Текст книги "Проект Каин. Адам (СИ)"

Автор книги: Даниил Берг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 37 страниц)

Палец опустился на кнопку, вдавливая ее в рукоять.

17.

– Я иду к ним.

Михаил испуганно взглянул на Николая, стоящего рядом, кусающего губы и вертящего в руках что-то наподобие миниатюрной сковороды.

– Слушай, Макс, ты ничего не сможешь…

– Мне срать! – закричал он, отталкивая в сторону Мишку. – Им надо помочь, вы что, не видите? Там же твой друг, толстяк, разве нет?

– Да пошел ты, мальчишка. Не смей называть меня толстяком и указывать мне, что делать, – Михаил вдруг развернулся и быстрым шагом пошел к дымящемуся автобусу.

– Ах ты ж срань такая, – прошептал Николай и побежал следом, торопясь нагнать все быстрее идущих вперед мужчин.

18.

Самарин смотрел на патовую ситуацию, не зная, что можно предпринять. Он видел, как вокруг собираются дикие, образуя плотный круг, но не решаясь подойти к Пастухам, распространяющим вокруг эманацию гнева. Андрей чувствовал, как нарастает злость того Пастуха, который назвался отцом Ани. Он не врал, это было ясно – хотя бы по реакции девушки. И он что-то делал. Отдавал какой-то приказ, но тот был так легок, почти неуловим (и, к тому же, замаскирован другими посторонними запахами), что разобрать его было среди прочего практически невозможно. Но он был.

Андрей шагнул вперед, подходя ближе к Сергею, по-прежнему не опускающему автомата, когда из-за спин троих Пастухов во главе с Обожженным выступили с десяток человек, сжимавших самое разнообразное оружие. Они направили оружие на замершего бородача, который сразу как-то съежился, стараясь спрятаться за спиной Ани.

– Отдай ее мне, – прохрипел Обожженный. – Отдай ее мне, а потом я заберу мать.

– Что?! – в голосе Ани слышался страх пополам с надеждой. – Папа! Мама жива?! Она ЖИВА?!

– О чем ты говоришь? – со странным выражением на лице спросил Обожженный. – Конечно же, она жива. Вы… – из его голоса уходила уверенность, медленно, по капле, вытесняемая удивлением и… и страхом. – Вы же были вместе. Там, в доме. Да?

Он смотрел на свою дочь с испугом… и мольбой.

Некоторое время она не спускала с него горящего взгляда, а потом просто, спокойным голосом сказала:

– Папа, ты не помнишь? Ты убил ее там, в квартире. Убил ее и пытался убить меня.

Отец Ани смотрел на нее, широко открыв глаза и беззвучно шевеля расплывшимися губами, а потом вдруг застонал, падая на колени и зажимая уши, не в силах смириться с тем, что сказала дочь. Она не врала, он чувствовал это носом, своим проклятым носом, но хуже того: он вспомнил. Этот звук ломаемой палки, который преследовал его в снах – это был звук свернутой набок шеи его жены, когда она помешала ему добраться до дочери. Бородач захохотал, задирая к небу медвежью голову. Его рука, сжимающая топор, чуть опустилась.

– Господи, которого нет на небесах! Эта лучшая новость, на которую я только мог надеяться! Ты убил свою женщину и пытался убить дочь! Да ты же полный ублюдок! Ты же…

Отец Ани поднял свое лицо вверх и завопил без слов.

(Прости меня, Аня! Я так виноват! Я ТАК ВИНОВАТ!)

Обожженный, Александр Семенов, отец Ани, одним движением вскочил на ноги и прыгнул вперед на все еще смеющегося Пастуха. Девушка успела только взвизгнуть, когда отец схватил ее за шею, одновременно вонзая зубы в руку «дровосека», сжимающую топор. Бородач взревел, пытаясь оттолкнуть от себя Пастуха, превратившегося в сумасшедшего рычащего зверя. Обожженный потянул дочь (ей показалось, что ее чуть-чуть – и ее шея треснет с тем же звуком, что и шея матери), выдергивая ее из объятий зараженного, а потом оттолкнул Анну прочь с такой силой, что она пролетела несколько метров, прежде чем упасть об асфальт. Она с испугом глядела на борющихся людей, терзающих друг друга в звериной ярости.

– Папа! – она вскочила на ноги, намереваясь помочь отцу, но подоспевший Самарин перехватил ее поперек живота, не давая бежать вперед. Дикие взволновано сжимали круг, подходя все ближе, два Пастуха и их зараженные, замершие неподалеку в полной растерянности, почему-то испуганно смотрели куда-то вверх, в серое небо.

– ПАПА!

Пулеметный огонь с вертолета накрыл небольшую площадку перед автобусом свинцовым дождем.

А потом автобус взорвался, разбрасывая в стороны куски металла и втягивая в огненный вихрь два сцепившихся в единое целое человеческих силуэта.

19.

– Прекратить огонь!

Крик был исполнен такой силы, что стрелок, не задумываясь, снял палец с кнопки, пулемет затихли.

Сначала Малышев не понял, что произошло, но когда ему в поясницу ткнулся ствол автомата, до него дошло. Он увлекся, а этот сучонок все-таки сделал свой ход.

Полковник покачал головой и, не оборачиваясь, с холодной улыбкой сказал:

– Опусти оружие, сынок, и мы поговорим.

– Не собираюсь я с тобой разговаривать, псих, – голос Вепрева был спокоен. – Отдай мне пистолет и…

Малышев не стал дослушивать – он просто нажал на курок.

20.

Вертолет, открывший огонь, покачнулся, резко завалился на бок и пошел вниз по все снижающейся спирали, бесцельно загребая винтами воздух. На какое-то – весьма короткое – мгновение казалось, что второй пилот сможет справиться с управлением, но нет, огромная машина качнулась и, завалившись на бок, упала вниз, винты превращали в месиво толпы терпеливо ждущих диких. Во все стороны летели остатки винтов и зараженное человеческое мясо. Вертолет несколько раз подпрыгнул и замер неподалеку от полыхающего автобуса, которому нанес удар милосердия за минуту до своего падения. Зараженные, сначала подавшиеся назад, теперь нерешительно начали стягивать кольцо вокруг погибшей «вертушки», от которой поднимался горячий, маслянистый запах горящего топлива.

21.

Аня кричала, пытаясь вырваться из рук прикрывающего ее своим телом Самарина. Он чувствовал, как горячие куски барабанят по спине, ощущал жар пожара, но еще сильнее он ощущал запах отчаяния и ужаса, волнами исходивший от рыдавшей Ани. Прямо над ним кто-то стрелял из автомата, запах кордита и раскаленного металла был практически благословением.

– Вставай! Вставай, е… твою мать!

Самарин осторожно взглянул через плечо, зашипел от боли, когда яркий свет пожара резанул по лишенным зрачков глазам. Рядом с ним стоял Сергей Одинцов, залитый кровью, сочившейся из множества порезов и стрелявший одиночными выстрелами из автомата куда-то над их головами. Самарин бросил быстрый взгляд в ту сторону и успел увидеть, как падает один из диких, получивший пулю прямо в лицо.

– Андрей! Уводи ее! Уводи к автобусу! Быстрее, пока они не уехали!

Самарин кивнул, встал, с трудом поднял сопротивляющуюся Аню и чуть ли не волоком потащил ее в сторону моргающего фарами автобуса. К ним кто-то бежал, бежал на помощь, три человека, и он потянул девушку в ту сторону, но она продолжала вырываться, она смотрела в пылающее чрево пожара, где исчез ее отец, исчез навсегда, и кричала, кричала, надеясь таким образом заглушить его слова, надеясь, что это поможет ей не слышать, как он просил у нее прощения, как говорил, что виноват, виноват, ВИНОВАТ!

Она кричала и кричала, когда ее буквально на руках заносили в автобус, когда Сергей падал на сиденье рядом, тяжело дышащий, пахнущий кровью и потом, когда они уносились на бешеной скорости от улицы, превратившейся в филиал ада на земле.

Иногда, в своих снах, она слышала этот крик, и его эхо блуждало в мозгу девушки до конца жизни.

22.

(Мне кажется, надо сматываться отсюда.)

Шарф посмотрел на испуганного Гражданина Очки.

(Знаешь, мне в голову пришла точно та же самая идея. Здесь нас больше ничего не держит.)

(Это точно. Давай, я за тобой.)

Шарф кивнул и, петляя, побежал прочь от горящего автобуса. Их дикие, в большинстве своем мертвые, валялись вокруг. Очки обернулся и посмотрел на огонь, жадно пожиравший остатки машины и тела двух Пастухов. Он снял темные очки, прищурился, глядя на ярко пылавшее пламя. Его карие глаза странно поблескивали, по ним иногда пробегали пятнышки белизны, словно молочная пенка по поверхности кофе.

– В конце концов, ты поступил верно. Прощай, приятель.

Человек надел очки на нос, пряча за ними свою тайну, и побежал следом за Шарфом.

23.

Просыпайся.

Что? Кто это? Я устал, отстаньте от меня. Не хочу.

Просыпайся, Жень. Хватит, просыпайся.

Отстань, говорю. Надоело. Я хочу спать.

Просыпайся. Быстрей.

Вепрев открыл глаза, застонал от резкой боли, огненными спицами вонзившимися в мозг. Перед глазами все плыло, он почувствовал дурноту, снова закрыл их и стал планировать в такое приятное состояние сна. Ему казалось, что он лежит под теплым одеялом, в своей кровати, что завтра не надо идти в школу, потому как ее отменили из-за низкой температуры, а значит, он может спать хоть до полудня, наслаждаясь теплом своего тела и холодом воздуха в доме. Он с улыбкой на губах пошевелился, стараясь поглубже забраться под одеяло, и стрела острой боли пронзил поясницу, выдергивая его из бреда. Он едва слышно застонал, с трудом открыл глаза, теперь, кажется, соображая, где он и что произошло.

Капитан лежал в пассажирском отсеке вертолета, куда его откинуло в тот момент, когда мертвый пилот отправил «вертушку» в ее последний полет. Вепрев приподнял голову и посмотрел вперед, в кабину, где виднелась только спина, наверное, Малышева, навалившегося на панель управления. Майор не шевелился. Как и сам Вепрев.

Он попытался подняться, но боль тотчас скрутила его, заставив закашляться. Кажется, вертолет горел. Вепрев закрутил головой, пытаясь понять, что с ним, почему он не может двигаться, но ему удалось только слегка пошевелить шеей. Он не мог взглянуть вниз, на свои ноги, но чувствовал… что ничего не чувствовал. Кажется, меня придавило, мелькнула холодная мысль. Черт, неприятно.

Евгений как мог извернулся, его лица коснулся холодный ветер, задувавший через рваную дыру в фюзеляже. Некоторое время капитан равнодушно смотрел на толпу зараженных, стоящих шагах в тридцати от упавшего вертолета и пока что не решающихся подойти. «Может, их отпугивает огонь», – подумал Вепрев, вдыхая воздух с легким привкусом дыма. Надо выбираться отсюда, как можно быстрей. Он снова попытался вывернуть голову, чтобы взглянуть на свои ноги, и в этот момент услышал покашливание впереди.

Капитан посмотрел в ту сторону, ощущая, как холодный пот выступает на лбу и висках. Он не мог поверить в то, что слышал, наверное, ему просто показалось, конечно, показалось… Когда спина в форменной гимнастерке вздрогнула, и человек стал подниматься, Вепрев прикусил до крови губу, сдерживая крик. Этого просто не могло быть. Неужели все, что он сделал и пережил, напрасно? Полковник Малышев медленно выпрямился и обернулся, поднимая пистолет. Правая щека была разорвана, кровь стекала на китель потоком, глаз вытек и теперь отвратительным беловатым гноем сочился из прищуренной глазницы.

И он ухмылялся, показывая зубы в дыре на месте щеки.

– Ты… – Малышев закашлялся, кровь потекла толчками, он сплюнул. – Ты… испортил все… все веселье.

Малышев шагнул вперед, покачиваясь, как зомби. И по-прежнему скалясь, здоровый глаз мерцал каким-то безумным весельем.

– Зачем вы так, дру… дружище? Все ведь было хорошо – но вы решили испортить весь карнавал. К тому же… к-хаа… сломали мой вертолет и убили пилота…

– Не я стрелял в него, – прохрипел капитан, чувствуя, как последние силы уходят вместе со словами.

– Не вы? Да, нажимал на курок я, но если бы не ваше предательство – ничего бы не… кхек… ничего… не произошло. Вы наставили оружие… оружие на вышестоящего офицера. Знаете, что за это бывает?

Малышев остановился, склонив голову на бок, словно действительно ожидая ответа. Вепрев молчал, он сосредоточено нащупывал что-то под правой, почти бесчувственной рукой. Что-то, напоминающее курок автомата. Он чувствовал, ладонь была почти раздавлена навалившимся железом, но все же… все же…

– Молчите? – Малышев подошел еще ближе, пистолет в руке направлен в лицо капитана. – Я отвечу, если вдруг случайно вам отшибло память. Полагаю, это из-за того, что ваши ноги превратились в кашу, как и то, что находилось между ними, – Малышев засмеялся. – Я догадывался, что вы думаете не тем местом, да догадывался… Так вот, во время чрезвычайного положения за такое полагается только одно…

Вепрев, наконец, нащупал курок, в голове было пусто, он весь сосредоточился на пальце, ощупывающем холодный металл.

Ноги. Мои ноги. Господи, мои ноги.

– Так вот, дружище, мне, конечно, очень жаль, но я должен осуществить приговор. Потому что ты мне помешал. Потому что ты поломал мой вертолет. Потому что ты, сука, решил, будто имеешь право…

Вепрев потянул за курок, молясь про себя, чтобы автомат сработал. Если переклинило затвор, если погнут ствол, если… Плевать. Просто – плевать.

Автомат оглушительно грохнул, выплюнув одну пулю, а затем что-то – быть может из-за отдачи – чуть сдвинулось, раздавив руку капитана. Он заорал, но продолжал смотреть вперед, на зараженных, замерших при звуке выстрела.

– И что это, мать твою, было? – обезображенная физиономия Малышева скривилась от изумления.

Один из зараженных в первых рядах вдруг вздрогнул и упал лицом в снег: под ним растекалась кровавая лужа. Остальные опустили головы и безучастно посмотрели на него, словно не понимая, что случилось.

Давайте же, болваны, давайте! Это был я, я!

Они синхронно подняли свои изможденные лица, их глаза встретились с глазами капитана. Один из них шагнул вперед.

Потом другой.

Еще несколько.

– Что ты хотел сделать, сука? Ты пытался пристрелить меня?! ОТВЕЧАЙ! – Малышев поднял пистолет и выстрелил в распростертого Вепрева, пуля скользнула по шее, но боли не было – только тепло. Он захрипел, переводя взгляд на Константина.

– По… – он закашлялся, выплескивая кровь на грудь.

– Что ты говоришь? Что? – Малышев подошел еще на шаг.

– Пошел… на хер, товарищ майор, – выплюнул Вепрев и ухмыльнулся запачканными красным губами.

– Сука, – холодно прокомментировал Малышев и несколько раз выстрелил в искалеченного человека.

Голова Евгения откинулась, и до того момента, как темный полог опустился на него, он смотрел на бегущих в сторону вертолета зараженных. Он слышал крики Малышева, когда тот понял, что его ждет, но они были едва слышны и к тому же быстро растворялись в шуме, который, наоборот, все нарастал и нарастал.

Это моя печка, около кровати. От нее так тепло. А мама, кажется, жарит блины. Как хорошо, что сегодня не надо никуда идти…

Капитан Вооруженных Сил Российской Федерации Евгений Николаевич Вепрев умер, видя перед собой окно в старом доме родителей, бушевавшую за ним снежную вьюгу, ощущая тепло от одеяла и вдыхая запах блинов, которые готовила его мама на завтрак.

ЭПИЛОГ

Декабрь, 2012, где-то в Охотском море, неподалеку от Камчатки.

Аня стояла на берегу и смотрела, как серые волны накатывают на берег. Полузатонувшая нефтяная баржа не портила общей картины, скорее, она отлично вписывалась в этот хмурый, но вместе с тем такой спокойный пейзаж. Да, это было подходящие слова. От открывающейся картины веяло покоем и предопределенностью… что было даже и не плохо. Совсем не плохо.

Ей понравился остров, понравилось бушующее, неспокойное море, крики птиц, холодная красота скал, чистое ночное небо, усыпанное звездами, которые тут почему-то казались намного ближе, чем там, на материке. Это место дышало покоем, здесь можно было отдохнуть, освоится, привыкнуть и получать от этого немалое удовольствие. Может быть потому, что природа здесь казалась как-то чище, не тронутой человеком и его разрушающей деятельностью. Сейчас никто не копался в земле и прибрежном шельфе, машины молчали, в воздухе чувствовалась не гарь, а только терпкая соль океана, и крики чаек не заглушались лязганьем железа.

– Привет, Ань.

Он встал рядом с ней, тоже глядя на перекатывающиеся волны.

– Привет, Андрей.

– Ты как, в порядке? – Самарин неловко улыбнулся.

– Ага, – Аня тоже улыбнулась, прикоснулась к его руке.

– Как Сергей?

– Ничего. Перелом срастается, он все бурчит, чтобы его побыстрее отпустили из этой камеры пыток под названием физическая терапия.

– Понятно, – Самарин снова улыбнулся, не решаясь смотреть на нее, но то и дело бросая короткие взгляды, не в силах удержаться.

Они помолчали, глядя на то, как чайки пикируют вниз и с плеском вылавливают рыбешку из серых волн.

– Как думаешь, все закончилось?

Самарин взглянул на нее, думая, стоит ли переспрашивать, о чем она спрашивала. Потом вздохнул и ответил:

– Не знаю, Ань. Может быть, – он задумчиво посмотрел на океан. – Города полны диких, но, боюсь, скоро ситуация изменится. Они… они ведь не знают, как позаботится о себе. А Пастухов очень мало. Очень.

– Поэтому нам и помогли, да?

Он некоторое время молчал, потом заговорил, старательно подбирая слова:

– Наверное. Я говорил, что многие из вас больны. Я был не совсем прав…

– Мы все больны, правда?

Он ошеломленно взглянул на нее. Она мягко улыбнулась.

– Я знаю. Я слышаласвоего отца, и теперь кое-что понимаю.

– Да… конечно. Они не хотели, чтобы такие как вы погибали. Пастухи понимают: их слишком мало, чтобы поддерживать тех, кому нужна помощь. Дикие… они же как дети. Они ничего не могут сделать сами. Им просто…

– Они просто не помнят, как это делать.

– Да. Пожалуй. Поэтому им – нам– нужны те, кто сможет позаботиться об этих детях. Нам нужны Пастухи, взрослые, которые направят и подскажут маленьким неразумным людям, что и как делать, чтобы остаться в живых. Но дети могут быть опасны – не со зла, конечно, но все-таки иногда они причиняют боль. Поэтому вас надо было оградить от тех, кто еще не понимает, что делает… И дать вам время повзрослеть.

Аня кивнула, Андрей внимательно посмотрел на нее, потом тоже кивнул. Она понимала и это радовало. Взросление не всегда проходит безболезненно – всех детей и особенно подростков ждут травмы на этом нелегком пути.

– Когда вы выходите? – Аня взглянула на Андрея. Он присоединился к небольшому отряду, который собирался отправиться на материк. Им еще нужны были кое-какие вещи здесь, на острове, чтобы максимально безопасно перезимовать – но главное, конечно, топливо для местной электростанции.

– Через неделю, наверное, – Андрей, прищурившись, посмотрел на небо. – Максим и Колька не могут решить, брать с собой снегоходы или нет. Они, конечно, влезут в нашу посудину, но я не вижу смысла таскать их с собой. Мы ведь вполне можем найти нужное и там, на месте. Займет какое-то время, но у нас его вроде как в избытке теперь.

Аня кивнула:

– Да, чего-чего, а времени у нас много. Я никогда не задумывалась, но ведь всю свою жизнь пронеслась как угорелая. А теперь… теперь я рада.

«Может быть даже счастлива», – подумала она, но не сказала этого вслух. Это было ее, только ее. Вместо этого сказала:

– Это красивое место. У меня есть человек, которого я люблю, и который любит меня.

– Самое важное, верно? – улыбнулся Самарин.

– Конечно. Важнее ничего не может быть на всем свете. Есть только еще одно… – Аня с легкой улыбкой прикоснулась к талии. Глаза Самарина распахнулись, когда он почувствовал ее неумелую попытку без слов объяснить, о чем она говорит.

Он покачнулся, отступил на шаг, глядя на нее очумелым взглядом.

– Ты… Господи, ты… – он не мог найти слов.

Аня все с той же спокойной улыбкой кивнула, подтверждая невысказанную мысль.

– Да. Я думаю, это будет июнь. Может чуть раньше. Хорошее время, самая середина лета. Как считаешь?

Самарин кивнул, не доверяя своему голосу, смущенно пряча глаза. Аня засмеялась.

– Бедный Андрюшка! – она взяла его руку в свою, слегка сжала. Он неуверенно улыбнулся в ответ.

– Я… я поздравляю, – выдавил, наконец, он.

– Спасибо.

Они снова замолчали.

– Сергей знает?

Аня взглянула на него, кивнула.

– Да. Я и сама не была уверена… раньше. Но теперь уверена.

Самарин некоторое время смотрел на нее своими странными белыми глазами, потом тихо спросил.

– А Максим?

Аня едва заметно вздрогнула, вымученно улыбнулась.

– Ты считаешь, он должен знать? – она пристально посмотрела на него, словно спрашивая совсем о другом.

Андрей замолчал, не зная, что ответить. Он мог бы при желании узнать, чей это ребенок, но…

– Это не мне решать, в конце концов.

Аня кивнула, ее лицо просветлело. Она тихо, едва слышно сказала:

– Спасибо… – она споткнулась, но все-таки закончила. – Спасибо, что не сказал. Я не хочу знать. Прошлое забыто.

– Да. Прошлое забыто. Уж кто-то, а я это прекрасно знаю.

– О чем ты? – Аня с неуверенной улыбкой посмотрела на Андрея.

– Ни о чем, Анечка. Ни о чем.

Самарин улыбнулся Ане и на этот раз сам взял ее за руку.

Они молча смотрели на игру чаек в воздухе, прислушивались к плеску волн. Аня ощущала на губах и щеках соленый привкус влаги, но было ли это море, или что-то другое – она не знала. И ей было без разницы. Она нашла мир сама с собой, и скоро у нее должен был родиться мальчик, которого она так ждала.

Они стояли так до самого захода солнца, держась за руки, просто любуясь закатным океаном и наслаждаясь тишиной.

Нижеследующее представляет собой запись, сделанную Андреем Самариным. Диск так и остался лежать на каминной полке в спешно покинутом доме. Данное видео так никто никогда и не увидел.

( Сначала не видно ничего, экран темный. Появляется звук хриплого дыхания. Звук искажен, похоже, человек стоит очень близко к микрофону камеры. Неожиданно возникает изображение, рука человека просто закрывала объектив.

Картинка не в фокусе, разглядеть лицо не удается. Человек отходит от камеры, садится на стул и протягивает руки к небольшому костерку, горящему перед ним. Капюшон куртки скрывает лицо, рук тоже почти не видно. На улице ночь, за спиной человека практически ничего не разглядеть, виден только открытый дверной проем и пляшущая из-за вспышек огня сгорбленная тень на стене.

Мужчина – теперь можно с долей уверенности определить его половую принадлежность – молчит некоторое время, разглядывая замотанные бинтами руки. Затем кашляет и, не поднимая головы, начинает говорить. Голос хриплый и не совсем четкий, некоторые слова неразличимы).

– Я оказался виновен в смерти человечества.

Звучит как начало научно-фантастического романа, правда? Но тут нет ничего научного или фантастического: просто стечение обстоятельств, приведшие к гибели всего… Хотя, беру свои слова обратно, все-таки фантастического тут более чем достаточно. Вы ведь в курсе всего того, что произошло за последний месяц, если живы и смотрите это. Впрочем, есть у меня подозрение, что виноват в этом не только и не столько я; я ведь тоже жертва случайных совпадений. Стоп, я все постараюсь рассказать по порядку, насколько еще способен в своем тухлом виде.

С чего же начать?

Само собой с начала, но кто сейчас может определить, где начало у этой истории? Я вот точно не смогу. Хотя каков будет конец – знаю прекрасно. Надо успеть все рассказать, пока рядом нет людей. Они, знаете ли, пахнут…

Ну, так с чего же мы начнем, Шеф?

Ладно, начну с себя, любимого. За качество извините, говорить все сложнее…

( Говорящий пожимает плечами, кашляет).

Меня зовут Андрей Иванович Самарин. Живу – жил! – в маленьком городке на юге Урала. Название не имеет значения, сейчас, когда вы смотрите эту запись, здесь вероятней всего остались одни обгорелые руины: чего-чего, а недостатка в нефти или газе мы не испытывали, все так. Другое дело, что деньги с этого как-то все больше имели местные воротилы и шишки, и дай бог тратили бы их тут же, так нет – Москва, Куршавель, или что там у них еще модно?..

Да, прошу простить вашего покорного слугу, было модно. Сейчас Москва вряд ли чем разительно отличается от нашего городка. Разве что наше новообразованное общественное кладбище размерами поменьше.

Так, что-то меня несет не в ту сторону. Мне и учителя говорили, что я никогда не могу сосредоточиться, вечно не в ту степь забредаю.

( Молодой мужчина смеется, смех переходит в приступ кашля).

Смешно, если бы не было так похоже на правду. Черт, как голова болит!.

( Человек поднимает руку, трет висок. Снова кашляет, сплевывает куда-то в сторону.)

Вроде отпустило. Рядом кто-то есть, мысли путаются, не могу сосредоточиться.

Так вот, я родился и прожил все свои двадцать шесть лет в маленьком городке. Ездил, конечно, в Ебург отдохнуть да за шмотками, а так – все на малой родине.

Учился не так чтобы хорошо, но и не особо плохо: четверок больше, чем пятерок, ну да мои предки и этому были рады. Не спился, клей не нюхал и даже не пробовал. Пиво, конечно, было, и травку покуривал, но так, не увлекаясь. Хотя «пивинский» последнее время потягивал порядочно. Вечера не проходило, чтобы не купил три-четыре баночки… Впрочем, сейчас это не важно.

Школу закончил с тремя пятерками, поступил в местный университет, благо, с деньгами родители помогли. Поступил не абы куда, а на один из самых престижных факультетов, на информатику, две из трех школьных пятерки были за алгебру и геометрию. Третья, правда, за рисование. В общем, неплохо поступил: родителей гордость брала – просто жуть.

Короче, тут я тоже успехами не блистал. Первый курс еще что-то пыжился, учился, «лабы» делал, а потом плюнул и спустил все на тормозах. Доучился каким-то чудом до конца, даже «академ» не брал ни разу. Повезло, наверное.

После получения диплома, по знакомству устроился в военкомат. Денег почти не платили, но альтернативой была наша Красная-и-Непобедимая. Либо копай два года от этого столба и до обеда, либо до двадцати семи годков изволь помогать в меру сил бабушкам в бухгалтерии, которые компьютера боялись как огня. Понимаете, что я выбрал, да? Мне год оставался, и я стал бы свободным взрослым человеком, который никому ничего не должен: даже долг Родине – и тот выплачен. Но тут случилась одна неприятность, которая и привела ко всей этой мерзости.

Так вот, я работал в военкомате, иногда перебивался всяческой халтуркой: денег, в общем, хватало на нехитрые радости холостой жизни. Квартиру снимал почти в центре города, все-таки и так четверть века на шее у родителей просидел, пора бы и честь, как говориться, знать. Когда я объявил о своем решении, мне показалось, что мать отнеслась к этой новости с едва скрываемым облегчением. Что ж, я ее понимаю, она меня, конечно, любила, но все-таки за одним мужиком проще прибирать, чем за двумя. Я мать не осуждаю. Я ее очень люблю. Любил… черт…

( Мужчина замолкает.)

Не знаю, если бы мог, я бы заплакал, честное слово.

Ладно, прочь лирику. Скоро светает.

В общем, я стал с двадцати пяти жить самостоятельно. И сразу же оценил преимущества пусть маленькой, но все-таки отдельной квартирки. Пиво дуть можно хоть целый день, курить на кухне, а не в подъезде, ну и, само собой, стало гораздо проще общаться с противоположным полом. Теперь не приходилось запирать комнату на хлипкий замок, убедив перед этим мать, что мы с подругой собираемся «делать курсовую», а во время процесса напрягать не только нижние «конечности», но и уши: иначе можно прозевать момент, когда мать решала принести пару чашек чая. Не объяснять же ей, что девушка приходила не чай пить… Хотя, я полагаю, мама и сама все прекрасно понимала.

В общем и целом, жить одному мне нравилось. Преимуществ много, а стирать носки и трусы можно было и в маминой стиральной машине, раз в неделю. Заодно и повод в гости зайти, стариков повидать, правда?

( Говорящий ненадолго задумывается, глядя в огонь.)

Чуть меньше полугода назад на одной вечеринке у однокашника я повстречал Свету. Умная девочка, в меру скромная, но веселая, без напускной стеснительности. Родители не бедные. Но главное – сись… м-м… в общем, фигура – закачаешься! Само собой, что я решил за ней приударить.

Спустя месяц она уже переехала жить ко мне – я был не против. Наверное, влюбился. По-настоящему, я имею ввиду. Собирался даже предложение сделать, но попозже.

А затем, как обычно и бывает, все пошло наперекосяк.

( Короткая пауза.)

Меня отправили на военные сборы, на месяц. Уж не знаю, каким «макаром» я попал в списки несчастных, только в известность меня поставили перед самым отъездом. Я не шучу – пришел наш полковник Семяренко и сказал, чтобы я дул собирать вещи. За час.

Я дунул.

Была, конечно, мысль убежать… Да только останавливало то, что мне было меньше года до вожделенного билета, а значит велики были шансы оказаться в армии не на месяц, а на все двенадцать. Сами видите, выбора особого не было.

Собрался я быстро, взял сколько-то белья, носков (это зря, конечно – портянки еще никто не отменял), зачем-то бутылку кетчупа и несколько банок перловки, завалявшейся в шкафу бог знает с каких времен. Светки дома не было, укатила куда-то к подружке. Задним-то числом я дошел, что это была за подружка, но обо всем по порядку.

Через час курсант Самарин предстал пред ясны очи господина полковника и еще через двадцать минут новоиспеченный боец загружался в вагон поезда. Познакомились с ребятами, поиграли в карты, учились мотать портянки… Было довольно весело, признаю.

Приехали часов через семь, вышли на полустанке непонятно где: тут нас уже ожидали крытые УРАЛы. Быстро загрузились и поехали дальше.

Я трясся в кузове грузовика среди таких же мрачных и угрюмых пацанов. Один плюс: я оказался самым старшим среди всех, остальные оказались студентами-очниками из моего alma mater. Какие понты, а?

(Человек горько смеется, кашляет.)

Добрались мы часа через полтора, темнеть начало, значит проехали километров пятьдесят, семьдесят. Уж не знаю, за каким хреном было устраивать лагерь так далеко от «железки», военным видней. Еще минут пять тряслись по бетону, что, надо сказать, воспринято было с энтузиазмом большинством «солдат-поневоле»: до сего момента дорога была, мягко скажем, в колдобинах.

Выгрузились затемно, нам раздали сапоги, портянки, какие-то дерюги, в темноте не разобрать. Помню ужин: такого говна, прости господи, не ел со времен детсада; холодные несоленые макароны и то ли рыба твердая, то ли мясо мягкое, я так и не понял. Почему-то подумалось, что у портянок, наверное, похожий вкус.

После… хм… приема пищи раздали одеяла и местный «прапор» прочел небольшую лекцию на тему как правильно застилать постель. Спустя пять минут все завалились спать. Я думал, что проворочаюсь пару часов в раздумьях о том, каких же богов я разозлил, раз они решили меня такнаказать. Конечно, я вырубился едва голова коснулась подушки. Хотя нет, подозреваю, даже несколько раньше.

(Молчание около пятнадцати секунд, слышен только шорох ветра и отдаленное потрескивание огня. Судя по позе говорящего, он о чем-то размышляет.)

Утром подняли в пять. Холодно было – жуть, пар изо рта шел, и это конец августа. Помню, надел холодную футболку и понял, что вот сейчас действительнохолодно. Мрачные личности вокруг, сквозь зубы матерясь, натягивали футболки, майки, при этом не переставая дрожать. Видимо, старшина вошел в наше положение, так что после построения мы совершили легкую пробежку в три километра. Весело, м?