Текст книги "Грешники (СИ)"
Автор книги: Айя Субботина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 33 (всего у книги 34 страниц)
Глава 95
Стас не перезванивает мне ни на следующий день, ни через день.
Это так гнетет, что я начинаю чувствовать себя совершенно растерянной, потому что в моем сценарии все должно было быть иначе. Это ведь я, а не он, нашел в моем доме постороннего мужчину.
Я пару раз пытаюсь сама набрать его номер, но каждый раз буквально бью себя по рукам, запрещая ввязываться в разговор, который вряд ли будет приятным для нас обоих. Может, это и хорошо, что Стас выдерживает режим тишины – меня начинает штормить от одной мысли о разговоре и расставлении «точек». В особенности, когда перед мысленным взглядом всплывает та девушка в ультракоротком халатике и со взглядом женщины, вдруг заставшей на своей территории постороннюю самку. Она явно была не рада меня видеть – это же очевидно. Как и то, что еще больше я была не рада вот так узнать о ее существовании.
Хорошо, что впереди встреча с юристами и Лисиной, и я переключаюсь на эти мысли, встраивая новую стратегию поведения.
Мои защитники в один голос утверждают, что Лисиной придется очень постараться. Чтобы повесить на меня факт умышленного доведения до смерти, но несмотря на это, никто из них так и не сказал, что мы можем избавиться от этого аргумента еще на берегу.
Плохой знак.
Так что, на встречу в назначенное время – она проходит на нейтральной территории в конференц-зале элитной гостиницы – я еду совсем не в радужных чувствах.
У меня в арсенале отсутствие Призрака как потенциального отца Даши, перекрытый финканал Лисиной и моя осведомленность о ее планах с Шевелёвой.
Но все равно крайне неспокойно на душе.
Было бы классно просто так заполучить какой-то Абсолютный аргумент, который бы раз и навсегда закрыл эту историю, а заодно лишил Лисину всех ее ядовитых зубов.
В конференц-зале уже все в сборе – мои юристы (их двое), Лисина со своими тремя, и отец Гарика. Я не видела его… даже уже не знаю сколько. Выглядит он почти так же плохо, как выглядел Гарик в последние месяцы жизни – такие же впалые щеки, синяки под глазами и глубокие морщины на лбу.
Несмотря на то, что за все время, что я была с Гариком, мы с его отцом обмолвились едва ли больше чем десятком слов и он почти что чужой для меня человек, искренне хочется верить, что с ним ничего серьезного.
Мы рассаживаемся напротив друг друга, но юристы противоположной стороны просят подождать еще одного человека, чье присутствие крайне важно для сегодняшней встречи. У Лисиной такой вид, будто она уже празднует мое поражение. Нужно признать, что держится она на все двести, и никак не дает понять, что отсутствие денег Бакаева подбило под ее планами почти все опоры.
Я же спокойно сижу на своем месте за столом и готовлюсь принимать удар с высоко поднятой головой. Так что, когда в зале появляется Шевелёва, немного порчу триумф Лисиной своим абсолютно непроницаемым лицом. А вот она, видя мое спокойствие, явно начинает нервничать и о чем-то шептаться со своей сообщницей, у которой на лице написано, что она пришла обвинить меня во всех смертных грехах. В особенности в тех, которых еще не придумали.
– У нас есть доказательства того, что госпожа Мария Лисина знала о тяжелом физическом состоянии своего мужа, – заводит юрист моей свекрови, одновременно кивая на севшую рядом Шевелёву. – Покойный Игорь Лисин нуждался в срочной пересадке костного мозга. Ему нашли подходящего донора и если бы операция был проведена вовремя, он имел бы все шансы на выздоровление. О чем госпожу Марию Лисину и предупредила его лечащий врач. Мария Лисина знала обо всех последствиях несвоевременного лечения и злонамеренно отговорила мужа от медицинской процедуры, которая могла спасти ему жизнь!
Я изо всех сил закрываю глаза.
Потому что это снова… слишком больно.
– Очень громкие обвинения, – говорит один из моих юристов. – Громогласные. Есть какие-то реальные свидетельства или только голословные заявления?
Мне даже не нужно открывать глаза, чтобы «увидеть», как на своем месте немного приподнимается Шевелёва, как она поправляет волосы и готовится говорить.
А потом начинается какой-то дикий возврат в прошлое на ускоренной записи.
Как будто меня посадили на тележку на самую вершину американских горок, о машинка поехала не вперед, а назад. По тем же рытвинам и над теми же пропастями, и, оказывается, что это намного страшнее, чем если бы я видела все это собственными глазами.
– Игорь… – У Шевелёвой такой надрывный тон, словно она вот-вот разрыдается, и я все-таки приоткрываю глаза, чтобы видеть весь этот спектакль. Хотя, если совсем откровенно, она действительно кажется взвинченной. – Он боролся за жизнь до последнего! Я была с ним с самого первого дня, как он узнал о своем диагнозе, и я знаю, что он не хотел сдаваться!
– Есть медицинские документы, – юрист Лисиной показывает на высокую топку папок перед собой, – доказывающие, что покойный Игорь Лисин не пропускал посещение врача, исправно выполнял все рекомендации на протяжении почти трех лет, и даже прошел альтернативный курс лечения, который дал прекрасный результат. Ничто в поведении Игоря Сергеевича не указывало на то, что он обирается сдаваться или опускать руки.
– Мы все знаем, что смертельно больным людям иногда нужно время, чтобы… – Мой юрист пытается защититься, но его грубо перебивает Шевелёва.
– В практике работы с раковыми больными есть обязательное посещение психолога. Людям тяжело справляться с этим горем и им нужна поддержка, в том числе – группы таких же тяжело больных. Игорь посещал их регулярно, и есть все подписанные свидетельства врачей о том, что до момента, пока… супруга не придумала авантюру с поездкой, он был абсолютно стабилен и хотел бороться. Он с нетерпением ждал подходящего донора. И… у него было столько планов. Если вы посмотрите, какое безумное количество проектов, которое он пытался запустить, то поймете, что это были планы человека, не готово добровольно уходить из жизни. Не так быстро! Не попробовав все варианты!
Гарик действительно хотел жить.
Он брал что-то разбитое и непригодное для использования, а потом делал из этого конфетку. И всем этим в итоге стала распоряжаться я, потому что каждый удачный проект Гарик делал частью «ОлМакс». В том числе и парочку стартапов, которые не имеют никакого отношения к пищевой промышленности – нашему основному профилю.
У него все получалось.
Потому что он никогда не сдавался и не боялся трудностей.
Я прошу дать мне стакан воды, потому что мысли в голове становятся вязкими. Все эти разговоры, господи… Я начинаю сомневаться в том, что видела своими глазами и слышала собственными ушами. Если послушать Шевелёву, получается, что все его планы споткнулись об меня.
Что я действительно стала тем «лежачим полицейским», об которого споткнулась его жизнь.
– Когда пришло подтверждение о том, что найден подходящий донор, – продолжает Шевелёва, – Игорь собирался подать на развод. Хотел оставить жну генеральным директором, назначить ей небольшое содержание, а все активы передать в фонд… своей матери.
Наверное, мне был нужен этот ледяной душ.
Потому что только он и приводит меня в чувство.
– Это ложь, – говорю все еще немного липким от волнения языком. – Гарик никогда бы не отдал матери ни одной акции «ОлМакс». Он знал, что она никогда не стала бы вкладывать душу в его дело. Потому что максимум, что могла бы сделать Лисина – это перепродать «ОлМакс» господину Бакаеву, который давно хочет поглотить нас как своих первых конкурентов.
– Доказательства? – багровеет Лисина. – Надеюсь, у тебя есть какие-то свидетельства, потому что все это – бред и профанации!
– У меня нет доказательств, Анна Александровна, – я нервно передергиваю плечами. – Потому что мне и в голову не могло прийти, что придется отстаивать свою невиновность. В отличие от вас, я не храню каждую бумажку, чтобы потом обменять ее на деньги.
– Мария Александровна, – юрист наклоняется к моему уху, – я бы рекомендовал быть осторожнее в формулировках.
– Спасибо за рекомендацию, но я не имею привычки называть дрянь – аленьким цветочком.
– Неудивительно, – фыркает Лисина. – Я с самого начала знала, что ты не из нашего круга, и что Гарик связался с тобой только чтоб сделать назло Эльмире.
Господи, дай мне силы сдержаться и не вывалить на всю Ивановскую, что такое «Эльмира Бакаева», и в какое болото она слилась. Хотя, вряд ли Лисину это так уж заботит – она собиралась «продать» сына замуж ради крепкого финансового союза, в котором его доили бы, как корову, а она получала все, то захочет.
Именно сейчас я презираю ее как никогда сильно.
Не потому, что она собирается втоптать меня в грязь – на это вообще плевать.
Она всю жизнь использовала Гарика и собирается использовать его даже после смерти.
Грош мне цена, если я это позволю.
Но Шевелёва снова прерывает мой мысленный монолог.
– Когда я узнала, что Игорь собирается отменить лечение и лететь с женой в Париж, я настояла на встрече с Марией. – Она зыркает в мою сторону взглядом готовой к атаке гадюки. – Хотела ее вразумить, сказать, что это будет смертельно для Игоря, но она и слушать ничего не хотела.
– Я не знала о его болезни, – говорю свою версию. – Я пыталась спасти свой брак и мужа, которого… очень любила.
– Он практически не жил дома! – орет Лисина. – Ты регулярно ему изменяла, залетела ублюдочным выродком от другого мужика, а потом вдруг решила спасать брак!
Я смотрю на наполовину пусто стакан пред собой.
Решение зреет и оформляется в действие за доли секунды, и никакие мои внутренние тормоза н протестую против этого.
Я в одно движение яростно выплескиваю воду в лицо Лисиной, сожалея лишь о том, что это – не серная кислота. Может хоть тогда, под ошметками кожи, проявилось бы ее истинное лицо, и окружающие поняли, что это. – не мать, защищающая память своего мертвого сына, а ядовитая скользкая беспринципная тварь, устроившая шабаш на его костях.
В конференц-зале виснет длинная совершенно беззвучная пауза.
– Я не позволю ни вам, – взгляд на выпучившую глаза Лисину, – ни тебе, – на ошалевшую Шевелёву, – тревожить память о нем и поливать помоями его имя. Я любила Гарика. Любила не за его деньги и не потому, что хотела написать докторскую диссертацию о внезапно выздоровевшем смертельно больном. Я любила его как женщина, которой он помог стать сильнее, смелее и мудрее. Никто из вас не знает, какими были его последние дни. Как его тошнило почти не переставая, как он медленно, сначала день за днем, а потом час за часом угасал у меня на руках!
Мне уже плевать, что это все – навзрыд, с полным ртом невысказанной боли и полными лазами раскаленных слез.
Это – моя правда.
– Никто не знает, как он хотел жить! До последнего – просто жить! Не превращаться с твоего подопытного кролика, бездушная сука, а жить и дышать чистым воздухом наслаждаться тем, что может просто ходить по улице и делать миллионы фотографий! Он знал, что все равно умрет, понимаете?! Он все знал, но жил до последнего вздоха! Никто из вас не выдержал бы и дня такой жизни, а он мог – и даже шутил, и смеялся, и не хотел говорить о том, что каждый красивый рассвет делает его жизнь короче еще на день! И даже когда…
Я вспоминаю, как он находил миллионы причин спровадить меня из больницы, потому что заканчивалось действие обезболивающих и ему было слишком тяжело сдерживать болезненную агонию. А я сидела за дверью, слышала, как он кричит и ничего не могла сделать, потому что должна была позволить ему оставаться сильным.
Быть Моим Мужчиной до самого конца.
– Я ненавижу вас всех, – говорю мертвым голосом, потому что ужа знаю – пути назад не будет. – И никто из вас не будет жить спокойно, пока я хожу по этой земле.
Отец Гарика достает что-то из внутреннего кармана пиджака и протягивает мне через весь стол.
И это очень похоже на какую-то важную деталь, без которой вся эта история могла бы скатиться в бесконечную шекспировскую вражду.
Глава 96
– Что это такое? – У Лисиной дрожит голос, и она путает буквы даже в простых словах. – Что это такое, Сергей? Отдай это мне, немедленно!
Она тянет руку, но отец Гарика сначала передает мне два бумажных конверта, а потом, почти незаметным и неожиданно быстрым движением, наотмашь бьет Лисину по лицу.
Так сильно, что, если бы не поддержка юриста, она бы точно опрокинулась со стула.
– Хватит, Анна. – У него очень грубый и тяжелый голос. Даже не подозревала, что в этом почти что прозрачном сером человеке может быть столько сдерживаемой злости. – Ты дошла до предела.
Она держится двумя руками за щеку, и сквозь растопыренные пальцы хорошо видна покрасневшая от силы удара кожа. Лисина почти не переставая моргает, как будто у нее в голове заел перерабатывающий информацию компьютер, и она никак н может понять, что произошло.
Но я, кажется, догадываюсь.
Потому что даже забитая и сидящая на цепи собака может дойти до той степени, когда ей останется только огрызаться с ответ, даже если после этого ее пристрелят.
Нельзя недооценивать тихих и спокойных людей, потому что – как там пишут? – они сжигают корабли вместе с гаванями.
Оба конверта подписаны почерком Гарика.
Я провожу пальцем по красивым ровным буквам и чувствую себя так, словно в последний раз прикасаюсь к его ладони.
На одном написано: «Для Маши, последнее».
На втором: «Для экстренного случая».
Я вскрываю его первым, потому что второе… Я не хочу читать его здесь, в воздухе, пропитанном грязью и алчностью.
Это заверенные у нотариуса документы.
Я почти не понимаю, что там – не могу читать из-за нового приступа слез.
Один из моих юристов осторожно берет документы из моих рук, проходит по ним взглядом и как-то чрезмерно с облегчением выдыхает.
– Это нотариально заверенное письмо от Игоря Сергеевича Лисина, за… гммм… неделю до его смерти.
Я снова крепко закрываю глаза, потому что не помню эту неделю.
Она вся слилась в бесконечный поток боли и жизни, которая превратилась в медленную череду капель из большого прозрачного пузыря капельницы. Гарик уже совсем не мог… без нее. А я что-то делала, что-то говорила, пыталась шутить и даже притащила большой ватман и кучу старых журналов, из которых мы вместе составляли карту желаний.
Мы оба знали, что эти желания невозможны для одного из нас, но упрямо делали вид, что у нас впереди целая жизнь.
– Эти документы подтверждают, что Игорь Лисин находился в здравом уме и крепкой памяти, что он является законным отцом Даши и… вот, – адвокат показывает еще один документ, – есть заверенная экспертиза, подтверждающая отцовство. Это государственный медицинский центр, его квалификация не позволяет ставить результат од какое-либо сомнение.
Я всхлипываю и дрожащими пальцами беру протянутую отцом Гарика салфетку.
Даже среди агонии, Гарик… позаботился о нас с Дашей.
Он всегда играл на шаг вперед. Всегда каким-то особенным чутьем понимал, где тонко и может порваться. И подстраховывал меня. Даже когда его не было рядом, он всегда держал руку на пульсе и его юристы направляли меня по правильному пути, не давали наделать откровенных глупостей, хотя и не ограничивали. И потом с Бакаевым.
И вот теперь.
Как будто знал, что его мать может пойти ва-банк.
Хотя, чему удивляться? Он всегда знал, на что она способна.
– Я не верю, – продолжает шипеть Лисина, но на этот раз одного взгляда мужа хватает, чтобы она запихнула свое ядовитое жало в известное место.
– Здесь есть все необходимые подтверждения, – уж увереннее говорит мой юрист. – Эти документы невозможно оспорить ни в каком суде. За неделю до смерти Игорь Лисин отдавал отчет всем своим действиям, и все эти документы подтверждают его намерение оставить все свои активы и все свое имущество законной жене и дочери.
Игорь даже после смерти не дал втоптать в грязь меня и Дашу.
Нужно быть совсем сумасшедшей, чтобы при таких обстоятельствах пытаться оспорить медицинскую экспертизу. Никто на это не пойдет, даже Лисина.
– Это все какой-то бред, – фыркает Шевелёва, встает и идет к двери.
Очевидное неприкрытое бегство. Не знаю, что Лисина пообещала ей за участие, но сегодня все уйдут ни с чем.
– Одну минуту, – я встаю и иду следом за беглянкой.
Догоняю ее уже в коридоре, хоть она и пытается быстро переставлять ноги.
– Я лишу тебе должности с волчьим билетом, – говорю ей вслед, хоть она настойчиво делает вид, будто не слышит мои окрики. – Такие твари не имеют право приближаться к людям, не то, что их лечить.
Шевелёва все-таки останавливается, оборачивается, но сразу видно, что ей тяжело на меня смотреть – взгляд, как у затравленной суки, которая знает, что подписалась себе на целый смертный приговор.
– Тебе было мало пытаться превратить его в подопытного кролика, ты решила выжать максимум даже из его смерти. Что Лисина тебе пообещала? Его кости?!
– Он был бы жив! – срывается она, но когда я делю еще шаг в ее сторону, опасливо пятится. – Ты не имела права поддерживать весь этот бред! Игорь был сильным, он бы все пережил и все смог, все процедуры и…
– … но он бы не жил по-настоящему, – заканчиваю за нее, и на какую-то долю секунды мне кажется, что может хоть теперь до Шевелёвой начнет доходить правда, как она есть. – Каждый человек имеет право провести ее так, как считает нужным, и не врачам об этом рассуждать. Гарик сделал свой выбор и ни разу о нем не пожалел. А ты пожалеешь, что за уколами, капельницами и экспериментами перестала видеть людей.
Она нова фыркает, но я хорошо вижу, что уходит уже на трясущихся ногах.
Наверное, знает, что жена Лисина никогда не бросает слов на ветер.
Когда я возвращаюсь в конференц-зал, мои юристы уже собирают документы и улыбками дают понять, что все препирательства на эту тему закончены. Я устало опускаюсь на свое место и смотрю на последний конверт, где написано: «Для Маши, последнее».
Его последние слова?
Мы никогда н говорили о смерти и о том, что будет после того, как его не станет.
Тогда, в первую нашу ночь в Париже, мы договорились не плакать, не говорить о неизбежном и не прощаться.
– Он оставил мне это для тебя… – Отец Гарика кладет руку мне на плечо.
Это легкое дежавю, но я чувствую себя так, будто ко мне прикоснулся его дух.
– Не хотел перекладывать эту ношу на Марусю. Она бы не смогла. А мне дал шанс хотя бы раз в жизни быть мужиком.
– Спасибо, что смогли. – Я шмыгаю носом. – Если бы не все это… война была бы долгой.
– Она больше вас не тронет, Маша. Обещаю. И я хотел… попросить. Если ты не будешь очень против.
– Приходите, конечно. – Угадать его просьбу совсем не сложно – хочет проводить время с внучкой. Не знаю, можно ли это назвать везением, но Лисице не повезло с бабушками, зато, кажется, вдвое повезло с дедушками. Через пару лет будут баловать ее так, что держись – деды всегда по-особенному трепетно относятся именно к внучкам. – В любое время, я предупрежу охрану и няню.
Мне остается самое последнее и самое тяжелое.
Я никогда н любила ездить на кладбища. Сначала, когда была маленькая, боялась, что меня обязательно потеряют среди всех этих могли. Потом, постарше, страшно невзлюбила гнетущее ощущение тяжести, которое очень сильно раздувало мои стандартные подростковые депрессии. А потом, когда не стало бабушки, я просто не знала, зачем ходить к каменному памятнику, если «поговорить» с человеком можно просто в душе.
Поле смерти Гарика я была у него всего несколько раз.
На таких лошадиных дозах успокоительных, что даже не помню, что делала и что говорила.
Сегодня я намеренно не выпиваю даже валерьянку.
И не покупаю цветы.
Только стаканчик его любимого американо из «Старбакс», на котором барриста, переспросив имя, написал: «Все будет хорошо, Гарик!» Может, для кого-то это покажется кощунственным, а мне приносит облегчение.
У моего Гарика большой камень черного мрамора – ничего лишнего, просто камень, силуэтом похожий на человека, который вырывается из плена. Лисина хотела какую-то пафосную громадину, но я каким-то образом настояла на своем.
Каждый новый шаг дается мне с трудом.
Буквально через силу, хотя еще несколько минут назад была уверена, что мне хватит сил пережить все это еще раз. А сейчас, когда присаживаюсь около холодного камня и разгребаю ладонью снег, имя и цифры становятся убийственно реальными.
Ему было так… мало лет.
– Привет, родной, – у меня ужасно трясутся пальцы, когда ставлю стаканчика на плиту. – Извини, что долго не приходила.
Камень под пальцами абсолютно мертвый.
Я глажу его дрожащими ледяными пальцами и несколько раз безуспешно пытаюсь начать разговор. Очень тяжело говорить, когда душа и сердце хочет, чтобы именно этот человек – единственный на всем белом свете, тебе ответил. Хотеть… и знать, что именно он уже никогда не ответить.
Я стряхиваю с крышки кофейного стаканчика редкие снежинки и зачем-то пододвигаю ее дальше вверх, чтобы она закрыла хотя бы последнюю цифру в ужасной дате.
– Холодно сегодня, – говорю стылыми губами, и все-таки улыбаюсь. – Зима такая ужасная в этом году. То снег, то дожди, представляешь? Лисица толком не может выучиться лепить снеговика.
Это нервный разговор.
Конечно, Даше еще очень рано до осознанной лепки всего, не то, что снега.
– Помнишь, в прошлом году нас замело в октябре?
Я глажу холодный камень, мысленно уговаривая его ответить. Хотя бы… стать чуточку теплее. Мечтательница во мне отчаянно хочет верить в чудо. Пусть, это эгоистично, но, если в мире существует необъяснимое, почему бы ему не случится прямо сейчас?
Ничего. Только где-то очень далеко каркает ворона.
– А ты говорил, что нужно возвращаться в Париж, потому что там дожди и плюсовая температура. – Я всхлипываю и роняю нос в меховой воротник, потому что Гарик взял с меня обещание не плакать. Конечно, я выплакала по нему океан боли, но рядом с ним всегда улыбалась и всегда говорила в будущем времени. Так нам обоим было легче не считать дни. – Прости, что мы не смогли.
Я присаживаюсь на край камня, достаю конверт с надписью «Последнее» и понимаю, что не хочу его открывать. Отчаянно цепляюсь за этот его последний голос из прошлого. Вчера, когда я ничего не знала о существовании письма, мне казалось, что боль навсегда останется со мной, потому что мы с Гариком так и не попрощались. И в глубине души держалась за это прошлое. Потому что так он бы всегда был рядом.
А теперь…
Гарик знал, что я буду всегда хвататься за него.
Знал и решил сказать «прощай» первым.
– Ты не имеешь права, – я утираю слезы рукавом. – Слышишь? Я просто прямо сейчас порву это письмо, и мы навсегда будем вместе. Мне плевать, что это неправильно. Я не хочу предавать тебя забвению, понял?!
Пытаюсь скомкать конверт, но пальцы так замерзли, что и не согнуть толком.
– Лисица так на тебя похожа. – Слезы размывают его красивые каллиграфические буквы. – Очень похожа. Знаешь, она иногда даже во сне тобой пахнет. Мятными леденцами. И немного сопит в нос, как ты, когда у тебя началась аллергия на какую-то пыльцу. Помнишь? Мы ездили в Прованс, а у тебя жутко заложило нос, и ты смеялся, и… Я не хочу тебя отпускать. Может быть… ты вернешься ко мне?
Я изо всех зажмуриваюсь, так, что ресницы впиваются в воспаленную кожу век, завожу руку за спину и очень медленно ладу ее на холодный камень.
Чудес не бывает.
Я знала это, еще когда мы вернулись из Парижа и Гарику стало настолько плохо, что он едва нашел силы спуститься по лестнице и сесть в машину.
Я знала, что у нашей истории не будет «ХЭ обязательно», потому что через месяц его новый лечащий врач сказал, что откладывать эпидуральную анестезию уже нельзя.
Я знала, что пока я рожаю нашу дочь, он… уходит навсегда.
Знала и все равно верила.
Даже сейчас, хоть это смешно и нелепо, верю, что он дотронется до моей руки своими идеальными аристократическими пальцами и скажет: «Маша, ты со всем справилась».
Я убираю руку – ладонь влажная от растаявшего снега, и когда провожу ей по лицу, это немного отрезвляет.
Нужно прочесть письмо.
Пока еще у меня есть силы не разорвать это немой «Прощай».
Внутри всего один лист – обычный белый, формата А4, с ровными краями и аккуратно сложенный в четверо. Гарик всегда был педантом.
Внутри так мало текста, господи.
Всего десять строк.
Мне хочется, чтобы там была целая поэма, которую я бы растянула на всю жизнь, но моя внутренняя справедливость говорить, что даже эти строки он писал, превозмогая боль.
«Прости, что я не смогу сказать все это, глядя тебя в глаза…»
Я на минуту прикрываю лист, потому что голос Гарика оживает в моей голове. Год прошел, но он там – словно живой. С теми же интонациями. С тем же, как будто созданным природой специально для него, мягким и, одновременно, твердым «р». С той же меланхолией где-то перед точкой.
«Я ни о чем никогда не жалел, Маша. Ты знаешь, не имел привычки оглядываться назад. Всегда думал, что каждое мое решение, даже если оно оказывалось провальным, все равно когда-нибудь даст хорошие плоды.
Но сейчас я очень жалею.
Жалею, что так бездумно и бесполезно прожил два года вдали от тебя.
Жалею, что пытался выдрать у жизни то, что мне не принадлежит, вместо того, чтобы наслаждаться тем, что она дала мне взамен сотни лет жизни. Наслаждаться тобой.
Я так безумно жалею, что не был рядом с тобой каждую минуту отведенного мне времени. Мало целовал, недостаточно часто носил на руках. Не поправлял тебе подушку, когда ты крепко спишь и улыбаешься своим снам.
Жалею, что каждый раз, когда ты нуждалась во мне – меня не было рядом.
Жалею, что не смогу видеть, как растет наша дочь. Что не я буду тем, кто услышит ее первое «папа» и кого она доверчиво возьмет за руку, делая свой первый шаг.
Но я не жалею о том, что вырвал у смерти хотя бы то, что смог.
Я не верю в Рай на земле, но он у меня был – рядом с тобой.
Я отпускаю тебя и сейчас ты должна отпустить меня.
Насовсем.
Хватит оплакивать мои уже ничего не значащие кости!
Живи, поняла?
Ты была лучшим, что случилось со мной в жизни.
Но твое «лучшее» ждет тебя впереди.
Иди и больше не оглядывайся.
Люблю тебя и Дашу (ты ведь назвала ее так, да?:))
Прощай»
Меня душат слезы, и я глотаю их, как соленую святую воду, чтобы именно сейчас, пока у меня за плечом еще звучат его почти слышимые «люблю тебя и Дашу», тоже сказать ему «прощай».
– Я ни о чем не жалею, родной. – Как слепая, провожу мокрыми пальцами по немного неровным, но все таким же аккуратным строчкам текста. И мы словно прикасаемся друг к другу из каких-то других Вселенных и далеких-далеких Галактик. – Люблю тебя бесконечно.
Я не перечитываю письмо – его содержимое останется в моей голове до конца дней.
Его последние слова не будут причинять мне боль, и память о нашем прошлом не ляжет поперек нашей с Лисицей дороги вперед.
Он просто будет рядом – теперь и всегда.
Я уже давно не курю, но до сих ор ношу в сумке красивую и тяжелую бензиновую зажигалку. Никогда не могла понять, почему не избавляюсь от этой уже бесполезной вещи. Но сегодня жизнь подсказывает, что случайностей не бывает, и все, что кажется нелогичным – на самом деле просто длинная цепочка событий, ведущих нас туда, где мы должны быть.
Мне не жаль, когда огонь набрасывается на сухой лист и съедает его жадными глотками.
Это просто бумага и шариковая ручка.
А память всегда будет со мной.
Те хорошие моменты, который уже никогда не причинят мне боль.
Пепел падает на могильную плиту и – возможно, это лишь мое воображение – мне на миг кажется, что она стала теплее.
– Я люблю тебя, родной. Спи крепко.
