Текст книги "Дотянуться до моря (СИ)"

Автор книги: Аркадий Гендер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 44 страниц)

Совершенно ошарашенный невольно подсмотренным, я размышлял над этим всю дорогу до аэропорта, во время монотонной процедуры регистрации и таможенного контроля, с этими размышлениями поднялся на борт самолета, под них же почти сразу уснул, не разбудил даже тряский, как по кочкам, разбег. Весь полет меня, как бесконечная циклическая анимация, преследовал сон, в котором Ива с размаху лупит дочь по морде. Дарья укатывается в кусты, и все повторяется снова, раз за разом. Только аплодисменты, которыми салон встретил удачную посадку, вернули меня из погружения в этот бесконечный, утомительный мульт. Пару минут я сидел, возвращаясь в реальность и размышляя, почему эта сцена так вцепилась в мое подсознание. И понял: уж слишком разнилось поведение Ивы в этом эпизоде и минувшей ночью у меня в номере, когда она готова была удовлетворить буквально любой дочернин каприз. Наверное, я мог бы еще долго размышлять над этой «нестыковочкой», но начали вставать с мест, потянулись к багажу на полках, и я, пожав сам себе плечами, последовал общему примеру.

На часах, переведенных на Анталийское время, было одиннадцать с мелочью, значит, в Москве – первый час ночи. Для звонка о благополучном прилете совсем не поздно, и я набрал маме. «Да, – удивительно лаконично ответила матушка на восьмом или девятом зуммере. – Кто это?» «Мам, это я, – несколько удрученный прохладностью ее голоса, пояснил я. – Я прилетел, все в порядке». «А, хорошо! – на пару градусов теплее отреагировала мама. – Ты ж говорил, что не будешь звонить? Я только что, вроде, заснула, теперь опять ворочаться полночи…» Я совершенно ясно помнил, что обещал маме позвонить сразу же по прилету, но вступать в дискуссию не стал, как мог сухо извинился, что разбудил, и дал отбой. После такой встречи на родной земле звонить еще кому-то никакого желания не было, но не доложиться жене было бы свинством, да к тому же как раз пришедшая эсэмэска сообщала, то Марина за последние полчаса уже дважды звонила сама. Я набрал ее номер. «Приве-ет! – услышал в трубке я теплый жонин голос, и на душе отлегло. – Прилетел? Как, удалось маленько отдохнуть? Не сгорел?» Я представил, как через час-полтора, добравшись до дома, буду врать заботливой жене, как не вылезал с пляжа, при этом, дабы не обгореть, даже в воде не снимая майки и широкополой шляпы, и мне стало немного стыдно. «Хорошо, но мало, – облек я ответ в универсальную, подходящую и правде, и вранью форму. – Приеду, расскажу». Но супруга с печалью в голосе посетовала, что дома ее нет, она даче, где за время моего отсутствия случился маленький, но неприятный инцидент. Приехав сегодня в обед на фазенду с целью поснимать с грядок нехитрый урожай, Марина обнаружила, что кто-то, отжав оконную створку и оставив на подоконнике отпечаток грязного башмака, побывал в доме. Пропажа из холодильника нескольких банок с консервами говорил о том, что, скорее всего, это были бомжи, промышляющие по дачам продуктами, выпивкой, да пользующимся спросом электоринструментом. Ничего больше, вроде бы, не пропало, и Марина решила уже было на этом и успокоиться, но отпечаток подошвы и обостренной чувство гражданской ответственности взяли верх. Промучавшись несколько часов, супруга все-же решила, что негоже замалчивать такие вещи, особенно если есть возможность по отпечатку установить личность преступника, и тем самым спасти от аналогчной напасти не один, может быть, дом. Около четырех часов дня Марина позвонила в полицию. Серьезная девушка в телефоне записала вызов и, коротко сказав: «Ждите, приедут», дала отбой. Напомнить о себе Марина решилась в семь вечера. Та же девушка раздраженно бросила: «Знаете, сколько у нас таких? Ждите!» В результате полицейский уазик подъехал к даче в половине одиннадцатого. Еще час измученный жарой и глупыми вызовами немолодой полицейский составлял протокол, еще сорок минут сердобольная Марина поила его чаем с вареньем, выслушивая сетования, что найти проникшего в дом не более вероятно, чем то, что завтра на Красной площади приземлится тарелка с инопланетянами. В общем, полиция уехала полчаса назад, и у совершенно опустошенной всеми этими событиями Марины сил по ночи рулить домой просто не было. Она собиралась переночеваь на даче, просила по сему поводу не обижался, дома есть что поужинать и позавтракать, на работу все поглажено, что у Кира все в порядке, и что увидимся завтра вечером. «Конечно, конечно, не рвись!» – поддержал супругу я: то, что Марины не будет дома, меня более чем устраивало, – хоть не сразу в постель к жене от другой бабы, а до завтрашней ночи все уже так затрется в голове новыми заботами-событиями, что будет уже не до соображений морали. Расцеловались, распрощались.

Покинули борт, пробежались по длинным аэропортовским коридорам, разобрались по небольшим группкам на паспортном контроле. Через пять минут я уже был первый в очереди, дисциплинированно стараясь не наступить на красную линию на гранитном полу, символизирующую государственную границу. Окошечко в будке у «моего» пограничника освободилось, зажглась лампочка, означающая «следующий», и с облегченным вздохом я на законных основаниях переступил ленточку. Сухая и бесстрастная пограничница в серой форме и в очках внимательно посмотрела в мой паспорт, потом – поверх очков – на меня. Инстинктивно пытаясь задобрить хозяйку будки, я улыбнулся, но моя улыбка не смогла произвести на суровую цербершу никакого впечатления. Напротив, отложив мой паспорт в сторону, пограничница принялась что-то искать в компьютере. Через минуту мне стало как-то неспокойно, еще через минуту я начал нервно переминаться с ноги на ногу, еще через тридцать секунд тихонько покашлял, что должно было означать: «Что-то не так?», но мой вопрос ответом удостоен не был. Я начал уже было нервничать не на шутку, нот тут страж границы снова подняла на меня свой бесцветный взгляд:

– Ко҆стреневАрсений Андреевич? – сухо и с каким-то шипением, как из дешевого громкоговорителя, прозвучал ее голос.

Этот простой вопрос почему-то оказался для меня полной неожиданностью, и я невольно вздрогнул. Одновременно еще на одно деление повернулся счетчик неудачных попыток людей, впервые читающих мою фамилию, воспроизвести ее правильно.

– Костренёв, – максимально доброжелательно поправил я блюстительницу девственной неприкосновенности границы. – Звук «Ё» как в слове «катринденёв». Это я. Что-то случилось?

Но на шутку, которая в девяти с половиной случаях из десяти вызывала как минимум улыбку, церберша никак не отреагировала, и только холодный, как фиолетовый лазер, взгляд продолжал молча сверлить мне переносицу.

[i] Cote-dOr – один из лучших винодельческих регионов Бургундии, Франция.

Глава 3. Арсений

Глава 3.

Арсений

Ну, мне кажется, что мы уже достаточно знакомы для того, чтобы познакомится поближе. Как уже отмечала пограничная женщина из предыдущей главы, я – Арсений Андреевич Костренёв. По году рождения – Тигр, по знаку зодиака – Рыбы. Поскольку полностью оградиться от модной нынче астрологии невозможно в принципе, то из того, что я читал об этих знаках, выходит, что, будучи «полосатым властелином джунглей», я – авантюрист, боец и бунтарь, а как Рыбы – одиночка, интраверт и фаталист. Похоже? Да черт его знает, со стороны виднее, самому о себе судить – это как слышать собственный голос в записи – ощущение, что это совершенно не ты.

Что люблю в жизни? Сначала – из пищи духовной. Слушать – старый добрый английский рок от Битлз до Pink Floyd, но в первую очередь, конечно, Led Zeppelin с гитарным запилами Пейджа и связочными надрывами Планта. Из нашего – с удовольствием слушаю Кино, Шевчука и еще кое-кого из более молодых, но по-настоящему меня «штырит» от лирики Константина Никольского. Ощущение, что это написано для меня и про меня.

Любимое чтиво, то есть книги, оказавшие на меня наибольшее впечатление, в той или иной степени сохранившееся на всю жизнь: конечно, «Мастер и Маргарита» – forever! (тут я сильно не оригинален, но ничего не поделаешь); Ремарковская «Триумфальная арка» (тоже вещь известная и на многих имевшая неизбывное воздействие); «Таинственный незнакомец» Марка Твена (эта недописанная из-за смерти автора незабвенного Тома Сойера вещица, напротив, малоизвестна, так как в советское время издавалась едва ли не пару раз всего); ну, и, конечно, «Архипелаг Гулаг» Александра Солженицына. Это – главные. Но, думаю, стоит упомянуть в этом ряду еще «Над пропастью во ржи» Сэлинджера, «Доктор Живаго» Пастернака, «Туманность Андромеды» Ивана Ефремова, «Прощай, оружие» Хэмингуэя, «Альтиста Данилова» Владимира Орлова, «Сто лет одиночества» Маркеса, «Пикник на обочине» Стругацких. Все? Нет – пожалуй, еще одно – небольшой рассказ «Чудовище» Альфреда Ван-Вогта (прочтите – вам должно понравится!). Для чего я так подробен в перечислении этих литературных произведений, наиболее в разные годы жизни меня поразивших? Пожалуй, для того, чтобы вам было проще представить, кто и какой я есть на самом деле. Потому что я уверен, что книги, которые человек любит – как глаза, тоже своеобразное «зеркало души». Как во взгляде, по мнению графа Толстого, можно прочитать особенности человеческого характера, так человек совершенно неосознанно старается походить на любимых литературных героев, ведь когда-то его так поражали сила и смелость одного, ум и находчивость другого или честность и преданность третьего. Таким образом герои книг (а сейчас – и фильмов) формируют человека – не всех, и не всегда, и не во всем, но многих, часто, и не в мелочах. Конечно, эта сентенция слишком уж обща и поверхностна, но для определенного слоя советских мальчишек из интеллигентных семей, родившихся во времена Оттепели и уже многого (в отличие от их родителей, которым сталинская жуть въелась в поры) не боявшихся, она работает. В моем случае – работает определенно. Не единожды в жизни, отмечая в диалогах с самим собой, что в какой-то непростой жизненной ситуации я вел себя так, что не в чем себя упрекнуть, это в большой (а, может, и в главной) мере было от того, что «нужные книжки я в детстве читал». А если сдрейфил, или сделал что-то косо и неправедно – наоборот. Так что, если кто из читающих эту книжку к тому же знаком и с чем-то из вышеперечисленного, тот может довольно точно составить представление обо мне, как о личности.

Любимое кино… Тут такая же мешанина, самому смешно. Но попробую. Из наших: «Гамлет» со Смоктуновским; «Хроника пикирующего бомбардировщика» (кстати, снят на пять лет раньше похожей по сюжету картины «В бой идут одни старики», и во многом, на мой взгляд, сильнее, ии при этом совершенно непарадна и неполитизирована); «Собачье сердце» (конечно!); «Мой друг Иван Лапшин» (по мрачности сравнится разве что с «Проверкой на дорогах» того же Алексея Германа – старшего, но оторваться совершенно невозможно); «Асса», несомненно; «Игла» – на самом деле далеко не шедевр, но хотя бы и за запечатленного на экране Цоя; «Бумбараш», великолепный и очень грустный «Бег», «Кин-дза-дза» – обязательно, «Служили два товарища», «Холодное лето пятьдесят третьего», ну, и, наконец, оба «Брата» (если оценивать эту дилогию головой, то нравится она, по-моему, не может, но я снова и снова смотрю эти ужасные по сути фильмы снова и снова, воспринимая происходящее на экране сердцем, костяшками кулаков – не знаю, где там у человека расположен центр справедливости). А еще – совсем парадоксально – первый «Бумер»: наверное, за те 14 нот из песни Шнура «Мобила», которыми заканчивается этот тоскливейший фильм про «пацанскую» жизнь. Вот такой винегрет, судите сами. Кстати, в этом списке непременно должно было бы быть «Белое солнце пустыни», и не только потому, что это один лучших фильмов советской эпохи, а и потому, что я тоже считаю его таковым. Но уж больно заездили такой имидж этой картины, что ли… И космонавты его смотрят перед стартом, и все такое. Но не только поэтому. Странно, но мне всегда почему-то было очень жалко Абдуллу. Петруху тоже жалко, безусловно, но на мой взгляд, Абдулла убил его, как убивает, не задумываясь, дикий и сильный зверь, вырываясь из западни, просто потому, что прямой путь на волю лежит через убийство, и значит, задумываться не о чем. Да, достаточно было ему, чтоб уйти, просто придушить Петруху слегка, не насмерть, но Абдулла – дикарь, пустынный лев – лев не задумывается, убить или нет. В общем, у меня с этим прекрасным фильмом сложные и нестандартные отношения на уровне очень тонких ощущений; как бы то ни было, в моем пантеоне его нет.

«Из импорта» (как говаривал персонаж по прозвищу «Фашист» из «Брата-2») первым фильмом (после Фантомаса, ха-ха!), произведшим на меня, еще ребенка лет 13–14, совершенно неизгладимо-взрослое впечатление, было «Старое ружье» с Филиппом Нуаре в главной роли. Мультиоскароносный «Пролетая над гнездом кукушки», каким-то чудом пробившийся на советский экран, был много позже. Самый же мой любимый иностранный фильм (на самом деле думаю, что не только иностранный) – «Форест Гамп», а короткая, на несколько секунд, сцена, когда герой со стаканом молока в руке смотрит на оставленные Дженни после ухода его боевой орден и теннисную ракетку, неизменно заставляет включаться мои слезные железы. А кроме всех этих фильмов о жизни реальной я без счета могу пересматривать вторую и третью части фантастического сериала «Чужой». Серьезный читатель, может быть, снисходительно усмехнется над таким моим пристрастием к подростковому кино. На что я отвечу, что далекое будущее, монстры и космос в этом фильме для меня – на втором плане, а на первом – прекрасно нарисованные человеческие эмоции – страх, ненависть, мужество, любовь – на фоне вечной и непрекращающейся борьбы Человека в лице лейтенанта Хелен Рипли со Злом, которое в фильме олицетворяет Чужой. В общем, из этих же соображений я не переключаю программу, если показывают «Леон» Люка Бессона и «Убить Билла» Квентина Тарантино.

О живописи – совсем коротенько. Потому, что живопись – последний для меня по счету источник духовой энергии (я отнюдь не завсегдатай салонов и галерей, хотя талантливую вещь от поделки, пусть и модной, отличу без труда). И еще потому, что изобразительное искусство в той относительно небольшой части жизни большинства моих сограждан, которая посвящена прекрасному, традиционно занимает куда меньшее место, чем литература и кино. «Рембрандта читала? В койку!» – очень упрощенно, но это отсюда. Так вот – хороших картин я видел множество (в основном в репродукциях, конечно), но настоящее, пришибающее, я бы сказал, впечатление, на меня произвели три, которые мне к тому же повезло видеть вживую: «Ночь на Днепре» Архипа Куинджи, «Апофеоз войны» Василия Верещагина и «Венера с зеркалом» Диего Веласкеса. Первая – это непередаваемая словами магия цвета, света и тени; вторая – вселенская глубина замысла о бренности существования человечества, пожирающего себя самого; а третья – всепобеждающая красота женского тела, лучшее «ню», которое я знаю, при том, что художник, крайне стесненный запретами инквизиции на изображение обнаженной натуры, не мог даже и думать о том, чтобы нарисовать натурщицу голой целиком. Ну, ладно, с пищей для души, будем считать, покончили, переходим к продуктам более осязаемым.

Будучи уверен, что потребности тела – предмет для моего потенциального читателя куда менее интересный, пробегусь по этому предмету, так сказать, briefly – коротенько. Хотя самой вкусной вещью на свете, на мой взгляд, является черная икра, но любимая моя еда – домашние пельмени. С алкоголем – то же самое. Ничего в жизни не пил вкуснее «Шато Марго» урожая 2000 года (100 баллов Роберта Паркера – высшая оценка в мире вин, самая минимальная цена, за которую можно купить бутылку в Москве – 1350 евро, что вдвое ниже средней цены, брал по случаю собственного пятидесятилетия, канал не открою даже под пыткой), но любимый напиток – пиво. Из безалкогольного – Пепси-Кола (знаю, что вредно, что ржавчина отходит, но торчу от этого вкуса с детства и ничего с собой поделать не могу). Любимое сочетание еды и питья – пельмени с водкой и свежая булка с молоком, и что вкуснее, определиться затруднюсь. Стиль в одежде – casual, верх – кожа, низ – джинса, но за «брендАми» не гоняюсь, главное, чтобы было удобно и практично. Единственное, на что могу потратиться, это на относительно дорогую обувь типа «Lloyd» или «Paraboot», – слабость. Часы – Omega, машина – двухлетний «сарай» Subaru Outback, надежный и всепролазный. В общем – вот такой я, пожалуй: Костренёв А.А., русский, москвич среднего роста, возраста и достатка (ну, ясно, средний достаток – штука относительная, кому-то я – «буржуй проклятый на иномарке», а кому-то мой месячный доход за обед в «Золотом» или «Недальнем востоке» оставить – как мне милостыню подать) – voila!

«Москвач» я, кстати, не только урожденный, но даже и коренной, хоть и в первом поколении. То есть, первыми моими предками, родившимися уже в столице, были мои родители. А началась история Костренёвых – москвичей с моих дедов Павла (батиного отца), Ильи (маминого) и бабушек – Анны и Марии соответственно. Дед Павел (когда еще не был не только дедом, но и отцом) был… землекопом, вернее, глинокопальщиком. Волости подмосковного Богородского уезда (Богородск в 1930-м в честь видного советского движенца переименовали в Ногинск) славились залежами белой глины, из которой издавна делали редкий и ценный белый кирпич. Но вот только глины этой к 30-м годам осталось мало, вырыли всю, и село Черепково, откуда дед был родом, было к тому времени едва ли не последним местом, где сохранились залежи и производство. Глину добывали (как говорили тогда, «копали») вручную острыми, как нож лопатами, и при обычных тогда для «копальщика» семи-восьми кубических саженей (тамошняя кубическая сажень равнялась примерно 25 кубометрам!) за сезон (глину копали зимой) дед выдавал вдвое больше. Столько, сколько дед, накопать никто не мог, и не помнили, чтобы кто-то мог в прежние годы, – видно, была у него к лопате особая какая-то, генетическая способа, передавшийся по наследству концентрат мышечного перенапряжения нескольких поколений предков-«копальщиков».

Когда в 1931-м было принято решение о строительстве в Москве метрополитена, быстро стало ясно, что имеющихся на тот момент рабочих не хватает в разы и начали набирать народ со всей страны. В 33-м дед, которому тогда было 23 года, вдохновленный речами приезжего агитатора, оказался в числе «второй тысячи» этого оргнабора, приехавших в Москву и спустившихся под землю. Способным дед оказался не только к землекопанию, но и ко всем прочим подземным делам, быстро пошел вверх, вступил в комсомол, стал бригадиром одной из лучших бригад на всем Метрострое. Его жена, моя бабка Анна, в Москву попала маленькой девочкой, когда мать ее, моя прабабка, где-то в начале 20-х сбежала от пьющего и страшно бьющего мужа из самого глухого села глухоманного даже по меркам Тверской губернии Весьегонского уезда. В Москве прабабке, с детства знавшей льнопрядение, повезло устроиться на Трехгорную мануфактуру, получить какое-никакое жилье при фабрике, поставить дочку на ноги, отдать в школу. В 1934-м восемнадцатилетняя комсомолка Анна Хорошилова по зову сердца и ВЛКСМ (и против воли матери) пошла на строительство метро, попала в бригаду имени Лазаря Кагановича и сразу же влюбилась в бригадира. И хоть совершенно адские по нынешним временам условия и темпы работы мало располагали не только к делам матримониальным, но и к простому общению между полами, Павел Костренёв тоже не смог устоять перед обаянием молоденькой откатчицы (это слово тогда обозначало не участницу незаконных финансовых схем, получающую «откаты», а рабочую на вагонетке, которыми откатывали грунт от проходки тоннелей). В 1935-м, когда стало ясно, что Анна беременна, они, дисциплинированно испросив разрешения руководства, сыграли комсомольскую свадьбу. Им дали комнату в семейном метростроевском общежитии на Филях, где вскоре появился на свет мой батя Андрей Павлович. Дед Павел работал на Метрострое до самой войны, ушел на фронт добровольцем и погиб в 44-м. Бабушка одна поставила моего отца на ноги и умерла через неделю после его школьного выпускного вечера в 1953-м.

У мамы моей «кость» побелее. Ее отец Илья Петрович Рогожский происходил из до бедности небогатых саратовских мещан, и к моменту начала Первой Мировой закончил первый курс историко-филологическгого факультета местного университета. К тому времени он уже увлекся модным тогда в студенческой среде марксизмом, посещал кружки. Во время одной из сходок Илью вместе с другими «кружкистами» арестовали. Наказывать студентика было особо не за что, но время было военное и церемониться тоже не стали, а «забрили» в солдаты и отправили на фронт. Солдат – ну, чтоб стрелять метко и в атаке «ура» горланить – студент был никакой, но зато образованный, и поэтому попал в штаб 8-й армии генерала Каледина. В составе штаба этого летом 1916-го рядовой Рогожский поучаствовал даже в знаменитом Брусиловском прорыве, где ему довелось-таки и в атаку походить, и даже пострелять. Атакующие действия армии Каледина были в составе операции Юго-Западного фронта наиболее успешными, трепку австриякам задали знатную, и в числе многих отличившихся рядовой Рогожский был награжден солдатским Георгием 4-й степени и повышен в звании до ефрейтора. А когда после февраля 1917-го на фронте вовсю пошли разброд, шатания и большевистская агитация, бывалого уже фронтовика ефрейтора Рогожского произвели в унтер-офицеры и поставили командовать взводом. А в декабре вместе со всем взводом Илья Рогожский без колебаний перешел на сторону большевиков.

В Гражданскую красному командиру Рогожскому досталось повоевать, – и на юге против Деникина, и на востоке против белочехов, и против Врангеля, и много где еще. От отца знаю (а он слышал это от моей бабки), что дед Илья встречался на фронтах с Фрунзе, Тухачевским, Чапаевым. Гражданскую закончил, командуя батальоном, что в соотнесении с воинскими званиями равнялось примерно майору. Как пошла бы жизнь моего деда в мирное время, неизвестно, потому что бабка рассказывала отцу, что тот оставаться в армии не хотел, а думал вернуться в Саратов и закончить образование. Но тут из запроса, пришедшего из Москвы, выяснилось, что молодой рабоче-крестьянской красной армии для увековечивания подвигов и побед требуются новые, свои, проверенные военные историки. Вспомнив, что красный командир Рогожский когда-то учился на вполне подходящем факультете, ему сделали соответствующее предложение. Приказ-не приказ, но Илья Рогожский счел за лучшее не отказываться. Его направили в Москву в распоряжение Главного штаба РККА, который тогда возглавлял Павел Лебедев. При встрече быстро выяснилось, что оба военных – солдат Рогожский и уже тогда генерал Лебедев – вместе воевали на Юго-Западном во время Брусиловского прорыва. Братские чувства однополчан определенно очень сильны, думаю, не обошлось без взаимной симпатии и в этом случае. Как бы то ни было, по специальному ордеру Главштаба РККА Илью без экзаменов зачислили на третий курс исторического факультета МГУ с заданием окончить курс за два года. Дополнительно после основных занятий штудируя в библиотеке университета книги из огромного – более трехсот названий – списка специальной литературы по военной истории, стратегии и тактике войн и сражений, уделяя сну не более пяти часов в сутки, Илья прошел курс за полтора. Основные экзамены он сдал на общих основаниях – все на отлично, а для проверки его знаний в «специальной» области была создана отдельная экзаменационная комиссия из пяти человек во главе с известнейшим тогда военным историком Зайончковским. Своими знаниями Илья поразил всех, а после экзамена Зайончковский не удержался и обнял молодого коллегу. Так в неполные тридцать мой дед стал (по-старому) полковником и получил место преподавателя в Военной академии РККА.

В преподавании молодой поросли советского элитного офицерства истории Пунических и Столетней войн, тонкостей маневров армии Суворова во время Швейцарского похода, канонических ошибок Наполеона на Бородинском поле прошло десять лет, за которые дед написал несколько книг. В 1934-м году в возрасте 40-лет Илья Рогожский получил двухмесячный отпуск «для отдыха и лечения» и поехал на Кавказ. На обратном пути его маршрут проходил через Саратов. Родители Ильи Петровича давно умерли, другой родни не было, так что, хотя на родине он не был двадцать лет, ничто особо его туда не тянуло. Но стремление увидеть после стольких лет родной город перевесило, и Илья Рогожский решил задержаться в Саратове на пару дней.

С замиранием сердца он взошел на крыльцо родительского дома и дернул за колокольчик. Дверь открыла молодая красивая женщина со строгим лицом, но, увидев Рогожского, ее серьезная мина сменилась лучезарной улыбкой. «Здравствуйте, Илюша! То есть, Илья Петрович… Как вас долго не было!» – сказала она. Это оказалась Мария, дочь соседей Рогожских по дому, таких же мещан Кутейниковых. Илья едва помнил ее – в 1914-м Маше было от силы семь-восемь, но девочка прекрасно помнила соседа-студента, которого «забрали на войну». За чаем-разговором очень быстро выяснилось, что красавица Мария не замужем, причину чего, запылав лицом, объяснила просто: «Так я ж вас ждала». Чашка задрожала в руке у Ильи Петровича и, чтобы не пролить горячий чай, он тихонько опустил ее на блюдце. Через два дня Мария в ранге законной жены Ильи Петровича уехала с ним в Москву. А ровно через девять месяцев в большой светлой квартире Рогожских в старом доме на Самотеке родилась моя мама Наталия Ильинична. Илью Петровича не минула волна репрессий военных в 1937-м, ему припомнили знакомство с Тухачевским и много с кем еще, расстреливать не стали, но дали 15 лет, и в лагере, не дожив неделю до нападения Гитлера, он умер. Его главная книга, «История Красной Армии», к моменту ареста практически полностью законченная, так и не увидела свет. Его жену и дочь судьба ЧСИР (член семьи изменника родины, статья 58, пункт 8 УК РСФСР 1926 года) каким-то чудом миновала, их даже оставили в квартире на Самотеке – то ли помогли неведомые друзья деда, оставшиеся при должностях и регалиях, то ли о семье очередного врага просто, как это бывало, забыли, неизвестно. Бабушка Мария вырастила и воспитала дочь в хороших старых традициях, выдала замуж, дождалась внука и умерла от инфаркта в 1971-м, когда мы из-за моего нездоровья жили в Крыму.

Летом пятьдесят третьего волею судьбы мои мама и папа поступили на факультет журналистики МГУ и были зачислены в одну и ту же группу. Отец всегда говорил, что полюбил маму с первого взгляда, на что мама непременно удивлялась, зачем тогда отец три года скрывал свои чувства. Не Зинкой ли Седовой с параллельного потока на самом деле было занято папино внимание? Папа парировал тем, что просто не мог допустить маминого отказа, и поэтому ждал момента, когда бы его признание попало в цель наверняка, и Зинка Седова тут ни при чем. И не на записного ли красавца Петра Крашенинникова (вылитый актер Дружников) из соседней группы на самом деле заглядывалась мама, хотя и уверяла, что тот самый папин «первый взгляд» стал определяющим и для нее, и она просто терпеливо ждала, когда же наконец ухажер-воздыхатель решится на признание, а на Крашенинникова поглядывала специально, чтобы спровоцировать папу на решительные действия. Как бы то ни было, признание, наконец, состоялось, было встречено благожелательно и стало, по сути, предложением, которое тоже было сразу принято. Правда, бракосочетание отложили до окончания учебы, и последние два года гордо носили звание «жених и невеста». Свадьбу сыграли в июне, сразу после защиты дипломных работ, чтобы распределяться уже расписанными, – чтобы не раскидали. Но поскольку в учебе оба родителя были из первых, на обоих и так заранее пришли запросы от московских изданий, где они практиковались. Маму позвали в «Комсомольскую правду», папе, больше тяготевшему к популяризаторству научно-технических достижений современной науки, «как доктор прописал» работу в журнале «Наука и жизнь». Через четыре года родился я.

Интересна история выбора родителями моего имени. Обоим им (маме – как корреспонденту «Комсомолки», папе – с ней за компанию) повезло быть на премьерном показе «Иванова детства» Андрея Тарковского в апреле 62-го. Мне уже стукнуло полтора месяца, мама была еще в декретном отпуске, но в редакции как раз пустовало место «корра» по культуре, и ее очень попросили сходить на премьерный показ. Оставив меня с бабушкой, родители с удовольствием рванули «в киношку». Как и на многих, фильм произвел на родителей совершенно сногсшибательное впечатление, Тарковский сразу стал их кумиром. А я, к слову, тогда еще не был даже зарегистрирован, и только потому, что родители никак не могли сойтись во мнениях по поводу моего имени. Павлы, Ильи, Владимиры – в честь предков – были слишком уж ветхозаветными, а такие актуальные Роберт или Евгений не нравились бабушке. Имя Андрей понравилось обоим, хотя раньше и не рассматривалось. Но «Андрей Андреевич» не годилось, потому что такое сочетание напоминало отцу о предателе генерале Власове, самом ненавидимым им персонаже еще очень памятной войны. И тогда появилась идея назвать меня Арсений, по имени отца режиссера. Вспомнили, что Тарковский-старший – тоже поэт (ну, не Евтушенко с Рождественским, конечно, но все же), и вообще кандидатура очень достойная. Бабушке Марии имя тоже очень нравилось – некоторой своей «старизной». В общем, все сошлось, и я стал Арсением.

Родился я в том же самом старом доме на Самотеке в Самарском переулке, что и мама. Дома нашего давно уже нет, как нет и всего переулка, попавшего под «нож» Олимпийского проспекта, проложенного по живому телу Самотеки к московским Играм 1980-го года. Из-за этого строительства нас за год до Олимпиады выселили в Стргино, в трешку-распашонку с окнами на Спасский затон Москвы-реки; школу я заканчивал уже там. Потом был Институт народного хозяйства имени Карла Маркса, знаменитая «Плешка» (в МГУ – по стопам родителей – из-за блата тогда поступить было уже нереально), которую я закончил в 85-м, в знаменитый год начала Горбачевских реформ и приснопамятного сухого закона. После выпуска пришлось идти в армию. Тогда темой номер один для призывников был Афган, дела у нашей родины шли там хреново, и пушечное мясо пользовалось повышенным спросом, гребли даже немногочисленных в «Плешке» выпускников-пацанов. Большинство, конечно, отмазывались, но у меня и у друга-одногруппника Славки Лашникова «отмазы» не было. И была одна заявка на солдатика с экономическим образованием. Моя фамилия стояла по алфавиту на одну букву раньше Славкиной, и я поехал на Украину в стройбат, а он – в Афган. И не вернулся. С тех пор я с пиететным вниманием отношусь к таким не имеющим, на первый взгляд, практической пользы мелочам, как порядковый номер первой буквы твоей фамилии в алфавите.