Текст книги "Собрание сочинений. т.4. Крушение республики Итль. Буйная жизнь. Синее и белое"

Автор книги: Борис Лавренев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 46 страниц)

Глава одиннадцатая
НОВЫЙ ДРУЖИННИК

Бежавший Шмач проскакал на извозчике через весь город до другой окраины. У моста через реку он слез с пролетки и, закутавшись прочнее в свой арестантский халат, пустился через реку пешеходом, держа направление по вешкам, обозначавшим тропу. Перейдя на другой берег, он очутился в пригородной слободке, пользовавшейся славой воровского притона и приюта всякого подозрительного элемента. Пройдя узким кривым переулочком, он подошел к кособокой хате и осторожно постучал несколько раз в заклеенное стекло окна. Наконец, за стеклом вспыхнула спичка, и грубый, хриплый голос спросил:

– Кого черт принес?

– Это я, Сонька, Шмач, – ответил бежавший.

В хате раздался изумленный вскрик, дверь открылась, и в прихожей показалась со свечой в руке встрепанная толстая женщина с одутловатым лицом.

– Лукьян? Як це так? Звидкиля ты? Чи то сон?

– Как видишь – не сон. Протри лупала, – ответил Шмач, входя в хату, – водка есть? Наливай стакан, согреться нужно. Замерз, как сука.

Женщина ввела его в горницу. Он поставил табуретку к кривому столу и уселся на нее, растирая окоченевшие руки.

– Да яичницу сжарь, что ли. Жрать тоже хочу.

Сонька, еще не очнувшаяся от изумления, налила стакан водки. Шмач одним духом осушил его и поставил на стол.

– Да как же ты из тюрьмы-то? – спросила Сонька, возясь с яичницей, – неужто сбиг?

– Видишь же…

– Бачу, та глазам не верю. Из централа сбичь, як то можно!

– Заткнись! – сказал Шмач. Она замолчала и молча подала яичницу. Он быстро пожирал ее, отрывая зубами хлеб от большого ломтя.

– Куды ж ты теперь сподиваешься? – спросила, не удержавшись, Сонька.

– К Твердовскому, – глухо, сквозь набитый пищей рот сказал он, – хороший атаман, – и лицо каторжника оскалилось усмешкой. Он вытер рот рукой. Сонька хотела еще что-то спросить, но он встал и зевнул:

– Буде! Идем в спальню. Давно я без бабы.

Сонька покорно повернулась и пошла в заднюю горницу, освещая дорогу своему повелителю. Утром Шмач, побрившийся и переодетый в крестьянское платье, попрощался с Сонькой.

– На, купи себе чего, – сказал он, вынимая из кожаного пояса золотой. Она заглянула через его руку и увидела, что пояс туго набит золотыми пятирублевками.

– Видкиля ж у тебя стильки грошей? – спросила она, но Шмач грубо толкнул ее ногой.

– Брысь! Не твое дело.

Он надел шапку и вышел. Уже к вечеру он приблизился к лесу и углубился в него напрямик, по одному ему известным тропкам. Стемнело, но он все шел и шел с кошачьей осторожностью. Уже под утро, после беспрерывной шестнадцатичасовой ходьбы, он вышел на маленькую полянку, перешел ее и хотел опять скрыться в чаще, но навстречу ему из-за кустов показался человек в тулупе, с винтовкой.

– Стий! – сказал человек. – Видкиля идешь?

Шмач сделал движение, как будто хотел броситься бежать. Человек навел на него винтовку.

– Стий, кажу! Бо я тоби загоню под шкуру гостинец.

Шмач затоптался на месте и, вглядываясь в человека, неровным и испуганным голосом спросил:

– Ты что ж… не полицейский?

Человек ухмыльнулся.

– Коли тоби полицейского, то ты не туды зайшов. Вертай за мною!

Шмач без сопротивления пошел за ним. Они прошли протоптанной в снегу тропинкой между елями и вышли на холмик. Шмач увидел небольшую хибарку и свежевыстроенную землянку. Возле нее два человека рубили дрова. Приведший Шмача сказал им:

– Постережить его, поки я батьку скажу, – и скрылся в хибарке. Оба дроворуба с подозрительным видом разглядывали Шмача, держа наготове топоры. Наконец дверь хибарки распахнулась, и на пороге появился Твердовский в сопровождении первого дружинника. Он подошел вплотную к Шмачу.

– Кто будешь? – спросил он резко, вглядываясь в лицо Шмача.

– Беглый, – твердо ответил Шмач, – бежал вчера ночью из централа.

– А куда шел?

– Куда глаза глядят. Свет не без добрых людей. Де-нибудь спрячусь.

Твердовский еще внимательнее поглядел на него.

– Что-то мне знаком твой голос. Где-то я тебя видел.

– Да не иначе и я вас встречал, – сказал Шмач, расплываясь вдруг в улыбку, – ведь вы Твердовский? А я Шмач. Помните, как вы мне руку-то раздавили? Вот где привелось свидеться.

– Ну, да, конечно. Теперь и я тебя узнал. Ну, что ж, старого зла не помню. Будь гостем, поешь, попей, а там помогу тебе деньгами и беги, куда хочешь.

Шмач вдруг снял шапку.

– Есть до тебя просьба, атаман.

– Какая?

– Уж если я на тебя набрел таким случаем, то дозволь мне у тебя остаться. Не пожалеешь. Верным слугой буду.

Твердовский нахмурился.

– Трудно мне тебя взять. Ты уголовный, убийца. А у меня дело политическое. Мы крови не проливаем, денег себе не берем. Ты нас, брат, осрамить можешь.

– Помилуй, атаман, – взмолился Шмач, – ножа в руки не возьму. А если хоть копейку утаю – повесь меня. Не с хорошей жизни я убийцей и грабителем стал.

– Ну, ладно, – сказал раздумчиво Твердовский, – беру тебя на испытание. Но помни, если что – пуля в лоб. У нас расправа короткая.

– Не беспокойся, атаман. На меня не пожалуешься.

– Хорошо. Иди. Ребята, дайте ему место в землянке, – сказал Твердовский, уходя.

Дружинники отвели Шмача в землянку.

Ночью при свете свечи в хибарке за столом сидел Иванишин и, наморщив губы, писал под диктовку Твердовского. От непривычной работы по его лицу струился пот, и рука дрожала, выводя страшные загогулины и каракули по бумаге.

Он положил перо и сбросил полушубок.

– Тьфу, упрел, – простонал он, обтираясь, – хай ему черт, тому пысанию!

– Ничего. Не много осталось, – засмеялся Твердовский.

Когда была додиктована последняя фраза и Иванишин был мокр, как только что вылезший из бани, Твердовский взял у него из-под руки листок и прочел:

«Его высокоблагородию, господину приставу Хаджи-Ага. Ваше высокоблагородие, дозвольте заслужить вашу милость. Я, который один из дружины Твердовского, то как он меня дуже изобидев, то, желая ему отместить и себе выслужить прощение от вашего высокоблагородия и даря батюшки, соопчаю вам, що атаман Твердовский, злодий и розбишака, бувае в городи у своей крали кажную недилю. В цю недилю вин буде в пятницу под вечир и буде один, без никого, а тольки с полюбовницей в ей хати на Овражной улице, дом Ицки Гутмана. Там его можно забрать в один раз. Не забудьте заступиться за меня, ваше высокоблагородие, а как поймаете атамана, то я вам объявлюсь…»

– Хорошо написано, – захохотал Твердовский, – так написано, что ему и в голову не придет никакого подозрения. Ну, ладно. Надписывай конверт и в ночь отвезешь.

Иванишин надписал конверт и заклеил, размазав пальцами гуммиарабик и грязь по всей задней стороне конверта.

– Гарно буде, – сказал он, закладывая конверт за околыш папахи.

– Постой, – остановил его Твердовский, – ты видел этого нового дружинника, Шмача?

– Бачив, – ответил Иванишин.

– Ну, как думаешь, будет из него прок?

– А чому ж не быть? Парубок здоровый. А коли дурить начнет, то сразу скрутим.

– Вот какая штука, – сказал Твердовский, – в пятницу, пока мы будем в городе, ты накажи Павло и Кириллу, чтоб они за ним поглядывали. Все же он старый уголовник, может натворить чего-нибудь.

– Ладно, накажу. Тольки, думаю, ему своя башка дороже.

Утром пристав Хаджи-Ага, выходя из дому, обнаружил в щели двери грязный и замызганный конверт. Он нервно схватил его, распечатал и присвистнул. Первым его движением было бежать к жандармскому полковнику, но, сделав несколько шагов от крыльца, он остановился в раздумье. Говорить ли? Зачем делиться таким счастьем?

Полковник присвоит себе всю честь поимки разбойника, а приставу останутся рожки да ножки. Нет, он сам захватит Твердовского. То-то будет история! О нем узнают в Петербурге, переведут в столицу, посыплются награды. Хаджи-Ага спрятал конверт в карман. Придя в участок, он послал двух переодетых городовых на Овражную улицу, наблюдать за домом Ицки Гутмана, а кроме них выбрал еще троих самых здоровых и приказал им ни на минуту не отлучаться от участка.

Глава двенадцатая
ХУДОЙ МИР ЛУЧШЕ ДОБРОЙ ССОРЫ

Хаджи-Ага едва мог дождаться ночи. Целый день он ходил рассеянный, отвечал невпопад на вопросы и производил впечатление перепившего или невыспавшегося. Его мечты разрастались пышным цветом. Он видел себя стоящим посреди Невского проспекта, в качестве пристава дворцовой части. Вот из дворца выезжает автомобиль, а в нем его величество с каким-нибудь иностранным послом. Автомобиль проезжает мимо, Хаджи-Ага становится во фронт, царь замечает его, останавливает автомобиль и машет рукой. Хаджи-Ага подбегает, и государь говорит послу: «У меня все пристава храбрые, а Хаджи-Ага самый храбрый. Он поймал Твердовского». Посол лезет в карман и вытаскивает орден Льва и Солнца и надевает на Хаджи-Агу.

К вечеру пристав просто дрожал от нетерпения. Наконец примчался один из поставленных для наблюдения городовых с докладом, что до семи часов вечера, кроме молодой женщины, в доме никого не было, а сейчас прокрался огородами широкоплечий человек в тулупе и папахе. Сердце пристава запрыгало, как кролик. Он схватился с места, крикнул городовых и вышел с ними на улицу. Они шли по темным улицам молча, пристав впереди, городовые сзади.

Уже у самого дома их окликнул второй городовой.

– Ну, что? Он еще в доме? Не ушел? – спросил, задыхаясь, Хаджи-Ага.

– Никак нет, ваше высокоблагородие. Сидит с бабой в обнимку, водку пьет. Поглядите сами!

Пристав кошкой подполз к окну и прилип к щели в ставне, за ним вытянули шеи городовые. Хаджи-Ага увидел опрятную горницу. На диванчике у стола сидел Твердовский, обняв рукой за шею Антонину, в наливал себе в стакан водку из графина. Он распевал какую-то песню, звуки которой слабо доносились через двойную раму.

– Дуже пьет, – сказал городовой, – вже совсем пьяный!

Пристав отполз от окна.

– Пускай еще попьет немного. Как опьянеет совсем, мы его и сцапаем.

Он направил двух городовых на огороды позади дома, двух оставил спереди, а одного, знаменитого в городе силача, оставил при себе, чтобы с ним вместе ворваться в дом. Прошло еще полчаса. Пристав заглянул в окошко и увидел, что женщина собирает чашки, а Твердовский лежит на диване. Его самого не было видно за столом, торчали только ноги в высоких сапогах. Женщина подошла к нему и пыталась растолкать, но он спал мертвым сном. Она топнула ногой и с недовольным лицом отошла.

– Готов! – сказал пристав, отползая. Он прошел вокруг дома, приказал оставленным сзади городовым не сводить глаз с окон и, вернувшись к крыльцу, приказал силачу вскрыть замок отмычкой. Тот повозился с минуту и бесшумно повернул несложный замок. Дверь чуть приоткрылась.

– Смотрите же, – шепнул пристав, – чуть услышите шум или выстрелы, кидайтесь в дом!

Он вынул револьвер и вслед за городовым нырнул в дверь.

Они прокрались коридорчиком к полуотворенной двери в горницу. Женщина куда-то вышла, а Твердовский по-прежнему спал на диване.

– Кидайся сразу через стол на него сверху и дави, а я приставлю ему револьвер к голове, если он будет бороться! – шепнул пристав. – Ну, раз, два, три!..

Городовой, как тигр, перескочил через комнату и вместе с обрушившимся столом свалился сверху на Твердовского. Пристав кинулся за ним с револьвером наготове, ища куда выстрелить, так как тела Твердовского не было видно под тушей городового. И вдруг сзади раздался спокойный голос:

– Бросьте пистолетик, ваше высокоблагородие!

Ошеломленный пристав перевернулся на месте и застыл. Перед ним стоял во весь рост в пролете двери Твердовский. В каждой руке у него было по маузеру.

– Бросьте пистолетик!

Пристав машинально выронил револьвер. С дивана, кряхтя, поднялся городовой, с обалделым видом, держа в руках сапог Твердовского, набитый тряпками.

– Поднимите ручки. Станьте ко мне спинками!

Оба полицейских беспрекословно выполнили требование.

– Марш в ту комнату! – продолжал командовать Твердовский.

Едва городовой перешагнул порог комнаты, его мигом скрутили два дружинника. То же было сделано в свою очередь с приставом.

– Тащите их через окно! – приказал Твердовский.

Хаджи-Ага и городовой были бесшумно вытащены в одно мгновение через окно на огороды, пронесены двором на другую уличку и положены в телегу, где уже лежали два оставленных Хаджи-Агой с задней стороны дома городовых.

– Готово? – спросил Твердовский.

– Готово, батько атаман!

– Езжайте! Антонина, садись! – сказал Твердовский, подводя одетой в шубку, испуганной и обрадованной Антонине лошадь. Она вскочила в седло с помощью мужа, и кавалькада исчезла в глубине переулка среди начавшейся поземки.

Двое городовых, оставленных перед домом, долго прислушивались, но из дома не доносилось ни единого звука. Они продрогли, снег забивался им под воротники.

– Что ж они, заснули там, что ли? – проворчал один и хотел взойти на крыльцо.

– Стой! – остановил другой. – Господин пристав верно забрали Твердовского и теперь займаются с дамочкой. Они любят молоденьких.

Оба постояли еще с полчаса, наконец обоим стало невтерпеж. Первый поднялся на крыльцо, распахнул дверь и вошел в дом. Минуту спустя он снова появился и сказал испуганным голосом:

– Лаврентьев, там никого нема!

– Что врешь? – сказал второй и бросился в дом. Они обошли все комнаты, заглядывали под столы, под кровать, но ясно было одно: в доме никого нет. У обоих волосы встали дыбом. Что-то зашуршало в печке, и оба стража, в ужасе толкая друг друга, слетели с крыльца и помчались по улице.

Из печки вылез большой черный кот, прищурился на лампу, выгнул дугой спину и замурлыкал.

Связанного Хаджи-Агу доставили с завязанными глазами в лесную хибарку, где его уже ожидал Твердовский. Он сидел на табурете, поигрывая тяжелым маузером, когда дружинники внесли пристава и положили его на лежанку.

Твердовский встал и подошел к нему.

– Что, господин пристав, поймали Твердовского?

Хаджи-Ага с ужасом покосился на маузер и умоляюще сказал:

– Не убивайте меня, господин Твердовский!

Твердовский рассмеялся.

– Пуганая ворона куста боится. Я и не собираюсь вас убивать. Напротив. Я имею для вас хорошее предложение. Развяжите его благородие!

Дружинники мигом развязали пристава, он сел, все еще не веря, что жив.

Твердовский тоже уселся и сделал знак всем выйти.

– Ну-с, – сказал он, оставшись наедине с приставом, – слушайте, ваше высокоблагородие! Вы меня ловите потому, что вам мерещатся всякие там карьеры, крестики, награды. А вместо этого сами попались. Однако вы можете уйти отсюда целым. Но для этого мы с вами заключаем маленькую коммерческую сделку. Лучше синица в руки, чем журавль в небе. Когда еще придут ваши награды от начальства, а я вас сейчас награжу по-царски с тем условием, чтобы вы меня не трогали. То есть, конечно, вы можете делать вид, что стараетесь меня поймать, но только вид. Согласны?

– То есть как… Я не совсем понимаю, – пролепетал пристав.

– Экий вы непонятливый. Придется говорить наглядным образом, – Твердовский привстал и снял со стены шашку. Он вынул ее из чехла, и она засияла золотом ножен и сверканием бриллиантов. – Этой шашке цена несколько десятков тысяч. Я забрал ее у Тряпицына, а теперь отдам вам. Понимаете? И каждый год вы и господин полицеймейстер будете получать от меня приличные вашему чину и моему уважению к вам подарки. Поняли?

– Понял, – сказал, вдруг повеселев, Хаджи-Ага.

– Так вот. Вы получаете эту шашку. Господину полицеймейстеру в уважение его высокого чина я посылаю этот ковер и вот это ожерелье для супруги. Только предупредите его, чтоб он переделал оправу, а то случайно владелица может увидеть его на шейке супруги вашего начальника и выйдет скандал. Итак? Договор заключен?

– Я согласен! – ответил Хаджи-Ага, не сводя глаз с блеска камней.

– Я так и думал, что вы умный человек. Сейчас вас отвезут на окраину города и отпустят. А вот дайте вашим городовым за беспокойство.

Твердовский вывалил на стол кучку золота.

Спустя несколько минут приставу вновь завязали глаза. Он уже с завязанными глазами сказал:

– До свиданья, господин Твердовский! Будьте спокойны, я хозяин своему слову.

– До свиданья. Худой мир лучше доброй ссоры.

У окраины города сопровождающие развязали глаза приставу и умчались. Он, в свою очередь, развязал городовых. В тележке лежал ковер и шашка, в кармане Хаджи-Ага ощущал ожерелье и золотые. Он вынул из кармана рубль и сказал городовым:

– Вот вам, сукины дети, от Твердовского! И чтоб молчали, как дохлые!

– Покорнейше благодарим! – ответили в один голос городовые.

«А с полицеймейстера хватит и ковра», – подумал доблестный пристав, – нечего баловать всяких взяточников.

Глава тринадцатая
ПЬЯНЫЙ АРХИЕРЕЙ

Много хохотали дружинники, вспоминая поход на храброго пристава.

А Твердовский тем временем задумывал новые планы.

И пока храбрый кабардинец Хаджи-Ага лениво рыскал со стражниками по губернии, делая вид, что тщательно разыскивает Твердовского, атаман отдыхал в хибарке, а верный его помощник Иванишин опять рыскал в городе, пронюхивал дело.

Вернулся Иванишин с двумя чемоданами, полными разного платья. Зачем он столько навез его, дружинники не могли понять и долго мучались догадками.

Но на следующий вечер атаман позвал к себе в хибарку Иванишина, Павла и еще одного дружинника из недавно присоединившихся к дружине. Это был бывший студент, анархист Володя. У него были прекрасные манеры, и он говорил по-французски, за что дружинники и прозвали его «мусью».

Они пробыли в хибарке около часу. И когда уже совсем стемнело, вышли, закутанные в плащи, сели на лошадей и исчезли по направлению к городу.

На следующий вечер к магазину церковных вещей и облачений, находившемуся на бойком месте в торговых рядах, подъехала карета. Это было незадолго до закрытия магазинов. Погода стояла отвратительная, моросил снег пополам с дождем, и редкие прохожие старались поскорее скрыться домой, в тепло и уют домашнего очага. Из кареты вышли четверо отлично одетых молодых людей и вошли в магазин. Хозяин магазина Оловенников и приказчик подсчитывали уже дневную выручку и прятали в стенной шкаф драгоценные облачения и камни. В этот момент в магазине появились покупатели.

Оловенников обернулся и, увидав четырех джентльменов в цилиндрах и фраках, видневшихся из-под пальто, быстро подошел к прилавку, забыв даже закрыть шкаф, и спросил покупателей, что им угодно.

Один из них сказал другому что-то по-французски и затем обратился к Оловенникову:

– Видите ли, мы почитатели преосвященного Антония и хотели бы сделать ему подарок в день пятилетия его епископства. Мы хотим поднести ему полное облачение. Не можете ли вы показать самое лучшее.

Оловенников расцвел от удовольствия. Такие выгодные покупатели!

– Пожалуйста, – сказал он, – будьте добры присесть. Сейчас покажем.

Он подмигнул приказчику, и они вытащили парчовое епископское облачение. Молодые люди взглянули, поморщились и сказали в один голос:

– Слишком просто. Нельзя ли попышнее? Мы за деньгами не постоим.

Оловенников показал еще несколько облачений. Молодые люди внимательно рассматривали и, наконец, отложили одно, из темно-зеленой парчи. Они щупали его, разглядывали, мерили длину, и, наконец, старший из них сказал:

– Это как будто ничего, но все же дешевка.

– Помилуйте, – даже обиделся Оловенников, – это дешевка? Это самое дорогое какое есть.

Молодые люди стояли в раздумье. Вдруг Оловенников хлопнул себя по лбу.

– Батюшки! Вот старый дурак! Забыл совсем. Есть у меня еще одно. На заказ мы делали. Графиня Блудова заказала для киевского митрополита. Вот это вам, верно, по вкусу придется. Принеси, Игнатий!

Приказчик снял с верхней полки картон и достал из него роскошное облачение бирюзового цвета, все расшитое серебром. Покупатели ахнули от восторга.

– Вот это да! – сказал один из них.

Оловенников замялся.

– Видите… это затрудняюсь вам отдать… Заказ. Впрочем, можно бы, потому что до срока еще далеко, мы успеем сделать такое же. Только уж не прогневайтесь, цена за него будет немалая.

– Чепуха, – ответил самый молодой из покупателей и опять прибавил несколько французских фраз.

Все склонились над облачением.

– Интересно взглянуть, как оно будет выглядеть на его преосвященстве, – произнес старший и, как бы озаренный удачной мыслью, взглянул на Оловенникова, – вот прекрасно, – продолжал он, хлопнув в ладоши, – у вас рост и фигура совершенно, как у преосвященного. Не будете ли вы добры примерить?

Оловенников смутился.

– Недостойно мне, грешнику, одеваться в архипастырское одеяние, – вздохнул он.

– Пустяки, – прервал покупатель, – никто же и не увидит. Сделайте одолжение, а то ведь трудно решиться, не видя.

Оловенников снова вздохнул, еще раз перекрестился и с помощью приказчика облачился. Покупатели встретили его переодевание радостными возгласами:

– Восхитительно!

– Какая красота!

– Жаль, митры нет. Может быть, вы будете добры надеть уже и митру. Только тоже лучшего качества, с хорошими камнями.

– Игнатий! Подай бриллиантовую митру! – сказал Оловенников и, получив ее из рук приказчика, возложил на голову.

Послышались новые возгласы восхищения.

– Сколько будет стоить эта прелесть? – спросили покупатели.

– С митрой пятнадцать тысяч! – ответил Оловенников, сам любуясь в зеркало красотой облачения.

– Только-то? Берем! Володя, доставай деньги! – сказал старший и добавил: – Мы еще одно забыли. Орлецы под ножки владыке. Можно взглянуть?

– Игнатий! Слазай вниз, за митрополичьими орлецами! – приказал окончательно обрадованный выгодной сделкой Оловенников.

Приказчик открыл люк, ведущий в подвал магазина, и стал спускаться вниз.

Младший покупатель достал бумажник и вынимал из него деньги. Оловенников подошел к нему. Вдруг люк сзади с грохотом захлопнулся. Оловенников обернулся взглянуть, но тяжелый удар кулаком по голове сверху насунул ему на лицо до подбородка митру. Он отпрыгнул в сторону и попытался сорвать митру, но сделать это было невозможно. Круговая пружина подалась, пропустив его голову, и теперь митру можно было снять, только разрезав. Оловенников затрясся, рванулся в сторону и, запутавшись в облачении, шлепнулся на пол. Как сквозь сон он слыхал распоряжавшийся голос:

– Выбирай все из шкафа! Серебра не брать! Бери только золото и камни! Деньги тоже забирай! Выковыривай брильянты из риз! Живо, не копаться!

Несколько минут продолжалась легкая возня и шуршание, затем хлопнула дверь и все стихло. Оловенников, вне себя от ужаса, кружась на четвереньках вслепую, нащупал, наконец, дверь и выскочил на улицу, нечленораздельно мыча. Митра мешала ему говорить.

Два прохожих с изумлением увидали кружащегося на месте архиерея в полном облачении и, остановившись, сняли шапки. Какая-то старуха подскочила бочком, сложив руки, и елейно пропела: «Благослови, владыко!» Беспомощно махавший руками Оловенников случайно треснул ее кулаком по темени. Старуха с визгом села в снег. Начинал сбегаться народ, подошел околоточный. Он замер в удивлении, когда почувствовал чье-то прикосновение к локтю. Изящный господин в цилиндре сказал ему:

– Я прокурор судебной палаты. Увезите скорей его преосвященство домой. Он пьян. Соблазн для верующих. Везите его скорей и не слушайте ничего. Вот вам пять рублей на извозчика.

Околоточный бросился к извозчику и подкатил к тротуару, где несколько человек, вытаращив глаза, смотрели на архиерейские чудачества.

– Разойдись, не толпись! – крикнул он и, подхватив владыку под руку, потащил его к экипажу. Владыка отмахивался и мычал.

– Ничего, ничего, ваше преосвященство. Со всяким бывает! Его же и монахи приемлют, – говорил околоточный, неумолимо влача архиерея. Он силой втащил его в экипаж, и лошади понеслись, оставив верующих в соблазне.

Через десять минут околоточный звонил у подъезда архиерейского дома. Ему открыл служка.

– Примите его преосвященство, – страшным шепотом сказал полицейский, – скорей! Они выпили и не в себе.

Служка отступил и перекрестился.

– Господь да поразит вас своим гневом, – сказал он дрожащим голосом, – такой поклеп на служителя алтаря. Его преосвященство дома, кушают чай.

– Да что ты врешь? Он у меня в экипаже, – погляди!

Инок сбежал к экипажу, взглянул, отшатнулся и убежал в дом. Спустя минуту в дверях показалась сухонькая фигурка архиерея.

– Басурман… безбожник… Я тебя анафемой прокляну! – визгливо крикнул он на струсившего околоточного, – како осмелился твой мерзкий язык выговорить?

Он старческими шагами сбежал с крыльца и тоже остановился в остолбенении у экипажа.

– Берите треклятого ересиарха, скомороха! Ведите в дом! – крикнул он наконец.

Когда вызванный слесарь разрезал обод митры и освободил полузадохшегося Оловенникова, околоточный с городовыми бросились в магазин и выпустили из подвала приказчика. В магазине было унесено все золото, деньги и драгоценные камни, крупную партию которых только на днях получил Оловенников. На прилавке лежали рядком освобожденные от золотых риз иконы, а на одной из них белелась визитная карточка: «Иван Васильевич Твердовский».

А на обороте: «Божие богови, а кесарево кесарю».