Текст книги "Дотянуться до моря (СИ)"

Автор книги: Аркадий Гендер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 44 страниц)

– М-да-а! – глубокомысленно протянул, выслушав меня, Леха. – Кто-то крепко на тебя окрысился. Догадываешься, кто?

– Понятия не имею, – скривил губы я, умолчав о своих предположениях, как не имеющих отношения к сути необходимости моего пребывания на территории другого государства.

– Тогда давай обрисуем ситуацию, – сосредоточился Чебан. – Я так понимаю, что твой сынуля очень удачно подцуропил тебе поездочку за кордон, а то бы сидел бы ты сейчас у себя в Москве на нарах, так? Это называется, нет худа без добра. А еще ты вспомнил, что у тебя в Украине есть старый кореш, и раз уж ты здесь, то нужно воспользоваться случаем и его проведать. Это ты вообще молодец, а то уж я тебя окончательно обмоскалившейся сволочью считал. И что тебе надо у нас здесь перебиться, пока дома у тебя ситуация не разрулится или, по крайней мере, не прояснится. При этом вариант «перебития» должен быть максимально недорогим, потому что сколько тебе ту сидеть, неизвестно, а у любых денег есть неприятное свойство заканчиваться. Правильно я все понимаю?

Ну, в общем, да, – кивнул я. – Насчет денег – это очень даже правильно.

– Так какие проблемы? – воскликнул Леха. – Конечно, ты мог бы жить здесь, у нас с Колькой, вообще бесплатно. Но, думаю так, ты не захочешь, это я без подначки говорю. Мы-то притерлись давно, прижились, друг дружку объезжаем на автомате. Лучше всего тебе квартирку снять, или даже дачу, в Змиёве полно народу в дачах живут. По деньгам это будет тыщу гривен, максимум, полторы. Это долларов сто-сто пятьдесят. А если будешь зелеными расплачиваться, то это выйдет еще дешевле процентов на двадцать. Курс падает, народ валюту по любой цене готов скупать. Завтра с утра газеток накупим, к вечеру уже в свою хату переберешься. Ну, добро? Проблема решена, уже можно выпить?

– Да, отлично, – согласился я. – Буду в гости к тебе заезжать. Давай за такое дело выпьем.

– А мотор не забарахлит? – озаботился Леха, задержав бутылку над моей рюмкой.

– Не, нормально, – махнул рукой я. – Я так понял, это больше от нервов, чем от чего-то другого. А нервы у меня сейчас в порядке, давно такого спокойствия на душе не было.

Мы пили и говорили. Это был тот редкий случай, когда водка, сначала взойдя на старых дрожжах быстрым хмелем, потом начинает производить обратный эффект. Голова становится ясной, как солнечный морозный ноябрьский день, и чем дальше – тем яснее. Зрение становится резче, расширяются горизонты, понятной становится суть вещей и событий. А может, это «горячий снег» все еще продолжал действовать? Мы говорили о том, о сем, а я параллельно без какого-либо труда размышлял над своей ситуацией. Вернее, над тем, какой она будет после того, как закончится вся эта катавасия с моим обвинением в убийстве. Тогда я вернусь домой, буду много работать, и вообще все будет очень, очень хорошо. А Леха Чебан с своим потрясающим сыном Колькой останутся здесь, в своей хибаре размером с собачью конуру, и с этой точки зрения у них никогда ничего не будет хорошо. Но я буду далеко, и эта ситуация снова перестанет меня касаться и бередить мне душу. Но это неправильно, и так быть не должно.

– Слушай, Лех, – перебил я на полуслове Чебана, взахлеб вспоминавшего какую-то уморительную армейскую историю. – А переезжайте-ка вы с Колькой ко мне в Москву, а? Я тебе работу в своей компании изображу, надомную, или еще как-то, посмотрим. Колька школу закончит, в институт пойдет. Он у тебя в какую сторону склоняется? Компьютеры? Во, в МИРЭА его определим, профильный ВУЗ, у меня там крюк есть конкретный. С жильем решим вопрос, не знаю еще как, но решим. Как тебе такая идея?

Леха, как раз наливавший очередную рюмку, нахмурил брови, поставил бутылку.

– Не, Сень, – покачал он головой. – Я, конечно, тронут, но ни туда, ни туда мы с Колькой не поедем.

– Куда это – ни туда, ни туда? – не понял я. – Напился ты, что ли, уже?

– Нет, как стекло я, – усмехнулся Леха. – Ну, может, как матовое стекло. А насчет ни туда, ни туда – поясню, коли не понимаешь. Ты меня сейчас в два места сразу пригласил – к себе, и в Москалию вашу, в Россию, то бишь. К тебе я не поеду, потому что за бедного родственника никогда не был и не буду. Живем мы тут с Колькой в тесноте, да не в обиде, и дальше жить будем. Даст Бог, выучится он на программиста – на хакера, как он говорит, начнет своим ремеслом зарабатывать. Говорит, уеду я, бать, в Америку работать, в эти фирмы главные ихние, в Эппл или в Гугл, грошэй дуже богато зароблю, и тебя к себе перевезу. И ты знаешь, я ему верю. Он не гляди, что мягкий такой, как котенок, он в делах упертый. Так что насчет учиться, работать у нас с ним, извини, другие планы. А вот в Москву и вообще в Россию не поеду я по другой причине. Тут сложнее, так что давай сперва махнем для смазки мыслей, так сказать.

Выпили, не закусывая, поставили.

– Ты понимаешь, Сень, – цокнул языком он, – не туда Россия твоя последние десять с мелочью лет гребет, и чем дальше, тем круче не в ту сторону забирает. И лично мне это очень не нравится.

– Это куда это – не туда? – поинтересовался я, почувствовав неожиданный укол верещагинской обиды за державу. – Поясни.

– Поясню, – согласился Леха, – хотя ты сам все прекрасно понимаешь. Вот помнишь, мы с тобой в армейке слушали Цеппелинов, балдели и говорили, что какая это была бы фантастика посмотреть, послушать их вживую, а? И понимали, что это на самом деле фантастика, потому что ни Цеппелинов, ни других пацанов импортных, которые музыкой своей душу наизнанку выворачивают, в совок не пустят. И удивлялись – почему? Потому что эта музыка может чему-то помешать, чего-то там разладить в наших комсомольских душах? Да ну, херня собачья! Строительство коммунизма или еще там чего-нибудь такого же абстрактного и музыка Лед Зеппелин – это разные вещи, это как сравнивать зеленое с половиной шестого. И запрещение этой музыки, это – не то, это что-то не то. И, значит, многое другое, возможно, тоже не то? И тут оно как раз все стало меняться, сыпаться, бабки пошли, кооперативы, и про построение коммунизма все забыли, потому что вдруг стало незазорно вслух думать, что это – бред сумасшедшего. А потом некоторые прочитали Шаламова и Солженицына, и кое-кто даже понял, что восемьдесят лет двигались, как Майкл Джексон своей лунной походкой – полная иллюзия, что идет вперед, только двигается при этом назад. И в сопровождение этого процесса закопали в землю охрененное количество народу, кто был против, или кто просто замечал. А вместе с ними и тех, кто не замечал, но в принципе мог заметить, а до кучи – и все их семьи, чтоб под ногами не болтались. И поэтому в 91-м, когда совок приказал долго жить, никто особо не переживал. Легли спать в ЭсЭсЭсЭре, проснулись кто в России, кто в Украине, кто еще где, и водка от этого не перестала быть водкой, музыка – музыкой, а дружба – дружбой. И внезапно оказалось, что именно эти понятия – главные, а не те, что написаны белыми буквами на красных транспарантах. И десять лет после этого и у нас, и у вас все шло, на мой взгляд, в нужном направлении. А бандюки, нищие старики, дефолты и схлопывающиеся банки – это неизбежная плата за проезд по дороге, ведущей к свободе. В конце концов, и в Америке были Джон Диллинджер, алкоголик – президент Гардинг, сухой закон и великая депрессия. И тому, что у вас это движение вперед шло не в пример быстрее, лично я завидовал белой завистью. Но оказалось, что это была как оттепель после Сталина. Как потом Брежнев с Сусловым быстро гайку снова закрутили, так снова у вас и произошло. Только Хруща скинули, а ваш Акела одряхлел и сам передал вожачество над стаей молодому. А у того были свои соображения, какую пьесу играть в вашем театре. Началось с того, что вернули старый советский гимн со стишками на новый лад. Потом были выборы 2002-го года, и у вас в Думе не стало никого, кого можно было бы хоть с натяжкой назвать демократом. Потом посадили Ходорковского, убили Политковскую, Литвиненко, и я понял, что Майкл Джексон вернулся на сцену, только при этом в его сценическом гардеробе место кожанки с золотыми патронташами занял китель с синими просветами на подполковничьих погонах. Потом много чего еще было, не упомнить. Потом вам дали четыре года передохнуть, выпустили дублера. Тот даже гайку умудрился исподтишка слегка расконтрить, и в публике зашептали, что, мол, дублер-то ничем не хуже старого Джексона, и что худшее позади. Но в 2012-м ваши ЭнКаВэДэшники – КГБ, ФСБ, как хочешь назови – перестали играться в лялечку, и четко всем растабличили, кто царь горы. Но народ конкретно разболтался, и вышел на улицы, и тогда гайку быстро снова законтрили. И – понеслось! Пусси Райот – в тюрьму! Фигурантов Болотного дела – в тюрьму! Мадонну – не пущать! Не дадим российских детей америкосам, пущай дома с голоду мрут! Навальный – не оппозиционер, а банальный вор! А сам-то ваш что вытворяет? Сначала амур завел на стороне, ребенка родил, потом старую бабу вообще прогнал. Личное дело? Но только не для президента мировой державы! В той же Америке, думаю, это означало бы конец карьеры любого политика, позволившего себе такие вольности со своей семейной жизнью. Но ваш ведет себя как царь, как помазанник божий, которому все дозволено. Как Петр, например – Евдокию Лопухину постылую в монастырь, литовскую девку Марту Скавронску – в койку. Да его ж все так и зовут – царь Владимир Первый. И что самое интересное – люд ваш расейский это все поддерживает, потому что рейтинг вашего бывшего шпиона, а ныне управителя – чуть не 80 процентов! Но любой народ заслуживает власть, которую имеет. То есть, которая его имеет. Вон, в Бразилии, где каждый ребенок рождается с мячиком, народ протестует против трат на проведение чемпионата мира! В Бразилии – против футбола! Да потому что народ бедно живет! А у вас? Олимпиада – ништяк, давай! Чего-то там циклопическое во Владивостоке – давай! Чемпионат мира по футболу в 18-м году – давай! Сколько вы на все это выкинете? Миллиардов сто? Долларов! Сам прикинь, сколько на таки гроˊши можно было бы построить, к примеру, дорог? Или народ у вас не перебивается от зарплаты к зарплате? Или старики ваши могут достойно жить на свою пенсию? Вот мамо твоя сколько пенсии получает?

– Н-не знаю, – пожал плечами я, внезапно осознав, что мама так и не перезвонила. – Тысяч пятнадцать, наверное.

– Это вряд ли, – прищурился Леха. – Тысяч десять максимум, я думаю. Хорошо, конечно, что твоей мамусечке не нужно эту копейку считать, у нее есть сынку, который ее содержит, надо думать, на достойном уровне. А если бы не было тебя, жила б твоя маты, я так думаю, впроголодь.

– Можно подумать, что у вас старики живут лучше! – фыркнул я, раздираемый желанием позвонить маме прямо сейчас и нежеланием делать это при Лехе.

– Не, у нас пенсии еще раза в два меньше! – радостно махнул рукой Чебан. – Только разговор не о том, у кого хуже. Разговор о том, как говориться, камо грядеши.

– Куда идешь? – автоматически перевел я. – Ну, и куда, по-твоему, мы идем?

– Назад, – пожал плечами Леха. – Назад, к совку. Это будет совершенно другой совок, совок без советов, без коммунистов, но он может быть даже хуже того, прежнего. И движение это ваше, к сожалению, неизбежно по двум причинам. Во-первых, потому что вы разрешили, вернее, не помешали вашему новому пастырю еще двенадцать лет вести вас, как стадо, за собой. А во-вторых, что почти все вы блеете в унисон, как раньше: «Одобрям-с!», и мнения тех, кто не согласен, даже подавлять не нужно, за этим громоподобным выражением стадного единства их просто не слышно.

Я вспомнил, как после думских выборов 2002 года, когда я всю ночь просидел у телевизора, все больше мрачнея от становившихся все более очевидными результатов, под утро я написал стихотворение, заканчивающееся катреном:

Видимо, есть объясненье простое

Грустным итогам – увы мне, увы:

Люди, опять по шеренге и строю

В милой отчизне соскучились вы!

и мне вдруг жутко захотелось дать старому другу Лехе в морду.

– Ну, ладно! – внезапно для себя самого раздраженно перебил я его. – Но тебе-то что до того, что у нас твориться?!

– Да нет, ничего, – безразлично дернул плечами Леха. – Если бы «ваша Раша» не пыталась бы и Украйну за собой тянуть, так и совсем до лампочки было бы.

– Мы? – изумился на него я. – Тянем вас?

– Ну, а как ты думал? – усмехнулся Леха. – Кабы не «помаранчева революция», ваш адепт Янукович пришел бы к власти еще в 2004-м. В 2006-м за его победой на выборах в Раду только слепой не увидел бы уши ваших спецслужб и политтехнологов вроде Павловского. Потом они взялись за Юлю, обвинив ее в том, что зимой 2009 года страна замерзала без газа, за который ваш Газпром заломил цену, як жид гою. Потом – за Ющенку, и в результате страна поверила в то, что майдан был ошибкой, и в 2010-м выбрала-таки Януковича. Хорошо еще, что цей хитрый тюремщик на Москву манал горбину ломать, и срочно начал со своими опричниками страну разворовывать. Так что сейчас, слава Богу, всем стало ясно, що будэ с Украйной, если и дальше ею будут управлять с Москвы. На следующих выборах ему точно ничего не светит. А то, глядишь, в Киеве очередной майдан замутят, да скинут этого ворюгу, туда б ему шлях!

– И куда дальше? – чувствуя, что начинаю заводиться, спросил я. – На Запад? В ЕЭС, в НАТО? Выгонишь наш флот из Севастополя? Поставишь у себя на крыше америкосовские ракеты, которые могут до Москвы за пятнадцать минут долететь, и будешь радоваться? Ну, пусть не радоваться, но так, смотреть сквозь веер из пальцев?

– А вот цэ уже москальски ваши хытрощи начинаются! – хлопнул сея по колену Леха. – Раз не с вами, то, значит, против вас? Если не лизоблюд, то враг? А я не хочу ни за кем тарелку подлизывать, ни за Европой с Америкой, ни за вами, понимаешь! Я хочу быть от всех независимым! Нэзалэжным! И хочу, чтобы такой же была страна, в которой я родился и живу. Неужели непонятно?!

– Понятно, – хмуро ответил я. – Это понятно. Но только думаю я, не дадут твоей Украйне быть на самом деле нэзалэжной.

– Хто не даст? – взъярился Леха. – Имеешь в виду, америкосы?

– Да, – ответил я. – Америкосы в первую голову. Им не нэзалэжность Украины нужна, им нужно в Крыму флот разместить и ракеты в Харькове да Донецке поставить. Чтобы Россию на такой короткий поводок посадить, чтобы тявкунуть не могла, пока они будут Югославию, Ирак, Сирию бомбить и вообще весь мир под себя, как коврик, раскатывать. Что, скажешь, не так?

– Я скажу – хрен им! – ответил Леха, сворачивая пальцы в смачный кукиш. – Может, кто на Западэнщине того и хочет, только Львивщына, Галычына и Ивано-Франкивськ – не вся Украйна. Но я тебе скажу, что это – даже хорошо, что у нас могут быть такие разные мнения, но при этом мы живем в одном государстве. Как это называется – плюрализм? Это то, что так ценил Горбач и чего у вас в Рашике теперь, через двадцать лет после закрытия совка и в помине нету. А знаешь, почему? Потому что вы за три четверти века, когда вами коммуняки управляли, так привыкли к уздечке, что когда в 91-м уздечки не стало, вы десять лет испытывали такой дискомфорт, что теперь с радостным блеянием в новую уздечку тыкаетесь, лишь бы побыстрее ее на ваших мордах затянули. У нас по-другому. На Украине даже крепостное право всего восемьдесят лет существовало, а не 250, как у вас, у нас ген рабства сформироваться не успел.

– Ген рабства?! – опешил я. – Ты вообще думаешь, что несешь? Это что ж, по-твоему, русские – это нация рабов, а украинцы – нация свободных, так, что ли? Дальше, я так понимаю, последует заявление, что украинцы – первосортная нация, а москали – второсортная? Untermensch, по классификации господ Штуккарта и Глобке, не знаю, слышал ли ты о таких? А вы, стало быть, Ubermensch? Эдакая, я бы сказал, Укроменш? Ну да, у вас же на западе кричат «Слава Украине!» Чем это отличается от Deutschland uber alles? Тоже мне, великая Украинская империя, четвертый Рим, блин! А с востока – дикие орды, гунны, скифы, вандалы, да? Завидуют вашей новой европейской цивилизованности, точат зубы обратно у вас Крым оттяпать! Да что там Крым – весь левый берег к рукам прибрать, буферное государство учинить, Малороссию какую-нибудь… или Новороссию там, а великоукрскую цивилизацию, носителя истинно европейских ценностей за Днепр упрессовать?! В Рашике форточка все, наглухо задраена, у всего населения цитатники Путина в нагрудных карманах, оппозиционеров мочат прямо у Красной площади? У тебя в голове не того… не лю-лю? Ты себе так современную Россию представляешь? Меня, друга своего, русского, таким видишь? У мозгоправа давно не приеме не был? Как Форрестол[i], из окошка выбрасываться с криком «Москали идут!», часом, не собрался?

Леха Чебан слушал эту мою тираду, стиснув рюмку так, что казалось, она сейчас лопнет в его пальцах. Но я и сам распалился чуть не добела, поэтому когда он вдруг весело рассмеялся, я, уже готовый чуть не к мордобою, искренне удивился.

– Вот зараза ж ты все-таки, Сеня! – радостно воскликнул он. – Надо ж так все переврать! Вечно ты так все выкрутишь, что и не узнать! Заметь, это ты какие-то апокалиптические картины будущих России с Украиной справ[ii] нарисовал, я до такого и додуматься не смог бы! Но на самом деле подозреваю, что ты со мной если не во всем, но во многом согласен. Ты ж всегда был, по сути, диссидентом, я помню. «В чем мы с партией едины? Дружба, водка, Цеппелины!» – кто сочинил? Ладно, предлагаю замириться, мы-то с тобой друг другу точно не враги, а дружбаны, верно? В общем, за приглашение твое я тебе очень сильно признателен, но, извини, не поедем. А если тебе – тока без обид! – так приспичило на кого-нибудь благотворительность свою просыпать, то я тебе подскажу подходящую кандидатуру. Вот щас только в сортир скатаюсь, и скажу. А ты позвони пока, а то уже с полчаса телефон тискаешь!

И Леха, закрутив на своей тачанке виртуозный пируэт, каким-то миллиметровым чудом не задев при этом ни стол, ни холодильник, выехал с кухни. Я задумчиво посмотрел ему вслед, и набрал маму. Тянулись гудки, но ответа не было. Другой, третий раз – тоже самое. Долго, слишком долго мама не выходит на связь, что-то тут не так. Почувствовав, как тревога начинает туго сжимать пищевод, позвонил Марине.

– Здравствуй, Арсеньюшка! – как-то особо по-доброму прозвучал в трубке женин голос. – Как дела у тебя? Как там город Мариуполь?

Я вкратце рассказал Марине, что перебрался в пригород Харькова (поближе к границе – так я обозначил мотивацию переезда, а о Запорожском «периоде» счел за лучшее умолчать вовсе).

– Как там у вас? – поинтересовался я – просто так, дежурно, чтобы не сразу переходить к просьбам и указаниям на тревожащую меня тему.

– Все хорошо, – ответила Марина. – Оба ходят тише воды, ниже травы. Кирилл очень ждет твоего возвращения. Говорит, буду извиняться, пока папа меня не простит. Переживает. Дома тоже все в порядке, никто не приходил.

– Кто не приходил? – не понял я.

– Ну, с обыском, – пояснила Марина. – Ты ведь говорил, на даче был обыск? Точно – я поехала, дом опечатан, я входить побоялась. Посмотрела через окошко – внутри все кувырком. Я так думаю, что и домой должны были прийти, верно? Но никого не было.

Я почувствовал, как в голову с Мариниными словами влетела какая-то мысль, но настолько невнятная, что разбирательство с нею я решил оставить на потом.

– Ну, и слава Богу, – только и прокомметировал я, и изложил Марине суть моей тревоги, попросив завтра по возможности с утра смотаться в Строгино проведать маму.

– Я, конечно, съезжу, – не без сдерживаемой язвы в голосе ответила Марина. – Не прямо с утра, но съезжу обязательно. Только я уверена, что Наталья Ильинична, как обычно, что-то не то нажала на аппарате, так что он у нее теперь не звонит, и случайно выдернула ногой провод из розетки на домашнем телефоне.

– Мы не разговаривали уже дня четыре, – возразил я. – Она давно должна была бы сама позвонить.

– Ну, значит, дуется на тебя, что ты не звонишь, при этом не зная, что у нее самой телефоны не звонят, – быстро нашла объяснения скептически относящаяся к некоторым нюансам наших с мамой отношения Марина. – Я съезжу, съезжу, не переживай.

Не могу сказать, что я положил трубку с полным облегчением, но тем не менее как всегда во всем уверенной Марине удалось развеять большую часть моей тревоги. Тут как раз вернулся из поездки в сортир Леха.

– Ну, по рюмашке? – больше утвердительно, чем вопросительно воскликнул он, аппетитно потирая руки. – Тильки зараз побачу, який харч у холодильнике залышылся!

– Ты давай рассказывай, про какую там кандидатуру ты тут намекал, – прищурился на него я, разливая водку.

– А-а, ты про это? – усмехнулся Леха. – Щас расскажу. Тут, вишь, такое дело…

И Чебан, словно не будучи уверенным в том, стоит ли раскрывать свой давешний намек, замолчал, глядя на отражение лампы в темном окне. Я стукнул своей рюмкой об его:

– Давай, не тяни. Сказал «а», говори уже и «бэ».

Леха вскинул глаза на меня, кивнул, выпил.

– Тут, вишь, какое дело, – повторился он. – У птицы нашей, Сороки, ребенок сиротой остался, сын. Знаешь как кличут? Андреем, а по отцу записан – Арсеньевичем. Сорока Андрей Арсеньевич. А родился знаешь когда? 17-го августа 88-го года. Ничего тебе эта дата не говорит?

Я быстро в уме позагибал пальцы назад, получилась середина ноября 87-го. Ну, да 14-го мы с Чебаном ушли на дембель, 16-го он познакомил меня с девушкой Аллой Сорокой, 18-го мы с ней расстались, как оказалось, навсегда. А ровно через девять месяцев, день в день, у нее родился сын, которого она назвала Андреем. Это что ж получается – в честь деда ребенка? У меня задрожали руки.

– Ты хочешь сказать?.. – начал я, не глядя Лехе в глаза.

– Да ничего я не хочу сказать! – всплеснул руками тот. – Ну, да, по времени, вроде, сходится, так и что? Может, Сорока наша, царствие ей небесное, накануне, перед тем, как с тобой, тоже с кем-то полетала, и к моменту, как с тобой закадриться, уже заряженная была по полной программе? А отца записала Арсением, просто потому что потом решила, что ребенок от тебя.

– Нет, – помотал головой я, – такого быть не могло. У нее со мной первый раз это было.

– Вона-а! – присвистнул Леха. – Точно?

– Точнее не бывает, – горько усмехнулся я. – Мы полночи простыни стирали.

– А-а, ну, да, – протянул Чебан. – Ну, так, может, она сразу после тебя с кем-то ребеночка запрограммировала?

– Да ну тебя! – поморщился я. – Чего ты на покойницу наговариваешь? Не знаю, как потом, а тогда она гулящей не была, можно сказать, наоборот. И вообще, у нас с ней все не потому, что передок на приключения потянул, а по любви было, понимаешь?

– Понимаю, – кивнул Леха. – Да это я так, чтоб тебе проще было отмазу найти, если бы вдруг ты в отказ пошел. Там вообще все ясно, на парня только стоит посмотреть – вылитый сержант Арсений Костренёв, ДэМэБэ осень 87-го.

– Ты видел его? – воскликнул я. – Что, правда, похож на меня?

– Не то слово, – заверил меня Чебан. – Просто одно лицо, никакого анализа ДНК не нужно. Давай выпьем. Не каждый день у старого друга сын появляется.

Я проглотил водку, но эта рюмка пошла совершено по-иному, чем все предыдущие сегодня. Сразу зашумело в голове, поплыло перед глазами, как будто оказался превышен какой-то порог, после которого каждая капля имеет значение.

– Так это она тебе про сына рассказала? – спросил я Леху. – Тогда, пятнадцать лет назад?

– Не-а, – пьяно помотал головой Чебан. – О том, что сын у нее, я и так знал, что Андрюхой зовут, но то, что она считает его твоим, она и словом не обмолвилась. А то, что он Арсеньевич, и когда родился, я только на суде узнал. А как увидел, все стало ясно.

"Что ж не позвонил?» – хотел наехать на Леху я, но вспомнив историю наших с ним отношений, вовремя захлопнул рот. Это сейчас мы сидим, как когда-то, кореша не-разлей-вода, словно и не было пятнадцати лет пустоты между нами, только она, к сожалению, была.

– Слышь, Лех, – позвал я. – А что, парень этот, он здесь живет?

– Ну, да, – отозвался Чебан, – Там же, на Мерефе, в матернином доме со старой бабкой, Алкиной теткой.

– Я в смысле, что можно навестить его, встретиться с ним? – уточнил я.

– Да почему нельзя? – пожал плечами Чебан. – Здесь он, думаю, куда ему податься? Только – давай об этом завтра, а? Утро вечера завсегда мудренее, а то, честно, глаза уже закрываются. Айда спать, а, кореш?

– Айда, – согласился я. – Давай по последней и – спать.

Леха заснул сразу, а я долго еще не мог сомкнуть глаз, то следя за кружевной рябью лунного света, пробивающейся сквозь дрожание тополиной листвы за окном, то прислушиваясь к тревожным Лехиным стонам. Потом водоворот каких-то полусвязных мыслей о маме, Кирилле, о «новом» своем сыне Андрее все же захватил, закрутил меня, понес куда-то, и глубокая черная воронка сна захлопнулась над моим сознанием.

*****

Мне снилось, что мама умерла. Что Марина пришла в нашу старую квартиру в Строгино и открыла дверь своими ключами. «Наталья Ильинична-а!» – позвала она с порога и, не услышав ответа, прошла в спальню. Мама встретила ее, сидя на кровати, в одной ночнушке и накинутом на ее старчески заострившиеся плечи темно-фиолетовом халатике. «Во-первых, не Наталья, а Наталия, – фыркнула она Марине вместо приветствия. – Неужели так трудно запомнить? А во-вторых: ну, что, угробили бабку? Лежу тут одна, сил нет даже воды попить, и никто не звонит, никому я не нужна. Повалялась я так, повалялась, тут папа меня позвал, говорит: «Чего ты мучаешься, иди сюда, здесь лучше, на этом свете тебе делать больше нечего». Ну, я и ушла, ну вас к чертовой бабушке». Мама недобро смотрит на опешившую Марину исподлобья, потом ложится, вытягивает ноги, складывает руки на груди и закрывает глаза. «Наталия Ильинична! Наталия Ильинична!» – зовет ее Марина, но тщетно. Мамины глаза закрыты, ни один мускул не дрогнет на ее лице, – она так искусно притворяется, что создается полная иллюзия того, что мама умерла.

Звонок мобильного подбросил меня с постели. На часах был полдень, и звонила Марина. Удивительно, но я совершенно точно знал, что сейчас услышу.

– Арсюшенька, ты только не волнуйся, – раздались в трубке Маринины всхлипы. – Я пришла к маме, а тут… В общем, нет больше мамы.

Обостренное чувство нереального толкнуло, пространство, все ускоряясь, понеслось на меня. Черный двухклавишный выключатель на стене начал страшно увеличиваться в размерах, как если поворотом колесика мышки делаешь все крупнее фотографию на экране компьютера. Вот он уже прямо у меня перед глазами, чудовищно-огромный, вот он уже вокруг меня, то есть я внутри его. Я вижу все его исполинское нутро, планочки, пластиночки, прикрученные винтиками медные проводочки. И все это все растет, увеличивается, я уже внутри одного из проводов, среди молекул меди (медь по латыни – cuprum, я помню это), а мимо проносятся на маленьких велосипедиках посыльные-электроны, нежно сжимая в руках горошинку электрического заряда.

– Как она умерла? – спросил я Марину, с трудом выныривая из выключателя. – Когда?

– Видимо, во сне, – хлюпнула носом она. – А когда? Ночью, этой ночью, наверное, она еще не совсем… холодная. Я вызвала скорую, они, наверное, смогут точнее сказать.

– Да, пусть скажут точнее, – с непонятным чувством важности этой задачи сказал я.

Я представил, как мама, еще живая, лежит и слышит мои звонки, знает, что это звоню я, но не может ответить, и из моих глаз потекли слезы.

– Надо похоронить маму по-человечески, – говорю я. – Ты сможешь там организовать все без меня?

– Да, да, не волнуйся! – отвечает Марина. – Я все сделаю, не беспокойся об этом. Кирилл со мной, он поможет.

– Хорошо, созвонимся, – говорю я.

– Да, созвонимся, – отвечает Марина.

В трубке наступила тишина. Я отнял телефон от лица, но тишина неотлипаемо приклеилась к уху, пролилась внутрь, заполнила черепную коробку вязкой пупырчатой жижей. Не стало шелеста тополиных листьев и голубиного гугуканья за окном, громкого тиканья часов на стене, раздраженного ворчания старого холодильника на кухне. Не стало звуков, не стало ничего, наступила – пустота. Я вспомнил, как ранней весной 92-го умер отец. Денег тогда не было практически совсем, мы с Мариной еле наскребли нужную сумму, чтобы рассчитаться за все кладбищенские дела, на хоть мало-мальски пристойные поминки отдала всю заначку мать. Помню себя, стоящего над разверстой могилой на Митинском, помню стук лопат и тихое матюкание наткнувшихся на валун могильщиков. Я думал о том, как же мало времени за всю мою жизнь я общался с отцом, о скольком я еще хотел бы с ним поговорить. Я плакал, коря себя за то, как подростком стеснялся отцовых объятий, как стыдился лишний раз сказать: «Я люблю тебя, пап», считая это недостойными мужчины соплями. Было худо, очень худо, но такого ощущения пустоты, как сейчас, все-таки не было.

Меня вернул к действительности колокольные удары поворачиваемого в замке ключа. Как всегда радостно улыбающийся Колька вкатил отца на его тачанке. Леху не было видно за полном всякой снеди пакетом, из которого высоточным шпилем торчало горлышко вечной Хортицы.

– Во, дядь Арсений! А мы с батей уже в магазин метнулись! – с порога закричал Колька. – И мороженого снова купили, апельсинового!

Я поднял на него глаза, и парень сразу осекся.

– Ой, чего это вы такой, дядь Арсений? – забеспокоился он. – Случилось чего?

Из-за пакета выглянул встревоженный Леха, внимательно посмотрел на меня и повернул голову к сыну:

– Ша, не блажи! Похоже, кто-то помер.

Потом мы сидели с Лехой на кухне и молчали.

– На, выпей, – пододвигал мне рюмку Леха. – Выпей, полегчает!

Я взял рюмку, уже выпил почти, но снова поставил на стол.

– Нет, не буду, – решительно закрутил головой я. – Нельзя, ехать надо.

– Ехать? – изумился Леха. – Куда? Домой? Так ты же в розыске, твоя карточка, небось, на всех таможнях! Сразу после пересечения границы тебя и примут. С распростертыми, так сказать.

– А что делать? – поднял я на Леху безнадежные глаза. – Мне там надо быть, с мамой проститься. Я не могу не ехать.

Леха крякнул, с размаху махнул рюмку.

– Бать, ты помнишь Игорька Журбея? – подал из комнаты голос Колька. – Байку его про то, как они в прошлом году в Россию сгоняли?

– Как это? – навострил уши я.

– Да ты слушай его! – махнул рукой Леха. – Будто бы двое пацанов местных прошлым летом были у бабки одного из них в гостях. А живет та бабка верстах в тридцати от Харькова в деревушке – Пыльная называется. От нее до границы с километр, не более. И, дескать, все там местные спокойно через ту границу в Россию ходят. Ну, и эти двое тоже за приключениями потянулись, сходили, якобы, за кордон. Только я не верю россказням этим ни на грош. Знаю я цего Журбея и того байстрюка, который с ним – бездельники и ветрогоны, им соврать или даже стырить шо, как мне воды напиться.