Текст книги "Дотянуться до моря (СИ)"

Автор книги: Аркадий Гендер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 44 страниц)

[i] Як справы (укр.) – как дела.

[ii] Пожартуваты (укр.) – пошутить.

[iii] Dismiss! (англ.) – разойтись!

[iv] Knock, knock! Is anybody home? (англ.) – Тук, тук! Есть кто-нибудь дома?

Глава 13. Мама

Глава 13.

Мама

Триста километров, разделяющие Запорожье и Харьков, я пролетел за четыре часа. С дороги позвонил Питкесу, вкратце рассказал о своих обстоятельствах и спросил, какова в конторе ситуация с деньгами. Самойлыч коротко рассказал, что на расчетном счете сумма, вполне сопоставимая с нулем, а в банке в ячейке – ноль самый что ни на есть во всем его голом безобразии. Не то, чтобы я ожидал от Самойлыча каких-то откровений, но все-таки его ответ меня обескуражил. Разумеется, я понимал, что комплекс свалившихся на меня и, значит, на «Арми-Строй» проблем делало будущее компании из безоблачного, каким оно мне представлялось еще неделю назад, весьма неопределенным. Наезд Ещука и К перечеркивал долгосрочные перспективы, а скандал с задержанием на торгах главного инженера означал, что моей компании теперь не видать контракта на Министерстве, что автоматически делало весьма туманным и наше ближайшее будущее. Слава Богу, эта ситуация еще не означала немедленного паралича работы организации – на кое-каких мелких объектах шла работа, имелся запас материалов, позволявших доработать месяц, «запроцентоваться» и получить к середине сентября оплату за них. Но вот лично для меня это означало, что денег на непонятно долгое пребывание в чужой стране прямо сейчас взять было попросту негде.

– У меня дома есть заначка, – словно прочитав мои мысли, сказал в трубку Питкес. – Тысяч сто или чуть больше. Предлагаю их вам, Арсений Андреевич, вам сейчас они нужнее.

Меня застопорило: имел ли я право даже в такой непростой ситуации брать деньги у человека, только что вышедшего из камеры, куда он попал по прямой моей вине?

– Не мучайтесь раздумьями, Арсений Андреевич, – снова угадал ход моих сомнений Питкес. – Это от всей души. Вот и Джоя настаивает.

Мнение умницы-дочки Питкеса, которая уже после пары телефонных разговоров был мне глубоко симпатична, оказалось решающим, и я сдался.

– Нижайше признателен, Борис Самойлович! – прочувственно поблагодарил я. – Тогда Павлик позвонит вам, передайте деньги ему, ладно? Крепко жму руку!

Я сразу же перезвонил Павлику и велел назавтра прямо с утра конвертировать рубли в доллары и через Вестерн Юнион или Маниграм прислать их на мое имя в любое отделение этих систем в городе Змиёв Харьковской области, сразу же сообщив мне адрес отделения и реквизиты платежа.

Размышляя, чем еще заняться полезным в долгой монотонной дороге, я перебирал в уме, кому бы еще позвонить. Дарье позвонить очень хотелось, но мы расстались всего пару часов назад, условившись, что она сама наберет мне по приезду в Москву. От Марины на телефоне давно уже «висела» эсэмэска о том, что они добрались и все хорошо, поэтому звонить нужды не было, да и не хотелось. Ведецкий должен был звонить сам. Вот – нужно позвонить маме, после последнего разговора с ней на душе висел камень неснятого взаимонепонимания. Гудки долго падали в пустоту, но ответа не было. Не то, чтобы я сильно забеспокоился: значит, мама еще не отошла, и будь я сейчас в Москве, нужно бы ехать «мириться» лично. Вот только я не в Москве… «Ладно, если мама и до завтра будет «держать фасон», пошлю к ней Марину», – решил я, уже будучи в виду указателя «Харкiв – 2 км»

Еще полчаса по опоясывающей Харьков окружной автодороге, километров двадцать-двадцать пять до Змиева, да по самому городу немного поблуждал, и к нужному дому я подъехал к восьми вечера – самый раз к ужину. И во времена моей службы обшарпанная, построенная в первые послевоенные годы пленными немцами трехэтажка с темно-серой шиферной кровлей совершенно обветшала, как-то осела по бокам, словно прибитый осенними дождями стог сена. На некогда желто-розовых, а теперь непонятного грязного цвета стенах, как струпья на теле прокаженного, зияли раны отвалившейся штукатурки с диагоналями дранки, и новенький радостный шильдик «Вулiця Гоголя, 43» рядом с ними выглядел издевательски, как Бониэмовская «Багама-Мама» на похоронах. Сердце сжалось, как если бы стройная девушки с длинными волосами, показавшаяся знакомой, с которой не виделись вечность, шла бы впереди меня, и я догнал бы ее, окликнул, она обернулась, но вместо юного улыбающегося лица я увидел бы оскал черепа с пустыми глазницами и проваленным носом. Невзирая на не спадающую даже к вечеру жару, я поежился. Толкнул коричневую, всю в следах от содранных наклеек, скрипучую дверь, – непередаваемая кошаче-мышиная темнота ударила в нос, как пропущенный средней силы прямой в голову. Я нащупал первую ступеньку, начал подниматься, растворившись внезапно в ощущении судорожного непонимания, какой год сейчас идет за немытыми подъездными стеклами. Но вот последний этаж и до боли знакомая дверь с большой латунной цифрой «8» на ней. Восьмерка крепилась к полотну на двух гвоздях, сверху и снизу, но верхний гвоздь куда-то делся, может быть, оторжавев от времени, и цифра опрокинулась вверх ногами, не перестав, впрочем, от этого правильно указывать номер квартиры. Но выше желтого металла осталась дорожка, тень, след из более светлой краски, и эти две сросшиеся восьмерки образовали последовательность из двух вертикальных символов «бесконечность», эдакую «бесконечную нескончаемость». От такой магии мое подсознание взбурлило подводным взрывом, меня качнуло, и чтобы не загреметь с верхней ступеньки, я схватился за дверную ручку. Я закрыл глаза, и ладонь вспомнила ребристость прохладного металла, и незакрученный шуруп так же, как тридцать лет назад, предательски ссадил мне костяшку на указательном пальце. Новая волна воспоминаний толкнулась в грудь – так же я хватался за эту ручку, когда мы с Лехой, стремглав взбежав наперегонки по лестнице, с хохотом вдвоем ломились в дверь, чтобы побыстрее переодеться в гражданку и рвануть туда, на волю, где воздух, солнце, девчонки, жизнь. Я открыл глаза, и надавил кнопку звонка.

Совершенно не изменившийся за все эти годы Леха Чебан стоял на пороге, и если бы я не был упрежден о том, что у старого кореша есть сын с голосом, удивительно похожим на отцовский, не уверен, что мысль, не переместился ли я на три десятка лет назад, показалась бы мне безумной.

– Здрасьте! – радостной улыбкой засветился с порога Чебан-младший. – Вы дядя Арсений, из Москвы? Батя стока об вас рассказывал! Проходите, проходите! Так здорово, что вы приехали!

Я перешагнул через порог. Та же тесная прихожая с белой шторкой, закрывающей вешалку с одеждой, тот же светильник без плафона под потолком, разве что лампочка не тогдашняя тусклая двадцатипятиваттка, а яркая белая, современная, энергосберегающая.

– Проходите, что же вы? – звал из-за угла коридора Лехин сын. – Нет, нет, не разувайтесь, не прибрано!

Я сделал пару шагов вперед. Да, и здесь все так же: слИвадверь в санузел, прямо – кухонка, откуда вкусно пахло борщом, направо – полутемная комната с зашторенными окнами. Даже тогда, по молодости, эта квартирка не казалась большой, но такого, как сейчас ощущения крохотности, сжатости не вызывала. Сейчас же я почувствовал, что не понимаю, как в такой тесноте можно жить, – квартирка была максимум метров тридцать площадью; по сравнению с ней мои совсем не гигантские по московским меркам восемьдесят «квадратов» казалась полем для гольфа. Я заглянул в комнату, в ее дальнем углу шло какое-то шевеление, но после слепящего света в прихожей кроме обтянутой белой майкой спины младшего Чебана я ничего не различил. А, нет – вон колесо какое-то со спицами, велосипед, что ли? Они что, велосипеды еще здесь умудряются хранить?! Да нет, это не велосипед.

Белая спина разогнулась, раздался какой-то визг, стук, ладная фигура Лехиного сына развернулась на месте, и из-за нее, как из-за плаща фокусника, выехала по дуге инвалидная коляска на колесах, так напоминающих велосипедные. Чебанов отпрыск крепко сжимал черные рукояти, приделанные к спинке, а в самой коляске, опираясь на кривоватые подножки странно тонкими даже в обтягивающих их трениках ногами и бессильно свесив с подлокотников длинные кисти рук, сидел седой старик, чем-то отдаленно похожий на молодого парня за его спиной. Скорее, мозгами, чем глазами и памятью я узнал в старике друга и сослуживца.

– Леха? – не смог не выдать своего изумления я. – Ты? Ты! Ты… Что с тобой?!

– Да я это, я, – хрипловато кхекнул старик. – А ты чего видеть ожидал? Яблони в цвету? Так это вон, молодежь пускай цветет, ее время. Хотя ты вон выглядишь молодцом, раздобрел только. А так посмотреть – все тот же сержант Арсений Костренёв, не перепутаешь. Ну, здорово, Сеня, долгонько не виделись!

И Леха, протянув ко мне со своего кресла руки, сгробастал меня в неожиданно крепкие, не продохнуть, объятия. Я тоже обнял его, но как-то неловко (мешала спинка кресла), прижался щекой к его небритой колючей скуле, ощутил его запах – купаж старости и больницы, ни с чем не перепутаешь.

– Здорово, Леха! – прошипел я ему на ухо, удушаемый одновременно его объятиями и слезами.

– Так, а вот этого не надо! – видимо, почувствовав кожей мокрое, ощетинился Чебан. – Нечего тут сырость разводить, будто кто-то помер. Колька, хорош в спину пхать, марш на кухню, все у тебя готово? Сень, а ты давай-ка мыть руки с дороги, да за стол, а то водка согреется, и закусь остынет.

Одной рукой ловко крутя колесо, другой Леха затолкал меня в ванную, еще более крохотную, чем вся квартира. Буквально ввинтившись в узкое пространство между унитазом, раковиной и сидячей ванной, я умудрился-таки вымыть руки, всего один раз ударившись локтем о стену, да зацепив на обратном вращении невесть зачем приделанную к стене гнутую металлическую ручку. Вспомнив армейские времена и еще раз подивившись тому, насколько за последние тридцать лет изменились мои представления обо всем, я выскользнул из ванной. На кухне стоял дым столбом, Леха распечатывал запотевший брусок неизменной украинской Хортицы, Колька заканчивал разливать ароматный борщ, на столе теснились блюдечки с салом, колбасой, овощами. Среди урчащего холодильника, мойки, плиты и уж занявших свои места Лехи и Кольки оставалась только узкая щель между столом и стеной, и именно туда мне предлагалось влезть, – по крайней мере, именно там стояла единственная свободная табуретка. Я исполнил новый танец, и в результате все-таки уместился в эту щель, усевшись, правда, немного вполоборота и обняв коленями ножку стола.

– Так, Кольк, ну-ка, двинулся! – рявкнул на сына Леха. – Ишь, расселся, барин!

Самому Кольке двигаться было некуда, он сидел вплотную к старой крашеной тумбе, являвшей здесь собой основную часть кухонной мебели, но тот с готовностью втянул живот и потянул на себя стол, и даже подвинул его – сантиметра на четыре. И тут я ощутил разницу между понятиями «нэмае зовсим» и «нэмае, но трохы всэ таки е», потому что сразу смог засунуть под стол обе ноги, из положения «искоса» повернувшись к поляне всем фронтом. Леха разлил водку (только себе и мне, пояснил: «Этому рано еще!») по старомодным лафитникам (неужели все тем же?!) и поднял первый тост:

– Ну, как принято говорить в нашей незалэжной – за зустрич!

Чокнулись, махнули. Водка морозной ртутной каплей заскользила по пищеводу, растеклась по желудку горячим огнем.

– На, заешь, – подоспел Леха, протягивая мне кусок ароматного черного хлеба, покрытый розовым салом и ломтиком огурца, и тут же налил по второй.

Вторая пошла так же хорошо, но немножко по-другому, немного постояв где-то на середине пути, и уже потихоньку растворившись дальше уютным теплом. Под нее хозяин дома протянул мне бутерброд с горчицей и подвинул тарелку с борщом:

– Похлебай.

Тарелка фантастически вкусного красно-фиолетового борща со сметаной улетела в один миг, Колька сразу налил добавки, под третью и четвертую опустела и она. В теле была сытость, на душе – блаженная истома, и только червячок предстоящего разговора неприятненько свербил, пробиваясь сквозь искреннюю радость встречи.

– Ну, рассказывай, – начал, наконец, Леха. – Что за проблемы привели знатного москальского гостя до нашей скромной хаты?

Червячок высунул голову и, гаденько осклабившись, тяпнул, – где-то под сердцем захолодело. Задело и «москальского», но так, больше из нелюбви к подобного рода штампам: приедь старый кореш ко мне, я никогда, даже в шутку не назвал бы его хохлом. Гораздо больше зацепил «знатный гость», неприкрытый намек на разницу в социальном статусе и на что-то нехорошее касательно этой разницы у хозяина в душе. Я проглотил обиду, но делиться проблемами как-то сразу расхотелось.

– Давай лучше ты сперва, – ответил я, наливая по полрюмки. – Как это тебя угораздило? Когда?

И я осторожно кивнул подбородком на Лехины колеса.

– А, это-то? – усмехнулся он, стукнув кулаком по черному подлокотнику. – Да это так, невезуха. Как говорится, бывают в жизни огорчения.

– Пап, я, может, пойду, – тихонько встрял в разговор Колька. – У вас с дядей Арсением все есть, борщ я подогрел.

– Водка есть? – хмуро вскинул на сына глаза Леха. – Водки сколько?

– Две бутылки еще в холодильнике, – ответил Колька, вставая из-за стола. – Вам хватит на сегодня.

– Хватит, хватит, – ворчливо передразнил сына Чебан. – Почем тебе знать, пацан, чего взрослым хватит, а чего нет? Ладно, давай, топай, не пропадай только.

– Ага, я на связи! – радостно закивал головой Колька. – Дядь Арсений, пока! Вы же не уедете? Ну, так завтра увидимся!

И он с улыбкой протянул мне руку. Только улыбка эта и отличала сына от отца тридцатилетней давности, – Леха, выросший в пропитанной принципом «homo homini lupus est» атмосфере подворотен никогда так открыто и жизнерадостно не улыбался.

– Хороший парень, – обернулся вслед хлопнувшей входной двери Леха. – Весь в меня, только характером в мать. Мать его, покойница, доброй женщиной была.

И в седых Лехиных глазах засверкали слезы. Я молча поднял рюмку, он – свою. Выпили, и Чебан словно замер, замолчал, опершись локтями о стол и невидящим взглядом глядя в окно, где густели сумерки.

– А чего парень ушел-то? – спросил я через минуту – так, ни о чем, чтобы оживить внезапно умерший разговор. – Сидел бы с нами, куда он на ночь глядя?

– Пусть идет, – ворчливо отозвался, оживая, Леха. – Деваха у него тут завелась, шишка в лес тянет. Да и шконок только две, а на полу не лечь – ежели мне ночью приспичит, я спящего на своей тачанке никак не объеду.

– Да я в гостиницу в любую! – всполошился я. – Пусть парень дома ночует!

– Сеня, сиди на жопе ровно! – окрысился Леха. – Для Кольки твой приезд – повод из дома усвистать, говорю ж, есть ему с кем ночевать! Так что ни в какую гостиницу ты не поедешь, чего попусту деньги тратить? Или брезгуешь нашей тесноты?

И Леха очень зло уперся взглядом мне в глаза.

– Нет, не брезгую, – ответил я, с трудом выдержав взгляд. – А ты-то как без него?

– Я-то? – усмехнулся Леха, разливая водку по рюмкам. – А ты-то мне что, кореш старый, не поможешь, коли нужда будет?

– Конечно, помогу! – снова всплеснулся я, но Леха, перебивая меня, махнул рукой.

– Да шучу я, не дрыгайся! Я сам себя обслуживаю, мне помощь не нужна. Ручку в сортире видел? Без нее не на что было опереться, а сейчас я там лётаю, как орангутанг по веткам! Я и на улицу один спускаюсь, а вот назад – это нет, тут я без Кольки никак. Лифта у нас, видишь, нету. Я как инвалид в очереди на улучшение стою уже больше десяти лет, и еще два раза по столько могу стоять, да что толку? Давай лучше выпьем.

– Так как это случилось-то? – снова осторожно спросил я. – Когда?

– Да как, как? – пожал плечами Леха. – Обыкновенно – по глупости, по пьянке. Да по злости.

– По злости? – не понял я. – Как это?

– Да вот так. Ты наш последний телефонный разговор помнишь?

– Помню, – кивнул я, холодея внутри. – Я тебя с днем рождения поздравлял, ты пьяный был, понес что-то, я трубку бросил. Лет двенадцать назад это было.

– Пятнадцать, – поправил Леха. – Это было пятнадцать лет назад. Да, пьяный я был, это верно. Я тогда вообще круто бухал, а тут день рождения, такое дело. Я с утра начал, а Вите, жене моей, это, ясно, не понравилось. Ну, слово за слово, разругались мы, забрала Виктория Ивановна Кольку – ему два года тогда было – и уехала к матери в Чугуев. Ну, дома чего сидеть, да и не привык я в одиночку. Вышел на улицу, думаю, щас кого первого знакомого встречу, с тем и буду отмечать. И встречаю я, Сеня… Ты не поверишь!

– Кого? – заинтригованный, спросил я загадочно улыбающегося Чебана. – Ну, не тяни!

– Да я и не тяну! – вспылил Леха. – Алку встретил я, Алку Сороку, помнишь такую?

Сердце замерло. Помнил ли я девушку по имени Алла, Лехину одноклассницу, которую тот, видимо, по школьной еще привычке, по ее очаровательному имени не звал, а кликал по фамилии, Сорокой? Очаровательную девушку, с которой Чебан познакомил меня в последнюю нашу с ним перед дембелем увольнительную? С которой мы почти сутки не вылезали из постели? Которая при расставании, очень серьезно глядя мне в глаза, говорила: «Я люблю тебя, московский парень Арсений. Не забывай меня, возвращайся!» И которую я, конечно же, в точности как герой Хеллера из «Уловки-22», забыл сразу же по расставании? Да, сейчас я сразу же вспомнил ее.

– Да, помню, кажется, – с напускным равнодушием ответил я. – Горячая была девка. И чего?

– Чего? – усмехнулся Леха. – Да нет, ничего. Обрадовались, разобнимались, расцеловались – столько лет не виделись. Я ей возьми и скажи: «А у меня сегодня день рождения», а она: «Ну, так давай праздновать!» Набрали бухла и завалились сюда. Засиделись, я к ней приставать начал спьяну, а она от меня отхохатывается, по рукам бьет, и все про тебя спрашивает. А я ей – козел, мол, твой московский парень Арсений, друзей старых забыл, раз в год на день рождения и то не звонит. И – опять к ней – давай, мол, Сорока, чего ты, тебя он тоже забыл. А она – нет, мол, Чебан, с тобой не буду, я Арсения помню. Я аж взвился весь, потому что на хлеб Сорока не только мозгами зарабатывала, я-то знал. И тут ты звонишь. Она трубку рвать, ну, я и понес чего не надо было. Ты трубку бросил, она рыдать. Я говорю: давай выпьем, а она ни в какую, все, говорит, хватит, пошла я. А ей аж на Мерефу, неблизко, и время ночь. Ну, я ей и предложи, дурак пьяный, отвезти. Ей бы отказаться…

И Леха с размаху жахнул по столу кулаком, – подпрыгнули тарелки, упала на бок рюмка.

– И что дальше? – снова хмуро спросил я, уже догадываясь, что произошло.

– А дальше не помню я ничего, – скривился Чебан. – Очнулся в больнице через двое суток, ног не чувствую. Врачи рассказали, что улетел я в кювет, что сломан позвоночник, и ходить я, видимо, больше не смогу. Я спрашиваю, что что с пассажиркой, они глаза прячут. Потом пришли менты, рассказали, что Сорока вылетела через лобовое стекло и скончалась на месте, а мне теперь шьют непредумышленное. Слава Богу еще, что поскольку после аварии я стал инвалидом, суд на зону меня определять не стал, дали условно. С Витой моей у нас после этого все пошло наперекосяк. Не простила она мне пьянку с другой бабой. Говорила, если б ты в нормальном здравии остался, бросила бы тебя не задумываясь к чертям собачьим, но так не могу. Ходила за мной, утку с дерьмом выносила, пока я сам не приспособился, Кольку поднимала. Но все это с каким-то упреком в воздухе. Ну, я тоже в ответ срывался, – тяжело жили, в общем. А потом нашли у нее какую-то болячку нехорошую, от которой она в результате и сошла, мы уже три года с Колькой одни. Вот и вся история.

Я сидел, ковыряя ногтем ножевую зарубку на клеенке. Мысли были уже сильно пьяные, но все равно Лехин рассказ произвел на меня оглушающее впечатление. Даже не сама история, вполне себе бытовая и обыденная, а то, что ничего этого я про старого армейского друга Леху Чебана не знал. А не знал потому, что не хотел знать, потому что пятнадцать лет назад, бросив трубку, вычеркнул из своей жизни человека, когда-то мне ее спасшего. А тут еще Сорока, то есть, Алла, Аллочка… Прошло больше четверти века, а я помнил сейчас ее глаза, ее запах, ее слезы. Совесть вздымалась в моей душе гигантским, закрывающим горизонт атомным грибом. Вот ты какой, Арсений Андреевич Костренёв, на самом-то деле! Не умный, вполне состоявшийся в жизни и, главное, очень приличный, человек, привыкший всеми этими качествами очень гордиться и себе нравиться. Ты – обычная равнодушная, самовлюбленная сволочь, один из тех, кого так правильно призывал бояться Бруно Ясенский.

– Прости меня, Леха! – с трудом сдерживая раздирающие скулы слезы, сказал я. – Mea culpa, моя вина.

Чебан повернул ко мне голову и совершенно трезвым взглядом посмотрел на меня.

– Сень, если еще раз такую чушь от тебя услышу, дам в морду, не обессудь, – сказал он тихо и серьезно. – Во всем, что происходит с нами в нашей жизни, виноваты мы сами, и ты к моим косякам не примазывайся. Ты меня хорошо понял?

– Понял, – кивнул я. – Что я для тебя могу сделать?

– Водки налить, – усмехнулся Леха. – Давай выпьем, старый друг, за то, что мы снова вместе. Я, честно говоря, уже и не чаял.

И он сильной рукой обхватил меня за шею, притянул, крепко прижал.

– Скажи, а ты Цеппелинов еще слушаешь? – заговорщицки просипел он мне прямо в ухо.

– Конечно! – не задумываясь, соврал я. – Каждый день.

Мы пили, из маленькой магнитолы, уместившейся на холодильнике, гремел Led Zeppelin, мы обнимались и вспоминали минувшие дни. Я еще помнил, как Леха долил остатки из второй бутылки и стал откупоривать третью, а потом не помнил ничего.

*****

Разбудило меня громкое шкворчение чего-то поджариваемого на сковородке – судя по запаху, яичницы с колбасой. Голова была тяжелая, как свинцовая бита для игры в чики, но – спасибо Хортице – не болела и, значит, можно было жить. Я лежал на узенькой кушетке, видимо, служившей спальным местом Кольке, раздетый, в одних трусах, и наволочка под моей щекой пахла свежепостиранной свежестью. Как я раздевался, я не помнил категорически, и можно было ничтоже сумняшеся предположить, что сам это сделать я с ночи был не в состоянии. Это что ж, Леха с меня, как с маленького, штаны стаскивал и спать укладывал? Ну, дела! А вот хозяйская постель была уже аккуратно заправлена, и Лехиной «тачанки» видно не было.

С кухни выглянула сияющая Колькина физиономия.

– С добрым утром, дядя Арсений! Как самочувствие? Батя уже двумя рюмочками поправился, я его на улицу вывез, он там в теньке досыпает. Вы как, яечню по утрам до сэбэ допускаете?

Я кивнул, с трудом растянув рот в улыбку, потому что от одного только представления о попадающей в желудок пище меня сразу закрутило штопором.

– А вы в душик, дядя Арсений! – сочувственно отозвался на мои пищеварительные турбуленции Колька. – Батя, как переберет, всегда с утра в душик залезет, и снова как огурец!

Я не смог не оценить рациональности Колькиного предложения и, цепляясь за воздух, направился в «душик». Повращавшись там в немыслимых пируэтах четверть часа и набив всего один синяк от соприкосновения с неожиданным полотенцесушителем, я умудрился отправить все виды нужд, проглотить свои ежедневные таблетки, почистить зубы и принять контрастный душ. Из санузла я вышел в состоянии «скорее жив, чем мертв», и даже кухонные запахи уже не вызывали во мне прежних вибраций. Колька поставил передо мною тарелку с «яечней», в которой колбасы, сала и помидоров было больше, чем яиц, большую чашку с дочерна заваренным чаем и подвинул поближе банку с горчицей.

– Вы, дядь Арсений, яечню обязательно с горчицей, – пояснил он. – Погуще мажьте, а лучше прям ложкой – горчица вчерашнее через пот дуже гарно выгоняет. А потом чайку, чай крепкий, он голову просветляет. Батин рецепт!

– Ага, спасибо! – отважился на первое с утра вербальное общение я. – Как сам-то погулял?

– Норма-ально! – махнул рукой Колька, и взгляд его затуманился. – Да вы кушайте, кушайте!

Я налег на еду, по Колькиному совету обильно сдабривая продукт горчицей, и через пять минут начал обильно истекать потом. Потом выхлебал горячий, сладкий как патока чай, и к концу сессии, оценивая свое состояние, я сам едва мог поверить, что с вечера во мне перегорает чуть не литр водки. Но вот рубашку можно было выжимать.

– А вы рубаху снимайте, дядя Арсений, – радостно предложил Колька, протягивая мне вафельное полотенце. – На улице тепло, вы пока с батей посидите, покалякаете, а я стирану по-быстрому. Утюгом высушу, через полчаса все будет готово. Давайте!

Я посмотрел на цветущего дободушнейшей изо всех виданных мной когда-либо улыбок Кольку, и мне почему-то захотелось плакать.

– Спасибо, Коль, не надо, – ответил я. – У меня в машине сменка есть, я переоденусь.

Колька кивнул, но было видно, что парень огорчен отказом.

– Добрый ты, – улыбнулся я.

– Ага! – радостно подхватил тот. – Батя меня «Мать Терезой» дразнит. Говорит, в мамку я такой.

– Да, он рассказывал, – посерьезнел я. – Как вам тут с ним бобылями живется-то?

– Да ничего так оно себе! – обрадовался Колька. – Жаль только, батя сам по лестнице взбираться не может, он бы чаще на улице мог бывать, в магазин ездить, еще куда. А то сидит дома, кроме как водку пить, чем заняться? Мы даже с бабкой с первого этажа хотели поменяться, денег сверху давали за ее гадюшник, но она уперлась – ни в какую. Хотя и то, ей тоже на третий этаж самой ни за что не взобраться, та же фигня. Нам бы квартирку невеликую какую, но чтоб с лифтом, или на первом этаже. Мы на очереди стоим, сколько я себя помню, но батя говорит, що пэрспектив нэмае.

– А сколько стоит тут квартира? – еще на понимая, зачем мне эта информация, спросил я.

– У-у, по-разному, – отозвался Колька. – Такая, як наша, так вообще ничего не стоит, потому что ее никто не купит, если продавать. А так в домах, что получше, тысяч сто пятьдесят гривен, до двухсот. А на Пролетарском, на Лермонтовской, в Комсомольском в девятиэтажках с лифтом – там цены за потолком, от двухсот пятидесяти тысяч.

Я посидел, с трудом пощелкал в голове калькулятором.

– То есть, тысяч за тридцать долларов жилье нормальное в Змиёве купить можно? – спросил я.

– Колька наморщил лоб, тоже, видимо, калькулируя.

– За тридцать тысяч? – расцвел он. – Долларов? Конечно! Да покупателя с такими деньжищами тут на части разорвут! Горло будут друг дружке грызть, скидки одна другой богаче предлагать.

Я подумал, что три дня назад отвалил паскудным мариупольским ментам эквивалент двух или даже двух с половиной квартир для Лехи и его сына, и мне снова захотелось надраться. От деструктивного желания меня отвлекла эсэмэска от Павлика. Он сообщал, что отправил мне три тысячи долларов через систему Маниграмм в отделение Приватбанка по адресу: улица Ленина, 10-Б. Я спросил у Кольки, где это, тот сказал, что не близко, «за речкой», и охотно вызвался сопроводить.

Леха дремал в своем кресле с предусмотрительно подложенными под колеса кирпичами (Колькина рука!) в теньке под раскидистым тополем, росшим прямо у подъезда. Колька сказал, что поездка займет максимум минут сорок, и мы решили Леху не будить. Всю недлинную дорогу по центральной вулiце Гагарiна за разделяющую город на северную и южную части речку Мжу Колька восторгался моей машиной, ласково гладил рукой торпедо, осторожно дотрагивался до подрулевых лепестков-переключателей, выспрашивал про фирменный субаровский симметричный полный привод. Проездили мы, конечно, не сорок минут, а часа полтора, но когда, сверстав мои дела и закупившись на местном рынке провизией, вернулись к дому на улице Гоголя, Леха, мирно посапывая, еще спал. Колька, осторожно растолкав отца, первым делом выпалил:

– Бать, у дяди Арсения та-акая тачи-ила!

– Да, дядя Арсений у нас богатый! – проворчал в ответ, недобро зыркая исподлобья красными спросонья глазами, Леха. – Дядя Арсений у нас олигарх!

– Какой олигарх? – взъярился за меня Колька. – Бать, ты чего? Дядя Арсений классный!

– Классный он! – передразнил сына Леха. – Ишь, защитничек! Мать Тереза, твою мать! А пожрать вы купили?

– Во! – радостно воскликнул Колька вытаскивая из салона два тяжеленых пакета. – И выпить, и закусить купили. И мороженое купили, импортное, виноградное!

– Тогда чего время теряем? – помягчел взглядом Леха. – Айда наверх, время на ужин, а еще не обедали.

Наверху, пока Колька, гремя крышками, хозяйничал на кухне, мы с Лехой в полутемной комнате остались наедине. Леха сидел в своей тачанке и хмуро дымил в распахнутое окно.

– Ты чего злой такой? – спросил я вполушутку. – На меня наехал, олигархом обозвал.

– А кто ты есть? – дернул головой Леха. – Олигарх и есть. Виноградное мороженое у нас только олигархи себе могут позволить, Ахметовы да Порошенки. Распилили всю страну на вотчины, мороженое жрут, а простой люд хрен без соли догрызает.

– Ну, а я-то тут причем? – нахмурился я, не понимая, всерьез это все, или Леха шутит так. – Я вашу незалэжную не пилил, я москальский, закордонный.

– O то ж, – неопределенно отозвался Леха. – Ты не обращай внимания, Сень, я на второй день всегда смурной такой, дальше лучше будет.

– Дальше? – изумился я. – Ты сколько ж времени гужбанить собрался? Неделю?

– А ты? – прищурился на меня Леха. – Или думаешь, первый раз за двадцать пять с лишком лет приехал, и одними посиделками от старого кореша отделаешься? Неделю и будем гудеть, пока гудок весь не изгудится.

– Не, Лех, я так не могу! – засмеялся я. – Здоровье не позволяет. Мотор у меня последнее время сбоить начал, таблетки глотаю. Аритмия называется. Врачи говорят – паршивая вещь.

– Это навроде, как если опережение зажигания сбивается? – нахмурился Леха. – Да, понимаю, точно – паршивая штука. Наш мотор – не то, что под капотом, так просто трамблерчик на нужный угол не повернешь, проводочек не заменишь. Виктория Ивановна-то моя от такой же примерно напасти преставилась. Ну, ладно, смотри сам, я могу и один.

– Да нет, отчего ж, я тоже рюмку махну, – возразил я. – Надо поправиться, а то потряхивает до сих пор. Просто неделю – это уж слишком.

– Да это я так про неделю! – осклабился Леха. – Стебался. Ладно, пойдем, теперь ты о своих справах розповидаешь. А то вчера как-то не дошло.

Колька сварганил на закусь кастрюльку какого-то потрясающего варева из мяса кусками, картошки и крупно порезанных овощей, и его запах заставил зафонтанировать мои слюнные железы. Неизменная Хортица уже успела замерзнуть, и мы одну за одной, отвлекаясь только на закусь, махнули по три рюмки. В голове зашумело, благо, Леха первый предложил повременить с продолжением во избежание того, чтобы мы снова, не переговорив о делах, по его образному выражению, «не ушли, обнявшись, за горизонт». Колька снова усвистал, с видимым удовольствием оставив нас одних. Я вкратце рассказал Лехе, о приведших меня на Украину сыновних проблемах («Убил бы на хрен!» – отреагировал тот), потом о том, что мешает мне территорию «незалэжной» покинуть.