добре сделал; знаешь, Заленский, я думаю, что именно это та самая черница, что в Киев принесла пашквиль: я догадался, когда Кочубей сказал мне об ней. О добре, добре, казнили чернеца, казнить и черницу, славная парочка будет на том свете! Заленский, думка у меня такая, лучше черницу четвертовать, да один кусок в местечко Печерское отправить, чтоб повесили на шесть, другой в Батурине останется, третий в Конотоп, а четвёртый в Роме или хоть и в Полтаву, чтоб все намотали себе на ус, а у кого нет усов, то чтоб памятовали так.

   – Правда твоя, ясневельможный.

   – Привести сюда черницу, я сам допрошу.

Заленский исчез, а гетман вышел в другой покой, соседний со спальней, где обыкновенно он тайно принимал посланцев от королей и вёл секретную переписку. Сел в кресло, перед ним лежали булава и бунчук, на лице его изображался страшный гнев. Через несколько минут тихо отворилась небольшая дверь комнаты и Заленский ввёл в покой, на железной цепи, юную девицу.

Сначала сердито посмотрел на неё гетман, но поражённый её красотою, растерялся и долгое время не мог спросить её, о чём хотел.

   – Кто ты? – произнёс он, спустя минуты две.

Девица молчала.

   – Не страшись и праведно отвечай!

   – Ты мене погубишь, если я скажу тебе кто я!

   – Не погублю!

   – Слушай, гетман: матери моей нет более на свете; а она была всё моё сокровище; пойду и я к ней, – это лучше, нежели мучиться так, как мучусь я на этом свете. Прикажи казнить меня; но кто я, не открою тебе, и ты не спрашивай.

   – Я заставлю!

   – Нет!

   – Навстряску! Живую на огне сожгу!

   – Что хочешь делай!

   – Ты пашквиль принесла в Киев и подала игуменье Фроловскаго монастыря?

   – В Киеве я была, Господь милосердный удостоил меня молиться в Святой Лавре и во всех монастырях; мо пашквиля никакого я не отдавала.

– Погибнешь, говори истину!

   – Я истину сказала!

   – Ты черница?

   – Послушница!

   – Из какого монастыря?

   – Из Фроловскаго.

   – А зачем в Ирклееве была?

– От такого же, как и ты, бежала – от родного отца скрылась: убить хотел!

   – Кто ты, что ты, я не знаю; но сердце моё полюбило тебя за прямоту души твоей!.. Мне тебя жаль!..

   – Лучше не любить, и не жалеть... я ничего не знаю, ничего не ведаю, перед людьми безгрешна, Матерь Божия видит! Пусти меня! И раз ты праведный гетман, огради от всякой беды; я буду молиться в монастыре за спасение души твоей!

   – Галочко моя, не быть тебе в монастыре! Забудь монастырь да признайся лучше в вине своей, так счастлива будешь!

Послушница опустила глаза в землю и ничего не отвечала.

   – Молчишь, и отвечать не хочешь? Приготовляйся же, завтра будут тебя четвертовать!

   – Слава Господу Богу, слава Пречистой Матери! – говорила девица крестясь – и светлая радость сияла на лице её.

   – Сковать по рукам и по ногам, и в подземелье; а завтра на встряску и четвертовать, слышал, Заленский?

   – Слышу, ясневельможный!

   –  Ну, отведи её и сию минуту прийди ко мне!

Иезуит и девица ушли. Мазепа ходил по комнате в глубоком раздумье.

Через несколько минут воротился иезуит.

   – Пилою по суставам будем пилить, так, ясневельможный? – и – во всём сознается!

Гетман покачал головою.

   – Нет, Заленский, гарной дивчины жаль, как маковка червона; посади её в мурованый покой, сними цепь и спроси, что она хочет. Сейчас же пойди к ней!

Заленский досадливо поморщился и исчез. Гетман продолжал ходить с одного конца комнаты в другой. Опять явился Заленский и сказал, что послушница просит оставить в покое икону, крест, лампаду и принести Евангелие.

   – Исполнить всё, что хочет, останься с, нею и хитро проведай, откуда она, услужи мне в этом.

   – Слушаю!

   – Ну ступай, а вечером я опять её буду допрашивать!

Вечером вновь предстала пленница пред гетманом.

   – Что спросишь, гетман? – с необыкновенной твёрдостию сказала пленница.

Мазепа и в этот раз не нашёлся, что отвечать.

   – Спрашивай же во имя Господа Бога, и я во имя Пресвятой Девы Марии буду отвечать!

   – Откуда ты, кто ты?

   – С одного мира с тобой! Я великая грешница и молю Господа, чтобы даровал мне принести покаяние во грехах!

Она перекрестилась.

   – Ты из Польши?

   – Жила на Волыни.

   –  Ты пашквиль принесла во Фроловский монастырь?

   –  Мучения мне не страшны: они даруют жизнь вечную; а греха боюсь: я бы сказала, если бы принесла пашквиль; но ничего я не знаю и не ведаю.

   – Заленский, выйди!

Заленский ушёл.

   – Слушай, я не буду мучить тебя, если бы ты и величайшая преступница была... Ты красавица такая, зачем тебе в монастырь идти!

   – Господи Боже милосердный, заступи и сохрани меня!

   – Что тебе так страшны слова мои? Я полюбил тебя!..

   – Избави меня, Господи, от всякия мирския злыя пещи и отврати козни диявольския!..

   – Девчино, девчино! Знаем вас, не первая и не последняя!

Сказал Мазепа и махнул рукою.

   – Я буду содержать тебя, как царицу в замке, ты будешь моею коханкою!

Пленница крестилась.

   – Это всё ничего, ничего, моя галочка, день-другой, а после привыкнешь, и дело на лад пойдёт; и волк рвётся первый день с цепи, а потом смирно лежит!..

Пленница стояла, опустив глаза перед гетманом, продолжала читать про себя молитву и крестилась.

   – Слушай, я буду тебя любить; скажи мне, кто ты, какого рода и как имя твоё?

   – Неправды не скажу: смертнаго греха не хочу принять на душу, истины не открою, как ты себе хочешь!

Казни меня, прошу тебя, казни, я умру и Царствия небесна го достигну!

   – Жаль же мне тебя, коханочка моя, серденько моя, галочка моя!

Гетман хотел обнять её, девица увернулась. Величественно-грозный вид беззащитной чистоты сердечной на минуту остановил старого сластолюбца.

   – Перестань, гетман!.. Христом Богом заклинаю тебя, не прикасайся ко мне; я Богу дала обет чистоты; не погуби души своей... разорит того сам Господь, кто дом его растлит.

Борьба невольного чувства страха, обиженного самолюбия, пыла страсти выражалась на лице Мазепы; удержанный на мгновение, Мазепа заминался в словах, отзывавшихся стыдом, лаской и досадой.

   – Знаю, ты притворяешься!.. Эге, галочка, не поможет... сюда ступай, сюда, полно тебе притворяться благочестивою!

Одной рукой Мазепа схватил девицу за плечо, другою сорвал с головы её небольшую бархатную шапочку, и шёлковые светлые волосы волною покатились но её плечам. Девица защищалась.

   – Четвертовать, аспида, четвертовать!

Глаза Мазепы запылали страстью; схватив правою рукою за её платье, силился разорвать его ворот; кричал, что в ту же минуту будет четвертовать и – готов был пасть к ногам её.

   – Прикажи четвертовать, но не порочь меня; не губи себя, гетман! Ты гетман и – позор сам делаешь, как проклятый враг человеков... пока жива, не дам наругаться... Гетман, пощади меня, пощади меня! Прикажи четвертовать, но не порочь...

Устыжённый Мазепа, видя безуспешность своего замысла, со злостью оттолкнул её от себя.

   – Завтра четвертовать!

   – Сегодня лучше, меньше буду мучиться! – спокойно сказала девица, поправляя платье и надевая на голову шапочку.

   – Не надевай, скоро опять сбросим.

   – Тогда то и будет.

   – Слушай, девчино! – говорил Мазепа, скрывая свою досаду и стыд, – я от тебя ничего не хочу; не хочу даже знать, кто ты; я буду тебя кохать, буду тебя до моего сердца прижимать, ты будешь у меня в золоте ходить, будешь пановать, не огорчай только меня... полюби, моя серденько, прижми меня до сердца своего, дай поцеловать карие очи твои, белое лице твоё... коханочко моя, голубочко моя... не думай, чтоб я в самом деле хотел тебя мучить!

   – Мучь, аспид-искуситель, убей!.. Лучше я умру, а не отдамся в диявольские руки твои, не погибну от греха!.. Пречистая Матерь Божия спасёт меня!..

   – Побери тебя нечистый! В самом деле ты думаешь, что я... я только хотел узнать тебя... постой, моя зозуленько, не так закукуешь.

Гетман захлопал в ладоши, в комнату вбежал негр.

   – Заленскаго сюда!

Негр в один миг, как тень, исчез.

   – Постой, зозуленько, не так закукуешь! – говорил гетман, и губы его тряслись от ярости.

   – Бог меня спасёт, – с христианскою твёрдостью сказала девица, перекрестилась и замолчала; она вся погрузилась в молитву. Вошёл Заленский.

   – Сейчас её навстряску!.. В котёл с кипятком, и когда останется жива – в тело вбивать гвозди, начавши с ног до головы.

   – Добре, – сказал иезуит.

   – Ну, веди её... я сейчас прийду в подвал.

Заленский и девица ушли, вслед за ними вышел и гетман.