Текст книги "Собрание сочинений. т.4. Крушение республики Итль. Буйная жизнь. Синее и белое"
Автор книги: Борис Лавренев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 46 страниц)
Глава вторая
ВСТРЕЧА В САДУ
Прошло несколько недель. Строгий экзамен, который учинил Ткаченко новому управляющему на следующее утро после его неожиданного появления, удовлетворил даже такого придирчивого и мелочного хозяина, как Михаил Иванович. Новый управляющий знал все, что требовалось по большому сельскому хозяйству Ткаченко, и на все вопросы помещика отвечал неторопливо, спокойно и точно. Михаил Иванович даже расчувствовался и пригласил управляющего обедать у себя, чего никогда не делал по отношению к прежним управляющим. Но к его удивлению управляющий, вежливо поблагодарив, отказался.
– Что ж вы, Иван Васильевич, брезгуете моим столом? – насупясь, спросил обиженный Ткаченко. Управляющий поднял на него карий веселый взгляд.
– И в думке не було, – сказал он, пожав плечами. – А только лучше мне самому столоваться. Пока мы с вами не ссоримся, оно ничего, а поссоримся, вы меня и попрекнете столом. Был уже у меня такой случай, так вот больше не хочу.
– Ну, как знаете. Была бы честь предложена, – сказал сухо Ткаченко и ушел в дом.
Иван Васильевич действительно оказался кладом для имения. Чуть занималась заря, к его крыльцу подавали серого в яблоках коня и он на целый день уносился в поля. Работа под его глазом спорилась, всех он умел подбодрить и приохотить к труду. На баштанах наймички-полтавки, едва завидев издали белую фуражку управляющего, радостно улыбались во весь рот и говорили между собой:
– Бачьте. Ясно сонечко йиде.
Иван Васильевич подъезжал, бросая одну-другую шуточку, лица девушек расцветали, новая сила появлялась в усталых руках, легче разгибались спины, сожженные июльским степным зноем, ломившие от согнутого положения.
Конюха при Иване Васильевиче присмирели и перестали пьянствовать. Главный конюх Афанасий, цыган, напился в первые дни приезда и набуянил, отказавшись чистить коней. Иван Васильевич, услыхав, немедленно появился в конюшне.
– Ты что же, Афоня, дурить вздумал? – весело сказал он. – Ты, брат, это дело брось!
Афанасий кинул на управляющего косой взгляд налившихся кровью выпуклых глаз.
– Уйдить, Иван Васильевич, – шепнул управляющему второй конюх Гаврилка. – Бо вин як напьется, то удержу немае. Ще вдарить, а в его ручище у-у-у. Коням хребты ломае.
Но управляющий отмахнулся от Гаврилки и продолжал разговор с Афанасием:
– Слухай, Афоня! Я цего не люблю. Дило так дило, а пьянство так пьянство. Когда дило зробишь, то пей хоть до смерти. А пока дило стоить, щоб мени пьянства не було. Зараз чисти коней!
– Геть до чертовой бабушки! – взревел Афанасий.
– Ты не кричи, – ответил, не моргнув глазом, Иван Васильевич. – Я крику не боюсь. А коли ты коней не почистишь, то вот тоби сказ, ходи завтра за расчетом.
Афанасий прорвался. Он схватил стоявшую в углу оглоблю и с ревом кинулся на управляющего.
– Ось тоби расчет!
И тут конюха увидели неслыханное. Уже опустившаяся со свистом оглобля была остановлена в воздухе правой рукой управляющего и вырвана из Афониной руки, как тросточка. Затем управляющий схватил Афанасия за ворот рубахи и, подняв на воздух, поднес к лошадиным яслям и ткнул лицом в сено.
– Воды! – крикнул он разинувшим рот конюхам. Притащили ведро ледяной колодезной воды, и Иван Васильевич, одной рукой прижимая Афонину голову к яслям, другой вылил на него воду и только тогда отпустил.
– Это тебе на первый раз наука. Кони неповинны, що ты пьяница. За ими треба уход. А со мной лучше в драку не лезь, бо я твои кости по двору растыкаю, як подсолнухи.
Афанасий, тяжело дыша и отфыркиваясь от воды, молча взял скребницу и, понурив голову, пошел чистить лошадей, пошатываясь и мотая головой, как очумелый, а управляющий, посмеиваясь, ушел из конюшни.
– Ну, Афонька, – сказал Гаврила, – стривай! Завтра полетишь в три шеи. Тильки тебе и видали. Доигрался!
Но, к удивлению всех, Афанасий остался и управляющий даже ни слова не сказал Ткаченко про столкновение. После этого между рабочими экономии Иван Васильевич прослыл за своего человека. К нему стали ходить за советами, а потом и за врачебной помощью. Одной девке на баштане сапкой порезали ногу, рана загноилась, девка лежала в жару. Иван Васильевич заметил ее отсутствие на баштане и, узнав о ранении, приказал привести ее к себе на квартиру. Он промыл рану, залил ее йодом, перевязал чистой холстиной, и нога быстро зажила. С тех пор по вечерам после работы у крылечка флигеля стояла очередь пришедших лечиться. Ткаченко заметил, однажды проходя по двору, такое скопление и на утро спросил управляющего:
– Чего это у вашего крыльца лодыри толкутся каждый вечер?
– Это не лодыри. Это больные.
– Больные? – протянул Ткаченко. – Что ж они у вас делают?
– А я их подлечиваю немного. У меня домашняя аптечка.
– Охота, – пожал плечами Ткаченко, – на них все само заживает, как на собаке. А если их лечить, так они и в самом деле разнежничаются. Плюньте вы на это дело. Мужика надо кулаком по зубам учить. Повидали мы православного мужичка во время революции. Кто-кто, а мы знаем, как мужика лечить и как учить.
Иван Васильевич ничего не ответил и только поглядел на спицу уходящего Ткаченко заискрившимися глазами. Покачал головой и, резко повернувшись, пошел в сад посмотреть, как окапывают деревья для поливки. Проходя аллеей мимо сиреневой беседки, он заметил вдалеке на скамье женскую фигуру.
Антонина с первого появления управляющего почувствовала в нем человека совсем другого склада, чем ее отец и окружающие помещики. Он напомнил ей студентов, с которыми ей приходилось встречаться в зимнее время, когда она жила на квартире в городе, учась в гимназии, и девушка, томившаяся летом в доме отца, запуганная и мучившаяся, заинтересовалась управляющим. Но он не обращал на нее никакого внимания и даже как будто избегал. Несколько раз в саду, заметив издали ее фигуру, он сворачивал на боковые тропинки, как будто не желая встречаться, а при случайных столкновениях лицом к лицу вежливо приподнимал фуражку и проходил, даже не взглянув.
Но на этот раз управляющий шел прямо по аллее. Антонина закрыла книжку и смотрела на подходящего Ивана Васильевича. Он подошел вплотную и, как всегда, коснулся рукой фуражки, но остановился и вдруг спросил:
– Мечтаете, барышня?
Антонина вздрогнула от его голоса и, беспомощно опустив голову, сказала:
– О чем мне мечтать?
Управляющий стер с лица официально-вежливую улыбку и внимательно посмотрел на вспыхнувшие щеки девушки.
– Я не так выразился. Не мечтаете, а обдумываете «семейные неприятности», – проговорил он, напирая на слова. Антонина еще сильнее покраснела и почувствовала набегающие на глаза слезы.
– Вы смеетесь надо мной. А мне так тяжко, так мучительно. Я готова бежать куда угодно из этого дома. – Она опустила голову и вдруг почувствовала, что ее руку взяла твердая и горячая рука.
– Вот как! Ого-го! Плохо, барышня. Видно, несладок отчий хлебец, – услыхала она раздумчивый и ласковый голос. – Что же делать будем? А?
– Научите, Иван Васильевич, – вырвалось у Антонины со слезами, – кроме вас никого здесь у меня нет. Отец и мать чужие. Не могу я с ними жить. Не знаю, как вообще нужно жить, ничего не знаю, а дальше так жить не могу.
– Так-так, – сказал Иван Васильевич, – вот оно что. Отцы и дети. Идейная катастрофа. Ну что ж. Давайте побеседуем. Приходите-ка ко мне вечерком после ужина. Может, чем-нибудь и помогу. Человек я небольшой, а все же.
– Хорошо, – ответила Антонина, но вдруг потускнела: – Только как же это сделать?
– А что?
– После ужина ведь у нас все двери запираются. А если отпирать, отец услышит, тогда совсем убьет. Не смогу я.
Иван Васильевич ухмыльнулся.
– Неопытная вы еще птица. Этаж-то первый? Окно есть? Ну, раз, два и готово. А папенька пусть храпит.
– Правда! Значит, ждите. Обязательно приду, – сказала повеселевшая девушка и убежала, подпрыгивая. Иван Васильевич посмотрел ей вслед.
– Так и лучше, – сказал он тихо, – начнем борьбу с удара в сердце врага.
Глава третья
НОЧНОЙ РАЗГОВОР
Черная, сереброзвездная ночь поникла над затихшим имением Ткаченко. Погасли огоньки в службах и в помещичьем доме. За гумном лихо звенела тальянка конюха Афоньки, соблазнителя всех полтавских девок, приходивших на летние работы в имение, и на ее звуки прокрадывались чуть видные в темноте тени, позванивая стеклянными монистами.
Михаил Иванович, солидно откушав на ночь, завалился на боковую, и дверь спальни тихо подрагивала от его богатырского храпа. Антонина привстала на постели, прислушалась, осторожно спустила ноги на пол и быстро оделась. Встала и, придерживая рукой бьющееся живой птицей сердце, сделала шаг к окну. Половица протяжно скрипнула, и девушка замерла, испуганно прислушиваясь. Но все было по-прежнему тихо. Задыхаясь, она бесшумно отодвинула шпингалеты и распахнула окно. Свежий, благоуханный воздух из сада пахнул ей в лицо успокоительной прохладой. Она стала на подоконник, свесила ноги вниз и, придерживаясь на мускулах, неслышно опустилась в росшую под окном траву. Огляделась и быстрыми шагами, на цыпочках, помчалась к флигелю, в окошке которого горел огонек. Добежав до окна, она остановилась, заколебалась, но, решительно тряхнув головой, шагнула вперед и тихонько тронула пальцами стекло. За занавеской метнулась тень, угол занавески отодвинулся, мелькнул глаз, и голос управляющего прошептал: – Идите. Дверь открыта.
Не помня ничего от страха и волнения, Антонина ворвалась в крошечную прихожую, дернула ручку двери и остановилась на пороге, ослепленная светом лампы.
– Входите, не бойтесь, – встретил ее веселый оклик Ивана Васильевича, и он крепко пожал ей руку. – Садитесь, будьте как дома. Я, по правде сказать, сомневался, что вы придете. Думал, струсите. А вы молодец.
Взволнованная и дрожащая, Антонина опустилась на простенькую кушетку. Зубы ее выбивали дробь. Иван Васильевич взял ее руки.
– Ишь какие холодные. Продрогли, голубушка. Я вас сейчас чайком напою.
– Нет, нет, – запротестовала Антонина, – я ничего не хочу. Это не от холода, а от волнения.
– Ну, волноваться не стоит. Первое дело хладнокровие. Если чаю не хотите, давайте сразу разговаривать. Ну, что у вас на сердце, выкладывайте.
Девушка на мгновение замялась, не находя слов. В глаза ей смотрели внимательные, добрые, настороженные глаза управляющего. И, как будто почерпнув в их теплой глубине и нужные силы, и нужные мысли, она торопливо, сбиваясь, путаясь и трепеща, заговорила, спеша высказать все, что наболело в ее маленьком сердце.
Кончила и расплакалась. На ее голову легла мягким прикосновением дружеская рука.
– Так! Поплачьте! Это ничего. Напоследок можно поплакать, чтоб потом уже больше не плакать никогда.
Антонина вытерла слезы и жадно взглянула на Ивана Васильевича. Губы ее дрожали. Он нежданно нахмурился.
– Ждете ответа? Ясно! Что же, дело самое простое. Тысячи людей ищут ответа на эти самые вопросы, и ответ один. Выход в борьбе. В борьбе беспощадной и без сантиментов. Сын против отца и брат против брата на смерть. Забыть все связи и путы, отречься от всего и идти в бой. В этом и ваше спасение, милая девушка. Но хватит ли у вас для этого сил и решимости?
– Помогите мне, Иван Васильевич! Я на все готова, только бы уйти от этой жизни.
– Уйти от жизни легко. Надо уметь принять другую жизнь, которая, может быть, окажется еще тяжелее теперешней. Жизнь гонимого зверя, который не имеет своего угла, который…
– Вы ведь живете этой жизнью, Иван Васильевич? – спросила неожиданно девушка, перебивая его слова. Управляющий опешил на минуту.
– А кто вам сказал, что я живу этой жизнью? – почти строго спросил он.
– Никто. Я сама… догадалась, – робко потупясь, ответила она.
– Хорошо. Допустим. Но я знаю эту жизнь и знаю, как нужно идти с ней в ногу. Это знание далось тяжким опытом. Выдержите ли вы его?
Мгновенная пауза и решительный вздрагивающий голос:
– Выдержу.
– Даже если бы вам сказали, что вы должны во имя блага других убить вашего отца, и дали бы вам в руку оружие?
Еще тяжелая тишина и опять дрожащий от напряжения голос:
– Только не сразу… Потом… Сейчас я еще не могу.
Крест морщин на лбу управляющего медленно расплылся, разгладился. Он встал.
– Правильно. Это вы верно сказали. Не сразу. Сразу ничего не делается. Сразу только дураки топятся. Конечно, не сразу. Сначала вам нужно узнать о той жизни, которая предстоит вам после отречения. А потом увидим.
– Расскажите, Иван Васильевич, – проникновенно сказала девушка, прижав руки к груди.
– Ишь какая вы жадная, – улыбнулся он. – Поздно сегодня. Второй час. Скоро светать начнет, вам нужно до свету назад попасть, а то черт знает что будет. Сами знаете. Денька через два я вам опять скажу, когда можно будет прийти. А пока вот возьмите, почитайте на досуге, да храни вас судьба, чтобы папаше не попасться. Тогда и вам и мне и многим крышка. Сумеете спрятать?
Он протянул Антонине пачку цветных книжек. Она крепко схватила ее.
– Сумею. Мы в гимназии от классных дам романы всегда за лифчик прятали, – со смехом сказала она и вдруг вспыхнула румянцем.
– Ну, романы особь статья, – ответил Иван Васильевич, как бы не замечая ее смущения. – Это покрепче надо прятать. Ну, бегом!
– До свидания, Иван Васильевич. Спасибо вам, – прошептала Антонина и, крепко схватив его руку, невольно прижалась к нему. Он ласково погладил ее по плечу.
– Постойте, я выгляну, нет ли кого на дворе.
Они вышли в переднюю. Иван Васильевич открыл дверь и выглянул во двор. Далеко на востоке сквозь черноту ночи пробивалась синяя полоска. В курятнике сонно прокукарекал петух. Кудлатый дворовый пес Сенька заворошился на крыльце и, встав, потерся о ногу управляющего.
– Никого, – шепнул Иван Васильевич. – Бегите.
Тоненькая тень метнулась с крыльца и побежала по аллее. Иван Васильевич закрыл дверь. Антонина бежала напрямик, через лужайку, чувствуя, как ночная роса бодрящим холодком обдает ноги сквозь чулки. Добежав до окошка, она ощупала лифчик. Книжки были там. Она вздохнула спокойней, оглянулась, поставила ногу на выступ стены, ухватившись руками за железо подоконника, и одним взмахом подбросила тело кверху. Из-под железа подоконника с шуршанием посыпались комочки штукатурки. Сидя на подоконнике, Антонина прислушалась, но шорох комочков был так слаб, что только ее взбудораженным чувствам показался ударом грома.
Ночь оставалась тихой и непотревоженной.
Девушка, сидя на подоконнике, сбросила туфли и спустилась на пол. Поставила туфли у кровати, сняла платье. Подошла в угол, где перед иконой горела голубая лампадка, и вытащила из-за лифчика спрятанные брошюры. Они были теплые от тела и нежно грели захолодевшие руки. При колеблющемся огоньке лампадки она с трудом разбирала названия книжек: «Политические партии в России и их программы, издание Парамонова», «Почему землею владеют помещики, а не крестьяне».
Легкий испуг и вместе радость кольнули девушку в сердце. Она подошла к шкафу, открыла его, достала картонку, приподняла лежавшие в ней шляпки и перчатки и глубоко засунула под них книжки. Спрятала картонку обратно, перекрестилась на икону, темные глаза которой с явным недоумением следили за ней, и, прошлепав босыми ножками по полу, улеглась в постель.
Глава четвертая
БИТВА РУССКИХ С КАБАРДИНЦАМИ
Хозяйство Михаила Ивановича шло своим чередом. Михаил Иванович по-прежнему ругал рабочих, тыкал крестьянам-потравщикам, приходившим к нему с просьбами отпустить захваченный скот, кнутовищем арапника в бороды и держал в страхе и трепете семью. По-прежнему неустанно работал на молотьбе Иван Васильевич и лечил рабочих, по-прежнему Антонина сжималась за столом под взглядом отца, а ночами, уже без страха, по проторенной дорожке бежала во флигель управляющего.
Там читались вслух жаркие книжки, и Иван Васильевич растолковывал девушке прочитанное, объясняя все простыми и понятными словами и примерами. У Антонины загорались глаза, и она слушала, боясь проронить хоть одно слово.
В одну из таких ночей Иван Васильевич предложил Антонине:
– Вот что, друг мой. Дело вам какое-нибудь нужно, хотя бы маленькое. Сил у вас много, а исхода им нет. Одними моими сказками сыты не будете. Надо вам чем-нибудь заняться. Так вот на первое время я и придумал вам работу. Не справляюсь я со своей лекарской практикой. Лапа у меня тяжелая, грубая, а тут дело деликатное: в ране поковыряться, повязку отмочить, растереть, помассировать. Помогли бы мне. А?
– Я! Я с восторгом, Иван Васильевич, да ведь папа не позволит.
– А на кой шут его спрашивать? Ведь это не то, что по ночам в окошко драла давать. Тут все на виду, и папаше вашему можно бы понять, что для него же выгодней, если у него рабочие хворать не будут. Завтра прямо и приходите после обеда. А если папаша заупрямится, я ему такое павлинье слово скажу.
На следующий день после обеда Антонина, немножко трусящая, появилась во флигеле во время врачебного приема у Ивана Васильевича и принялась за работу по его указаниям. Сперва робела и путалась, но быстро освоилась. Мягкие женские руки пришлись ко двору в этой работе, и одна дивчина, которой Антонина меняла компресс на огромном нарыве, сказала ей, улыбаясь:
– Оттеж гарно! Ни трошечки не болыть, бо в вас, паненка, ручка, як те крылышко, легкая. А Иван Васильевич дуже тягне, аж терпеть не можно.
Антонина вспыхнула от радости и робко взглянула на Ивана Васильевича. Он ласково улыбнулся ей. Дрогнуло сердце у девушки от этой улыбки, и, чтобы скрыть свой трепет, она низко нагнулась над очередной пациенткой.
Кончив работу, она вымыла руки и, попрощавшись с Иваном Васильевичем, вышла во двор. Полная бодрой радости, она размашисто шла по двору, не замечая, что на крыльце дома стоит Михаил Иванович и с гневным недоумением наблюдает за ней. Она уже хотела войти в дом с черного хода, когда до ее ушей долетел отцовский окрик:
– Антонинка!
Она остановилась, как подрезанная, и с ужасом взглянула в сторону окрика. Михаил Иванович, сходя с крыльца, манил ее пальцем. Чувствуя, что ноги подгибаются, она неверными шагами подошла к отцу, крепко сжав локтями бока, как будто желая поддержать себя.
Михаил Иванович несколько мгновений молча смотрел на нее сверлящими глазками.
– Ты что там делала? – спросил он, неприятно растягивая слова.
Антонина взметнула ресницами и сейчас же вновь опустила их.
– Я… помогала Ивану Васильевичу перевязывать больных.
– Как? А кто тебе позволил, кобыла? Как ты смела?
Услыхав грубое ругательство, Антонина ощутила, как к горлу ее подкатывается горячий ком злобы, мешая дышать. Она коротко и шумно вздохнула.
– Что ж тут плохого, папа? Они ведь тоже люди и мучаются. – И, чувствуя безнадежность своего оправдания, добавила слышанное от Ивана Васильевича: – Да и тебе же выгоднее, чтобы рабочие не болели.
– Что? – переспросил Михаил Иванович, и тугие щеки его запрыгали от злобы, – это еще что? Кто тебя этому научил? Отцу возражать, дрянь? Я тебя!
Он занес руку, чтобы наградить дерзкую оплеухой, но в этот момент от флигеля прозвучал голос управляющего:
– Погодите, Михаил Иванович! Если уж вам драться, так со мной, а не с девочкой.
Рука Михаила Ивановича остановилась на полдороге. Он обернулся. Управляющий быстро, почти бегом, подходил к нему. Михаил Иванович забыл про Антонину и набросился на управляющего.
– Вам какое дело? Вы кто такой, чтоб вмешиваться! Сопляк! Молокосос!
– Эге, сколько вы слов знаете всяких. За вами, пожалуй, и не угоняться, – спокойно возразил Иван Васильевич. – А дело мое такое, что я вашу дочь пригласил мне помогать, так я и в ответе. Извольте со мной и разговаривать.
– А, вот что! Вот как? Детей совращать? Революцией заниматься! Мало вам было нагаек, сукиным детям! Мало? Так еще получите. К исправнику, в острог, – заорал вне себя от бешенства Михаил Иванович.
– С вами в родстве не состою, потому и не сукин сын, – отрезал тоже вспыливший Иван Васильевич.
Ткаченко даже подпрыгнул на месте от оскорбления.
Рука его нащупала рукоятку арапника за поясом, он вырвал его, и, прежде чем Иван Васильевич успел поднять руки, хлестнувший арапник оставил на его щеке горячий красный след.
То, что произошло дальше на глазах сбежавшейся дворни, показалось сказкой.
Иван Васильевич с белым лицом подскочил к Ткаченко, схватил его поперек пояса, поднял шестипудовое тело над головой и с размаху пустил им в закрытую дверь дома. Филенка с треском вылетела, и Ткаченко скрылся в проломе.
Иван Васильевич стоял, сжав кулаки, и тяжело дышал. Минуту спустя из-за двери донесся ревущий стон Ткаченко:
– Убили… каррраул! Люди… тащите ружье, стреляйте разбойника. Умираю!
– Ничего, отдышишься, сволочь, – сказал с нехорошей усмешкой управляющий и, повернувшись к дрожащей Антонине, прибавил: – Простите, Антонина Михайловна. Ничего не поделаешь. Вышла битва русских с кабардинцами.
И, махнув рукой, пошел к себе во флигель.
Михаил Иванович действительно отдышался. Крепкая помещичья голова не лопнула от соприкосновения с дверью, только на темени вскочила шишка. Наскоро положив примочку, Михаил Иванович потребовал заложить лошадей.
– Сию чтоб минуту! Поеду к исправнику. Я его в каторгу загоню. Крамольник, бунтовщик! Повесить его!
Когда подали лошадей, Михаил Иванович вылез на крыльцо с заряженной двустволкой в руках, испуганно косясь на флигель. Но там все было тихо. Михаил Иванович плюхнулся на сиденье тачанки и не своим голосом закричал Афоне:
– Гони!
А в ночь в окошко Ивана Васильевича, как всегда, постучала Антонина. Он открыл дверь и, увидя ее лицо, испугался.
– Что с вами?
– Иван Васильевич! Бегите, милый! Отец за исправником поехал. Вас арестуют за бунт.
– Вот беда! Если мне от исправников бегать – жизни не хватит. Да чего вы так разволновались? Лица на вас нет!
– Я за вас… я очень волнуюсь… Я не могу, – девушка запнулась и, видя устремленный на нее с ласковым недоумением взгляд управляющего, выкрикнула с отчаянием утопающего: – Я не могу без вас, я люблю вас, – и закрыла лицо руками.
В тишине, которая показалась ей страшной, она услыхала, как он подошел к ней, и его пальцы отняли ее ладони от пылающего лица. Он поднял ее лицо за подбородок и посмотрел в самую глубину глаз властным взглядом.
– Любишь? – спросил он глухим голосом, – правда? Любишь крепко?
Девушка не отвечала и только дрожала вся в его сильных руках.
– И пойдешь со мной? На мою собачью бесприютную жизнь? От всего отречешься?
– Пойду, Ваня, – истерически крикнула она, и его губы перехватили с ее губ этот болезненный крик и прожгли ее небывалым ощущением сладости и горечи.
Маленькая лампа на столе мигнула и погасла.
Рано утром на двор имения вскочили два экипажа. В первом сидел Михаил Иванович с исправником, во втором – четверо стражников. Они выскочили из экипажей и побежали к флигелю. Стражники забарабанили ножнами шашек в дверь. Дверь открылась, и показался Иван Васильевич.
– Вы Иван Твердовский? – спросил исправник и на утвердительный ответ сказал грубо: – Собирайте вещи, вы арестованы.
– Я уже собрал, – весело ответил управляющий, показывая узелок.
– Тогда садитесь!
– Ладно. Только будьте добры взять и мою жену. Ей деваться некуда. Тоня, иди!
И пред глазами обомлевшего Михаила Ивановича появилась бледная, но спокойная Антонина. Михаил Иванович взвизгнул:
– Негодяй!.. Мерзавец!.. Арестуйте его!.. За бунт и за совращение малолетних.
– Ну, уж это вы, папаша, врете! Она мне жена добровольно. Садись, Тоня!
– Не пущу, – завопил Ткаченко, – господин исправник, не слушайте! Не берите ее! Я не согласен.
– У вас есть документ о венчании? – спросил исправник управляющего.
– Нет.
– Тогда не могу идти против воли отца. Придется вам, барышня, остаться.
– Ну что же? Не отдаешь добром, хуже будет, когда приду за ней, – сказал с угрозой Твердовский и поцеловал помертвевшую Тоню. Потом решительно вскочил в тачанку, стражники сели по бокам, и кони вынесли тачанку за ворота. Антонина вскрикнула и упала на руки исправника.
