Текст книги "Собрание сочинений. т.4. Крушение республики Итль. Буйная жизнь. Синее и белое"
Автор книги: Борис Лавренев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 46 страниц)
Глава пятая
ДО СВИДАНИЯ, МИЛОСТИВЫЕ ГОСУДАРИ
В уездном городишке, куда стражники привезли Твердовского, его заперли в старинную кордегардию, оставшуюся от александровских времен, приземистое здание желтого цвета с неизбежными белыми колонками по фасаду. Толщина стен кордегардии напоминала крепостные казематы, а узкие окошечки были забраны решетками, с прутьями в большой палец толщиною.
Стражники втолкнули Твердовского в единственную камеру этого места заключения, носившую благозвучное название «вонючки», и удалились. Твердовский огляделся.
В большой, отдававшей душной сыростью комнате с каменным полом, полутемной от маленьких окон, на разбитых вдоль стен нарах сидело и лежало несколько десятков людей. Тут были и крестьяне, арестованные по жалобам помещиков, и бродяги-беспаспортники, «не помнящие родства», и воры «марвихеры», и другая уголовная шпанка.
Десятки глаз устремились на нового постояльца и в молчании разглядывали его.
– Здравствуйте, люди добрые, – сказал Твердовский, снимая фуражку.
Никто не пошевелился на приветствие. Несколько голосов нехотя пробурчали в ответ что-то невнятное. Твердовский подошел к нарам, ища свободного места, где бы он мог положить свой узелок.
Но он не успел этого сделать. Узелок с силой вырвали у него из рук сзади.
Твердовский обернулся и увидел свой узелок в руках у приземистого рыжего детины с низким лбом и тускло глядящими свинцовыми глазками. Это был староста камеры, старый каторжник-убийца Шмач. Он в третий раз бегал с каторги и сейчас, пойманный в уезде, ожидал отправки в губернский централ.
Его огромная сила и слава старого волка делали его царем и богом в этой толпе, большинство которой состояло из мелких воришек и случайно, впервые, попавших в тюремную обстановку людей.
– Отдай узел! – сказал Твердовский, повысив голос и приближаясь к нему. Шмач глухо заржал:
– Вишь какой прыткий. Помалкивай, а не то я тебе салазки загну, так небо с овчину покажется.
– Отдай, говорю!
– А ты возьми попробуй, – продолжал издеваться Шмач. Твердовский протянул руку, Шмач наотмашь ударил по ней, но Твердовский успел захватить его кисть и сжал.
– Ну, пожми, пожми, – проворчал Шмач с улыбкой, – эх ты, фраер малахольный!
Твердовский молча продолжал сжимать руку. На лице Шмача появилось выражение недоумения и недовольства.
– Пусти, – глухо сказал он.
– Отдай узел.
– Пусти, черт, а то кишки выпущу.
Твердовский молча жал. Заинтересованные арестанты окружили ссорящихся. Лицо Шмача побагровело, и губы дернулись болезненной судорогой, но он не хотел осрамить свою репутацию перед камерой. Твердовский жал. В тишине было слышно только, как похрустывали суставы в ладони Шмача, и вдруг из-под ногтей его брызнули тонкие струйки крови, и в ту же минуту раздался отчаянный вопль:
– Пусти!
Твердовский вырвал свой узел из левой руки Шмача и отпустил его ладонь. Схватившись за посинелую кисть и глухо рыча, Шмач медленно отошел в угол и сел на нары. Твердовский с жалостью посмотрел на него.
– Говорил же я тебе, дураку, – отдай узел. Не послушал – сам виноват.
Арестанты возбужденно болтали между собой. Победа над страшным Шмачом была в их глазах необыкновенным геройством. Твердовскому быстро очистили место на нарах и предложили чаю. Он стал отхлебывать жидкую бурду, закусывая хлебом с огурцом и разглядывая своих соседей. Его внимание привлекла фигура белокурого великана крестьянина, понуро сидевшего недалеко от него и не обращавшего внимания ни на что. Он сидел, смотря, в одну точку голубыми, светлыми глазами, и, ритмически раскачиваясь, думал какую-то свою думу. Напившись чаю, Твердовский подошел к голубоглазому и тронул его за плечо.
– О чем задумался, детина?
Белокурый вздрогнул и посмотрел на Твердовского с застенчивой детской улыбкой.
– Так… Важко, – сказал он с режущей горечью, – за що страдаю, за що мучаюсь промеж злодиями?
– А за что ты сюда попал?
– Та верба, будь она проклята!
– Какая верба?
– Та у пана на гребле. Спилив ее хтось в ночь, а я тут мимо ихав. Бачу, на гребле хворост валяеться, дай подберу – все для дому гоже. А чуть с гребли з’ихав, – пан на коне. Увидел мене и кричить: «Стий!» Ну я став. А вин подскакав та мене нагаем по спине. «Вор, разбишака! Ось хто у мене вербы пидпилювае». Я кажу: «Тю на вашу вербу. Чи вы сказылысь?» А вин выймае пистолю и каже: «Вертай за мной…» Доихалы до экономии, вин приказав черкесам мене выпороть, а потим отправил к становому. Вот и сижу. У, лайдак, холера!
Твердовский внимательно посмотрел на парня, соображая.
– А ты в самом деле не пилил вербы?
– Та ни ж, хай ей черт.
– Значит, тебя ни за что выпороли? – продолжал Твердовский невинным тоном. При упоминании о порке парень посерел и заскрипел зубами.
– У, – промычал он, – попався б мени пан в чистом поле без пистоли…
– А что бы ты ему сделал?
Парень дернулся.
– Ноги б ему пидпилив, як тую вербу.
Твердовский усмехнулся.
– Я вижу, что ты подходящий малый. Как тебя зовут?
– Степан. А по фамелии Иванишин.
Твердовский оглянулся и пригнулся к плечу собеседника.
– Плохо тебе будет, – шепнул он.
– А що, засудять? – спросил, ляскнув зубами, парень.
– И засудят и еще выпорют. На то тебе мужицкая шкура и дадена.
– Ой, лышечко. Що ж робыть?
– А вот что. Мне суда ждать нельзя, мне тоже плохо будет. Надо в бега. Давай вместе. Ты мне помогай, а я тебе. На барскую совесть надежда плоха. А когда выйдем на свободу, не будем расходиться. Мы с тобой и твоему пану и другим панам такой праздник устроим, что сто лет помнить будут. С панами, брате, не словом, а дубьем говорить надо.
– Добре! Це ты гарно балакаешь. Хорошо б на волюшку, – радостно сказал парень и сразу нахмурился.
– Как убежишь? Бачь, яки стены та решетки настроили для бездольного люда. Ни в раз не убечь.
– Пустое, – ответил Твердовский, – руки у тебя не бабьи, да и меня мать-земля силенкой не обидела. Ты знаешь, где тут отхожее?
– Знаю, в кутке. По колидору. На задний двор.
– Ну вот. Когда повечеряем, отправляйся будто по нужде, а за тобой и я. А там вместе осмотримся и, может, к полночи будем на волюшке. А не этим – другим путем уйдем.
Глаза парня засверкали надеждой. Он протянул руку Твердовскому.
– Спасибо, добрый чоловик. Як тебе звать?
– Иван.
– Ну, брате Иване, як выйдем на волю, то я для тебе все зроблю.
– Слово? – спросил Твердовский.
– Ей-бо…
Они пожали друг другу руки и разошлись. После ужина парень по знаку, поданному Твердовским, подошел к двери и попросился у инвалида-ключаря выйти. Инвалид открыл дверь.
– Иди, небога, – сказал он. Нравы в кордегардии были патриархальные, и заключенных в отхожее никто не провожал. Спустя несколько минут попросился и Твердовский. Инвалид выпустил и его, проворчав:
– Ишь разбегались. Баланды обожрались?
Едва Твердовский скрылся за углом коридора, двое воришек затеяли драку. Драка была поднята нарочно, потому что после разговора с Иванишиным Твердовский уговорил воришек за три целковых затеять свалку, чтобы отвлечь внимание сторожей. Оба воришки вцепились друг другу в волосы и катались по полу, неистово визжа. На шум поднялся из-за угла развенчанный Шмач, подошел к дерущимся и, не говоря ни слова, со всего размаха ткнул их ногой. Оба вскочили.
– Ты, король дырявый, чего лезешь? – крикнул на Шмача один из воришек. Шмач также молча ударил его кулаком в лицо. Но у него действовала только одна рука – он неосторожно забыл об этом. Вся камера поднялась отомстить Шмачу за перенесенные унижения. Его ударили под коленки, сбили с ног, и драка завязалась уже всерьез. Когда прибежавшие сторожа, наконец, освободили из-под груды тел полузадушенного Шмача и все утихло, только тогда вспомнили, что два арестанта не вернулись из отхожего. Инвалид, ворча, побрел туда, и вдруг остальные сторожа услыхали его крик:
– Убегли, убегли, проклятые!
Прибежал начальник кордегардии и бросился в отхожее. Толстая решетка, не поддававшаяся действию времени, была выдернута вместе с кирпичами, а на подоконнике лежала бумажка. Начальник кордегардии быстро схватил ее.
Там была только одна строка:
«До свиданья, милостивые государи!»
Глава шестая
ОВЕЧЬЯ СВАДЬБА
Михаила Ивановича Ткаченко едва не хватил удар. Такой позор для семейного благополучия, такой скандал! Богатейший помещик всего уезда, и вдруг дочь сошлась без венца, без поповского благословения и с кем же? С бунтовщиком, с крамольником, с бродягой без роду, без племени. И кто? Антонина, тихая, запуганная, трепетавшая перед отцом.
Михаил Иванович попытался было после увоза стражниками Твердовского проучить опозорившую его дочь своими обычными средствами, но едва он поднял руку, чтобы надавать виновной пощечин, Антонина с горящими глазами отпрыгнула к стенке и сорвала с нее охотничий медвежий нож.
– Не подступайте, отец, – закричала она, – или даю слово, что я ударю себя ножом. Довольно я натерпелась побоев. Больше не смейте меня пальцем тронуть!
И глаза ее загорелись такой ненавистью и решимостью, что Михаил Иванович отступил, перекрестился и только сказал преступнице:
– Марш к себе в комнату и сиди там, пока я не порешу твоей судьбы. Да на глаза мне не показывайся!
Первым делом Михаил Иванович принял все меры к тому, чтобы невероятное происшествие в его семействе не получило слишком широкой огласки. Он приказал дворовым молчать, как немым, под страхом жестокой расправы. Но приказать молчать исправнику не мог, а исправник, хоть и был в дружеских отношениях с Ткаченко, не мог отказать себе в удовольствии тихонько позлословить с соседними помещиками, и скоро страшная для Михаила Ивановича весть расползлась повсюду. На него смотрели с плохо скрываемым сожалением и притворным сочувствием, а соседи при встречах, скрывая злорадную усмешку, спрашивали, какое несчастье случилось у него в семье? Михаил Иванович, стараясь быть спокойным, отвечал, что все враки и все у него благополучно, но чувствовал себя как на горячей сковороде.
Нужно было находить какой-то выход из положения, чтобы заставить злые языки замолчать. И, придя к этому решению, Михаил Иванович созвал семейный совет, на который пригласил свою тещу, сестру и священника из соседнего с экономией села. Изложив им вкратце происшествие, Михаил Иванович в волнении ждал ответа.
Первым заговорил священник:
– Требовательно знать, поскольку сие верно, что девица Антонина перестала быти таковою. От сего зависит дальнейшее, потому что девица по неопытности и невинности не знает разницы. Святые отцы в сем случае советуют произвести надлежащий осмотр.
Но теща перебила священника:
– Вам бы, отец Паисий, только заглянуть куда не следует. Девицы они прекрасно даже разницу понимают, да и где уж тут разница, когда мужчина молодой, здоровый и целую ночь с Антониной провел. Дело конченное, и мой совет вам, Михаил Иванович, поскорее подыскать женишка и сбыть Антонину с рук. Хорошего теперь, конечно, не сыскать, да уж за этим гоняться не приходится. Нашелся бы хоть какой-нибудь. Приданым можно сманить.
Сестра и жена Михаила Ивановича поддержали тещу, и решение было принято.
Михаил Иванович пошел объявить об этом Антонине. Она приняла эту весть холодно и равнодушно.
– Делайте, что хотите. Все равно ничего не выйдет. Ваня меня отобьет.
– Ну это мы поглядим, – крикнул Ткаченко и хлопнул дверью.
На следующий день в имение приехал по пути исправник, и ему рассказал Михаил Иванович о решении семейного совета. Исправник ласково осклабился.
– Женишка нужно? Что же, благое дело. А у меня, по правде сказать, на примете даже такой есть.
– Что вы! – обрадовался Михаил Иванович.
– А как же. Пристав второго стана, Павел Елисеевич. Жена у него в прошлом году померла, теперь ищет подругу жизни. Мужчина серьезный, толстый, характера ровного, даже с умом. В «Земщине» исторические сочинения насчет погромов печатает. В членах исторического комитета состоит.
– Да ведь у него нога приставная, – возмутился Ткаченко.
– Совершенно верно. Зато герой и ордена за храбрость имеет. Человек, уверяю, очень почтенный и первый кандидат в исправники, если меня переведут.
Михаил Иванович задумался.
– Ну, черт с вами, шлите вашего пристава.
Пристав приехал через три дня, тучный, потный, волочащий искусственную ногу. После недолгих предварительных вежливостей он повел речь прямо.
– Слыхал я, Михаил Иванович, дочь у вас на выданье, а я вдовец и ищу подругу жизни. Соблаговолите сказать ваше мнение.
Михаил Иванович вспыхнул было. Уж очень показалось ему зазорным выдать дочь за такого урода, но вспомнил про несчастье и мрачно сказал:
– Что ж! Я очень польщен.
– А Антонина Михайловна что скажет? – осведомился жених.
– Что я ей прикажу, то и скажет. Сейчас я ее позову и объявлю о вашем предложении.
Но жених остановил его.
– Позвольте прежде, чем мне говорить с прелестной невестой, узнать от вас, как насчет приданого. Любовь любовью, а дело делом. Средства мои маленькие, а дочь ваша привыкла к довольству.
– Не бойтесь, не обижу, – сухо ответил Ткаченко.
– Я верю-с, как господу богу. Но все же желательно знать точно.
– Все, что нужно белья и вещей, двести десятин и десять тысяч.
Жених поднялся.
– Виноват, не выходит. Маловато. Вот если бы триста десятин и пятнадцать тысяч деньгами, оно бы было подходяще.
– Вы забываете о чести, которую я вам оказываю, выдавая за вас дочь, – вспылил Ткаченко.
– Честь честью, – ответил жених, ехидно-ласково смотря в глаза будущему тестю, – да ведь невеста-то с изъянцем.
Ткаченко вздрогнул и резко бросил:
– А вы видали изъян?
Жених невозмутимо ответил:
– Видать не видал, но слыхал, а потом и увижу. Если несогласны, прощайте. Но только другого жениха, как я, вам не найти.
– Стойте, черт с вами! Согласен! – злобно крикнул Ткаченко и, открыв дверь в соседнюю комнату, сказал жене: – Позови Антонину.
Антонина вошла бледная, но спокойная и стала у порога, опустив глаза.
– Тоня, – обратился к ней отец, – господин пристав сделал тебе предложение, и я ответил за тебя согласием. Поздоровайся с женихом.
Антонина молча подошла к жениху, подала ему руку и, взглянув ему в лицо, пожала плечами, расхохоталась и убежала из комнаты.
– Нервная барышня, – сладко сказал пристав, – волнуется.
Со свадьбой торопились, подходил пост. Михаил Иванович решил не ударить лицом в грязь и не жалеть расходов, чтоб заткнуть рты всем сплетникам. Венчать должен был священник соседнего села, тот самый, который был на семейном совете. В церковь съехались все окрестные помещики и их семейства. После венца молодых усадили в ландо, и они первыми помчались в дом Михаила Ивановича, где должен был состояться свадебный пир.
Дороги было шесть верст. Добрые лошади быстро несли ландо. По середине дороги был маленький овраг с растущими в нем вербами. Кучер стал придерживать четверку на спуске, и вдруг из-за верб появились четыре человека с ружьями в руках.
– Стой! – крикнул звучный голос. Кучер растерялся и выронил вожжи под направленным в него дулом. Пристав беспомощно вцепился пальцами в сиденье и только ворочал толстой шеей, не сводя глаз со второго ствола, глядевшего ему в лоб. Молодой человек подошел к ландо.
– Сходи, Тоня, – сказал он, – скорей! У нас мало времени. Могут подъехать другие.
Невеста с радостным криком выскочила из экипажа и обняла молодого человека.
– Иди за вербу, снимай подвенечное платье, там в саке простой костюм. И не копайся.
– Зачем? – спросила Антонина.
– Нашла время спрашивать. Беги, скорей! Некогда, говорю. Сама увидишь.
За вербой Антонина нашла в чемоданчике синюю юбку, английскую кофточку и легкое пальто. Торопясь и волнуясь, она сорвала подвенечный наряд и быстро переоделась.
– Готова? – спросил Твердовский и, получив утвердительный ответ, крикнул двум товарищам: – Ну, ребята, теперь живее. Венчай его благородие!
* * *
Михаил Иванович с женой ждали в дверях дома возвращения молодых из церкви, чтобы осыпать их хмелем. В воротах заклубилась пыль, ландо вскочило во двор, и лошади круто свернули вместо крыльца к конюшне. Растерявшийся Михаил Иванович, увидав, как они исчезли в воротах конного двора, бросил блюдо с хмелем и помчался туда, чуя беду. Подбежав ближе и растолкав ошеломленных конюхов, он увидел невероятную картину. На сиденье, почти без чувств от страха и бешенства, полулежал пристав, связанный с овцой, одетой в подвенечный наряд, а к передней стенке ландо был приколот лист бумаги с четкой надписью: «Поздравляю молодых, привет папаше. Твердовский».
Глава седьмая
ЛЕСНЫЕ БРАТЬЯ
Увоз Твердовским среди бела дня невесты злосчастного пристава всколыхнул всю округу. Михаил Иваныч с обездоленным новобрачным помчался уже в губернский город жаловаться губернатору.
Заработала полицейско-судебная машина, посыпалась, как из мешка, служебная переписка о разбойничьей шайке Твердовского, и все полицейские чины уже облизывали губы в мечтах о командировочных и суточных за разъезды по поимке дерзкого разбойника. Всем молодым следователям снилось, что они допрашивают пойманного преступника, а молодым товарищам прокурора, что они блестящей обвинительной речью на суде добиваются для Твердовского каторги и кандалов.
Губернатор срочно донес о происшествии министру внутренних дел и, выражая уверенность, что разбойник через неделю будет пойман, деликатно намекал на представление к ордену.
А в это время в лесу, на холмистом местечке, окруженном со всех сторон болотами, Твердовский сидел в маленькой хижине, оставленной смолокурами, вместе с Антониной, и ожидал возвращения Иванишина. В Иванишине Твердовский нашел незаменимого человека и верного друга. В ту ночь, когда они вместе бежали из кордегардии, пробираясь по болотам к этой самой хижине, знакомой Иванишину, Твердовский рассказал парню, что мечтает о борьбе с помещичьим гнетом и надеется подыскать для этого десяток хороших товарищей.
Иванишин запрыгал от восторга. Еще свежо ныла мужицкая спина от черкесских нагаек, и он готов был идти на рожон, лишь бы расквитаться с панами. Он сказал Твердовскому, что всюду пойдет за ним и подберет подходящих ребят из сел, которым тоже невмоготу больше терпеть барское ярмо. Первыми он привел к Твердовскому своих двоюродных братьев Кирилла и Павла, с которыми вместе они и отбили Антонину при возвращении из церкви. Теперь Иванишин отправился за новой подмогой.
– Бери только верных людей. Как наберем дюжину, так и начнем дело на широкую ногу. Больше пока не надо. Лучше меньшая дружина, да настоящая, – сказал Твердовский, отправляя своего помощника.
Пока Иванишин занимался вербовкой, Твердовский обдумывал план борьбы. Он решил начать с нападений на помещичьи усадьбы. Отобранные деньги должны были пойти для раздачи разоренным крестьянам, а часть – в фонд организации дружины, которой Твердовский дал название крестьянского повстанческого отряда.
Твердовский сидел у стола и осторожно, внимательно вырезал острым ножом на круглом куске резины печать отряда. Антонина читала книжку. Она была счастлива. Обстановка лесной хижины, таинственность, радость освобождения от дикого брака, навязанного отцом, близость любимого человека преобразили ее. Она поправилась, порозовела, стала веселой и жизнерадостной, поддерживая бодрое настроение, Твердовского.
Когда он привез ее впервые в эту лесную хибарку и ввел внутрь, она с любопытством и волнением огляделась. Твердовский увидел ее удивление.
– Не жалеешь? Смотри, потом не раскаивайся. Тут не дома. Перин не будет.
Она пожала плечами.
– Зачем ты это говоришь? Лучше без хлеба и крова, но с тобой.
Твердовский поднял голову и положил нож.
– Готово, – сказал он, и в ту же минуту дверь хибарки раскрылась и в нее ворвался Павел.
– Степка пришел, – закричал он радостно, – ще восьмерых привел. Росте наша доля, атаман. – Твердовский встал из-за стола и вышел наружу. Там навстречу ему росился Иванишин.
– Бувай здоров, Иван Васильевич! Як живешь? А я, бачь, не один. Скильки народу приволок. Гарные ребята.
За Иванишиным стояло восемь человек крестьян разных возрастов. Был среди них один совсем уже седой, с окладистой бородой и черными цыганскими глазами. Твердовский подошел к ним и поздоровался. Они ответили, как один:
– Бувай здоров, батько!
Твердовский встал на пень и обратился к пришедшим: – Братья! Сказал ли вам Степан, зачем я позвал вас сюда?
– Казав… Усе казав… А як же, – послышались голоса.
– А если сказал, то согласны вы, не щадя жизни своей, имущества и семейств, присоединиться ко мне и идти за мной против кровопийц панов за вашу крестьянскую волю и долю?
– Волим, батько!.. Согласны! – закричали дружинники.
– Клянетесь слушаться меня в жизни и смерти без рассуждения?
– Клянемся! – загудели голоса.
– Ну, тогда помните! Мое слово закон. Кто мое слово преступит, того застрелю, как собаку. Держаться дружно, за товарищей стоять, никого не выдавать, всем делиться поровну, как кровным братьям. Поняли? А теперь, Павло, Кирилл! Варите кулеш, кормите ребят, а вы пока отдыхайте!
Пришедшие расположились на траве. Твердовский и Иванишин прошли в хибарку.
– Ну, что слышно в городе? – спросил Твердовский.
– А много. Обозлились дюже, паны, аж зубами стрегочуть. Сам губернахтер на нас войною иде и уся полиция. Объявлений понавешали везде с твоими приметами, Иване.
Твердовский засмеялся.
– Пускай вешают. Я им еще сам напишу поподробней. А теперь слушай, Степан! Нужно добывать на дружину оружие. Сегодня в ночь выедем в уезд за оружием.
Иванишин покачал головой.
– Може гарнише мени одному? Бо тебе в лицо знают. Недай попадешься.
– Не попадусь! А ты один ничего не сделаешь. Я знаю ходы до оружия. А ты пока прикажи Павлу, чтоб он с завтрашнего утра ребят понемногу строю учил. Да чтоб не маршировкам и парадам, а боевому строю, а то он в гвардии в солдатах служил, так может вообразить, что мы к губернатору на парад пойдем.
Иванишин захохотал. Уж очень ему смешно показалось, чтобы можно было дружинникам к губернатору на парад пойти.
* * *
Перед рассветом в дверь маленького домика на окраине уездного города ударили тяжелые кулаки. Хозяин дома, старый контрабандист и скупщик краденого Герш Шликерман поднялся на постели и прислушался. Удары повторились. Герш спустил на пол худые ноги, влез ими в туфли и, ворча и проклиная гоев, которые не дают честному еврею выспаться под субботу, пошел к двери.
– Кто там, чтоб на вас холера? – крикнул он.
В ответ ему из-за двери прозвучало какое-то тихо произнесенное слово. Герш отшатнулся, подпрыгнул на месте и широко распахнул дверь.
– Ой, я ж не узнал. Это чтоб на меня холера, а не на вас, Иван Васильич! И как только вы такой смелый, что приехали в город, когда вас каждая собака ищет.
– Не болтай, Герш! Некогда! – ответил, входя, приезжий. – У нас с тобой маленький разговор будет. Веди в комнату.
В комнате Твердовский и Иванишин сели, а Герш, потирая руки, лебезил возле них, спрашивая, что нужно Ивану Васильевичу.
– Разговор короткий, Герш! Нужна дюжина винтовок и две тысячи патронов, – сказал спокойно Твердовский. Герш, как отброшенный вихрем, отлетел в угол комнаты и умоляюще поднял руки.
– Ой-ой! Я даже не слыхал ваших слов, Иван Васильевич! Что вы себе обо мне думаете? С откуда у мене такие вещи? Я даже не знаю, как оно выглядит!
Твердовский молча встал и вынул из кармана смит-вессон.
– А ты знаешь, как это выглядит? – спросил он, поднимая револьвер.
Герш замотал сразу головой и руками.
– Ой, спрячьте, Иван Васильевич! Я вас обманул. Я таки знаю, что такое винтовка.
– Ну то-то. Нечего дурачиться.
– Я знаю, знаю. Но только что будет, если я дам вам винтовки? Меня арестуют и повесят на дереве, а что будет с Сурой, Розочкой, Рахилью, Миррой, Исааком, Левой, Сруликом, Абрамчиком?..
– Заткнись, Герш! Мне вовсе не нужно знать, сколько у тебя ребят, а нужно знать, сколько у тебя винтовок. А насчет остального не беспокойся. Никто не будет знать, откуда у нас винтовки.
Герш хитро прищурился:
– Ой, вы говорите, Иван Васильич, как маленький ребенок. На винтовках же есть номера. А вы знаете, откуда у меня винтовки? Так я же их покупаю у господ офицеров пограничной стражи, когда у них нет денег на выпивку. Так они тоже хитрые. Они продают винтовки и записывают номера. Так сразу будет ясно, что винтовка от Герша.
Твердовский нахмурился.
– Да, это хуже, – сказал он.
Герш ласково ухмыльнулся.
– Так я все-таки сделаю для вас. Вы спасли мне семью в погром. Так мы сделаем так. Вы свяжите мене и засуньте мене под кровать, а потом берите себе винтовки. Я не давал – вы отняли.
Твердовский и Иванишин переглянулись и расхохотались. В минуту Герш был связан, как куль, и заткнут под кровать. Твердовский и Иванишин вынесли из чулана с помощью Абрамчика винтовки и патроны, сложили их под сено на подводу и умчались. А Абрамчик побежал извещать городового, что на папашу напали страшные разбойники, ограбившие весь дом.
