Текст книги "Собрание сочинений. т.4. Крушение республики Итль. Буйная жизнь. Синее и белое"
Автор книги: Борис Лавренев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 33 (всего у книги 46 страниц)
Что же касается «Синопа», его существование оправдывалось тем, что он носил имя славнейшей победы Черноморского флота над флотом неверных, победы, добытой теми же святыми: «Константином», «Двенадцатью апостолами», «Тремя святителями», и был как бы благодарственным даром русского флота своим небесным покровителям, пославшим «одоление на языцы».
Корабли ветшали, сдавались к порту, шли в лом, но традиция не умирала, и новые корабли принимали старые имена и преемственную славу.
Крейсер «Память Меркурия» вместе с именем своего предшественника принял и георгиевский флаг, предмет гордости его офицеров и зависти всех остальных судов флота.
Рать стальных святителей стояла в Северной бухте, в черных вихрях дыма, наполняя свои чрева гремучей пищей, топливом, провиантом. Она готовилась снова нести ужас и истребление к анатолийским берегам, к узкому входу Босфора.
Все ходы стратегической мысли морского генерального штаба кружились, как карусельные кони, вокруг этой извечной идеи похода на Византию. Во всех операционных планах черноморского театра всегда красной нитью проходило слово «Босфор». Оно царило и в последнем перед войной плане.
Но этот план операций на 1914 год был настолько переполнен условностями и неясностями, что превращался в чистейшую фантастическую феерию, сочиненную штабом Черноморского флота для отписки и развлечения.
Если стремление Российской империи к заветным проливам являлось основным звеном всей ближневосточной политики самодержавия и политики вообще, то вводить в оперативный план четырнадцатого года идею диверсии на Босфор было крайне несвоевременно. В этом году Черноморский флот находился в почти трагическом положении, и фантастика оперативных замыслов наглядно иллюстрировала поразительное несоответствие политики русской державы с ее стратегией.
Об этом свидетельствовала уже основная часть плана – оценка политической обстановки:
Турция, находясь под влиянием Германии и управляемая военной партией младотурок, может решиться начать новую войну, чтобы получить обратно потерянное положение и, таким образом, создать базу для возрождения страны. Германия, толкая Турцию на вооружение и войну, стремится, в случае успеха Турции, воспользоваться ослаблением России, а в случае поражения ее, получить большую часть Малой Азии, включая проливы, в качестве своей колонии. Болгария, до решительной победы России, воздержится от войны и будет строго нейтральна, не позволяя России пользоваться ее бухтами как базами для флота. Румыния, до выяснения результатов столкновения и решения вопроса о господстве на море, войны также не начнет, сохраняя строгий нейтралитет. Австрия, вследствие угрозы англо-французского флота, не в состоянии послать своего флота в Черное море.
Россия, не усилив своей армии, параллельно усилению в 1913 г. германской и австрийской армий, не имея на Черном море ни сильного флота, ни достаточных средств для перевозки крупного десанта, также боясь внутренних потрясений, сама войны не начнет.
Таким образом, на Черном море в 1914 году война может быть наступательная только со стороны Турции, при обороне со стороны России.
В этой оценке политической обстановки наибольшей точностью отличалась негативная часть. Руководители флота били не в бровь, а в глаз империи, намекая на внутренние потрясения самым неделикатным образом. Но ситуация Болгарии и Румынии была оценена весьма легкомысленно. В предыдущей войне Россия нанесла болгарам незабываемую обиду, поставив на сербскую карту. Рассчитывать после этого на нейтралитет Болгарии, вырванной из-под русского крылышка Германией, было наивно. Румыния, связанная династическими узами с Гогенцоллернами, тоже вряд ли могла входить в расчет союзников, даже при благоприятном ходе войны.
И поэтому штаб, с лирической грустью переходя к политической цели войны, вынужден был, тяжко вздохнув, проститься с византийской мечтой в пессимистическом абзаце:
Для России занятие Константинополя и проливов решило бы весь многовековый ближневосточный вопрос, но, не имея на это, по крайней мере в начале войны, сил, Россия в 1914 году принуждена ставить себе целью только оборону своих границ.
Но на этом абзаце кончалась нормальная логика. Дальше начинался поэтический бред, ибо, предъявив свое боевое убожество, штаб впадал в неожиданный пафос непонятной стратегической идеи «господства на море».
Из сравнения вероятных сил вытекало с полной очевидностью, что в линейном флоте черноморцы значительно слабее турок, усиленных новыми дредноутами и возможной помощью немцев. Так же обстояло дело с крейсерами. Не лучше – с минным отрядом.
При этих условиях идея господства на море могла родиться только в горячечном воображении, но черноморское командование было одержимо манией линейного боя. Громовое эхо Синопа еще звучало в ушах моряков, напоминая о былой славе и мощи. Флот был во власти гипноза решительного боя. Две линии кораблей – друг против друга. До последнего снаряда, до последней капли крови. В волшебной картине линейного сражения был дурманящий штабные головы яд. Если была бы хоть какая-нибудь возможность, штаб не отказался бы применить в качестве основного принципа предстоящей схватки героический маневр прошлого века – бой на шпринге, на мертвых якорях, до полного взаимного истребления.
Но, к несчастью, противника нельзя было загнать в ловушку какой-нибудь бухты, как это удалось Нахимову со злополучной эскадрой Османа-паши. Противник не только был сильнее, он был подвижнее. Его эскадренный ход по всем данным превышал эскадренный ход святительской армады почти в полтора раза.
Искать встречи с противником при таких данных флот не мог. Ему оставалось с пассивной покорностью ждать, пока противник сам пожелает этой встречи, и из этой безнадежной ситуации родилась вторая бредовая мысль – о бое на центральной позиции вблизи базы, в виду Севастополя.
Операция должна заключаться в том, чтобы, выйдя из Севастополя со всеми силами, занять выгодную позицию вблизи его и на этой позиции дать решительный бой. Предел удаления этого боя от Севастополя определяется оперативной деятельностью подводных лодок и гидроаэропланов.
Задача господства на море окончательно уплывала в дымку черноморских туманов. План отыскания противника, героический и достойный флота империи, постепенно тускнел, превращаясь в униженное ожидание вражеского визита у своего крыльца. Флот превращался в трусливую деревенскую шавку, лающую на прохожего, высовывая только кончик носа из подворотни.
Но расчет, что противник сам полезет в бой в заведомо невыгодную для него обстановку, чуть не в раскрытую пасть, не мог быть подтвержден никакими стратегическими соображениями. Флот, связанный, ждущий врага чуть ли не под защитой крепостных орудий и посреди минных полей, терял не только стратегическое господство над морем, но и боевой дух и способность к активности.
В виду неподвижной армады, привязанной к месту, противник получал полную свободу стремительных операций набегов на побережье, методических погромов портов, полного сокрушения морских коммуникаций между югом России и Кавказом.
Культ старого Севастополя времен Крымской войны, приверженность к берегу, страх активных операций и непонимание идеи малой войны вели к прострации флота, к медленной и бесславной смерти.
* * *
Катер подходил к броненосцу. Серая стена вырастала над головой. Вплотную к ней, впереди трапа, стоял водоналивной пароход и поил пресной водой прорву водяных систерн. С кормы непристойно, как отрепья, свисали перепутанные концы, болталась повисшая боком беседка. С палубы несся нестройный гам базара. Это было совершенно непохоже на всегдашнюю гипертрофированную опрятность и торжественную тишину военного корабля.
Крючковой впился багром в трап, и Глеб выскочил на площадку.
С палубы свесилась офицерская голова и, окинув ошалелым взглядом катер, рявкнула:
– На разгрузку! Не болтаться у трапа. Живо!
Глеб поднялся на палубу. Офицерская голова уже исчезла, метнувшись куда-то к рострам. Проход на шканцы загораживала груда шестидюймовых снарядов. Они лежали рядами, как только что зарезанные поросята, и красные полосы на их шейках были похожи на зияющие раны перерезанных горл. Глеб растерянно остановился.
Куда сунуться в этой неразберихе?
– Полундра!..
Внезапный вопль над головой заставил Глеба отпрыгнуть. Вплотную над ним, качаясь на цепи крана, проплыли два огромных ящика.
Матросы бежали мимо, чуть не натыкаясь на мичмана, черт его знает откуда взявшегося на дороге. Он ощущался ими как явно постороннее тело. Они привыкли за эти дни к офицерам, вымазанным прикосновениями всех грузов, зачерненным растушевкой угля, одурелым. А этот был чистенький, как из бани, и не знал, куда приткнуться.
Один из матросов, волоча кранец, мельком взглянул на непонятного чистюлю.
– Где вахтенный начальник? – спросил Глеб.
Матрос поднял глаза к небу.
– Зараз був на юте, вашскобродь, а може, теперь и нема.
И, точно вспомнив что-то чрезвычайно спешное, рванулся от Глеба вместе с кранцем.
Глеб осторожно перелез через снаряды и пошел на ют. Настроение у него стало кислым. Он рассчитывал попасть на минную бригаду. Служба на броненосцах не прельщала его, он не любил эти громоздкие посудины, больше похожие на уездный город, чем на военный корабль. Но в штабе флота его весьма невежливо обрезали, заявив, что в военное время нет возможности считаться с какими-то там желаниями мичманов. Со стесненным сердцем он продолжал поиски вахтенного начальника, пока тот сам неожиданно скатился на него с трапа кормового мостика. Он был больше похож на кочегара, чем на представителя воинской чести и боевой готовности корабля. Через весь китель от плеча к поясу шла полоса ржавчины, локоть был порван, и обрывок материи болтался крылышком.
Только кортик, обязательная регалия вахтенного начальника, указывал на его звание.
Глеб взял под козырек.
– Мичман Алябьев. Назначен на корабль.
Вахтенный начальник полоумно уставился на Глеба.
Медленно сообразил и вяло козырнул.
– Здравствуйте. Руки не подам – не руки, а совки для сажи, черт знает что. Собственно, вам нужно явиться к старшему офицеру, но сам дьявол не скажет вам, где сейчас старший офицер. Кажется, он уехал ругаться с командиром порта… Куда? Куда прешь, строфокамил? – Вахтенный начальник прыгнул, как тигр, через крышку люка, схватил за плечи матроса, тащившего бачок с краской, повернул его и, дав должное направление, отдуваясь, вернулся к Глебу.
– Отправляйтесь пока к командиру. Может быть, он скажет вам что-нибудь путное, хотя сомнительно. Командир у себя. Спуститесь вниз, спросите вестового. А я извиняюсь.
Вахтенный повернулся и помчался на шкафут. На бегу обернулся.
– Фу черт, забыл. Лейтенант Ливенцов, прошу любить и жаловать.
Глеб засмеялся. Спустившись в кают-компанейский люк, он спросил у вестового путь в командирскую каюту. Вестовой провел его и сдал на руки командирскому вестовому.
В командирском салоне за столом, разбирая бумаги, сидел капитан первого ранга, широкоплечий и приземистый. Голубой отсвет иллюминатора обливал глазурью его лысину. Он вскинул от бумаг жесткую, как из проволоки, рыжую бороду с проседью.
Выслушав представление Глеба, он поморщился, пожевал губами и ворчливо сказал:
– Вряд ли вам придется что-нибудь делать, пока не утрясется мобилизационный бедлам. Включиться сейчас в корабельную жизнь новому человеку немыслимо. Только будете путаться и сбивать. Вообще же войдете в состав второй вахты. Отправляйтесь к лейтенанту Калинину. Больше ничего вам сказать не могу – голова кругом идет. Эк вас нелегкая принесла в такую минуту.
Ошарашенный Глеб вылетел из салона в коридор, пожал плечами.
«Приемчик! Ну и хамло, кажется, командир, – подумал он, направляясь опять на палубу. – А впрочем, действительно, я свалился как снег на голову в сумасшедший дом».
Лейтенанта Калинина на палубе не оказалось. После долгих расспросов артиллерийский унтер-офицер направил Глеба к лейтенанту.
– Их высокоблагородие в каюте. Я им только что снес погребные ведомости.
Снова нырнув под палубу, Глеб постучал в дверь указанной каюты.
– Вы ко мне?
Перед Глебом стоял высокий, очень высокий лейтенант, в расстегнутом кителе. Худое лицо, желчное и суровое, мягчили серые внимательные глаза. Гладкую прическу пепельных волос рассекала посередине плотная серебряная прядка.
На груди подрагивал на двухцветной ленточке офицерский «Георгий».
– Так точно, господин старлейт. По приказанию командира. Мичман Алябьев. Сегодня прибыл из Петербурга и назначен на корабль. Командир приказал быть во второй вахте и явиться к вам.
– Садитесь.
Лейтенант протянул длинную ладонь, всю из костяшек. Показалось – сожмешь, и костяшки защелкают, как кастаньеты.
– Как ваше имя, отчество? Глеб Николаевич? А меня зовут Борис Павлович. Следовательно, как и полагается – Глеб к Борису.
Лейтенант засмеялся жестяным смешком, и Глеб увидел, как его правая щека вдруг дернулась тиком, противно искажая приятное, почти красивое, если бы не некоторая холодноватая жесткость черт, лицо. Лейтенант сжал губы, видимо пытаясь преодолеть тик, но судорога повторялась еще сильнее. Он потер щеку ладонью.
– Не обращайте внимания, – сказал он Глебу, – идиотская штука. От цусимского купанья осталась – никак избавиться не могу.
«Цусима… Вот откуда крестик», – подумал Глеб и с еще большим любопытством посмотрел на лейтенанта.
– Я, видите ли, мой друг, – старший артиллерист этого ковчега. На якоре, как полагается старшему специалисту, вахты не несу, а в походе и вообще теоретически – вахтенный начальник второй вахты. Следовательно, будете у меня вахтенным фендриком. Помимо того – помощником ротного командира и башенным командиром левой носовой шестидюймовой. Должностей, как видите, много, но все это не так сложно, как представляется обыкновенному мичману. Во-первых, от одной обязанности – помощника ротного командира – я вас сразу категорически освобождаю. Читать матросские письма у меня в роте не полагается. Я этого жандармского свинства не люблю. Считаю долгом об этом сразу предупредить, чтобы не вышло потом неприятных коллизий. Если вы на это иначе смотрите – лучше сразу просите у старшего офицера переселения в вахту фон Моона. У него это в моде.
– Наоборот, – ответил Глеб, – я очень доволен, что вы избавляете меня от этой обязанности.
– Отлично. Предупредить не мешало. Разные моральные установки бывают. А сейчас в корпусе, кажется, усиленно прививают пинкертоновские склонности. Я же вас в первый раз вижу. Не обижайтесь.
– Да я и не думаю обижаться, – весело сказал Глеб. – Я вообще не обидчив.
– Есть. Предварительный контакт установлен. Теперь несколько слов о корабле и населяющих его чистых и нечистых. Начнем с командира. Наш патрон, капитан первого ранга Коварский, старый болван, ерник, в морском деле смыслит, как обезьяна в логарифмах. Главная специальность – порча пятнадцатилетних девочек, для чего на берегу имеет постоянное логовище у Соньки Шпис, достопримечательной севастопольской мегеры. Старший офицер, кавторанг Лосев, милейший мужчина. Был бы прекрасным настоятелем тихой обители. Для корабельной службы мало пригоден по вялости характера. Иногда бывает труслив до того, что даже с утвержденными начальством мнениями боится соглашаться. Но корабль знает, и если нас не утопят в первом бою – этим будем обязаны ему. Остальные офицеры – совершенная мразь, за исключением младшего штурмана, водолазного механика и, может быть, вас, поскольку я вас еще не знаю…
Глеб остолбенело смотрел на лейтенанта.
Что такое? Что это за рекомендации? Кают-компания, в которую гардемаринов пускали раз в год, по особому заказу, представлялась Глебу в облагораживающем ореоле корпусных преданий, как братская офицерская семья, рыцарский орден, а тут незнакомому, только что пришедшему человеку офицер представляет других офицеров как сборище прохвостов. Что он – больной или нахал?
– Не удивляйтесь, юноша, – сказал лейтенант, заметив изумление и растерянность Глеба. – Я знаю, – в кают-компании вас немедленно будут жалеть, что вы попали к сумасшедшему неврастенику и идиоту Калинину. Поэтому я предупреждаю нападение, а кроме того, люблю играть в открытую. Если бы не эта черта характера, я, может быть, уже командовал бы крейсером. Я за этим не гонюсь. Морскую службу люблю из принципа и каждого, кто ее превращает в поле для карьеры и холуйства, буду заедать без сожаления. Вас пугает моя откровенность?
– Нет, – смущенно ответил Глеб, – но я удивлен. Это так непохоже на то, что я вынес из корпуса.
– Корпус… Чепуха корпус, – вспыльчиво обрезал лейтенант Калинин. – Выкиньте, пожалуйста, из головы корпус и дурацкие иллюзии, которыми вас там фаршировали. Офицер не должен иметь никаких иллюзий, они расстраивают организм и мешают должному отправлению службы. Иллюзиями можете заниматься на берегу, когда будете кобелировать с девчонками. На корабле требуется холодная голова, умеющая всему давать реальную оценку. Из цветового спектра ваших восприятий прошу начисто вытравить розовенький цветик. Им размалевывают только дамские будуарчики. Понятно?.. Ну-с, на первый раз хватит, а то у вас глаза на лоб лезут… С каютой устроились?
– Нет. У меня еще все вещи в гостинице.
– Ну так вот. Сейчас вам делать на корабле нечего. С завтрашнего дня начнете приручаться, а пока поезжайте за своими вещами. Старшего офицера сейчас на корабле нет. Как только он вернется, я сам попрошу его распорядиться об отводе вам каюты. Когда он в такой каше вертится, как сейчас, к нему без сноровки подступаться не рекомендуется. К вечеру приезжайте на новоселье.
– Спасибо за заботу, господин старлейт. – Глеб встал.
– Па де куа[28]28
Не за что.
[Закрыть], юноша. Кстати, – сказал Калинин вдогонку, когда Глеб уже открывал дверь каюты. – Еще два слова о моих странностях. Я люблю старый портвейн и коньяк и не люблю, когда строфокамилов обращают в прибор для упражнения мускулов.
– Я не понимаю, господин старлейт, – ответил Глеб. – Какие строфокамилы?
Он второй раз слышал уже это слово на корабле, но не мог разгадать его значения.
Калинин усмехнулся.
– Знаменитый непобедимый ковчег «Сорок мучеников» имеет свою табель о рангах, мичман. Нижние чины, при благодушном настроении всякого начальства, имеют прозвище «братец». В средней степени раздражения матрос именуется строфокамилом, а в высшей – камелеопардом. Это из библейской зоологии. Так вот, я считаю, что зубы у строфокамилов существуют для того, чтобы их чистить собственными руками, а не чужими, хотя бы и облеченными властью.
Глеб вспыхнул.
– Этого вы могли бы мне не говорить, господин старлейт.
– Приятно слышать. Отпадает еще один повод для недоразумений. Счастливого пути и всяческих успехов в будущем.
Глеб выбрался на палубу. Против кают-компанейского люка рабочие морского завода клепали кромку основания кормовой башни. Пронзительные сверчки пневматических молотков стрекотали на разные голоса. Их стрекот раздирал уши. Глеб пошел к трапу, но внезапно вспомнил, что нужно найти вахтенного начальника и испросить разрешение на съезд.
Он был теперь уже частицей этого корабельного тела и должен был подчиняться всем церемониям его сложного ритуала морской службы.
Вахтенного начальника пришлось разыскивать долго. Наконец Глеб обнаружил его у машинного люка. Вернее, обнаружилась нижняя часть спины и ноги, верхняя часть корпуса лейтенанта Ливенцова погрузилась в комингс. Свесившись туда вниз головой, лейтенант неистово орал на кого-то невидного.
Выждав перерыва лейтенантского вопля, Глеб осторожно дотронулся до торчащей ноги. Лейтенант вывернулся, изогнувшись змеей, и уставился на Глеба налитым кровью лицом.
– Разрешите съехать на берег? – сказал Глеб.
– Ради бога! Заберите с собою половину команды – легче дышать станет, – взвыл вахтенный начальник и снова исчез в люке с ревом: – Я тебе ноги оторву, я тебе покажу, куда трос класть!
Глеб спустился в шестерку, отваливавшую в город. В несколько взмахов весел она далеко отлетела от борта, и грохот палубной работы затих, растворенный в солнечной дымке бухты.
* * *
Глеб вошел на солнечную веранду поплавочного ресторана, встретившую его разноголосым шумом. Приторным певучим стоном истекают скрипки, гул говора плавает над столиками. За огромным окном веранды, рамы которого висят в воздушной бездне, как соты, дремотно пришептывает море. Его жидкое стекло сонно обливает потрескавшийся бетон набережной под верандой.
На струистом голубом муаре бухты лениво покачиваются круглые поплавки заградительного бона, похожие на круглые головы великанов, плывущих чередой на Северную сторону, к новым зданиям ангаров. За желтым сутулым массивом Константиновской батареи, лиловея и туманясь, море уходит в дымный зной за мыс Лукулл, к песчаным россыпям тендровских отмелей.
Белые искры парусов вспыхивают язычками пламени над горизонтом.
Глеб нашел столик у окна и заказал обед. Он решил не торопиться и ехать на корабль к вечеру, когда стемнеет. К этому времени должна улечься сумятица авральных работ, будет спокойней и приветливей.
Прием на «Сорока мучениках» выбил Глеба из колеи. Он вспомнил, с какими бодрыми надеждами шел из штаба на Графскую пристань, чтобы ехать на броненосец. Все казалось ему необыкновенно приятным, ласковым, дружелюбным. Матросы с «Сорока мучеников», встреченные на пристани, были такие здоровые, жизнерадостные, приветливые. И он ждал на корабле, который теперь должен был на многие годы стать его родным домом, такой же гостеприимной встречи.
Новый сотоварищ, сослуживец, новый член дружной кают-компанейской семьи, – казалось, ему должны были обрадоваться.
Вместо этого – базарная грязная суматоха, ошалелая возня на палубе, в которой никому не было дела до вновь появившегося лица, брюзгливый прием командира, который прямо дал понять, что приезд мичмана совсем не ко времени.
Наконец, необъяснимо странная манера разговора лейтенанта Калинина. Этот пронизывающий, насмешливый взгляд, раздражающий тик, желчные фразы. Неврастеник! Недурное удовольствие вступать в службу под началом у такого оригинала!
Аттестации, которые он дал офицерам «Сорока мучеников», если они справедливы хотя бы наполовину, обещают тоже мало приятного. Любопытно будет узнать, как другие офицеры аттестуют самого Калинина.
В невеселом раздумье Глеб вяло ковырял вилкой бифштекс.
За большим столом в середине зала обедала шумная компания. Пять офицеров и две дамы. Оттуда все время вылетали взрывы хохота. Видимо, сидевший спиной к Глебу мичман беспрестанно рассказывал остальным что-то очень смешное. Воздушная розовая блондинка, похожая на английские открытки «applegirls»[29]29
Аппетитная девушка (англ.).
[Закрыть], хохотала до слез. Гладко причесанная длинная голова мичмана с оттопыренными ушами показалась Глебу знакомой.
Чужое веселье растревожило его. Сердце у него тихо и пронзительно заныло, как больной зуб. Вспомнился Петербург, Мирра. Глеб отвернулся к окну, стараясь не слушать раздражающего женского смеха. Рассеянно смотрел в синее марево, на белые искры парусов.
Неожиданно услыхал громко произнесенную свою фамилию. Обернувшись, увидел подошедшего от того стола, показавшегося знакомым мичмана.
– Эгмонт?
– Он самый. А я вас тоже узнал.
Эгмонт был выпущен на год раньше Глеба. В корпусе он слыл присяжным остряком, изобретателем веселых и ядовитых анекдотов. При этом был большим вралем, и все потешались над его склонностью считать себя прямым потомком знаменитого сподвижника нидерландского штатгальтера графа Эгмонта, хотя всем гардемаринам прекрасно было известно, что Эгмонт – эстонец из захудалых прибалтийских «серых баронов».
– Нашего полку прибыло, – сказал Эгмонт, скаля зубы и протягивая руку. – Здравствуйте, свежая кулебяка. Давно в нашем богоспасаемом?
– Сегодня приехал, – ответил Глеб.
– Ну, как в Петербурге?
– Немного серьезней, чем у вас. У вас и на войну непохоже.
– Пока нет. Но за будущее не ручаюсь. В штабе были?
– Был. Получил назначение на «Сорок мучеников», – сказал Глеб.
– Фе! – скривился Эгмонт. – Неужели вам нравится плавать на этих усыпальницах? Почему не в храбрую минную дивизию? Впрочем, подождите. Идем за наш столик, чего ради вам пропадать здесь. Я вас познакомлю с отличными женщинами. Наша компания – самый веселый сумасшедший дом в Севастополе, и вам все равно не миновать его. Тут тонут все новички.
– Если позволите – в другой раз, – ответил Глеб. – У меня сегодня настроение не очень. Насчет минной дивизии дело не вышло. Не было вакансий.
– Молодо-зелено, – Эгмонт снисходительно улыбнулся. – Послушайте, малютка, раньше, чем лезть в пасть штабным удавам, нужно было найти старших умных мальчиков, вроде меня, и спросить совета, как верблюду проскочить в игольное ушко. Ну, ничего. Пострадайте за дурость, а после мы вам это дельце устроим. Вы с мичманом Рябцевым не знакомы?
– Нет. А кто это? – спросил Глеб.
– Красавец и полированный гвоздь. Кумир всех проезжих купчих и победитель ялтинского проводника Махметки. Неофициальный владыка мичманских душ и телес, а попросту говоря, флажок Эбергарда. Может сделать все, что захочет. Например, может выдать мне удостоверение в том, что я девица, и совершенно нетронутая.
– Послушайте, Эгмонт, – перебил Глеб болтовню мичмана, – дайте мне спросить, в свою очередь. Вы знаете лейтенанта Калинина?
– Бориса? Знаю. А что?
Эгмонт отодвинул стул и сел против Глеба.
– Меня интересует его облик. Он мое прямое начальство.
– Фью-фью, – присвистнул Эгмонт. – Здорово!
– Почему вы свистите?
– А собственно, что вы хотите знать о Калинине? – спросил Эгмонт, смотря в глаза Глебу.
Глеб безотчетно смутился.
– Просто мне интересно знать, какая у него репутация начальника, человека… офицера, наконец? Мне хотелось бы ориентироваться, как держать себя на первых порах с начальством.
– Ориентироваться? – Эгмонт засмеялся. – Я готов отдать приготовленный реверс и остаться всю жизнь холостяком, если кто-нибудь сможет ориентироваться в Борисе Калинине. С такой же уверенностью можно ориентироваться в полном тумане на шхуне, из компаса которой матросы выпили спирт. Одно могу сказать с полной ответственностью – Калинин мировой артиллерист. Он может первым залпом накрыть плавающую в море суповую миску на дистанции шестьдесят пять кабельтовых. Если бы не артиллерийский гений – его давно выгнали бы из флота.
– Почему?
Эгмонт поковырял отточенным ногтем мизинца скатерть, как будто выковыривая из-под синеватого полотна нужный и трудный ответ.
– Видите ли, Алябьев… Я не знаю, чего вам хочется. Если вас привлекает строевая карьера, если вы хотите всерьез делаться артиллеристом, то вы счастливый человек. Ручаюсь, что через два года вам могут предложить пост флагманского артиллериста в Грандфлите. Что же касается остального, то ваше положение я сравнил бы с положением гусарского новобранца, которому в шутку подкидывают сумасшедшего жеребца, от которого давно отказался весь полк. У Калинина норов такого жеребца. Он способен при матросах «обмативировать» адмирала, если ему не понравится адмиральская борода. Он выражает свои мнения о людях прямо в глаза, не выбирая выражений. Некоторые зачисляют его в красные. Другие считают это вздором потому, что Калинин патриот. Думаю, что всего правильнее рассуждают те, которые полагают, что ему простудила мозги цусимская ванна. Но, словом, характер заедает ему карьеру. С пятого года, как вы видите, он дополз только до старлейта, и это при наличии офицерского «Георгия». Эбергард каждый год вычеркивает его фамилию из списков производства в отместку за один эпизод. Кажется, в десятом году, на разборе маневров, Калинин при всем штабе ляпнул ему в глаза по поводу какого-то поворота, что так поворачивают только идиоты. Андрей съел, но не простит до гроба. Не удивляйтесь, если, по неопытности прошляпив какой-нибудь пустяк, вы получите от него «чугунную голову» или «остолопа на ходулях». Это уже не раз бывало.
– Ну, это посмотрим, – возмутился Глеб. – Я сам ему так отвечу, что второй раз не захочет.
– Malbrough s’en va-t-en guerre[30]30
Мальбрук в поход собрался (фр.).
[Закрыть], а по-русски «хвались, идучи с рати», – захохотал Эгмонт. – Лучше не пробуйте. Тогда он загрызет вас насмерть, сделает из вас деволяй. Вся суть в том, что он никогда не обложит незаслуженно. Но, если промахнулись, пощады не ждите. И в то же время, если вы положите классный залп или вообще отличитесь, он может на месте обнять вас, как нежная мамаша, и лобзать на глазах у восьмисот голопупых, составляющих команду вашего гроба. Такой уж истерик.
– Перспективочка! – уныло сказал Глеб.
– А вы не скисайте, Ромео. Если будет невтерпеж – скажите мне. Я через Рябцева устрою вам перевод в нашу прославленную минную банду. А сейчас извините. Дела сердечные. – Эгмонт подмигнул на покинутый стол и поднялся. – Не забывайте, крошка, будьте гостем. Я на «Счастливом». Приезжайте, вспомним минувшие дни и корпуса веселые преданья.
Эгмонт ушел. Глеб расплатился и вышел на заполненную гуляющими эспланаду. Шурша по гравию, как прибой, проплывала толпа. Веселый, звонкий южный гомон стоял над нею. И от этого Глеб еще острее почувствовал свое полное одиночество. И неожиданно вспомнил о лежащем в кармане письме Семена Григорьевича.
Глеб остановился, вынул письмо, повертел в пальцах продолговатый плотный конверт сине-серого цвета. Прочел надпись: «Мирону Михайловичу Штернгейму. Чесменская, 18».
Письмо выплыло из кителя, как спасательный круг. На нем можно было проплавать до вечера, чтобы не пойти ко дну в холодной пустыне одиночества. Глеб спросил у встречного, как пройти на Чесменскую, поднялся по трапу мичманского бульвара, пересек его и мимо сигнальной башни вышел на узкую, ползущую в гору улочку.
Восемнадцатый номер оказался уютным белым домиком. Фасад его заплетала густая сеть виноградных лоз. Глеб вошел в калитку, поднялся на крыльцо.
Синяя, на белой эмали, блеснула в глаза табличка:
ДОКТОР
МИРОН МИХАЙЛОВИЧ ШТЕРНГЕЙМ
Венерические и мочеполовые болезни.
Прием от 5 до 7 веч. Дам от 7 до 8.
Глеб испуганно оглянулся. Дьявольщина! Венеролог. А вдруг проходящие подумают, что он идет лечиться. Но на улице было пусто. Глеб осмотрел дверь, ища звонка. Но ничего похожего на обычный звонок на двери не было. Над табличкой была прибита бронзовая голова ворона. Клюв ее угрожающе торчал, как будто собираясь клюнуть пришельца. Глеб из любопытства потянул за клюв, тот на шарнире пополз книзу, и из квартиры донеслось глухое карканье.
«Забавно, – подумал Глеб, – везет мне в Севастополе на чудаков».
Маленькая румяная девушка открыла дверь и недружелюбно оглядела посетителя.
– Доктор принимает с пяти. Там написано.