Текст книги "Собрание сочинений. т.4. Крушение республики Итль. Буйная жизнь. Синее и белое"

Автор книги: Борис Лавренев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 46 страниц)

Глава семнадцатая
ВЛЮБЛЕННАЯ ПРОКУРОРША

Скромно одетая молодая женщина взошла на крыльцо чистенького каменного особнячка и взглянула на прибитую к двери визитную карточку.

«Прокурор Окружного Суда Сергей Павлович Бубнов»,

прочла она на ней, вздохнула и нажала кнопку электрического звонка. Звякнула цепочка, и на пороге показалась щеголеватая горничная в накрахмаленном переднике и чепчике. Она презрительно прищурила глаза на скромную посетительницу.

– Вам кого угодно?

– Софья Николаевна дома? – спросила женщина.

– А вам по какому делу?

– По личному. Вы доложите, что ее спрашивает Антонина Михайловна Ткаченко.

Горничная захлопнула дверь и скрылась. Минуту спустя она широко раскрыла дверь и пропустила посетительницу.

– Пожалуйте, – сказала она почтительно, провожая ее в нарядную гостиную, – барыня сейчас выйдет.

Гостья присела на кресло в ожидании хозяйки, а в это время на улице, у крыльца особняка, встретились двое прохожих. Они равнодушно прошли друг мимо друга, как незнакомые, и только один из них тихо бросил, как бы про себя:

– Вошла. Гляди, Степан, в оба!

И разошлись. На углах квартала оба остановились и, небрежно прислонившись к деревьям, стояли и курили, бросая изредка быстрые взгляды на особняк.

В гостиной зашуршала портьера, и быстрыми шагами вошла полная красивая блондинка в сером шелковом платье. Она бросилась к гостье и крепко обняла ее:

– Тоня! Боже, как я тебе рада! Но как ты попала ко мне и как рискнула? Пойдем ко мне в будуар, а то сюда может нагрянуть мой Серж, а тебе вряд ли будет приятно с ним встретиться, да и мне не очень хотелось бы этого.

Она взяла гостью за руку и ввела ее в светленький и кокетливый будуар.

– Ну, садись, садись. Ах, как я рада! Признаться, в гимназии я никак не ожидала, что у тебя будет такая романтическая судьба. Подруга знаменитого Твердовского. Это же прекрасно, как роман, – щебетала возбужденная прокурорша, – ведь он же настоящая знаменитость, твой муж. Как Хаджи-Мурат или Зелим-Хан. Быть женой такого человека куда приятней, чем женой прокурора, который каждый день до трех утра режется в карты, а дома храпит и не обращает на тебя никакого внимания.

– Может быть, приятней, но тяжелее, милая Соня, – грустно ответила Антонина.

– Ничего. Зато у тебя есть, что вспомнить. Ну, рассказывай! Впрочем, ты, верно, проголодалась. Чего хочешь, кофе, какао?

– Не беспокойся. Я ничего не хочу. Я пришла к тебе как к старой подруге с большой просьбой. Ты, благодаря своему положению, можешь ее исполнить. Дело касается моего мужа.

– Твоего мужа? – восхитилась прокурорша. – Прекрасно, говори! Для твоего мужа все постараюсь сделать. Мой благоверный называет его разбойником, но, право, милая Тоня, они со своим преферансом, из-за которого им нет дела до своих жен, большие разбойники. Ну, говори, говори же!

Антонина подвинула стул к подруге и, низко нагнувшись к ней, заговорила шепотом, волнуясь и беспокойно оглядываясь по сторонам. Лицо прокурорши покрылось румянцем, ее глаза загорелись истерическим восторгом. Она хлопнула в ладоши.

– Боже мой, это восхитительно! – сказала она. – Это так романтично! Я клянусь тебе, что сделаю это. Послезавтра все будет в порядке, можешь быть спокойна. А если он попробует отказать, о, тогда я припомню ему его преферанс! – грозно сказала она.

– Я не знаю, как мне благодарить тебя, – сказала Антонина, вставая и прощаясь.

– К чему? Я это сделаю в равной мере для своего, как и для твоего удовольствия, – ответила экзальтированная прокурорша, целуя подругу, – но почему ты не хочешь посидеть у меня еще?

– Нет, пора. Меня ждет ребенок.

– Как, у тебя ребенок?.. Твердовского.

– Да. Он родился неделю назад.

– Ну, я обязательно приду взглянуть на него. Ах, как скучно, что я должна иметь ребенка от такого тюфяка, как Серж! – вздохнула прокурорша, закрывая дверь за гостьей.

Антонина, улыбаясь, тихо пошла по улице. На углу к ней подошел один из прохожих, встретившихся у прокурорского крыльца. Он равнодушно прошел мимо нее и кинул чуть слышно:

– Ну, как?

– Все благополучно, – ответила Антонина, не оборачиваясь.

* * *

Прокурор Бубнов вернулся из клуба около трех часов ночи в веселом настроении. Он выиграл в покер около двухсот рублей и хорошо поужинал в компании закадычных друзей. Он снял в передней ботинки, надел туфли и тихонько направился в спальню, чтобы не разбудить жены и не получить нахлобучки. Но к его удивлению прокурорша не спала. Она лежала в кровати, в кокетливом кружевном чепчике и, облокотив белокурую головку на руку, читала французский роман в желтой обложке. Прокурор остановился с робостью на пороге.

– Ты не спишь, Софи? – спросил он с испуганным удивлением.

– Нет, я ждала тебя, Серж, – ответила прокурорша и томно потянулась, как сонная кошечка. Прокурор тихонько сел на край кровати и поцеловал руку жены. Она лукаво улыбнулась и пригрозила ему пальчиком.

– А я придумала тебе наказание за твои полуночные бдения в клубах, – сказала она, принимая самую выгодную и соблазнительную позу.

– Мгм, – ответил прокурор, потянувшись к супруге с поцелуем. Она вдруг завернулась в одеяло до шеи и, сделав строгую мину, шлепнула его по губам.

– Нет, нет! Это оставьте! Я не разрешаю вам дотронуться даже до моих пальцев, пока вы, милостивый государь, не исполните моей просьбы.

– Какую, милостивая государыня?

Прокурорша вздохнула.

– Ах, очень маленькую, Сержик. Мне нужен пропуск в тюрьму для свидания с Твердовским.

Прокурор вскочил. Глаза его стали круглыми, и он сделал такой жест, как будто хотел перекрестить прокуроршу.

– Ты в своем уме? – вскрикнул он. – Что за глупые шутки?

На лбу прокурорши показалась грозная морщинка, предвестие грозы.

– Я не шучу, – сказала она, – и не думаю шутить. Я очень хочу повидать знаменитого разбойника. Мне скучно жить. Я никого, кроме твоих партнеров-картежников и тебя, не вижу. А от вас проку мало. Я хочу посмотреть на Твердовского.

– Но ты прямо соскочила с винтика! Это невозможно, – ответил прокурор, сжав руки, – что за дикая фантазия! – И, видя, что лицо жены принимает все более грозное выражение, поспешно добавил: – Ну, дай я тебя поцелую, пульпультик!

Но прокурорша отстранилась от супруга как от зачумленного.

– Оставь, оставь! Надоело мне колоться о твои рыбьи баки. Убирайся, пожалуйста! Вот как ты меня любишь? Хорошо же! Можешь уходить спать в свой кабинет и больше сюда не являться. Я тебя видеть не хочу! Я себе двадцать, нет, тридцать любовников заведу, а ты целуй нашу Глашу! Думаешь, я не знаю, как ты к ней подъезжаешь?

Удар попал в цель. Прокурор растерянно затоптался на месте.

– Что ты говоришь, – постыдись! Ну зачем тебе пришла в голову такая невозможная мысль? На кой черт тебе Твердовский? О чем ты будешь с ним, наконец, разговаривать?

– Не беспокойся, – отрезала прокурорша, – он, наверное, умеет говорить интересней, чем эти твои судебные кандидаты, у которых ничего, кроме двадцатого числа и водки, в голове нет. Или ты мне дашь пропуск, или…

– Но ведь он сам может не пожелать, чтоб его разглядывала, как зверя, какая-то экзальтированная… – Прокурор чуть не брякнул «дура», но вовремя поправился: – дама. Или он может просто обругать тебя, когда увидит, что ты пришла смотреть на него, как на зверя в клетке.

– Я тебе говорю, что он вежливей и приличней вас всех. Даешь ты мне пропуск или нет?..

– Но надо же сообразить. Дай мне подумать…

– Никаких раздумываний. Какой ты жестокий, Серж, какой тиран! А я так ждала тебя сегодня. Я думала, – протянула прокурорша пленительным щебетом, снова отбросив одеяло и открывая всю фигуру, – он придет из клуба, согласится на мою просьбу, доставит мне маленькое удовольствие, а я его так кре-е-епко поцелую.

– Ну, ну, хорошо… Я дам пропуск, не будем ссориться, – сказал прокурор, – только дай мне слово, что ты не будешь говорить Твердовскому никаких глупостей.

– Какой ты дурашка, – ответила прокурорша, положив голову мужа себе на грудь, – я ведь просто хочу посмотреть на разбойника. Ну, дай я тебя поцелую.

Глава восемнадцатая
НА ВОЛЮ

Как плененный зверь, метался Твердовский в своей камере, в высокой восьмисаженной башне тюрьмы, куда его перевели после попытки к побегу. Руки и ноги ему заковали в наручники, у двери камеры дежурили посменно два самых старых и свирепых надзирателя Балдеев и Мордякин, не сводившие глаз со страшного арестанта, наведшего панику на всю тюрьму. Сам начальник тюрьмы три раза в день приходит смотреть, здесь ли Твердовский. Снаружи во дворе под единственным крошечным окном камеры установлен специальный пост наружной стражи, которому дан приказ стрелять немедленно при появлении в окне арестанта.

Некуда бежать из страшной башни. Толсты каменные стены, не пробить их, а если и пробьешь, то как спуститься с восьмисаженной высоты под зорким взглядом часового?

Тяжко на сердце у атамана лесных братьев. Уходят минуты, часы, дни, томится он в ожидании расправы. Похудел, измучился, наручники чуть не спадают с рук, только глаза пылают неутомимым огнем борьбы да лихорадочно работает голова. Неужели ничего не придумают на воле Иванишин и Володя? Неужели и погибать так, не свершив и десятой части задуманного, не докончив мести помещикам?

Ходит Твердовский из угла в угол камеры. Глухо позвякивают кандалы.

Вдруг он останавливается и смотрит на дверь. Визжит ключ в замке, дверь со скрипом открывается, и в камеру входит с опаской начальник тюрьмы в сопровождении Балдеева. Твердовский выжидающе смотрит на него.

– Господин Твердовский, – говорит начальник тюрьмы, – пожалуйте на свидание.

Твердовский делает шаг вперед. Глаза его зажигаются огнем надежды.

– Свидание? С кем? – спрашивает он чуть дрогнувшим голосом.

Начальник тюрьмы лукаво и подобострастно улыбается.

– Вот никак не угадаете. Супруга господина прокурора окружного суда, госпожа Бубнова. Очень дамочка вами интересуется.

Кулаки Твердовского яростно сжались, оживившееся было лицо потускнело. Он выпрямляется и гневно говорит начальнику тюрьмы:

– Я не чучело для разглядывания. Гоните эту дуру к черту!

Начальник тюрьмы разводит руками.

– Как хотите, господин Твердовский. Вам от этого убытка не будет, а все же хоть маленькое развлечение. Я так, по человечеству говорю, а там, как вам угодно.

Он поворачивается, чтобы выйти. Вдруг Твердовский решительно останавливает его.

– Погодите, ладно! Сейчас выйду.

Начальник тюрьмы обрадовался. Ему очень не хотелось передавать отказ Твердовского. Еще, не дай, господи, обидится на него влиятельная дама, нажалуется мужу, пойдут служебные неприятности.

– Вот и хорошо, – залебезил он, – сейчас, значит, передам ей, чтобы она подождала. Только уж, извините, я при свидании буду присутствовать. Так мне приказано.

– Пожалуйста, – ответил Твердовский с повеселевшим лицом.

Начальник тюрьмы вышел. Твердовский отряхнул халат, полами его вытер пыль с тяжелых тюремных ботов. Стоявший в камере Балдеев молча смотрел за ним.

– Чего глядишь, Балдеев? Туалет делаю для любовного свидания, – пошутил Твердовский. – Не найдется ли у тебя какого-нибудь огрызка веревочки, халат подтянуть, а то не ровен час распахнется, дама исподнее увидит, – неловко.

Балдеев расстегнул свою куртку и вытащил из-под нее ременный поясок.

– Нате уж, Иван Васильич, подтянитесь. Только когда в камеру вернетесь, поясок мне отдайте, а то не ровен час сделаете петлю, а мне отвечать.

– Верну, Балдеев, не беспокойся. Мне еще умирать рано.

Твердовский подпоясался ремешком и пошел в сопровождении Балдеева в контору. При появлении Твердовского ожидавшая на скамье дама под густым вуалем поднялась и сделала несколько быстрых шагов ему навстречу. Остановилась и приподняла вуаль. Твердовский, смотревший на нее с насмешливой улыбкой, вдруг отшатнулся и побледнел. Но вуаль мгновенно упала опять на лицо дамы, а Твердовский обратился почтительно к посетительнице:

– Чем могу служить, мадам?

Дама оглянулась. Начальник тюрьмы стоял несколько поодаль, внимательно прислушиваясь и приглядываясь. Дама пожала плечами.

– К сожалению, господин Твердовский, нам нельзя говорить без свидетелей. Но это не остановит меня. Я решилась на все. С той поры, как я узнала о вас, я не могу жить спокойно. Ваш образ заслонил передо мной все, чем я жила до сих пор. И я не могу больше мучиться своим молчанием. Я пришла прямо сказать вам, что я люблю вас.

Начальник тюрьмы опешил и растерялся. С одной стороны, он не мог по инструкции оставить арестанта и даму наедине. С другой – слушать такие признания было и неделикатно и небезопасно, а запретить этот разговор он не мог. Он крякнул, отошел к окну и стал глядеть в него, став спиной к Твердовскому и прокурорше. Дама взяла Твердовского за руку и усадила рядом с собой на скамью.

Продолжая говорить торопливо, взволнованно и бессвязно о своем внезапно вспыхнувшем чувстве, дама положила свои маленькие руки на руки Твердовского. Ее накидка накрыла эти соединившиеся руки, и оба застыли в этой позе.

– Я очень тронут, сударыня, вашим признанием. Я польщен, что мог внушить вам такое прекрасное и искреннее чувство, – ответил Твердовский, – но что я для вас, бедный арестант, которому суждена каторга, а может быть, и смерть? Я принесу вам только несчастье. Бегите от меня, забудьте меня, а я даже в могилу унесу ваш пленительный образ женщины, полюбившей несчастного.

Голос Твердовского звучал трагическим надрывом, по в глазах его играли острые веселые огоньки, и губы вздрагивали, как будто силясь подавить смех.

– Вы правы, – сказала дама, плача, – вы правы! Я безумна! Простите меня. Я ухожу, но все же мне легче от сознания того, что я открыла вам свое сердце.

Она поднялась и кинулась на шею Твердовскому, а затем, рыдая, выбежала из конторы. Твердовский смотрел ей вслед. Начальник тюрьмы подошел и тронул его за плечо.

– Пора в камеру, господин Твердовский. А дамочка приятная. Завидно даже, какой вы счастливчик. Поздравляю!

– Спасибо, господин начальник. Дама замечательная. Есть с чем поздравить, – ответил Твердовский, улыбнувшись, и в сопровождении появившегося Балдеева пошел в камеру. Улыбка не сходила с его лица.

У входа в камеру он отдал ремень Балдееву и вошел в камеру. Здесь он лег на койку, лицом к стене, и, осторожно взглянув на дверь, засунул руку под халат. Одно за другим он вытащил на одеяло тонкую шелковую веревку, скрученную мотком, пилку, дамский браунинг и коробку папирос. В коробке было двадцать папирос из белой папиросной бумаги и пять из желтой. Поверх папирос лежала тонкая бумажка. Твердовский поднес ее к глазам.

«Посылаем гостинцы через Тоню. Ждем на волю, желаем успеха. Володя и Степан».

Твердовский быстро разжевал и проглотил записку, остальное опять спрятал на теле под халатом и, повернувшись совсем к стене, громко захрапел. Когда Балдеев разбудил его к вечернему чаю, Твердовский отказался.

– Я сегодня сыт любовью, Балдеев, – сказал он, потрепав надзирателя по плечу, – мне ничего не нужно.

– Лафа вам, Иван Васильич, – осклабился Балдеев.

Уже около десяти часов ночи Твердовский поднялся с койки и стал шагать из угла в угол по камере, раскуривая папиросу. Он глубоко затягивался, выпуская дым и громко похваливая табак.

– Эх, и табачок же! Что значит прокурорский. Хорошо живут люди. Не табак, а прямо мед!

Щелкнул глазок, и в нем показалось лицо Балдеева.

– Что вы говорите, Иван Васильич?

– Табак хвалю. Прокурорша сегодня мне папирос подарила. Замечательный табак. За всю жизнь такого не курил.

– Будто такой хороший? – усомнился Балдеев.

– Правда! Вот покури! Я сегодня в хорошем настроении, угощаю, – и рука Твердовского просунула в глазок желтую папиросу.

– Спасибо, – сказал надзиратель и чиркнул спичку. Через десять минут Твердовский осторожно заглянул в глазок. Балдеев, прислонившись к стене, спал глубочайшим сном на табурете.

* * *

На наружном посту у башни дежурил младший надзиратель Бабиенко. Он стоял у стены башни, за полночь, и слегка подремывал, опираясь на винтовку. Тихая майская ночь осыпала на него ласковое серебро звезд, и Бабиенко задумался о родной деревне, прудочке и карих глазах дивчины. Он переступил с ноги на ногу, вздохнул и вскинул глаза вверх на башню.

Точно гора обрушилась ему на плечи и пришила его ступни к земле. Над ним на высоте двух саженей бесшумно качалась на стене человеческая фигура.

Бабиенко обомлел. В мозгу его завертелись бешеным водоворотом мысли. Конечно, это спускается страшный арестант одиночной башни, атаман Твердовский. Нужно стрелять. Скорей. Пальцы Бабиенко сжимают винтовку, но какой-то внутренний ужас мешает ему поднять ее. Широко раскрыв глаза и весь дрожа, он смотрит на качающуюся фигуру и вместо того, чтобы стрелять, дрожащим шепотом спрашивает:

– Иван Васильич! Це вы, – чи ни?

В ответ до него доносится грозный и повелительный шепот:

– Молчать! Смирно, черт тебя побери!

Еще больший ужас охватывает Бабиенко. Зубы его стучат, а страшная фигура уж совсем над ним. Вот спрыгнула без шума, и в глаза Бабиенко повелительно смотрят поблескивающие в темноте суровые глаза.

– Давай винтовку!

Как автомат, Бабиенко подает винтовку. Тихо щелкает затвор, винтовка снова в руках Бабиенко.

– Не подымай шуму! Затвор отдам тебе, когда перелезу забор. Стой смирно, как будто ничего не случилось. Сменишься, никто не заметит. А будешь шуметь – сам же под суд попадешь.

Как во сне, видит Бабиенко высокую фигуру, перебегающую двор к стене. Подставлена доска. Фигура на заборе.

– Положи доску на место! Ни слова никому! Получай затвор!

Затвор с легким звоном падает во двор. Когда Бабиенко поднимает глаза на забор, там уже никого нет. Вздохнув, надзиратель оттаскивает на место доску и становится к стене, слыша шаги смены.

Бабиенко сдал пост благополучно.

Глава девятнадцатая
НОВЫЕ БИТВЫ

Твердовский исчез, как в воду канул. По всем следам бросались полицейские и жандармские ищейки, но ничего не могли найти. Вскоре поиски прекратила война.

Кровавым заревом встала она над страной и заслонила все. Некогда было искать Твердовского. Власти были заняты угоном на мировую бойню миллионной мужицкой Руси.

Пролетел неизвестно кем пущенный слух, что Твердовский убит своими же дружинниками при разделе добычи. На этом и успокоились, тем более, что и сам Твердовский не подавал признаков жизни.

Февральской метелью смело, сдуло с бескрайних полей России губернаторов, жандармов, прокуроров, приставов и помещиков, а в октябре в могилу их вогнали прочный осиновый кол. Пришла невиданная новая жизнь, пришла новая гроза, началась борьба не на жизнь, а на смерть с теми, кто силой оружия и кулака хотел вернуть старь…

* * *

В декабре семнадцатого года стоном стонали села и деревни, расположенные на тракте, ведущем из Румынии к черноморско-днепровскому побережью. Полковник Галчинский, собрав черную стаю офицеров в две тысячи человек, сколотил из нее ударный полк и пробирался на Кубань, где уже поднял пламя восстания старый враг революции генерал Корнилов.

Жестоко мстили по дороге офицеры мужикам за перенесенные на фронте от мужиков, одетых в солдатские шинели, обиды.

В каждой деревушке, на каждом хуторе ложились в сухой снег расстрелянные деревенские большевики, повисали на журавлях колодцев, на перекладинах ворот.

Не знали галчинцы слов «милость» и «пощада». Было одно у них слово «месть».

Беспощадная, тупая и злобная месть. По ночам небо озарялось пламенем пожаров, полыхали крестьянские хаты, сожженные за большевизм. Даже скоту не давали пощады, и у деревень валялись, вперемежку с человечьими, трупы коров, овец и свиней.

– С корешками вырву большевистскую заразу, – говорил полковник Галчинский, наблюдая расправу своих офицеров, – будут помнить, собачьи сыны, власть советов.

Двигались галчинские орды напролом, почти не встречая сопротивления. Старая армия развалилась, рассыпалась по своим родным местам, новой силы еще было мало. Одиночные маленькие отряды красной гвардии, едва обученные, неумелые, недисциплинированные, перегруженные примазавшимся элементом, не могли состязаться в боевой выдержке с кондотьерами Галчинского, прошедшими специальные училища и суровую школу войны.

Утром на большой площади села Нововведеновки, где у соборной ограды лежали рядком тела одиннадцати нововведеновских большевиков, горнист проиграл поход.

Площадь мгновенно заполнилась офицерами, полк построился в боевой порядок.

– Справа по отделениям! Первый батальон, шагом марш! – скомандовал, кружась по площади на высоком соловом жеребце, полковник Галчинский.

Полк тронулся мимо него. При проходе минно-подрывной команды Галчинский ухмыльнулся и подозвал кивком командира. Он сказал ему несколько слов.

Из рядов выделилось несколько человек офицеров.

– Зажигайте все хаты по левой стороне улицы, – сказал, смеясь, Галчинский, – кто живет слева, тот, значит, большевик.

Офицеры рассыпались по улице с пучками соломы и фляжками с керосином.

Перепуганные мужики, сбившиеся посреди площади в покорное овечье стадо и только бросавшие на полковника быстрые, сумрачные, ненавидящие взгляды, метнулись всем гуртом к нему и попадали на колени.

– Ваше превосходительство! Змилуйтесь, за що? По миру идти?

– Ага, – сказал Галчинский, – вот как теперь заговорили – ваше превосходительство. А если б я к вам один попал, так разорвали б меня на куски, зверье сволочное! Пошли вон! – И, перегнувшись с лошади, хлестнул ближайшего нагайкой по лицу.

Мужики таким же испуганно-покорным стадом побежали от Галчинского, только остался, воя, держась за разбитый глаз, кататься в муке по грязному снегу пострадавший.

– Что за вой? Заткнуть ему глотку!

Ближайший офицер поднял винтовку и, выстрелив в упор, разнес череп избитому.

От домов пополз черный густой дым, языки пламени, шипя, стали лизать соломенные крыши.

– Оставить конно-пулеметную команду! Не давать тушить! Как кто сунется – шпарь пулеметами!

Галчинский хлестнул коня и поскакал в голову полка. Длинная змея его уже вышла из села и тянулась по дороге. Скоро она скрылась за холмами в степной дали. Дома пылали огромными светочами, под глухой вой крестьян и истерические вопли баб. Но два пулемета с углов площади держали эту обеспамятевшую от ужаса и негодования толпу в неподвижности.

Пулеметчики неистово хохотали у пулеметов, обмениваясь замечаниями по поводу глупых морд этого большевистского быдла. Рев и треск пламени, разрастаясь, заглушал все другие звуки.

И офицеры, стоявшие у пулеметов, только тогда обернулись на лошадиный топот, когда из боковой улицы села на площадь вынеслись карьером первые ряды всадников, скакавших с обнаженными шашками. На папахах у них были ярко-красные ленты. Командир пулеметной команды, кадровый офицер, видавший виды, не растерялся и молниеносно подал команду:

– Ворочай! По коннице сзади! Ленту!

Первый пулемет брызнул свинцом, когда всадники были уже в пятидесяти шагах, и точно косой срезал первые ряды, но в эту минуту словно проснулись неподвижные мужики. Без уговора, но сразу, точно все одновременно поняли, что нужно делать, их сбитая толпа, без оружия, ринулась сзади на пулеметчиков.

Оба пулемета были опрокинуты натиском живых тел, по сбитым с ног офицерам заплясали тяжелые подковы мужицких чоботов, убегающих рубили всадники, носившиеся за ними по площади.

У церковного дома остановились трое всадников. Один из них, на серой в яблоках лошади, долго смотрел на одиннадцать тел расстрелянных и кусал губы. Потом обернулся к другому:

– Володя, распорядись перенести всех в больницу! Завтра похороним. Поручаю тебе позаботиться об этом.

Спутник его козырнул и что-то спросил, показывая на гонимых нагайками кавалеристов шестерых офицеров, взятых живьем.

– Собери народ в круг! – ответил первый.

Мужики, возбужденные, переговариваясь между собой, окружили плотным кольцом группу из трех всадников и пленных. Сидевший на серой лошади поднял высоко руку, призывая к молчанию. Все мгновенно стихло, только десятки крестьянских глаз перебегали от лица всадника к белым как мел лицам пленных.

– Товарищи крестьяне! – раздался звучный и полный голос. – В моих руках шестеро тех безумных, которые думают, что кровью и железом можно вернуть трудовое крестьянство в волю и власть помещиков! Я отдаю их на ваш суд. Чего вы хотите для них?

– Вбить!.. Вбить, як собак!.. Заховать у землю живьем!.. Спалить на огне! – раздались возбужденные яростные голоса и слились, наконец, в один общий крик:

– Спалить живьем! Нехай покорчатся!

Лицо всадника нахмурилось и дрогнуло. Он опять призывающе вскинул руку.

– Товарищи, – сказал он, – ваш приговор ясен – смерть! Я приведу его в исполнение. Но сжечь людей живьем недостойно освобожденного и борющегося за свою свободу народа. Это пристойно озверевшим помещикам, которые потеряли голову от злобы, что ушла их власть и сила. Мы не мучаем и не пытаем. Закон смерти суров и неотвратим, но смерть не может сопровождаться лишними муками. Убивайте врагов, но не мучьте! Покажем, что мы лучше их.

Крестьяне стояли с потупленными головами.

– Здесь? – спросил один из спутников всадника.

– Нет! Здесь они расстреливали наших братьев. Пусть их черная кровь не мешается с чистой кровью. Там, на улице.

Шестерых повели. Через минуту в уличке раскатился залп. Все на площади замерли. Старая крестьянка подошла к всаднику на сером коне и припала головой к его стремени.

– Як звать тебя, сынку, щоб знать, за кого бога молить?

Всадник тихо ответил:

– Бога молить не нужно, бабка. Пустое дело. А зовут меня Иван Твердовский.