Текст книги "Собрание сочинений. т.4. Крушение республики Итль. Буйная жизнь. Синее и белое"

Автор книги: Борис Лавренев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 46 страниц)

– То есть, иначе говоря, вы дезертировали с поезда в ответственную минуту, Думеко? – резко спросил Глеб.

Мальчишеское восхищение поведением Думеко сменилось у Глеба возмущением. Вспомнился разговор с Лавриненко.

«Действительно, анархист», – подумал Глеб.

Думеко, ошеломленный вопросом в упор, отступил и покачал головой.

– Эх! – произнес он с обидой. – От вас, Глеб Николаич, не ожидал заслужить дезертира… Что ж, по-вашему, лучше от десяти дураков бежать, на смех всему народу?

– Не в этом дело, Думеко. Каждый из нас отвечает не только за себя. Вахрамеев и Авилов ответственны перед Совнаркомом. Если они поступили неправильно, с них взыщут. Но пока они не лишены полномочий, они имеют право приказывать и делать так, как кажется им целесообразно. Вы комендант поезда и бросили его в самый роковой час… А если по дороге произойдет несчастье – как вы будете себя чувствовать?

Думеко молчал.

– Вот видите?.. Что же теперь делать?

Думеко поднял голову. Сказал со сконфуженной усмешкой:

– Признаться, Глеб Николаич, неладно вышло. Сгоряча… обида за сердце взяла… Спасибо, что обругали… Только дело можно поправить, – вдруг оживился он и стал прежним Думеко, – в два счета. Сейчас возьмем паровоз и мигом догоним.

Он рванулся, но Глеб схватил его за руку.

– Еще чище!.. Теперь поздно. Захватить паровоз, спутать весь график движения, – это не выход. Раз так случилось – подождем утра. Едет член морской коллегии, вероятно, с ним вернутся и наши. Не делайте больше глупостей. Идите спать.

– Есть, – ответил Думеко. – А как же вы, Глеб Николаич?

– Пойду ночевать на «Шестакова».

– Нет, это не годится, – оборвал Думеко. – Куда вы попретесь ночью, через гавань. Там грабеж пошел, пьянка. Хлопнут из-за угла. Идите лучше к дежурному, у него в комнате диванчик есть – попроситесь переспать.

Совет был разумен. Путешествовать через город в кромешной темноте было нелепо.

– Тогда завтра утром разбудите меня, Думеко, – попросил Глеб и направился в дежурку.

* * *

Мичман Соколовский проснулся рано. Стекло открытого иллюминатора, розово отлакированное восходящим солнцем, бросало зайчик на подушку и щекотало мичмана. Он поднялся, спустил ноги на коврик каюты, хозяйственно поглядел на упакованный чемодан и ловко свернутую, перетянутую ремнем шинель.

Мичман похлопал ладонью по желтой коже чемодана и улыбнулся. Потом прислушался. Под бортом, как влюбленные голуби, ворковала вода. Странные скрежещущие скрипы и трески раскатывались по покинутому миноносцу. Что-то шуршало под полом, и Соколовскому показалось на мгновение, что корабль хрипло дышит, как умирающий.

Он досадливо отмахнулся от этой мысли и посмотрел на часы.

«Четверть пятого… Поезд идет в семь. Успею», – подумал он и добавил вслух:

– Итак, в добрый путь, бывший офицер бывшего флота!

Одевшись, он умылся и взял со столика фуражку. Перочинным ножом спорол с фуражки золотой веночек – тот самый шикарный веночек, о котором мечтали все мичмана Российского императорского флота, которого только не хватало, чтобы стать похожим во всем на шикарных англичан. По иронии судьбы этим веночком наградила мичманов революция взамен утраченных с февраля погон.

Отпоров веночек, мичман взял иголку с ниткой и, неумело ковыряя, нашил вместо веночка красный лоскут, представлявший грубое подобие звезды. Отставив фуражку, полюбовался, выпятив губу, на свою работу. Аккуратно воткнул иголку в катушку и удовлетворенно пробормотал:

– Применение к обстановке. Мимикрия полезна и в социологии.

За дверью каюты что-то упало с металлическим грохотом. Мичман насадил фуражку на голову и, прыгнув, распахнул дверь каюты. В коридоре офицерских помещений темнел какой-то силуэт.

– Что за черт там? – крикнул мичман. Силуэт метнулся, и по коридору пронесся топот бегущих ног. Мичман бросился вдогонку и, споткнувшись в дверях о брошенный поперек коридора медный прут с гардиной из чьей-то каюты, выскочил на палубу.

Первое, что он увидел, – была толпа, стоявшая на стенке, над миноносцем. Впереди красовались портовые оборванцы в невероятных лохмотьях. Сшитые угольные мешки, остатки древних пиджаков, рогожи, рваные косоворотки едва прикрывали грязные, запаршивевшие тела людей. Жадными, собачьими глазами они безмолвно глядели на миноносцы, и мичмана покоробило от этих неподвижных, блестящих алчностью зрачков.

«Точно волки у падали», – подумал он с омерзением и нежданным страхом.

Чтобы не смотреть на этих людей, он деланно небрежно повернулся к ним спиной и взглянул по палубе. На ней валялись окурки, черешневые косточки, бумажки, засаленные тряпки. Мичман заметил, что с торпедного аппарата сорваны спусковые крючки и грубо, с мясом, выворочены бронзовые кольца. Так же были выдраны медные поручни трапа и сорван брезент с пулеметной тумбы. Пулемет валялся под полубаком с продавленным кожухом. Очевидно, ночью миноносец нагло обдирали.

В нормальное время всякий мичман на месте сошел бы с ума от такого разрушения и кабака на священной палубе военного судна, но сейчас все это наполнило оскорбленное офицерское сердце мичмана Соколовского злобным удовлетворением.

– Чистая работа! – заметил он, присвистнув и засовывая руки в карманы. – При кровавом царском режиме так не сделать. Достижения коммуны!

Он перешел на наружный борт посмотреть на бухту, вспомнив на мгновение того странного чудака в блестящем кителе, который вчера являлся упрекать его, мичмана Соколовского, за незастегнутые брюки и беспорядок на миноносце. Воспоминание развеселило Соколовского.

«Хорошо я отшил этого милорда… И откуда он взялся с порядком?»

Взглянув на бухту, мичман увидел, как к неподвижному «Гаджибею» кормой подходила «Керчь», заводя буксирный перлинь. Мичман ехидно скосоурился.

«Ишь стараются братишечки! Воевать – так нет, а топиться – с нашим удовольствием», – подумал он и с любопытством стал наблюдать за работой. На «Гаджибее» перлинь закрепили за баковый шпиль, и «Керчь» медленно тронулась, ворочая форштевнем на «Фидониси».

Тихо скользя по зеленому шелку бухты, буксирующий миноносец разворачивался на траверзе «Фидониси», всего в полукабельтове. На мостике «Керчи», на ближней к «Фидониси» стороне, мичман Соколовский увидел командира миноносца. Против солнца он казался очень высоким. Положив руки на бортик мостика, лейтенант Кукель спокойно наблюдал за буксировкой.

Неожиданно мичман Соколовский ощутил бок о бок с собой присутствие кого-то постороннего. Он еще не видел, но ощущал рядом человека. Ощущение было неприятное, и мичман быстро оглянулся. Почти рядом с ним, едва не касаясь плечом, стоял матрос. Его бесшумное и внезапное появление на палубе было почти сверхъестественно, но мичман уже не поддавался обычным человеческим впечатлениям и равнодушно оглядел матроса с головы до ног.

Матрос был чужой, незнакомый. Он был молод, черняв; тонкие черные бровки червячками лежали над глазами и срастались на переносье. На правой щеке, под глазом, круглилась задорная, волнующая родинка. Он тоже смотрел на «Керчь», не обращая никакого внимания на мичмана. Рукой он опирался на винтовку, пухлый рот его был полураскрыт.

Мичман, закончив осмотр соседа, безразлично отвернулся. Что он Гекубе и что ему Гекуба? Никакие матросы больше не касаются его, бывшего мичмана разворованного новороссийскими жуликами миноносца. Пришел матрос – ну и черт с ним! Откуда он? Неважно. Если бы на глазах мичмана Соколовского палуба расступилась и матрос провалился бы в облако серного дыма, мичман не повел бы бровью.

Он продолжал смотреть на отходящую к брекватеру «Керчь». Лейтенант Кукель перешел на другую сторону мостика и скрылся из глаз. Мичман вяло сплюнул за борт – на палубу все-таки даже в последнем дерзновении не осмелился – и сумрачно продекламировал:

 
И на челе его высоком
Не отразилось ничего…—
 

пожал плечом и почти без злости закончил:

– В адмирала играет, сволочь!

Неизвестный матрос точно проснулся от голоса мичмана и поджал губы. Потом небрежно и негромко спросил:

– Это про кого?

– А вон – видал флагмана погорелого флота?

– Про Кукеля, значит?

Мичман утвердительно мотнул головой. Тогда матрос, искоса метнув зрачками в мичмана, отступил на шаг и перехватил винтовку обеими руками. Червячки его бровей сдвинулись ближе.

– Иди на корму! – с задыхающимся присвистом коротко приказал он.

– Куда? – обрел наконец способность удивляться мичман.

– На корму, говорю, иди, – повторил матрос, направляя штык на мичмана.

– Да ты откуда такой взялся? – попытался огрызнуться Соколовский, но матрос сделал неуловимое движение, и штык ощутительно кольнул мичмана в середину груди. Он невольно отпрыгнул, поскользнулся и, выпрямляясь, вскрикнул:

– Да ты что? Обалдел, орясина? Что за шутки?!

Матрос помолчал секунду и обошел мичмана с другой стороны.

– Раздумал я. Не хочу шханцы тобой пакостить, – серьезно и тихо, как будто убеждая мичмана в своей правоте, заговорил он. – Полезай на бак!

– Да в чем дело? – спросил мичман, бледнея. Ему показалось, что матрос сошел с ума. Но матрос так же тихо ответил:

– Молчи, драконье семя. Ты кого это сволочью обозвал? Один человек среди вашего племени на весь флот нашелся, что матросу за брата стал, что одну с матросом корочку жует и горькой бедой запивает, а ты его языком гадовым поганишь?.. Иди!.. Кончать тебя буду.

У мичмана затряслись ноги. Штык снова надвинулся на него. Уклоняясь от острого стального язычка, мичман стал пятиться, наткнулся на ступеньку трапа и задом, не в силах оторваться от нахмуренных бровей матроса, полез на полубак.

Матрос, ступенька за ступенькой, подымался за ним. Очутившись на полубаке, он стал теснить мичмана к гюйс-штоку, переступая легкой кошачьей поступью. Мичман, все больше бледнея, отступал и остановился наконец на узком, не шире его ступней, кусочке палубы у обрыва форштевня.

Остановившись, он загнанно посмотрел вокруг. Сгрудившаяся на набережной толпа оборванцев стихла, предчувствуя необычайное. Мичман хотел закричать, позвать на помощь, но увидел сотни расширенных внимательных глаз. В них было только звериное любопытство и нескрытая жажда крови. Крик завяз во рту мичмана, и только струйка слюны стекла с губы на подбородок. Вспотев с ног до головы, мичман взглянул на матроса, но не увидел его. Матроса заслоняло сияющее на солнце колечко дула. Оно распухало в глазах мичмана и надвигалось огромное, как дуло двенадцатидюймового орудия, упираясь в переносицу мичмана, закрывая весь мир. Соколовский вскинул руки, чтобы закрыться, но сквозь пальцы вспыхнуло розовое теплое облачко.

Мичман согнулся, хватаясь за гюйсшток, оборвался и рухнул в воду. Вспугнутая стайка бычков метнулась в зеленую глубину, а за ней, переваливаясь с боку на бок и колыхаясь, стал опускаться мичман. За ним в воде тянулась темная струйка.

Матрос подошел к флагштоку и брезгливым ударом ноги столкнул за борт свалившуюся на палубу фуражку с нашитым красным лоскутом. Потом лениво выбросил из затвора стреляную гильзу и, закинув винтовку на ремень, тем же беззвучным кошачьим шагом спустился с полубака, вышел на стенку и, не глядя на расступившуюся перед ним толпу, скрылся за грузовыми пакгаузами.

И когда он исчез, сначала по одному, а потом сразу кучками, толкаясь на узких мостках, толпа ринулась на миноносец. Застучали молотки и ломы, заскрежетало и запело раздираемое железо.

* * *

Когда катер, высадив на берегу приехавших членов Реввоенсовета, шел через бухту, внимание Глеба привлекло необычайное скопление лодок у «Свободной России». Дредноут был облеплен ими с левого борта, как труп лошади мухами.

Ботики, шлюпки, шаланды, каючки теснились к средней башне. Заинтересованный Глеб приказал рулевому править к кораблю. Подойдя ближе, он увидел на выступе борта двух матросов. Между ними высилась странная, неправильной формы пирамида, превышавшая их рост. Только подойдя вплотную к дредноуту, Глеб понял, что там лежат сваленные на палубу книги.

Один из матросов, рыжий, усатый, сложив руки лодочкой, кричал вниз, в гущу лодок:

– Граждане и товарищи!.. Просю не устраивать толкучку, бо можете перекидаться и потопить людей. Поскольку уся наша команда единодушно порешила не сдавать наш дорогой революционный боевой корабль немцам, а потопить его со славой, то мы будем раздавать книжки из библиотеки гражданам на память, бо топить их жалко в рассуждении народного образования. Не толпитесь, говорю, – на всех книжек хватит… На палубу допускать никого не можем, бо сами поймите, по морде не разгадаешь, кто из вас – дорогие наши товарищи, а кто – провокаторы и темная сволочь… А потому буду бросать книги с борту… Лови, граждане!

Глеб видел, как взметнулись в воздухе брошенные матросом книги. Они летели вниз подстреленными птицами, шумя и трепеща раскрывающимися крыльями страниц.

На лодках начался галдеж и суетня. Люди вскакивали на банки, протягивая руки и ловя книги. Книги дождем падали в шлюпки и в воду. За упавшими в воду прыгали, радостно визжа, голые мальчишки. Все это было похоже на нарочно придуманную веселую игру, но Глеб болезненно зажмурился.

Катер, медленно пройдя вдоль лодочной суматохи, дал полный ход и побежал на рейд.

Все миноносцы уже стояли за брекватером, на рейде, опустелые, молчаливые. На реях у них висел героический сигнал – сигнал, бывший символом веры, исповеданием, святыней двухвековой истории Российского флота.

Этот сигнал подымался в неравных боях на парусных бригах, на первых колесных судах, на крылатых фрегатах. Подымался и исполнялся всегда, до последних лет Российской империи. Этому сигналу был обязан георгиевским крестом и вечной памятью в сердцах моряков капитан-лейтенант Козарский, схватившийся на бриге «Меркурий» с тремя вдесятеро сильнейшими турецкими кораблями. И не только лейтенант Козарский был запечатлен золотыми буквами в истории флота, но и бриг его стал вечным синонимом доблести. Пришедший в ветхость, он был разобран, но на его место вошел в строй новый корабль, получивший имя «Память Меркурия» и украсившийся щитом с георгиевскими лентами под кормовым флагом.

Пример доблести, заключавшейся в том, чтобы, вопреки рассудку и боевому смыслу, обрекать корабль и сотни людей на бессмысленную гибель, витал в фантазиях мичманов и гардемаринов, мечтавших о славе Козарского.

И только однажды нашелся адмирал, который имел дерзость усомниться в непогрешимости этого догмата доблести и предпочевший вместо того, чтобы потопить, как ненужных котят, две тысячи матросов во славу империи и флота, – сберечь их жалкие казенные жизни и спустить гордые флаги перед неприятелем.

За гуманную философию адмирал Небогатов заплатил десятью годами крепости и позором. Его имя стало синонимом измены, его имя было вычеркнуто из списков флота навсегда, вытерто пемзой с гербовой бумаги.

Он был поднят на реях миноносцев, этот славный и безумный сигнал:

«Погибаю, но не сдаюсь».

Но теперь, впервые в истории мира, он был поднят на реях флота революции, которому судьба назначила скорбную участь – умереть, едва успев родиться. Флот революции не мог бессмысленно губить жизни своих моряков, но корабли его должны были умереть незапятнанными, к его флагам не должна была прикоснуться чугунная рука немецкой военщины, фельдфебельской монархии Гогенцоллернов.

Ветер тихо плескал флаги сигнала.

Катер пристал к борту «Керчи». Глеб выскочил на палубу.

С подошедшего «Шестакова» Анненский кричал в мегафон:

– Владимир Андреевич!.. «Фидониси» не могу вывести. На берегу огромная толпа. Ведет себя угрожающе… Обрезали буксир… Стреляли по мостику.

– Идите за «Россией» и выводите ее вместе с буксиром… «Фидониси» беру на себя, – услыхал Глеб над головой ответ Кукеля, тоже в мегафон.

Глеб бегом поднялся на мостик. Увидел, как Кукель перевел ручки машинного телеграфа на «полный».

Миноносец дрогнул, рванулся и, все убыстряя ход, понесся в ворота брекватера.

Еще издали было видно, как у места стоянки «Фидониси» беснуется толпа.

Гулкий рев несся оттуда. Палуба «Фидониси» была заполнена людьми. Они кричали и грозили кулаками подходившей «Керчи».

Кукель взял мегафон.

– Всем находящимся на палубе «Фидониси» немедленно сойти на берег!

Вой толпы усилился. Навстречу «Керчи» полетели камни и палки.

Тогда дрожью ярости рассыпался по миноносцу стрекот колоколов громкого боя, и «Керчь» встала бортом против стенки. Команда споро и бесшумно бежала к орудиям.

– Наводка по толпе!.. Картечью! – услыхал Глеб ломкий, как стекло, голос Кукеля.

И опять заревел мегафон.

– В случае неподчинения и неоставления миноносца – открываю огонь!

Длинные тела орудий развернулись перпендикулярно борту, качнулись и застыли на уровне стенки… Затворы, масляно и аппетитно чавкнув, сожрали гильзы.

Толпа мгновенно стихла. Несколько секунд она раскачивалась, как одно огромное слитое тело, в нерешительности. Но затем высокий, испуганный бабий голос завопил:

– Тикайте… бо забьют!

Этого было достаточно. Ревя, вопя, сбивая неловких и слабых под ноги, нанося страшные озверелые удары по головам, глазам, челюстям, бокам, обезумевшее стадо рассыпалось. На стенке остались, корчась, придавленные, сбитые с ног: валялись шапки, фуражки, платки, корзины, бутылки.

Пока заводили буксир, ни одного человека не было видно за пакгаузами. И только когда «Керчь» пошла к рейду, ведя за собой ограбленного, изувеченного товарища, из-за груды мешков на набережной хлопнул одинокий винтовочный выстрел. Пуля, звонко щелкнув по верхней кромке рубки, визгнула в сторону.

Стоявший рядом с Глебом сигнальщик выругался.

– У, бандюги чертовы! Жаль, что не угостили.

* * *

Пока происходил отвод «Фидониси», «Шестаков» с буксирным пароходиком «Чиатуры», команду для которого успел укомплектовать член морской коллегии, сломив саботаж коммерческих моряков, вывели на рейд «Свободную Россию».

Когда «Керчь» привела «Фидониси» на линию выстроенных миноносцев, «Шестаков» отдал буксир и подошел вплотную к «Керчи».

– Прошу освободить от дальнейшего буксирования! – прокричал Анненский. – Кочегары задыхаются и не могут работать. Вентиляция не действует.

– Стать на место, свозить команду, приготовиться к потоплению! – ответил Кукель.

«Керчь», в свою очередь, отдала буксир «Фидониси», и он остался за кормой. «Керчь» отходила малым ходом, как будто не желая покидать обреченный миноносец.

Глеб видел, как Кукель вынул часы, щелкнул крышкой и повернулся к Подвысоцкому.

– Борис Максимилианович… Начинайте. По «Фидониси»!

На мостике стало тихо. Люди не смотрели друг на друга, сжались.

– Зарядить носовые торпедные!.. Приготовиться к залпу!

Две торпеды стальными осетрами нырнули в трубы аппаратов. Аппараты повернулись на борт. Миноносец прибавил ходу и стал ворочать, выходя на крамбол медленно покачивавшегося на волне «Фидониси». Подвысоцкий нагнулся над минным прицелом:

– Первым… Залп!..

Шумно вздохнул аппарат, и Глебу показалось, что вместе со вздохом сжатого воздуха, выбросившего торпеду, мучительно вздохнули сто тридцать два человека на миноносце и сам миноносец.

Легко плеснула за бортом вода, торпеда нырнула, выпрыгнула носом, взревела и, погрузившись, побежала к «Фидониси». Точно выглаженный утюгом, следок ее отпечатался на воде.

«Раз… два… три… пять… десять, – мысленно считал Глеб, все замедляя темп, точно хотел задержать этим неумолимый бег одушевленного механизма, – восемнадцать…»

Сзади рубки «Фидониси» сверкнул, вздымаясь из воды, сноп огня. Взвился и погас, захлестнутый высоким смерчем взметенной пены и дыма, быстро растущим ввысь и вширь. И тотчас же в уши болезненно ударило громом взрыва.

Смерч дыма расплывался вверху плоским облаком, как на картинках, изображающих Везувий, и стал медленно опадать, скрывая корпус разбитого миноносца. Постепенно из дыма, падая набок, показалась фокмачта с повисшей сорванной стеньгой, потом трубы.

«Фидониси» бесшумно клонился, оседая носом. Показалась подводная часть левого борта с пятнами приросших водорослей, потом киль.

Прошло еще несколько минут. Глухо заклокотала вода и сомкнулась. «Фидониси» исчез.

От Дообского маяка, где темной громадой неподвижно каменела «Свободная Россия», пыхтя мотором, подходила маленькая шхуна, везшая снятую команду.

Проходя мимо «Керчи», матросы замахали шапками.

На юте шхуны, у штурвала, Глеб заметил маленькую юркую фигурку Терентьева. На траверзе «Керчи» Терентьев подбежал к борту и, цепляясь за вантины, крикнул:

– Лейтенант Кукель! Вот вам пустой корабль, делайте с ним, что хотите. Буксиру никаких распоряжений не дано!

В крике была злость и обида. Неудачливый командир «России» хотел этим криком отвести душу, сорвать огорчение за неудачи бегства в Севастополь. Капитан второго ранга Терентьев не имел волевых качеств и напористости Тихменева и потерпел поражение.

На мостике «Керчи» недоуменно переглянулись. Подвысоцкий тихо сказал:

– Вот дурак!

Шхуна прошла. Раздалось несколько глухих, негромких взрывов. Рвались в турбинах миноносцев подложенные подрывные патроны. Один за другим миноносцы склонялись на борт, касаясь реями воды, и, перевернувшись, уходили на дно. Рейд опустел.

С запада, от крымских берегов, тяжелая, черно-синяя, подымалась грозовая туча. Нависла сжимающая горло духота.

– Пора кончать, Борис Максимилианович.

Машинный телеграф звякнул. Миноносец забился горячечным трепетом хода.

– Лево на борт!.. Так держать!..

– Есть так держать…

Прямо по носу вырастал корпус дредноута. Команда «Керчи» сгрудилась на палубе в молчаливом оцепенении, не отрываясь от стальной крепости.

Опять звякнул телеграф. Замерла дрожь корпуса.

– Под носовую башню! Возможно, что произойдет детонация в погребах, – услышал Глеб.

Две торпеды рядом помчались к дредноуту. Прошли томительные секунды.

Слабо ударил взрыв, едва подняв столб воды до уровня верхней палубы. Второго взрыва не было, торпеда или дала осечку, или прошла под кораблем. Заряд взорвавшейся оказался слабым.

– Не хочет идти на дно. Зазорно тонуть «Свободной России», – выдохнул сигнальщик.

Подвысоцкий закусил губу. Он едва владел собой.

– Залп!..

Опять два взрыва, и оба – слабых. Корабль только чуть-чуть раскачивался, встревоженный ударами, но не кренился и не оседал.

– Да что же это?.. Долго еще мучить? – крикнул матрос внизу.

Бледный, с запавшими глазами, точно похудевший в эти полчаса, Кукель сам скомандовал:

– Залп!..

Миноносец шатнулся, точно подпрыгнул на воде. Взрыв обрушился, как грохочущий неимоверной силы обвал. Новый смерч дыма и взбесившейся воды рванулся к небу и заволок весь корабль с мачтами.

Когда он опал, тревожный, испуганный шепот пронесся по миноносцу от мостика до юта. Между второй и третьей башнями, на месте обвалившихся пластин брони, открылась пробоина от ватерлинии до верхней палубы.

На обнаженных стенках борта зачервонел сурик, как будто из раны корабля потоком ринулась кровь.

Дредноут умирал, как человек. Его били судороги. Он едва заметно осел набок и качнулся. Стало заметно, как форштевень уходит под воду. Волна лизнула якорный клюз.

И сейчас же угнетающую тишину нарушил все увеличивающийся треск и грохот.

Крен увеличивался. Внутри корабля все срывалось с мест и катилось в сторону накрененного борта, ломая и кроша переборки. Показалась вся палуба.

С боевого мостика сорвался и полетел за борт дальномер.

Потом вздрогнула носовая башня, подпрыгнула на основании и, срывая грибы вентиляторов, кнехты, комингсы люков, поручни, вытянув шеи орудий, с гулким плеском обрушились в воду. Глеб отвернулся.

Когда он решился снова взглянуть – дредноут еще держался на воде вверх килем. Из выбитых давлением воздуха кингстонов и клинкетов били высокие фонтаны воды.

Как по команде, на «Керчи» обнажились головы. Люди тяжело дышали, угрюмо смотря на уходящий остов корабля. Глубокая воронка водоворота закружилась над ним. Из нее, гулко лопаясь, вырывались пузыри воздуха.

Глеб увидел, как рослый, широкогрудый кочегар, стоявший у торпедного аппарата, дико рванул на себе тельняшку, лопнувшую пополам, и упал на палубу лицом вниз; спина его тряслась, он рыдал, всхлипывая и выкрикивая непонятные слова.

Растерянные матросы сбились вокруг него.

– По местам! Приготовиться к походу!

Резкий оклик команды отрезвил людей. Все рассыпались. Палуба опустела, только кочегар продолжал биться в припадке.

«Керчь» круто повернула корму к могиле дредноута. Под форштевнем забурлила вода, встала двумя прозрачными стенами, рассыпаясь сверкающими каплями.

В восемнадцать часов шесть минут последний миноносец флота Российской Социалистической Федеративной Советской Республики самым полным ходом ушел к югу, держа курс на Туапсе.

В предгрозовую дымку уходило новороссийское побережье, дома, гавань, высокие трубы цементного завода.

Глеб стоял на мостике, смотрел на уходящий берег. Он прощался с этим городом и берегом, прощался с куском своей жизни, терпким и горьким, как полынный сок. Он не знал, что будет впереди, но не страшился неизвестности. С прошлым было покончено. Как потопленные корабли, оно ушло в темную глубь времени и покрывалось уже толщей забвения.

Ночь простиралась над морем и миром. Влажным синим пологом она обволакивала горизонты, бросая в темные просторы ритмически вздыхающей воды колючие иглы звездного мерцания. Море лежало пустынным, огромным, наполненным тайнами. Древний ужас мореплавателей terror antiquus исходил из его недвижных, оледенело застывших глубин, кружащими голову и воспламеняющими кровь испарениями соли и йода. Свиваясь в тонкие спирали ночного тумана, запахи моря дышали полынной горечью.

Сквозь туманы, горечь соли и йода, сквозь древний ужас мореплавателей шел в эту ночь миноносец, быстрый, молчаливый, одинокий в синей пустыне, с погашенными огнями, черный, как летучий голландец, распарывая ночную волну, гудя неумолчным пением турбин, ревя форсунками.

Тридцать два румба ходового компаса на командирском мостике просекали туманные горизонты, разрезали ночной страх водной пустыни тридцатью двумя лучами человеческого дерзания и знания. Они подчиняли стихию.

В недвижных безднах воды, сжатые и раздавленные водой и грузом веков, лежали под килем миноносца мертвецы: доисторические челны, выжженные священными кострами в колодах сваленных бурей стволов, финикийские и тирские ладьи, персидские барки, эллинские и римские триремы, венецианские и генуэзские галеры, запорожские дубы, турецкие фелюги, фрегаты и пароходы, трехпалубные громады кораблей Высокой Порты – все флоты истории, проходившие по этим водам, пронося гордые флаги и погибая в жестоких схватках под свист стрел, треск абордажных топоров и пушечный гром. На мягком слое илистой слизи, в цепких объятиях водорослей, лежали они, цепенея в вековом сне, и тревожно прислушивались в подводном сумраке к глухому рокоту винтов миноносца, несущегося к своей могиле.

Лампочка ходового компаса обливала золотым медом картушку, тридцать две черты румбов и дрожащую стрелку над ними. Отражаясь, свет лампочки теплился на пальцах рулевого, лежащих на ручках штурвала, на подбородке, вспыхивал искрами в белках глаз.

Сквозь ночь рулевой вел миноносец в последний поход, твердо держа его на курсе и лишь изредка легким движением рук возвращая под узкое лезвие стрелки пытающуюся рыскнуть в сторону картушку.

Рядом в ящике лежала карта, по которой был проложен ночной курс миноносца. На карте, на кромке берега, условным значком был обозначен маяк, на траверзе которого должен был окончиться бег корабля.

Маяк назывался Кадош. Маленький и заброшенный, он в эту ночь входил в страницы истории, рядом с «Синопом», «Калиакрией» и «Гаджибеем».

Рулевой равнодушно смотрел вперед, ожидая мигающих проблесков маячного фонаря.

* * *

Зажав в руке листок радиограммы, Глеб вышел из кают-компании на палубу.

Теплый и влажный ветер ударил в лицо, рванул фуражку. Глеб зажмурился, подставляя воспаленные щеки ветровому дыханию. Стало легко дышать после прокуренного воздуха кают-компании.

На кожухе, у передней трубы, спали матросы. Сон их был тревожен и беспокоен. Они ворочались, вздрагивали, шумно дышали, толкали друг друга во сне и, просыпаясь, ругались вполголоса, снова валясь на разостланный по кожуху брезент.

Глеб прошел мимо них и поднялся на средний мостик. Открыл дверь радиорубки. Радист дремал, положив кудрявую голову на столик. Глеб осторожно тронул его за рукав. Радист слегка пошевелился и забормотал во сне…

– Товарищ радист, – Глеб вторично потянул за рукав форменки, – проснитесь!

Радист поднял голову и смотрел на Глеба непонимающими, затуманенными сном, круглыми, как у птицы, карими глазами. Потом, сообразив, вскочил.

– Передайте радиограмму.

Глеб положил на столик текст. Радист пробежал его и оглянулся на мичмана с испугом.

– Значит, выходит, конец нам? Отплавали… Как-то все не верилось. Других потопили, а сами, думаю, как-нибудь еще выкрутимся.

– Нет, товарищ, не выкрутимся. Передавайте…

Радист повернул верньеры. Загорелый палец с крупным квадратным ногтем упал на рукоятку ключа. Ключ запрыгал и застрекотал.

Точка… тире… точка… тире… тире… точка…

Ключ бился под пальцем радиста, как пойманный воробей, слабо и робко чирикая. Передатчик выбрасывал в мировое пространство точки и тире, выстукивая позывные одинокого, затерянного в ночи корабля. Вверху, над рубкой, с антенны срывались и, потрескивая и шелестя, гасли быстрые голубые искры.

– Есть… ответили, – придушенным шепотом сказал радист. – Слушают… Продиктуйте для скорости, товарищ командир.

Глеб взял листок и остановился, не решаясь начать. Круглые глаза радиста выжидательно смотрели снизу. Палец радиста автоматически выбивал позывные.

Синие искры антенны тихим шелестом врывались из пустынной морской зыби в шум и грохот столиц, как гром, колеблющий мироздание.

– Всем… всем… всем, – сказал наконец Глеб, трудно ворочая пересохшим языком, и ключ передатчика забился в истерической дрожи.

– Погиб… уничтожив… часть судов… Черноморского флота… предпочевших гибель… позорной… сдаче… Германии, – медленно диктовал Глеб, зная, чувствуя, что ни одно слово этой радиограммы, набросанной на листке блокнота в бессонной атмосфере кают-компании, нельзя пропустить, нельзя заменить.

– Есть, – сказал радист, видя, что диктующий остановился.

– Эскадренный миноносец «Керчь», – быстрой скороговоркой выкрикнул Глеб, чувствуя, что больше не хватает сил спокойно диктовать эти слова. Они были страшны, как записка самоубийцы; от них шел холодок мертвого тела.

И, словно поняв настроение Глеба, радист с такой же быстротой отщелкал последнюю фразу. Судорожно прыгающий палец его сорвался с ключа, неподвижно лег на столик. Радист повернулся к Глебу, встретился с ним взглядом, и оба опустили глаза, как будто этим взглядом они передали друг другу огромную, непроизносимую, навеки связавшую их тайну.