Текст книги "Дотянуться до моря (СИ)"

Автор книги: Аркадий Гендер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 44 страниц)

Я ласково погладил ее по плечу, еще раз попытался серьезно сам себе серьезно ответить на вопрос, может ли мать, считающая, что у нее есть веские причины, чтобы не отказать родной дочери, недавно переступившей порог совершеннолетия, в интимной близости, претендовать на обозначенное высокое звание, и как мог твердо ответил:

– Нет. Конечно, нет.

Ива вздохнула, снова опустилась на подушку. Ее сигарета не была выкурена еще и наполовину, а она уже потянулась за новой.

– Ты слишком много куришь, – мягко заметил я. – Это вредно.

– Знаю, – отозвалась она с виноватой улыбкой. – Просто до сих пор трясунчик, вон, пальцы ходуном ходят.

Она продемонстрировала мне веер своих тонких длинных пальцев и вдруг зарыдала. Слезы полились из ее глаз потоком, как будто прорвалась сдерживающая их до того задвижка. Я бросился вытирать, утешать, помогать, запричитал: «Ну, Ива, Ивушка, что с тобой, не плачь, не надо!» Но она упиралась, не давала обнять, утешить, мотала головой, трясла руками, и соленые брызги срывались с ее пальцев и ресниц. Я отстал, и скоро она успокоилась сама, последний раз вытерла простыней глаза, еще пару раз хлюпнула носом.

– Извини, – сказала она с носовым французским прононсом. – Отходняк.

Уже почти рассвело. Я протянул руку, вытер мокрую дорожку, поблескивающую на ее щеке. Ива перехватила мою руку обеими своими руками, поцеловала в ладонь, на секунду прижала к себе.

– Ты понимаешь, Арсений, я люблю ее больше всего на свете, больше, чем кого-то еще, больше, чем любила маму, папу, больше жизни, в конце концов. Я, не задумываясь, отдала бы ей почку, селезенку, руку, ногу, сердце, жизнь. А она? Маленькая была такая милая, говорила: «Мамочка моя, любимая!» А потом начала взрослеть, отдаляться, стала колючая, острая. Слова ей не скажи. А начнешь воспитывать, выговаривать, фыркнет: «Мать, я тебя ненавижу!» и запрется у себя в комнате, а я рыдаю полночи в подушку. Или начнет плакать на плече – и ростом-то она не вышла, и ноги короткие, и сисек у нее нет, и прыщи у нее еле-еле повывелись – у меня сердце на куски рвется. А в конце скажет обязательно, что это мы с отцом виноваты, что родили такого гадкого утенка. И угораздило же меня, красавицу-блондинку, выйти замуж за отца с его черными и мелкими доминантными генами! Во всех остальных девяносто девяти случаях, кто бы ни стал моим мужем и ее отцом, она уродилась бы в меня, но ей достался этот самый один процент. Папаша подосрал! Вот о чем я думала, когда выходила за отца замуж? Я ей отвечаю, что мы любили друг друга, что ни о чем другом не думали, а она: «Ни о чем, кроме секса вы не думали, безответственные вы люди!» А теперь приличные мальчики на нее не сморят, одни только ботаны, прыщавые и упырки интересуются, и то только потому, что думают, что она такая же. И в конце – ненавижу вас обоих, вы мне жизнь сломали. Меня обзывает глупой лошадью, его – «злой Калалуш» – это она еще в детстве придумала ему прозвище такое, не знаю, откуда взяла, кажется, что-то вроде Лепрекона. Отец ненавидит это прозвище, сколько раз запрещал так себя называть. Раз вскочил, замахнулся на нее: «Ах ты, дрянь неблагодарная, мы с матерью тебе жизнь дали, а ты нас в чем упрекаешь?!» А она сорвала со стены кинжал родовой, к горлу себе приставила, представляешь? Отец на колени перед ней упал – отдай, а она ни в какую, так с ножом к себе в комнату и ушла. Она вообще за последний год, такое ощущение, что выросла на несколько лет, повзрослела очень, совсем не как ребенок рассуждает. А теперь вот это. И наркотики! Кто знает, это она сегодня первый раз попробовала, или давно уже? Она словно бежит по дистанции, все ускоряя темп. И хватит ли сил до финиша, неизвестно. Как горит на столе свеча, и гореть ей еще долго, до утра, но тут вдруг начинает трещать, плеваться воском и уже понимаешь, что на самом деле огня в ней на полчаса, не больше. Страшно мне, когда думаю об этом.

Она говорила это, глядя прямо перед собою широко открытыми глазами и – странно – не плакала, но слезы то и дело выкатывались из ее глаз. Я обнял ее, поцеловал в соленую скулу.

– Давай спать? Рассвело уже.

Ива кивнула. Я встал, задернул шторы – комната снова погрузилась во мрак. Только закрылись глаза, как сразу зарябило пестро под веками, все ощущения и звуки покатились в гулкую вдаль. Я поймал себя за самый хвостик сознания, скатывающегося в сон.

– Не спишь еще? – позвал я Иву. – Слушай, а что это за тема такая – я не Даша, я Дарья. Всегда так имена сокращали…

– Это у вас, у русских всегда, – не дала мне договорить Ива. – Дарья, Даша, Дашка. По-моему, больше никто так дебильно имена не сокращает. Как-то по собачьи. А Абик дал ей имя Дарья, безо всяких сокращений. И даже не Да́рья, а Дарья́. Это их, иранское имя, в переводе означает «море». Дашка очень гордится им. Ты не знал?

– Нет, Аббас никогда не рассказывал, – ответил я, не став по-собачьи сокращать имя Ивиного мужа до привычного Абика.

Замолчали, сон тотчас снова начал норовить смежить веки. Теперь уже Ивин голос через дрему прозвучал так громко, что я вздрогнул:

– Арсений Андреич, а можно вопрос?

– Да, да, конечно, – ответил я, притворяясь бодреньким.

Ева, до того лежавшая ко мне спиной, снова повернулась ко мне.

– Скажи честно: жалеешь, что Дашку не трахнул, а?

Она глядела на меня с проницательной улыбкой змеи, готовой к броску. Врать не было никаких сил, не хотелось, да и смысла никакого не было, змея не поверила бы.

– Жалею, – честно ответил я. – Это ужасно?

Вопреки своему сравнительному образу Ива не бросилась на меня, а вполне миролюбиво потянулась рукой за сигаретой, но передумала, вместо этого подперла пальцами щеку, придав своему лицу несколько мечтательное выражение.

– Ты знаешь, если бы это разговор состоялся до событий этой ночи, я бы не знаю, что с тобой сделала только за одно предположение о сексе с моей дочерью, – задумчиво сказала она. – потому что убить за это – мало. Провернуть твои яйца через мясорубку, а потом спалить твой похотливый хрен газовой горелкой – вот достойное наказание за это. Но, ты знаешь – сейчас – это почти как в другой жизни. И скажу, что ничего ужасного в этом сейчас я не нахожу. Наоборот, я бы, наверное, была бы даже не против, – правда, не с целью, чтобы удовольствие получил ты, мой дорогой, а чтобы его получила Дашка. Я помню эти детско-юношеские попытки получения оргазма – я, пока не родила, кончать по-человечески не научилась. Она такими подробностями со мной не делится, но я почему-то уверена, что у нее дела с этим не лучше обстоят. Так что разочек, пожалуй, я б тебе разрешила, как бы это цинично ни звучало.

– Что ж разочек-то? – состроил я огорченную мину. – Одной ягодкой виноград не распробуешь.

– Фигушки! – покрутила у меня перед носом фигурой из трех пальцев Ива. – Виноградику ему захотелось! Извольте назад, в стойло, на привычный корм! Может, конечно, и приелось вам уже, но зато высококалорийно и без ограничений, голодным не останетесь. Подавать?

– Конечно, подавать! – засмеялся я. – Знаешь, как в армейке рапортуют, прежде чем сесть за стол: «К приему пищи готов!»

– Ой ли? – не поверила Ива и сильным рывком стянула с моих чресл простыню. – Не похоже, однако! Пациент, смотрю, скорее мертв, чем жив.

– Он просто испуган, – объяснил я. – Образы газовой горелки повлияли. Так что первую помощь оказать надо и, возможно, пациент оживет… Возродится, так сказать… Как Феникс из пепла…

– Из пепла? – уточнила Ива.

– Из пепла, – вздохнул я.

– Так что, возрождать? – спросила Ива.

– Ага, возрождать, – мечтательным голосом разрешил я.

Холодная Ивина грудь мягко легла мне на ляжку. Я закрыл глаза и отплыл в заоблачные дали.

[i] Есть там кто-нибудь? (англ.)

Глава 2. Море

Глава 2.

Море

Когда я открыл глаза, Ивы рядом уже не было. Осторожно, чтобы не разбудить меня, она ушла еще затемно, движимая, думаю, соображением, что родительнице, даже воочию застуканной в ночи собственным отпрыском за стыдными делами, все равно приличествует вернуться домой до наступления утра. Да, уж, ей не позавидуешь: какие после такого ребенку слова говорить, как в глаза смотреть? По мне, так, как говорится, поздно пить Боржоми, могла бы и остаться, тем более, ее присутствие сейчас очень, очень бы не помешало. Волшебный продукт американских фармацевтов продолжал будоражить организм, и сносить эти мощные позывы определенно не было никаких сил. Первой мыслью было позвонить, призвать, взмолиться, но невозможно было ждать ни минуты, да и получить в ответ что-то вроде: «Ах, бросьте ваших глупостей!» (с нее станется!) совсем не хотелось. Пришлось призывать на помощь воображение, и оно быстро нарисовало Иву, лежащую рядом на боку в позе эмбриона. Она еще спит, и я несильно, осторожно трогаю ее грудь, прижимаюсь к ней, повторяя собой все изгибы ее тела, как теленок, тыкающийся губами в вымя матери, сообщаю ей, что голоден, и где у меня горит этот голод. Ива, не открывая глаз, протягивает руку с безупречным ярко-алым маникюром и открывает дверь, впуская раннего нетерпеливого гостя. Я вхожу без стука и – сразу в дальнюю комнату. «О-о-а-а-х-х-х-х!» – выдыхает Ива, впиваясь ногтями в подушку. Я стартую с места в карьер, но утренние визиты недолги, и марафонским этот забег точно не станет. Очень скоро наслаждение вязкой тягучей карамелью сгущается где-то в копчике, разливается звоном в ушах и взрывается фейерверком цветных искр. У меня аж скулы сводит, я секунд десять на глубоком вдохе мечусь по подушкам, до боли сжимая пальцы. Потом выдыхаю и открываю глаза. Пару мгновений ничего не вижу – так были стиснуты веки. Потом темнота стремительно рассеивается, и в последнее мгновение, за которое абрис женского тела по левую руку от меня растворяется в реальной картинке скомканного вороха белых простыней, мне показалось, он был он не совсем Ивин… Вернее, совсем не Ивин.

Туалет, душ, и через двадцать минут я – как огурец. Даже не как огурец – я представился себе в эту минуту почему-то большим, высоким фужером для бургундского вина ручной работы, после очередного употребления тщательно вымытого и протертого. В глубине чистейшего свинцового стекла вспыхивают искры, осторожный щелчок ногтем рядом с кромкой извлекает из ендовы, из всего тулова бокала кристально звенящую ноту «ля» какой-то заоблачной октавы, на границе ощущений человеческого уха. Сомелье замечает на стекле какую-то микроскопическую соринку, и хотя более вероятно, что она – плод его воображения, осторожно выдыхает: «Ф-хо!», и потом тщательно протирает запотевшее место снежно-белой фланелью. Взгляд на свет – теперь идеально! Фужер аккуратно вешается вниз головой в стойку и, качнувшись пару раз, замирает в ожидании, когда он снова будет востребован, и в него в бесчисленный раз польется неповторимый жидкий концентрат души винограда Пино-Нуар, выращенного на крутых склонах холмов солнечного Cote dOr[i].

Страшно хотелось есть, потому что время было давно уже обеденное. Я схватил свой айфон, но изголодавшийся по электроэнергии аппаратик давно отдал концы. Отругав себя, что не поставил с вечера телефон на зарядку (ну, ясно, было сильно не до того, но вдруг кто-то звонил?), но тут же успокоив себя (вечером в субботу, зная, что я на отдыхе за границей – вряд ли), я воткнул в аппарат его аристократически-белый провод, еле дождался, пока он изволит включиться, и набрал Иву. Она откликнулась только на седьмом или восьмом зуммере, словно то, что я, как проснусь, позвоню, не было совершенно очевидно. Неприятненько царапнуло по сердцу – будь я на ее месте, я бы, конечно, держал телефон под рукой, но Ива никогда не обращала внимания на подобные мелочи. «Тогда встречаемся у столовки», – буднично сообщила она, выслушав мой радостный доклад, что «я проснулся и есть хочу». Я быстро натянул шорты с майкой и вприпрыжку вылетел из номера.

Наудачу, раздача пищи в «столовке» (так русские по совковой привычке называют в турецких отелях «ол инклюзив» рестораны шведского стола в отличие от заведений «alacart», которые более соответствуют нашему представлению о собственно ресторане) шла почти непрерывно. Труда найти «столовку» не составляло – аппетитные запахи жарящегося мыса, рыбы, специй, словно звуки одной непрекращающейся гастрономической симфонии, исполняемой оркестром поваров-виртуозов в гигантском театре под открытым небом, разносились по всему отелю. Южная жара обрушилась не меня банной парилкой, в которой только что обильно поддали. За пять минут я стал похож на плохо отжатую мочалку, в голове и в груди снова застучали вчерашние излишества.

Ива ждала меня у входа. Парео на теперь ней было серо-дымчатое и почти прозрачное, а черный купальник под ним был надет, похоже, не для того, чтобы что-то скрывать, а исключительно с целью, чтобы его хозяйку нельзя было обвинить, что она пришла в общественное место голая. Выглядела она сейчас еще более сногсшибательно, чем вчера, хотя вчера мне казалось, что сногсшибательнее просто не бывает. Даже шаг как-то сам по себе еще более ускорился. Уж не для того ли, чтобы все увидели меня рядом с такой потрясающей женщиной и, увидев, позавидовали? О, тщеславие, один из тягчайших пороков человеческих! Даже не подойдя, а подбежав к Иве я, вытянув губы дудочкой, потянулся поцелуем к ее губам, но она, как и вчера вечером, подставила щеку. «Что, Дарья увидит?» – с ехидцей спросил я. Ива, видимо, поняв всю абсурдность таких опасений после ночных событий, сжала губы и только неопределенно пожала плечами. Не нужно было быть особо наблюдательным, чтобы сообразить – настроение у Ивы, мягко скажем, не очень. Ну, да, причину было нетрудно понять, и все-же мне стало как-то не по себе. Так бывало всегда, когда Ива вдруг переставала давать себе труда скрывать в моем присутствии свое плохое настроение, и дело тут было не в моей обеспокоенности причинами каждого такого минора. Дело было в том, что в такие минуты Ива не стеснялась всем своим видом показать, что плевала она с высокой колокольни на все вокруг, и на меня в том числе, потому что ее дела гораздо важнее неписанной обязанности порхать в присутствии спонсора-любовника. Меня это не огорчало, не бесило, но как-то выбивало почву из-под ног, вносило неуверенность в аксиому, что эта женщина – моя. Вот и сейчас я завибрировал, засуетился, начал за подтверждением своих догадок заглядывать ей в глаза, но зеркала Ивиной души были непроницаемо скрыты за стеклами солнцезащитных очков (Armani, 450 долларов).

– Как Дарья? – задал я, вроде бы, беспроигрышный вопрос, после которого Ива, как правило, разражалась долгим рассказом о делах дочери, но и это не сработало.

– С ранья шляется где-то, – с явно деланным безразличием только и ответила она. – Я ее не видела. И – давай не будем о ней, ладно? Меня до сих пор трясет, как вспомню.

Я с готовностью покивал, участливо вздыхая и констатируя при этом, что с душевным контактом у нас как-то не очень. Хорошо, что я не стал звонить ей, проснувшись – ее ответ мог бы стать глубоким нокдауном моему беззаботному отпускному настроению. Я вздохнул, и за недостатком тонких материй повлек Иву удовлетворять более прозаические потребности.

У входа в столовку две молоденьких турчанки в фирменных блузках внимательно следили, чтобы никто, не имеющий оплаченного права, не проник в гастрономический рай за дверью. Мы посверкали у носа юных церберш пластиковыми браслетиками на запястьях, свидетельствующими, что такое право у нас есть и, получив в ответ очаровательную улыбку, вошли вовнутрь. Какое тут было разнообразие съестного! Слюна начала настолько интенсивно скапливаться во рту, что казалось, сглотну я сейчас – и напьюсь, и наемся. Я схватил тарелку размером с приличное блюдо для плова и без разбору начал сгребать с лотков еду – курицу, ростбиф, ветчину, рис, овощи, все подряд. Когда держать блюдо в одной руке стало тяжело, я с сожалением посмотрел на неохваченные мною лотки, вздохнул и, напоследок обильно полив гору вкуснятины на тарелке ароматным соусом, начал искать глазами Иву. Та неспешно двигалась вдоль лотков с малюсенькой тарелочкой в руке, на которой я заметил чуть-чуть чего-то белого и зеленого, должно быть, цветную капусту. Подумав, что плата, назначенная природой за право быть красивой женщиной, все же, пожалуй, чрезмерна, я заказал пробегавшему мимо официанту сразу «two beers» и уселся за ближайший чистый столик. Ива присоединилась ко мне через пару минут, причем еды на ее тарелке особо не прибавилось. Официант принес пиво, получил заказ на «white wine» для дамы и буквально испарился, с привизгом шлифанув подошвами мраморный пол.

– Ну, как говорится, со свиданьицем, – поскоморошничал я, поднимая бокал с пивом.

Ева, отправляя в рот бесцветный кусочек цветной капусты, скучно кивнула. «С ее настроением определенно надо что-то делать», – сказал я себе, но ощущения от полившейся в глотку ледяной бражной влаги заслонили все сложные вопросы на свете. Я выглохтил пинту пива в один присест, все до капли, до последней пенной струйки, с сожалением отнял бокал от губ, осторожно опустил на стол. Внутри разливалось блаженство. Посмотрел на Иву, – мой масляный взгляд и расплывшаяся, дурацки-счастливая физиономия просто обязаны были вызвать как минимум улыбку, но Ива не улыбалась.

– Не люблю усатых мужчин, – только и сказала она, тщательно пережевывая второй кусочек капусты.

Я вытер пивные усы, аристократически рыгнул, едва успев прикрыть рот рукой, и поинтересовался:

– Что так? Затяжки на чулках остаются?

Ивасоображала секунды полторы, и поскольку за это время она как раз успела поднести ко рту запотевший бокал с вином, только что доставленный сверхскоростным официантом, то прыснула она, уловив пошленький смысл ответа, прямо в бокал. Раздалось лошадиное «П-ф-р-ррр!», и вино выплеснулось наружу мелкими брызгами, в основном Иве в лицо. «А-а-а-аа!» закричала она, растопырив руки, распахнув на меня глаза и открыв в немом возмущении рот. Вино капало у нее с ресниц и с носа. Пробегавший мимо официант, почти не замедляясь, выхватил у Ивы из пальцев практически пустой бокал и поставил перед нею новый. «Ну, кто же знал?» – изобразил на лице сожаление я и протянул Иве салфетку.

– Убью! – поблагодарила меня Ива, утираясь.

– У тебя с ночи какие-то кровожадные планы относительно меня, – не удержал я на языке колючку. – Причем очень извращенные. Но ты же знаешь, я люблю извращения.

Ива бросила на меня многозначительный взгляд из-под салфетки, которой она как раз вытирала лоб.

– Я б на твоем месте… – назидательно и гордо начала она, но вожжеотпускающее действие алкоголя уже началось, и меня понесло.

– Да уж, оч-чень интересно было бы увидеть тебя на моем месте! – обильно сдабривая интонации максимальной дозой сарказма, парировал я, не дожидаясь развития Ивиной сентенции. – Особенно сегодня ночью. Особенно, учитывая твое заявление, что против кое-чего ты была бы – пусть разок – но не против. И особенно, если бы Дашку вырвало хотя бы двумя минутами позже.

Ива выстрелила в меня взглядом, который, будь он пулей, прошил бы насквозь мою голову, десяток сидевших за соседними столами на одной линии со мной, стеклянную стену «столовки», толщу атмосферы и улетел бы в безвоздушное пространство. Черт, она же просила! А я врезал конкретно ниже пояса, морда пьяная… Ива закусила губу. Хотя, может быть, она просто не давала пропасть вину? С непроницаемым видом она скомкала салфетку и снова принялась за капусту. Повисла весьма неловкая пауза. Я мысленно нашлепал себе по губам, но нужно было как-то спасать ситуацию, и я уж было собрался нарушить тишину – чем угодно, любой чушью, но Ива не выдержала первая.

– Ну вот, теперь буду пахнуть не своим парфюмом, а этой винной кислятиной, – с серьезнейшим видом заявила она, с демонстративным отвращением нюхая вино в бокале.

Это была маленькая, но победа. Я мысленно перевел дух, но успех нужно было развивать.

– Ивушка, ну, что с тобой? – елейным голосом Джека Николсона из «Иствикских ведьм» начал я. – Ну, нельзя же так, право слово! Ты сама кислее этого вина. Что-то случилось? Мне прямо не по себе от этого, кусок в горло не лезет.

Почти пустое блюдо передо мной недвусмысленно свидетельствовало, что я безбожно вру, но Ива не обратила на это внимания.

– Ты это из-за Дарьи, да? – с видом самой серьезной своей озабоченности решительно ступил на зыбкую почву я. – Вы что, все-таки обсуждали то, что… что было ночью?

Реакции на нарушение запретной темы можно было ожидать какой угодно, от еще одной раздраженной отповеди до извержения Кракатау, но взрыва не последовало.

– Да нет, не из-за нее, – нахмурилась Ива, нервно крутя в пальцах бокал. – С Дашкой, вроде, все в порядке. Утром, убегая, чмокнула меня в щеку, шепнула: «Я люблю тебя, мамочка!» Знаешь, игра такая – я сплю и ничего не слышу, но она-то знает, что я все слышу, и я знаю, что она знает. Типа, еще раз извинилась за ночное шоу, за свое поведение, за все. И знает прекрасно, что после такого у меня сил на разговор, начинающийся со слов: «Знаешь, дочь, нам все-таки есть, что обсудить», у меня не будет. Так что, все хорошо, проехали. Тут папаня ее добавляет. Позвонил ни свет, ни заря, и голосом, как будто всю ночь бухал, говорит, – все, пи…ец, мы разводимся.

– С чего это вдруг?! – с энтузиазмом поддержал перевод темы я. – А он что у тебя, бухает?

– У меня! – фыркнула Ива. – Ты прямо как Софа: «А где он у тебя шляется?» – это когда она звонит мне и выговаривает, что не может найти сына по мобильному, а я говорю ей, что дома его тоже нет уже два дня. Так на какой вопрос отвечать: с чего муж со мной разводится, или бухает ли он?

Я люблю Иву, когда она пытается быть ядовитой и саркастичной, это означает, что и мне не возбраняется быть таким же.

– Начни с развода, – улыбнулся ее шпильке я. – С того, чем, по-твоему, этот отличается от всех предыдущих. Сколько их было – десять? Двадцать? Сто?

Улыбка на лице Ивы была стремительной, как выпад рапириста, но она не укрылась от меня. Разводы у Ивы с ее благоверным были для них занятием вполне привычным. И сейчас я точно знал, по поводу какого развода по лицу Ивы промелькнула улыбка.

Я абсолютно уверен, что среднестатистическую замужнюю женщину, у которой в семейной жизни в целом все в порядке, склонить к адюльтеру практически невозможно. Я имею в виду, конечно, женщин обыкновенных, в сексуальном плане укладывающихся в пределы нормы, а не чокнутых нимфоманок, у которых весь смысл жизни, перекрывая такие категории, как мораль и здравый смысл, сосредоточен на короткой дуге между пупком и копчиком. Но такие экземпляры все-таки редкость, лично мне за всю мою достаточно бурную в этом плане жизнь подобное явление, сохраненное памятью как «Люба, жена прапорщика», встретись всего один раз. За те несколько месяцев безудержного и непрерывного траха, которым единственным словом только и можно охарактеризовать наши отношения, у меня сильно пошатнулась молодецкая тогда еще потенция и вера в женскую супружескую верность. При этом бросить ее, как подсказывал здравый смысл, сил у меня не находилось не только из-за нежелания признать капитуляцию моих возможностей перед ее потребностями, но и потому, что красива и сексуальна она была до чрезвычайности. К счастью, ее не вылезавшего из командировок мужа-прапорщика перевели-таки совсем из Москвы, пришлось двигаться вслед за благоверным и Любе с детьми. В последнюю нашу ночь, когда утра я ждал, как марафонец конца бесконечной дистанции, Люба – видимо, на прощание – «просы҆палась», что оба ребенка «получились» у нее не от мужа, и что отъезду из столицы в дальний гарнизон она даже рада, потому что мужиков голодных там – как в тамошней тайге деревьев. После феерического расставания с Любой я месяц в сторону женского пола смотреть не мог, а последнюю информацию о ней получил пару лет спустя от случайно встреченного на рынке хахаля ее лучшей подружки, с которым пару раз случалось бывать в одной компании. Он поведал, что в гарнизоне Люба развила такую бурную деятельность, что сначала ей, объединившись, наваляли жены приманенных ею служивых мужиков, а закончилось все совсем трагически. Любин муж, у которого, видимо, глаза на женины безобразия были на открытие не легче Виевых, таки прозрел, избил жену до полусмерти, обезобразив лицо и оставив калекой на всю жизнь, а сам, не дожидаясь «светившего» ему срока, повесился в тюремной камере. Я долго не мог отойти от этого рассказа, – всякий раз при воспоминании о Любе у меня сжималось сердце. А еще я думал, что какое счастье, что не все женщины таковы, как Люба, прапорщикова жена.

И совершенно не факт, что мы с Ивой, даже столь часто общаясь, стали бы любовниками, если бы у них с мужем все было нормально. Но после выхода из СИЗО у Аббаса конкретно «крыша поехала», мужик задурил, сначала вроде бы ударился в религию, но потом, по образному Ивиному выражению, «религия вся в конец вылезла», как в прямом смысле – в возрасте под сорок Аббас «обрезался», – так и в переносном. Бездельничающий, неделями прохлаждающийся на даче Аббас нашел где-то в Серпухове тетку – мусульманку, не то татарку, не то узбечку по имени Зубейда, как утверждала Ива «черную и страшную, как Баба-Яга», да еще и старше его лет на десять. Причем отношений с ней Аббас от жены не скрывал, утверждая, что построены они исключительно на внезапно возникшем у него после тюрьмы тяге к изучению ислама. «Ты ведь не можешь удовлетворить мои потребности в этой области?» – спрашивал он жену. Ива отвечала, что в любую минуту готова удовлетворить любые потребности мужа хоть в области, хоть в Москве, хоть в любой точке необъятной нашей родины, были бы эти самые потребности. Мы ржали над этими Ивиными «чуть ниже пояса» рассказами, но не заметить, что она очень болезненно ревнует мужа к «Бабе-Яге», было невозможно. Закончилось все тем, что в очередную пятницу приехав на дачу, Ива не смогла лечь с мужем в одну постель, потому что от того «перло чужой потной бабой». Тот особо факт супружеской измены и не отрицал, сказав лишь, что случилось это в порыве религиозного экстаза и добавил, что истинному мусульманину Шариат позволяет иметь четыре жены. Ива в ответ влепила мужу пощечину. Аббас очень серьезно заявил, что истинный мусульманин не может позволить себе жить с женщиной, которая осмелилась поднять на мужа руку. Он встал и торжественно три раза произнес: «Ты мне не жена!», объяснив, что это «талак» – развод, и что они теперь не супруги. После чего сел в машину и уехал. Ива, забрав Дашку, пешком ушла с дачи. Неся уже немаленькую дочь на руках, она по ночи прошла восемь километров до станции и едва дождалась первой электрички в открытом павильоне на платформе. «Так что, со мной развелись, – грустно усмехаясь, рассказывала Ива. – По всей шариатской форме. Подскажи, мне плакать или смеяться?» Это было месяц, наверное, или чуть больше до закончившихся диванными полежалками наших кухонных посиделок на проезде Шокальского. А много позже, когда во время одного из неизбежных между соитиями разговоров как-то сама собой затронулась тема адюльтера и обоюдной за него ответственности участников, Ива, с хитрой улыбочкой промурлыкала: «Ко мне какие претензии – я тогда вообще разведенка была!» Сейчас – я знал – Ива улыбнулась, вспомнив этот их с мужем первый развод и тот наш разговор.

– Да, наверное, десятка полтора было, – ответила Ива, – я со счета давно сбилась. Но сейчас он сказал, что все не как раньше, что это не «талак» какой-нибудь, а гражданский развод, «серьезно и по-настоящему».

– У-у! – протянул я. – Звучит грозно. Сама-то веришь?

– Да давно уже к этому шло, – собрав поднятыми бровями в мелкое гофре загорелую кожу на лбу и сосредоточенно оценивая подушечкой левого безымянного пальца остроту зубьев вилки, ответила она. – Похоже, придется поверить.

– Ну да, двенадцать лет как минимум, – усмехнулся я, снова вспомнив их первый «талак» и то, что за этим последовало. – Если сравнить разводную составляющую ваших с Абиком матримониальных отношений со стадиями болезни, то она давно уже перешла в хроническую. Но вялотекущий хронический процесс, как правило, причиной смерти не бывает. Больной умирает от обострения заболевания, понимаешь? (Ива стремительно зыркнула на меня глазами, – мол, понимаю, не дура). Развод для вас – привычное, хроническое состояние. Если вы уже столько лет «с понтом» разводитесь, если давно к этому идет, как ты говоришь, то почему бы ему не «идти к этому» еще годик? Или три, или пять? Почему сейчас? Что случилось?

Евины губы поджались характерной «подковкой» в выражении, означающем что-то вроде «черт его знает».

– С одной стороны, ничего, вроде, не случилось, все по-прежнему, – через пару секунд перешла на вербальное общение она. – А с другой… После тюряги на чердаке у него конкретно засвистело, ты же знаешь…

– Ну, да, знаю, – встрял я, – не новость. «Сильно» не новость, я бы сказал.

– Да, не новость, – согласилась Ива, только быстрым недовольным движением бровей вниз отреагировав на то, что ее перебили. – Но с годами это все как-то углублялось, потихонечку, незаметно даже для меня самой.

Она замолчала, глядя в одну точку и сжав в узкую полоску губы.

– Ну, а в чем это проявляется? – осторожно потормошил ее я. – Ты имеешь в виду мусульманство это его?

Увлечение Аббаса исламом стало неожиданным не только, например, для меня, но и для всех людей, знавших его гораздо ближе – для Ивы, и даже для его матери. Но Софа (а я знал все это по рассказам Ивы) тому, что сын ударился в «религию предков», рада не была, но восприняла без удивления, прокомментировав это так: «У «них» это, как у волков. Волка (она выговаривала это слово с ударением на последней букве) можно вегетарианцем вырастить, если мяса с младых зубов ему не давать, и если он от такого рациона не подохнет. Но мяса есть он от этого не разучится – только дай, с рукой оттяпает. Так и «они»: как их не воспитай – атеистами, коммунистами или этими, как их – агностиками, все равно в один прекрасный момент начинают Коран свой бубнить. Вон Мераш мой (имелся в виду покойный отец Аббаса) – всю жизнь «членом» был, в парткомах, секретарем парторганизации всего комбината своего мог бы стать, если б не помер. А дома утром и вечером всегда в угол свой на колени на коврик вставал, и лбом об пол стучал, как гвозди забивал. На работе, ясно – ни-ни! На работе вместо Корана – передовица из Правды! Он как начнет гвозди эти свои заколачивать, я его спрашиваю: «Что ж ты только два раза в день молисся, еже ли вам Аллах ваш пять раз предписал?» А он смеется: «Членам партии два раза достаточно, Ленин с Мухаммедом договорились!». Но он-то ладно, из глухого абазинского аула, под муэдзина с пеленок просыпался и засыпал, его марксизмом-ленинизмом поверх ислама намазали, вот тот всю жизнь, как тяга к мясу, сквозь все слои и пробивался. А Абик? Москвич, мама русская, сам пионер-комсомолец – а вот тебе, пожалуйста! Папашины гены и всей ихней родни. Их, как волков от мяса, от этого не отучишь!» Ива относилась ко всему этому с гораздо меньшей терпимостью: «Сидим за столом или телевизор смотрим всей семьей. Этот вдруг вскакивает, начинает носиться по квартире, – он, видишь, ли, время намаза пропустил на две минуты, и вопит: «Где мой коврик?», так, что Дашка подпрыгивает. На х. й мне этот коврик его сдался?!» В наших разговорах Ива именовала это мужнино увлечение не иначе, как «это его мусульманство», словно подчеркивая, насколько несерьезно и негативно она к этому относится.