Текст книги "Глинка"

Автор книги: Борис Вадецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 33 страниц)

«Глинка», – не мог не рассмеяться Бестужев. Образ маленького чиновника-композитора, хрупкого и изящного во всем, так не вязался сейчас с видом разбушевавшихся морских стихий. Но тут же Бестужев подумал, не случилось ли с ним что-нибудь, требующее безотлагательной его помощи, и спустился по наведенному к окну трапу на баржу.

– С кем я говорил? Что с Глинкой? – спросил он, осматриваясь.

– Господин Глинка просит сообщить, что с управлением, что делать с бумагами, – поднялся рослый человек, в котором Бестужев без труда узнал одного из слуг генерала Герголи, члена совета. – Господин Глинка заперт дома водой, ему перенесли рояль на верхний этаж и все его вещи, но он человек служащий и упорно считает, что должен быть на службе сейчас. Вот и послал меня к вам.

– А где генерал Герголи?

– В здравии и благополучии! – ответил слуга.

– И не беспокоится о бумагах?

– Никак пет, ваше благородие, не беспокоится.

Слуга тут же рассказал Бестужеву о том, что происходит в столице. В здании Главного управления путей сообщения затоплены два этажа. На крышах домов собираются с узлами жители из нижних этажей.

– Говорят, было в тысяча семьсот семьдесят седьмом году наводнение, ваше благородие, но нынешнее не сравнить!.. Одних детей – «наводняшек» этих – больше трех тысяч подобрано. Где размещать будут? Слыхать, будто государыня императрица приюты обещала открыть.

На барже глухо плакали, толковали о наказании господнем», о том, «высохнут ли дома за зиму» и поможет ли правительство пострадавшим от наводнения.

Бестужев отпустил слугу, сказав:

– Добирайся домой, а господина Глинку на службе увижу.

Вода спадала. Первые коляски и лошади курьеров пронеслись по освобожденной от воды тверди. Никогда не был так радостен стук копыт и колес, как в этот день, в первые часы после наводнения. Утром отовсюду свозили утопленников в морги. Поврежденные наводнением дома были пусты и безлюдны. После писали, что Петербург долго еще походил на стоянку разбитой в боях армии. Пушкин прислал из Михайловского поздравление Бестужеву:

Напрасно ахнула Европа,

Не унывайте – не беда,

От петербургского потопа

Спаслась «Полярная звезда».

Через несколько дней титулярный советник Глинка растерянно похаживал по отсыревшим, пахнущим плесенью комнатам управления. Обои свисали, а взмокшие ковры грудами лежали в коридорах. В каминах не загорались дрова. «Дорожка» пустовала. Ни один экипаж не подъезжал к дому.

Было странно получать в эти дни надушенные конверты с графскими вензелями, с заказами на почтовых лошадей и, как обычно, чинопослушные донесения из российских губерний о проявленной там ревности в строительстве мостов и шоссейных дорог.

Генерал Герголи предложил Михаилу Глинке тоном, каким отдавал приказания:

– Вечером быть у меня дома! Слышали?

И спросил, стараясь казаться грозным:

– Дочерей моих как зовут, помните? Таисия, Досифея, Поликсена. Почем знать, может быть, приглянетесь одной из них?..

Генерал раскатисто засмеялся.

В душе он считал, что подобная вольность к «нижнему чину» в управлении сама по себе показывает, насколько он, генерал Герголи, либерален и прост с подчиненными. Правда, помощник секретаря уже бывал в его доме и держал себя во всем независимо.

Город все еще приходил в себя после наводнения. Дома, на Загородном, было неуютно. Глинка послушно явился в этот вечер к генералу и до изнеможения терпеливо играл его дочерям на рояле. За игрой он забывался сам.

Генеральша выплыла в этот день в гостиную сияющая расположением к гостю и добротой. За ней следовал генерал.

– Милый Глинка, – сказал генерал уже по-свойски, – мы решили с женой, что можем дать тебе небольшую комнату в доме и держать тебя рядом с собой. Такой молодой и приятный человек, как ты, может быть принят в свете и может ухаживать за девицами из знатных семей…

Генерал чего-то недоговаривал. Три дочери его стояли потупившись и мяли в руках нотные тетради, как провинившиеся в чем-то школьницы.

Глинка вежливо поблагодарил и отказался.

Нет, положительно надо уходить со службы, подавать в отставку!

5

Романс свой «Моя арфа» Глинка называл «допотопным», то есть написанным до наводнения. Он считал его неудачным и любил свой другой романс, сочиненный немного позже, – «Разуверение» на слова Баратынского. «Приворотный», как говорили тогда, вошедший в столичный быт романс этот исполнялся отныне во всех салонах и любительских кружках России. По нотным листкам, переписанным чьей-то рукой, завороженно пели и в институте благородных девиц, и в белошвейных мастерских:

Не искушай меня без нужды

Возвратом нежности твоей:

Разочарованному чужды

Все обольщенья прежних дней!

Иван Андреевич, бывший в это время в Шмакове, прислал оттуда письмо:

«Не могу и вообразить, куда тебя, маленькую Глинку, приведет талант…»

А Афанасий Андреевич приписал:

«Тонкость чувств такая, что подумал я: не был ли когда-нибудь к тебе груб».

Только Иван Николаевич остался безгласным к успеху сына и в ответ на его просьбу о разрешении выйти в отставку написал резко: «А потом куда? В скоморохи, что ли?..»

Что касается Федора Николаевича, он понял успех романса по-своему. Завел однажды Михаила Глинку к себе, встретив его на улице, и спросил:

– Стало быть, ты уже оказываешь влияние на умы? Знаешь ли, чем пленил ты Петербург в своей элегии? Пушкинской ясностью печали! «Печаль моя светла» – сказано поэтом. И вместе с тем силой бодрости, силой веры в себя, ну и, если хочешь, напевностью необыкновенной, но притом отнюдь не сентиментальной. Если бы довелось мне писать о романсе твоем, я бы начал: «Философическая элегия эта поднимает сникший в бренной печали наш дух и доказует, что печаль может создавать движение и красоту».

И тут же сказал:

– Лев Пушкин говорил мне, что в Михайловском твой романс исполняют вечером при свечах, и кажется, будто некий дух появляется в зале, живой дух: так осязаема и хороша твоя музыка.

От этих похвал племянник бледнел и краснел попеременно. Он хотел было признаться в том, что романс этот первый, понравившийся и ему самому, и он, конечно, рад тому, что весь Петербург поет его, но все-таки это… только романс – ну, вроде интересной записи в записной книжке. А впереди ждет какая работа!.. Но ведь он-то, Федор Николаевич, не доверяет ему своих чаяний и тайных дел!

И этой же неделей он получил письмо из Астрахани, от «музыкального ходока». Издатель писал:

«Чудно. Проникновенно. Богом прошу, давайте что-нибудь большое».

Глинка носил это письмо, как заверение в любви самого близкого, хотя и незнакомого ему человека. И короткие строчки этого письма звучали повелением: «Давайте что-нибудь большое».

Он учился у маэстро Беллоли пению, твердо решив изменить свой слишком слабый, какой-то недоразвитый голос. Часами работал дома и… легче мог выносить скуку в управлении.

Во многом человек настроения, он был готов теперь быть подвижником своей цели до конца. Он мог работать напролет днями и разбираться в музыкальных теориях с вниманием и кропотливостью новичка.

Все достигнутое им он считал для себя только началом и ни в чем не преувеличивал своих успехов, не сомневаясь при этом в своих силах.

В таком настроении он провел весь этот год, и события, происшедшие в декабре, если и застали его врасплох, то лишь утвердили в его стремлении к цели…

– 1825–

«Секретные»

Всех благ возможных тот достиг,

Кто дух судьбы своей постиг.

Баратынский

1

Карамзииу и Сперанскому было поручено новым царем заготовить манифест к народу… В ноябре умер император Александр, и в Петербурге ждали воцарения Константина, старшего его брата. Ему присягнули уже младший, Николай, Государственный совет, и готовилась к присяге армия. Константин отсиживался в Варшаве и молчал… В столице ползли слухи о распрях в царской семье, об отречении Константина от престола. Наконец отказ Константина от царствования был доставлен курьером.

Карамзин, издавна сочинявший при дворце указы и письма «исторической важности», представил императору Николаю проект манифеста, должный смягчить сердца ожесточенных самодержавием, вызвать смутную надежду на дарование конституции у людей доверчивых и упрочить положение рабски верных престолу.

«…Да благоденствует Россия истинным просвещением умов и непорочностью нравов, плодами трудолюбия и деятельности полезной, мирною свободою жизни гражданской и спокойствием сердец невинных… Да исполнится все, чего желал тот, коего священная память должна питать в нас ревность и надежду стяжать благословение божие и любовь народа».

Четырнадцатого декабря новому царю должны были присягать войска. Император накануне получил донос о готовящемся на него покушении.

В этот день Глинку разбудил приход товарища его по пансиону и сына инспектора Линдквиста.

– Идем на Петровскую площадь! – сказал он сонному Глинке. – Корсака небось не поднять. Идем одни, быстрее. Там будет парад – новому царю присягают.

– Николаю? – спросил Глинка, одеваясь. – Ну пойдем, поглядим на парад. Один я опоздал бы туда, пожалуй.

Они отправились и услышали вскоре, подходя к сенату, спокойный тысячешаговый гул, – на Адмиралтейскую и Исаакиевскую площади вливались с ближних улиц армейские колонны. Грязно-серый снег на улицах и тени мутных, еще не везде погашенных фонарей навевали утреннюю скуку. Глинка и Линдквист не могли знать, сколь важно было в этот час слитное шествие к площади полков, один за другим, и сколь пагубно разрозненное их движение…

Подойдя ближе к площади, уже шумевшей народом, Глинка и Линдквист могли видеть, как подходили полки, становясь совсем в разных концах. Гвардейский экипаж присоединялся к тем, кто стоял в каре у сената, гренадеры встали рядом с Московским полком.

И неожиданно Глинка увидел возле солдат адъютанта герцога Вюртембергского Александра Бестужева. Тут же ему показалось, что мелькнула долговязая высокая фигура Кюхельбекера, а за ней и Льва Пушкина с пистолетом в руках.

Люди куда-то бежали, и Линдквист первый почувствовал, что на площади совершается нечто совсем далекое от подготовки к параду. В незастёгнутой шубе, в шапке, сползшей на лоб, пробежал мимо них, не узнав товарищей, давний знакомец по пансиону Михаил Глебов. Тревожно били барабаны и еще тревожнее доносились голоса из толпы: «Скоро ли?..»

И кто-то из офицеров громко сказал:

– Мы предупреждали, что нам грозит провал. Вот и гвардейский экипаж пришел без пушек и без патронов.

– Мишель! – шепнул Линдквист. – Здесь что-то другое!.. Армия не хочет присягать. Да, да!

– Я слышал об этом, – ответил Глинка так же тихо.

– Значит – восстание?..

У колоннады Зимнего дворца, где, насколько мог разобрать Глинка, темнели стройные ряды преображенцев, произошло движение, и оттуда чуть слышно донеслось:

– Разойдитесь!

– Это царь! Его голос! – сказал кто-то в толпе. – Послушаются ли?

– Пойдем отсюда! – лихорадочно сказал Линдквист и тянул за собой Глинку, проталкиваясь сквозь толпу.

Глинка неохотно брел за ним вслед, раздумывая над совершившимся, когда орудийные залпы гулко раздались на площади.

Они остановились. Вокруг бежали люди. Отряд конной полиции промчался с шашками наголо на площадь.

«А может быть, восставшие победят? – мелькнуло в мыслях у Глинки. – Какие полки восстали?»

Он пробовал представить себе силы восставших, судя по тому, что видел на площади, и не мог…

– Иди, – сказал он Линдквисту на повороте улицы. Асам вошел в дом Бахрушиных.

И, оставшись один, долго прислушивался, стоя на лестнице, к пушечным залпам, прежде чем постучаться в дверь. Душой он был с теми, кого расстреливали из пушек на площади.

Петербург погрузился в темноту. Казалось, даже днем в городе стало темно и безлюдно. Конные конвои уводили в Петропавловскую крепость арестованных с собственноручными записками царя. Михаил Глинка ходил к Федору Николаевичу, – его не оказалось дома. Заплаканная Параша сказала:

– Уходите скорее, барин. За нашим домом следят!

Солдата в прихожей не было. Швейцар исподлобья, хмуро наблюдал за тем, как выходил на улицу Михаил Глинка.

Спустя несколько дней Глинка начал собираться в Новоспасское. В управлении ему был обещан отпуск.

Ночью он услыхал стук остановившейся у подъезда кареты, бряцанье шпор по деревянному тротуару, ведущему от калитки во двор, хриплый голос дворника:

– Здесь живет господин Глинка, здесь…

Посланный герцогом Вюртембергским штаб-офицер, полковник Варенцов, коротко сказал, не поклонившись:

– Я за вами, от герцога.

Время приближалось к двум часам ночи, когда Глинка был принят герцогом. Помощник секретаря Главного управления впервые стоял перед высоким своим начальником и братом вдовствующей императрицы Марии Федоровны. Да и герцог вряд ли помнил в лицо скромного служащего своего управления.

Голосом скрипучим, как гусиное перо, герцог тихо спросил:

– Вильгельм Кюхельбекер ваш родственник? Где он сейчас?

– Да, родственник, – подтвердил Глинка, не желая отрекаться от родства, хотя бы и дальнего, с своим наставником и другом, которого искала сейчас полиция. – Где он, мне неизвестно.

– Вот как? – с угрозой протянул герцог. – Вы что же, его племянник? – И тут же заметил, что-то обдумывая – Он ведь совсем молод!

– Нет, племянником Вильгельму Карловичу я не довожусь, – ответил Глинка. – Племянники его Дмитрий и Борис – сыновья Григория Андреевича Глинки, бывшего кавалера при государе, тогда великом князе Николае Павловиче.

– С того бы и начали! – пробормотал герцог. – Ну, и давно видели вы его?

– С год не видел…

– Идите!

Герцог наклонился над бумагами. Допрос был кончен.

Михаил Глинка на извозчичьей пролетке вернулся домой коротать бессонную от раздумий ночь. Радовало, что Кюхельбекера не нашли, и хотелось верить, что он успеет скрыться за границу.

2

Новый Смоленск мало походил на привольный, разросшийся по холмам и тяжелой кладки город, сожженный тринадцать лет назад французами. Новому городу было всего несколько лет, и тихие улочки-одногодки смирно вырастали в тени старых, не тронутых пожарами садов. Немало домов, веселых, пахнущих смолой и тесом, было построено на месте, где совсем недавно стояли каменные терема с глухими, огороженными решеткой оконцами. Иные новые постройки упирались стенами в каменные кряжи разрушенных крепостей, а в садах и в огородах то и дело находили весной в опавшей земле захороненные трупы.

Город вырастал заново. Были воздвигнуты и большие здания в память одержанной победы над врагом, должные составить гордость нового города. На месте сожженного французами деревянного дома дворянского собрания, где выступали братья Лесли, был построен в стиле ампир двухэтажный особняк, выходивший двумя своими фасадами на пустынную улицу. Вблизи высились многогранные крепостные башни, сооруженные Федором Конем, о которых некогда писал Борис Годунов: «Построим мы такую красоту неизглаголенную, что подобной не будет во всей поднебесной, одних башен на стене тридцать восемь, и поверху ея свободно поезжай на тройке». Только кое-где на Днепре и в кварталах, не поддавшихся огни, был приметен в отличие от нового города посадский неторопливый стиль строений, с каменными амбарами, воздвигнутыми один за другим, и с дубовыми, вросшими в землю заборами.

Таким был и дом Алексея Андреевича Ушакова, родственника Глинок, к которому приехал вместе с родными Михаил Иванович в самом конце декабря 1825 года.

Падал снег хлопьями, и тихий звон колоколов реял над белым от снега городом. Евгения Андреевна устало высунулась из возка и сказала:

– Вот здесь!

Иван Николаевич первый вылез из возка и направился было к дому, когда оттуда гурьбой высыпали дети и сам хозяин дома, чернобровый, статный крепыш, показался на пороге и весело крикнул:

– А петербургский певец тоже с вами?

И никому, казалось, не были здесь так рады, как сочинителю «Разуверения». В теплом доме Ушаковых, заставленном шкафами, тумбочками, глубокими креслами, стояло возле иконостаса в полотенцах старинное фортепиано. Дочь Ушакова – девушка с русыми косами, с синими в поволоке глазами – вскоре усадила композитора играть, что ему вздумается…

Здесь остерегались расспрашивать о событиях, происшедших в Петербурге, и сами неохотно рассказывали о местных «бунтовщиках». Дочь Ушакова проронила однажды при Глинке, смотря в окно:

– Опять «секретных» ведут!

– Кого? – переспросил Глинка.

– «Секретных», – повторила девушка. – Тех, кто участвовал в заговоре против царя.

– Их много в Смоленске?

– Мы не знаем, но, наверное, много! – тревожно ответила она. – Вы спросите об этом батюшку!

Алексей Андреевич лишь тогда поведал гостю обо всем, что знал, когда убедился в его домоседских привычках и осторожном характере. Он увел его к себе в комнату, запер дверь и спустил шторы. Судя по всему этому, он был человек робкий, хотя и веселый нравом.

– О «секретных» спрашиваешь? У нас в Смоленске несколько зачинщиков заговора, из них больше всего известны Петр Каховский – владелец села Тифеневского, Иван Якушкин – Жуково его село, может быть, слышал? – и Фонвизин. Кстати, генерал-майора Фонвизина к нам в губернаторы прочили они нее – бунтовщики – вместо барона Аш, старого уже, но царь согласия не дал. Генерал был масон, ну, а масонские ложи ведь закрыты… Поговаривают, будто умерший весной Пассек причастен был к бунту. А у него – у Пассека – собирались в компании Якушкин, Фонвизин, ну и наш Кюхельбекер.

Вильгельма Кюхельбекера Ушаков знал лично.

– Видишь, сколько их, мятежников, у нас, – говорил

Ушаков Михаилу Глинке не то сокрушенно, не то сам удивляясь происшедшему, – Может быть, и в Смоленске какой-нибудь свой штаб они держали, почем знать… Поэтому и слежка сейчас идет за каждым дворянским домом! А со всех служащих берутся расписки, что они не будут принадлежать к тайным обществам. Военный губернатор будет у нас в Смоленске, кроме губернатора нашего Храповицкого. Стало быть, военная власть нужна! Смутное время пришло, Михаил Иванович. И как это поднять руку на царя? Вы ведь были в Петербурге в это время, Михаил Иванович, неужели народ не растерзал нечестивцев?

– Народ стоял за восставших, – в раздумье сказал Глинка, – и, пожалуй, он, народ-то, посмелее нас с вами!..

– Да что вы, Михаил Иванович! – всплеснул руками Ушаков, не понял насмешки над собой. – Смелость-то, она от чего же, от ненависти к монарху, от беспутства? Неужто прямо так и высказывались на улицах против царя?

– Прямо так и высказывались, Алексей Андреевич.

– Неразумные, чтобы не сказать больше!..

– А может быть, храбрейшие, Алексей Андреевич!

– Да вы никак жалеете их, Михаил Иванович?

– А вам Якушкина не жаль? Слыхал я, будто он школу в селе открыл и крепостным предлагал вольную, чтобы взять их потом к себе по вольному наему! И народ-то наш кто больше любил – они, мятежники, или другие наши помещики?

– Да, да, выходит, так, – растерянно соглашался Ушаков, отдергивая шторы и открывая дверь. – Идемте, Михаил Иванович, из затвора.

На другой день Иван Николаевич строго спросил сына, выждав время, когда они останутся наедине:

– Ты это что же тут столичные вольности позволяешь себе, Мишель? Так-то ты отплачиваешь Алексею Андреевичу за его гостеприимство?

– Чем я виноват, батюшка?

– Чем? Ты еще спрашиваешь? Может быть, и действительно Кюхельбекер вселил в тебя свои мысли? Не о таком думали мы «благородном пансионе»…

– Батюшка, – сказал Михаил Глинка твердо и радостно. – От мыслей Вильгельма Карловича отрекаться мне не надобно, ибо и мои мысли такие же, но делом и характером, как и помыслами, столь от него отличаюсь, что общего между собой и им не вижу. Однако хулы на него не дозволю и вас прошу не хулить зря.

Вечером опять как пи в чем не бывало играл Глинка, и удовольствию семьи Ушаковых и ее соседей, и даже на радость милой дочке Алексея Андреевича, Варе, написал тут же, при людях, романс, позднее появившийся в печати: «Да будет благословенна мать!..»

…Пребывание семьи Глинок в Смоленске было связано о предстоящим замужеством Пелагеи. Иван Николаевич торопился обратно в Новоспасское, жена и дочери хотели еще погостить здесь.

Как-то вечером он спросил Ушакова:

– Что-нибудь новое слышал?

– Да вот Мишель письмо из Петербурга получил. Кто-то пишет ему, что заговорщиков неминуемо ждет казнь. Да ведь иного трудно ждать!

Иван Николаевич неслышно подошел к сыну, сидевшему за столом в раздумье над чистым нотным листом, нагнулся и прочитал вслух выведенное на листе заглавие: «На смерть героя».

Сын повернул голову и встретил понимающий и неодобрительный взгляд отца.

Оба молчали. Михаил Глинка не опускал глаз и отнюдь но хотел прятать нотный листок.

– Будь осторожен! – только и сказал ему Иван Николаевич.

Сын посмотрел на него с благодарностью и сразу низко наклонил голову. Глаза его заволокло слезами. Нечаянно он задел рукой, уронил листок и теперь, нагибаясь за ним, незаметно вытер глаза платком.

В небольшом доме Ушаковых тепло светили и потрескивали свечи. За окнами высились снега и всходили редкие зимние звезды, и казалось, что дом находится где-то внизу, в глубокой ложбинке холмов, среди снегов, и все больше погружается вместе с обитателями его в какое-то спасительное покойное небытие.

Варя подошла и ласково сказала:

– Не сыграете ли, Михаил Иванович?

– Опять? – тихо улыбнулся он.

– Да ведь вечер!

– Ах, да! – поглядел он в окна.

И, отгоняя от себя мысли о Петербурге и Кюхельбекере, покоряясь мягкому ее голосу и шелесту платья в этом тихом, вступившем в вечернюю пору доме, подсел к фортепиано и открыл крышку.

– Что играть? Хотите «Колыбельную»?

Девушка качнула косами. Вечер пришел для нее вместе с музыкой.

Глинка играл.

На столе лежал нотный листок с выведенным на нем заголовком: «На смерть героя».

В Мае Глинка выехал в Петербург.

3

Пушкин из села Михайловского писал в этот год Жуковскому: «Какой бы ни был мой образ мыслей политический и религиозный, я храню его про себя и не намерен безумно противоречить общепринятому порядку необходимости».

Эти строчки из письма Пушкина были известны некоторым его друзьям в Петербурге. Но кто из них не знал «образ мыслей» Пушкина?

Соболевский, навестив Глинку в доме у Александра Корсака, завел разговор о «благоразумии» поэта.

– Пушкин покорился необходимости. Да, не может он растрачивать силы. Цензором его будет государь. Ты слышал об этом?

– А «Послание в Сибирь» тоже прошло цензуру? – едко спросил Глинка. – В чем хочешь меня уверить, не пойму? В том ли, что Пушкин изменил своим взглядам и товарищам?

– Товарищи его не только те, кто сейчас в Сибири! – горячо возразил Соболевский. – Почему только о них помнишь? И разве не они, не Рылеев и Бестужев, придирчиво осудили «Евгения Онегина», когда вся Россия восхищалась им?

И Соболевский на намять привел известное ему высказывание Бестужева:

– «…Свет можно описывать в поэтических формах – это несомненно, но дал ли ты Онегину поэтические формы, кроме стихов, поставил ли ты его в контраст со светом, чтобы в резком злословии показать его резкие черты? Я вижу франта, который душой и телом предан моде, вижу человека, которых тысячи встречаю наяву, ибо сама холодность, и мизантропия, и странность теперь в числе туалетных приборов». А разве не постыдно для Бестужева другое его обращение к Пушкину, известное мне по его письму об «Онегине»: «Стоит ли вырезывать изображения из яблочного семечка, когда у тебя в руке резец Праксителя? Страсти и время не возвращаются, а мы не вечны!» Судя но всему, они хотели, чтобы Пушкин участвовал в восстании вместе с ними!

– Ты не нрав! – ответил Глинка, помня, что говорилось при нем в доме Федора Николаевича. – А что касается того, кто к Пушкину ближе, – сейчас нет для него и, пожалуй, даже для нас с тобой более близких товарищей, чем те, которые в Нерчинске. Кстати, ты ничего не слышал о Кюхельбекере?

Было известно, что институтский наставник его, случайно пойманный жандармами в Варшаве, препровожден в Шлиссельбургскую крепость.

– Нет, не слышал, – отмахнулся от вопроса Соболевский, удивленный твердостью, с которой оспаривал сегодня Глинка выдвинутые им упреки против людей, которые, по мнению Соболевского, долгое время тянули Пушкина к катастрофе. – Ты, мимоза, отличаешься нынче несносным характером, я не знал за тобой такого упрямства…

– Оставь шутки, Сергей, – с тихим укором сказал Глинка, – если можешь не шутить. Я ведь знаю, что ты привык так же, как и Пушкин, кажется, обшучивать всех и все. Что до моего отношения к тому, что ты сказал, я думаю так: образ мыслей действительно следует хранить про себя, не противореча благопринятому, сколь это ни трудно, но значит ли это, Сергей, что не могу я выразить своих мыслей… ну хотя бы в музыке… и что останусь безгласным?

– Нет, мимоза. Вот теперь ты подходишь к самому трудному, к тому, как остается жить…

– Я не думаю, чтобы это для тебя было так трудно, – с живостью откликнулся Глинка, – Ты, Сергей, из природных счастливцев, из тех, кто может не в ущерб себе горевать над чужим бедствием и, не лишившись сна, наслаждаться чужим вымыслом, ты человек меры, мне же хочется иногда выйти за пределы всего, измеренного тобой…

– И что же мешает? – оборвал его Соболевский.

– А мешает то же благоразумие, о котором ты так поучительно говоришь, пусть даже переходящее порой в скуку. Весь мир иногда похож на большой свет, по его привычкам, ну и подчас трудно выбраться из этого света, разве опять же в музыке… Но я не намерен, дорогой мой, ни у кого учиться, как жить. Кончили мы с тобой институт, – поучились и отныне ученые!

Разговор их прервал приход хозяина дома. И как ни просил Александр Корсак пе стесняться его присутствия, никто из них не мог продолжать беседу. Соболевский задумчиво глядел в окно. Маленький флигель, второй этаж которого занимал Корсак, выходил окнами в сад. Стояла осень. Среди оголившихся деревьев виднелась беседка; Соболевский, не раз бывавший здесь, знал, что над ее входом висит затейливая дощечка с надписью: «Не пошли далече, и здесь хорошо». Владельцам дома сад их представлялся по крайней мере Версалем. Из сада к Загородному проспекту вела узкая, плотно утрамбованная дорожка с какими-то гипсовыми бюстами по обеим ее сторонам. Сад был маленький и походил на сквер.

– Какие мечтатели так украсили свою землю? – вырвалось у Соболевского.

Он повернулся к товарищам и начал рассказывать им о своем предстоящем отъезде в Москву. Соболевский служил в архиве государственной коллегии иностранных дел. В этом древнейшем хранилище государственных актов он пристрастился к сочинению… сказок, используя необыкновенные истории, описанные в архивных бумагах. Архив уже прослыл сборищем московских выдумщиков, или «архивных» юношей, как их прозывали.

4

От Соболевского и Мельгунова Глинка узнавал о музыкальных увлечениях Пушкина. Пушкин часто навещал пианистку Идалию Полетику и бывал в салоне Марии Шимановской, старшая дочь которой, Целина, вскоре стала женой Мицкевича.

О пианистке Шимановской восторженно писал князь Шаликов в «Московских ведомостях». В ее домашнем альбоме, хранившем надписи ученых, поэтов и музыкантов всех стран, после подписей Гёте, Грибоедова и Моцарта появилась завитушная роспись юного Пушкина под бисерно выведенным текстом. К большому удовольствию Глинки, он написал здесь:

Из наслаждений жизни

Одной любви музыка уступает.

Как мог не радоваться Глинка этому признанию?

У Шимановской бывал и Глинка, чаще всего па «музыкальных утрах», презрев службу, опаздывая в Главное управление.

Кое-где музыка становилась фетишем. Сенковский – оп же барон Брамбеус – изобрел музыкальный инструмент «оркестрион» и заявлял о чудесах акустики, создаваемых этим инструментом. В печати толковали о лечении музыкой болезней, о том, что Платон, Гомер и Шекспир «почитали людей, бесчувственных к музыке, существами несовершенными».

Глинка смеялся и говорил:

– Стало быть, все лишенные слуха – дурни, а итальянская сладкозвучность – лекарственное снадобье!

Он заметно возмужал. Ломался голос его, и ломалась речь, все более ясная, твердая, лишенная присущих старому веку оборотов, той замедленности, с которой говорили при нем в детстве в Новоспасском и в Шмакове.

Об опытах «повой композиции», о переложении на музыку стихов сообщалось в газетах. «Жажда романсов томит публику, – писалось в «Петербургском листке», – ибо только теперь, с появлением новой поэзии, мы почувствовали, что у нас пет новых песен».

Глинка знал о том, что Верстовский пишет романс на стихотворение Пушкина «Казак», а композитор и выходец из трущоб Есаулов, опекаемый Пушкиным, на мотив «Прощание» – «В последний раз твой образ милый…».

Встретившись с Яковлевым – лицейским товарищем Пушкина, – Глинка сказал с досадой:

– Романс вроде обязательной тривиальности у нас. Кто нынче романсов не пишет? Даже и тот, кто музыкального голоса не имеет. А романс, я полагаю, – это по глубине – диссертация, по звуку – предел простоты и благозвучности.

И Михаил Яковлев, композиторские опыты которого отнюдь не принимал всерьез Глинка, а стихотворные – Пушкин, добродушно ответил:

– Что касается меня, то, видимо, таланты мои – таланты фокусника и чревовещателя, я могу отлично потешать людей, что и делаю. Но заметь, Глинка: хочешь стать композитором – не следуй нашему примеру. Волна дилетантизма захлестнет тебя, а «милые мелодии» лишат критического ума. По мне так: хочешь заняться музыкой – не ходи на вечера, сиди дома или, во всяком случае, учись, учись так, чтобы никто не знал, а то не поверят. Нынче композиция у нас – самая ветреная из муз!

– Я и сам так думаю! – ответил Глинка.

Но для Михаила Глинки пришло время бывать не только па вечерах у Львова, под крылышком дядюшки Ивана Андреевича. Он посещает аристократические салоны столицы. Титулярный советник Глинка сидит, уединясь в углу, на званых вечерах у графа Михаила Юрьевича Виельгорского п ревниво слушает музыкантов. После поездки в Смоленск он особо ревнив к столичному исполнению и нетерпим к дилетантам. У Виельгорского редко играют профаны. Глинка почувствовал позже, сколь верно сказал о Виельгорском Вяземский:

И многострунный мир был общим строем связан,

И нота верная во всем была слышна.

У Глинки много расхождений с Виельгорским во взглядах, по Глинка не выдает себя, молчит. Рано еще спорить! Надо подчинить себе музу композиции, «самую ветреную из муза. «Род Виельгорских право на музыкальные оценки завоевал вместе с дворянством» – так говорят шутники. Отец Михаила Юрьевича – один из основателей русского филармонического общества, и он и сын – «музыкальные советники» при дворе, от них зависит приглашение иностранных певцов для петербургской оперы. Музыка помогает славе и даже достатку Виельгорских.

Сюда часто приходит Пушкин, на тексты которого пишет Виельгорский романсы и песни. Здесь можно встретить князя Одоевского, поэта Ознобишина и Антона Дельвига. Все они постоянные знакомцы Михаила Глинки, они связывают его с музыкальным и литературным Петербургом. Федор Николаевич Глинка сослан в Олонецкую губернию, квартира его закрыта, а Параша живет теперь у тихого, успокоенного старостью Ивана Андреевича.