Текст книги "Дотянуться до моря (СИ)"

Автор книги: Аркадий Гендер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 44 страниц)

Уже много потом, после «реконкисты», мне как-то раз снова удалось спровоцировать Иву на разговор на «щекочущую» тему. После пары бутылок шампанского у нас завязалось подобие игры под условным названием «кто, когда и с кем». Формат игры получился такой – каждый пишет на бумажке по пять вопросов, и другой, наугад вытащив один, должен на него ответить – честно, что называется, «без б…». Ива согласилась (наверное потому, что была изрядно выпивши), и видно было, что она пожалела об этом уже через секунду. Думаю, не только потому, что любые ее «шпилястые» вопросы были мне, как дождик унитазу, а из-за того, что не зная моего интереса к теме Эдуарда, она «просекла» его интуитивно. И вот сейчас главный вопрос, который я выкорявливал на клочке, звучал, естественно, так: «У тебя было что-нибудь с Эдуардом?». Ива написала свои вопросы, мы со смехом свалили бумажки в мою шапку и стали тянуть. Первым тянул я, доставшийся мне вопрос был о том, не поддерживаю ля я до сих пор постельных отношений с Беатой. Я сделал на Иву глаза-блюдца, картинно перекрестился и честно сказал, что нет. Потом тянула Ива и было видно, как она волнуется. Но мне не повезло: Иве достался вопрос «Был ли у тебя секс с женщиной?», на что она состроила брезгливую гримасу: «О, нет! Это – не мое!» А в конце, когда уже одевались, Ива развернула все мои вопросики и, показав мне тот, главный, про Эдуарда, спросила: «Ты этот хотел, чтобы мне достался?» Я кивнул. «Какой же ты глупый, Сеня, – улыбнулась Ива. – Если тебе так важен ответ на этот вопрос, тебе нужно было его написать на всех пяти бумажках, и я была бы вынуждена на него ответить, потому что о пяти РАЗНЫХ вопросах разговора не было». «Так ответь сейчас!» – воскликнул я. «Поздно, дружок, – со смехом щелкнула меня по носу Ива. – Видит Бог, я бы честно ответила. У тебя был шанс, но ты его не использовал. И вообще – должна же быть в женщине какая-то загадка? Я и так думаю – не слишком ли много ты обо мне знаешь?» Я смотрел на нее со смешанным чувством восхищения и страха – восхищения от простоты уловки и страха перед женским коварством. Уже в дверях существенно сильнее обычного пьяная Ива, качающаяся, как осина на ветру на своих длиннющих ногах, остановила меня и, делая «вжик-вжик» замком молнии на моей куртке, с пьяной таинственностью прошептала, дыша мне в ухо ароматным перегаром: «Какую же фигня обо мне тебя интересует, мой мальчик! Если бы ты знал, какой мадридский двор скрывается вот тут (она постучала острым лаковым ногтем себе по виску) и вот тут! (она с размаху хлопнула себя ладонью по ширинке джинсов). Будучи тоже весьма нетрезв, я это заявление пропустил мимо ушей, сочтя его пустым бахвальством. Но потом оно всплыло и прочно засело у меня в голове, и как-то раз я подшпилил Иву «мадридским двором». Она округлила на меня глаза, потом рассмеялась и сказала: «Чем скромнее в душе женщина, тем больше ей хочется иногда выглядеть шлюхой. Не бери в голову, просто хотела спьяну тебя поэпатировать. Подбросить, так сказать, дровишек в костер твоего интереса ко мне». Я заверил Иву, что «костер моего интереса» к ней горит ярко и не нуждается в том, чтобы его поливали бензинчиком чужой шлюховатости. «Мужчины любят скромниц, но трахать предпочитают почему-то распутниц», – поставила афористическую точку в разговоре Ива, и больше к этой теме мы не возвращались.

– Нет, не рассказывала, – словно клещами вытягивая из себя слова, сказал я. – Но я понимаю, о чем речь. Твой отец тогда по этому поводу разукрасил матери лицо, верно?

– Да, я слышала их разговор из-за двери, – ответила Дарья. – Пожалуй, это первое мое детское воспоминание, которое я помню отчетливо. Наверное, испугалась очень. Отец громко кричал на маму, именно тогда я в первый раз услышала слово «шлюха». Потом он бил ее. Мама умоляла пощадить, говорила, что тот человек изнасиловал ее, но отец не верил и все равно бил ее, я слышала удары и мамины крики. Тогда я громко расплакалась, и они оба прибежали ко мне. Помню, мать одной рукой гладила меня по волосам, а другой закрывала лицо.

– Во, блин! – не найдя других слов, крякнул я. – Так этот Эдуард маму, выходит, изнасиловал? Именно поэтому твой отец пошел с ним разбираться?

– Ну, да, потому что мама так сказала, – сказала Дарья. – Отец говорил, что надо писать заявление в милицию, что он этого гада посадит. Но мать умоляла его не делать этого, потому что она не перенесет позора. Тогда отец сказал, что разберется с Эдуардом сам…

– Но вместо этого Эдуард разобрался с ним, так? – перебил я, демонстрируя осведомленность в вопросе.

– Ага, – подтвердила Дарья. – Отец вернулся разукрашенный почище мамы. У них снова были шумные разборки, отец кричал, что Эдуард утверждал, что все было по доброй воле, мама, естественно, все отрицала. Закончилось тем, что отец снова ее ударил, но мать больше терпеть не стала и дала сдачи. Потом они выпили бутылку водки, помирились и долго трахались на кухне.

В голове мгновенно нарисовалось: голая Ива, как кошка всеми лапами на остром коньке крыши, уместившаяся коленями и локтями на маленькой табуретке, и пыхтящий, как марафонец перед финишем, Аббас у нее за спиной. В маленькой кухонке не продохнуть от табачного дыма, на столе пустая бутылка из-под водки. Ивино лицо уже пошло красными пятнами, радужка глаз уже почти скрылась под дрожащими верхними веками. Из последних сил сопротивляясь подкатывающим судорогам, Ива через плечо бросает на мужа благодарный взгляд. Даже сейчас, раскрасневшаяся, растрепанная, она все равно ошеломительно красива, и даже трехдневный фингал под правым глазом не портит ее. Аббас улыбается жене в ответ, и такой же фингал у него, только слева и свежий, густо-сливовый, становится особенно заметен.

– То есть, доподлинно так и не известно, по согласию был секс у Ив… у твоей матери с этим Эдуардом, или нет? – прогоняя видение, спросил я.

– Почему, известно, – снова усмехнулась Дарья. – По согласию. Как мама скажет: «По любви-с». И не только в тот раз. После всего, хотя отец настоял, чтобы мама сразу же уволилась, она еще долго ездила в этот зал.

– Ну, а это-то ты откуда знаешь? – сердито буркнул я.

– Из самого достоверного источника, – с видом иллюзиониста, делающего руками «Вуаля!», ответила Дарья. – От самой мамы! У нее нет секретов от тети Тани, а двери в квартире были тонкие. Вы ведь знаете тетю Таню?

Я знал тетю Таню, Татьяну – давнишнюю Ивину подругу. Это была высшей степенью неприятная особа неопределенного возраста с резким голосом и визгливыми интонациями, почти альбинос с бесцветными глазами, веснушчатой розовой кожей и жидкими волосами цвета незрелого абрикоса. Плоскогрудая и костлявая, как расплющенный колесами моток ржавой стальной проволоки в дорожной колее, она представляла собой такой контраст с излучающей красоту и изящество Ивой, что не задаться вопросом, что у этих женщин может быть общего, мог только плоховидящий. Не смог избежать подобного вопроса и я, получив в ответ от Ивы движение бровей – не то раздраженное, не то несчастное, и загадочную фразу: «Лучшую подругу, как родителей, не выбирают». Но при всей внешней парадоксальности их отношения были близки и крепки. Ива, сама того не замечая, часто упоминала Татьяну в своих ответах на мой вопрос: «Ну, как дела?», да и в неизменную Турцию они, как правило, ездили втроем – Ива, Дарья и тетя Таня. Впрочем, на наших отношениях существование «тети Тани» никак не сказывалась: видя нашу обоюдную идиосинкразию, Ива на совместном общении благоразумно не настаивала.

– Они с тетей Таней пили на кухне, мама рассказывала, как они делали с Эдуардом это на батуте, подкидной доске и эллиптическом тренажере. Тетя Таня спрашивала, что такое эллиптический тренажер, а мама отвечала, что это лучшее приспособление для траха после люстры в Большом театре, и они ржали над этим, как лошади. Они долго мусолили эту тему, постепенно напивались, эллиптический тренажер у них превратился в тренажер для эллиптических мышц, тетя Таня спрашивала, как у Эдуарда обстоят дела с эллиптической мышцей, а мама отвечала, что мышца эта у Эдуарда – нечто феноменальное, и что ее надо выставлять в рамочке в Третьяковке между картинами Иванова и Ге. Когда они совсем напились, тетя Таня просила маму посодействовать, чтобы Эдуард и ее изнасиловал пару раз своей знаменитой эллиптической мышцей. Они стали это развивать, совсем слетели с катушек и ржали без передыха минут пятнадцать, пока не вернулся отец и не разогнал их.

– Так что с изнасилованием «отмаза» у мамаши была, что называется, «левая», – подвела черту под темой Эдуарда Дарья. – Отцу перепало ни за что.

В ее голосе прозвучала издевка, совсем короткая, как зернышко на одном кадре кинопленки. Но несмотря на то, что издевалась Дарья не надо мной, это зацепило, обожгло, как пощечина, наполнило раздражением на эту новенькую, молодую, не отягощенную угловатым рюкзаком прежних ошибок девочку, без зазрения сливающую всю родительскую подноготную. Опять захотелось взорваться, и только ужасно противное на вкус чувство соучастия не дало – сам хотел, не просил, но и не остановил. Однако порыв был такой сильный, что я встал с постели, но памятуя, что идти некуда, только снова зажег сигарету. Дарья молчала, словно ожидая моей реакции, но как реагировать, я не знал.

– Слушай, Дарья! – даже не сдерживая раздражение, нашелся, наконец, что сказать я. – Не сходится тут кое-что. Как ты можешь помнить все это, в таких подробностях? Ты ведь пигалица была, из-за табуретки не видно. Сколько тебе было – четыре?

– Четыре с половиной, – совершенно серьезно поправила меня Дарья. – Я прекрасно помню себя с двух лет. А прислушиваться к разговорам взрослых я стала как раз с этих событий, меня они страшно занимали, хотя я не все тогда понимала, конечно.

– А если не понимала, как запомнила? – зацепился за подставочку я. – Про эллиптическую мышцу? Про Иванова с Ге? Ты когда про Ге узнала? Классе в восьмом? Что, тогда услышала, а теперь вспомнила?

Ах, как приятно было размазывать эту наглячку! Вот только мой обличительный порыв ничуть ее не смутил.

– Я и сейчас ничего про него не знаю, – пожала она плечами. – Из контекста следует, что художник, видимо. А насчет запомнить – это просто: я могу включать в голове что-то вроде диктофона и запоминать услышанное один в один. Меня сколько раз проверяли: до десяти страниц печатного текста – точно, больше просто не пробовали.

– И эйн, цвейн, дрехт, какава. Амитугурицуфари паридрикербикер. Аратара пана кана голо золоволо пело цело паровоз! – неожиданно для себя самого выдал я с детства вызубренную наизусть цитату из «Бумбараша». – Повтори!

– И эйн, цвейн, дрехт, какава, амитугурицуфари пари дрикербикераратара пана кана голо золоволо пело цело паровоз, – глядя на меня, как на идиота, без запинки выдала Дарья. – Бред какой-то. Это что – заклинание племени олигофренов? Или считалочка детская?

– Вроде, – буркнул я, отчетливо вспоминая, как классе в третьем на спор с пацанами зубрил эту «считалочку» куда дольше. – Ладно, валяй дальше.

– Потом посадили и выпустили папу, он начал гулять, и у мамы появился ты, – голосом размеренным, как в фильмах Дискавери Джиогрэфик, рассказывающих об эволюции жизни на земле, продолжила Дарья. – Как у нее было с тобой, я видела у Софы на квартире…

– Ты уже третий раз об этом рассказываешь, – с трудом сдерживая раздражение, перебил ее я.

– Детские впечатления от увиденного, видимо, были настолько сильны, что хочется делиться ими вновь и вновь, – с язвительной усмешкой парировала Дарья.

– Как и мои от увиденного в Турции, – не дал ей спуску я.

Дарья поморщилась, словно от зубной боли.

– Да уж, дура обдолбанная! – воскликнула она. – Ну вот какого фига поперлась? Хотя, если честно, маманя сама вас спалила. Могла бы сказать все как есть, но у нее то: «Мы ведь подружки, Дашенька?», то «Знай свое место, малявка!». Я и так сильно подозревала, что не с подружкой какой-то там время она проводит, стала ей назло названивать, она телефон выключила. Ну, мне вообще жесть как вставило мамашу в лицемерии уличить.

– А как нашла-то ты нас? – не удержался от давно мучившего вопроса я.

– Да элементарно, – пожала плечам Дарья. – На рисепшене дала пять долларов, спросила, в какие номера из рашика сегодня заехали. Оказалось, что только в два, и только в одном оказалась незапертой дверь. Ну, я и ввалилась безо всякой задней мысли, а там у вас та-а-кое! Мне бы, дуре, конечно, обратно, пока не поздно, но по обкурке вставило поприкалываться.

– Постой, постой! – перебил ее я. – Поприкалываться? Ты хочешь сказать, что ты это все… сыграла?

– А ты что думал? – криво усмехнулась Дарья. – Что я всамделишно к маме родной за лесбийскими утехами полезла? Вкусить, так сказать, родного лона? Я что, умственно-недоношенная?

– Да нет, – пожал плечами я. – Зато обдолбанная.

– Ну, положим, не такая я уж была и обдолбанная, – захорохорилась Дарья. – Просто настроение было приподнятое, решила пошутить.

– Ну, и шуточки у вас, – сухо ответил я. – Твоя мать отнеслась к этому более чем серьезно

– Ну, да, – виновато скосила на меня глаза Дарья. – Афигённый вышел невдобняк! Хотя, конечно, интересный был бы экспириенс на тему, насколько преувеличена максима: «Любящая мать для своей дочери на все готова!»

Всем своим видом Дарья показывала, что не просто шутит, но и понимает, что шутка вышла «сильно ниже пояса». Я вспомнил Ивины самомучения на этот счет и решил шутку не поддерживать.

– Есть экспириенс за порогами всех возможных норм, – отрезал я. – Так эпатировать мать недостойно.

Дарья нахмурилась, но кивнула.

– Согласна. Не в себе была. Извините.

Я не испытывал от вынужденного морализаторства никакого удовольствия, но все же не смог удержаться:

– У матери прощенья надо просить, не у меня.

– Да я, в общем, извинилась, – пожала плечами Дарья. – Вечером следующего дня, ты только уехал. Если без деталей, то она так мне по фейсу приложила, что я с пуант слетела. И никакой трагедии, через два часа снова подружки были. Если бы не чувство вины, я не представляю, что могла бы учинить в ответ на такой не сильно педагогический мамашин порыв. Впрочем, если бы не мое ночное выступление, и она не стала бы меня лупить. Так что, в этом вопросе мы с ней квиты.

"В этом? А в каких-то других – нет?» – мелькнуло у меня в голове, но я не стал еще больше накалять обстановку.

– Вы чего хоть тогда накурились-то? – разряжая атмосферу, спросил я.

– Да это Володя-придурок намешал какую-то дрянь, Лавуазье хренов! – с энтузиазмом подхватила Дарья. – Он на третьем курсе химфака и в свободное время изобретает всякие смеси с интересными эффектами. В Турции, оказывается, эфедрин не запрещен, мы заказали по интернету, привезли без проблем. Ну, Володя «винт» и забабахал. Накрыло-то хорошо, а что потом обоих колошматило, он уверял, что у турок в аптеках химикаты паленые. Но я думаю, сам чего-то накосячил, троечник! Я-то до этого ничего кроме чистого снега не пробовала, от него воздушно так, только утро потом хмурое. А он говорит, что придумал микс такой, вообще без побочек, он его «горячий снег» называет, фильм еще такой был, помните?..

Меня передернуло. Наверное, все-таки не от того, что название фильма про то, как красноармейцы ценой жизни сдержали танковый прорыв Манштейна на выручку запертой в «котле» армии Паулюса, было прыщавым Володей взято названием наркотической смеси. Больше – от неожиданно выяснившихся глубоких знаний девятнадцатилетней соплячки о разной наркоте. Я-то полагал, что тогда в Турции у Дарьи с наркотиками была так, случайность, курортный эпизод, первый и единственный раз. А почему, собственно, ты так думал? Да потому, что до сегодняшнего дня тебе это вообще было до фонаря, это были Ивины заботы. А сейчас эти заботы становились моими.

– «Снег», «винт»? – нахмурился я. – Не слишком ли опытна такая кроха в подобных вещах? Ты что, наркоманка?

– Я не кроха, – совершенно без интонации, как в ответ на вопрос о времени говорят «половина второго», поправила меня Дарья. – И не наркоманка. Ты что, считаешь, что если человек пробовал наркотики, то он уже все, неисправимый наркоша?

И она подняла на меня спокойный, но очень вопросительный взгляд. Я замялся, и не столько потому, что в точности так я не считал, сколько из-за того, что воспитательная доминанта дискуссии диктовала ответить утвердительно.

– Ну, в общих чертах, пожалуй, да, – решительно произнес я.

– Взгляд с точки зрения уголовного кодекса, – прокомментировала Дарья. – Странно, учитывая уровень человека, от которого я это слышу. Я тебя уверяю, что никогда не стану наркозависимой. Я лучше убью себя, но под вонючую тушу какой-то там сраной химии не лягу. Хотя, конечно, вы можете посчитать это заявлением самонадеянной девчонки, но я про себя это знаю точно. Абсолютно точно.

И, словно вбивая одним ударом гвоздь вместо точки в окончании предложения, она коротко и резко кивнула головой. Я посмотрел на нее с сомнением.

– Но ты же согласна, что устроенный тобою в Турции перформанс по трезвой лавочке ты бы никогда не учинила? То есть, ты полностью находилась под влиянием наркотика, который настолько изменил твое сознание, что ты принимала ненорму за норму. Как же ты можешь говорить, что не ляжешь под химию, если ты просто пропустишь момент, когда уже полностью будешь под нею?

– Да, да, да, знаем! – отмахнулась от меня Дарья. – Азогнозия, активное отрицание того, что болен. Но, во-первых, я ж не дура, чтобы отрицать очевидное, и наедине с собой я, поверь, бываю очень самокритичной. А, во-вторых, я не собираюсь переходить в тяжелую категорию. Героин, крэк, дезоморфин – это не мое! Как говорится, невысоко взберешься, так больно и не падать. Я так, балуюсь, в Турции это было у меня третий… ну, четвертый раз в жизни. А то, что, не будь я под накрышкой, никогда бы этого не сделала, так люди спьяну и не такое творят! Получается, отключать себе тормоза химией – нельзя, а французским коньяком, например, можно, да?

Я вспомнил несколько в высшей степени «стремных» ситуаций, в которые я в разные годы попадал после того, как перебирал с алкоголем, и не нашелся, что возразить. Минуту назад у меня в душе ледяной иглой звенело отчаяние по поводу того, что вся эта необычность, умность, взрослость этой девчонки – всего лишь результат химической реакции, может быть, прямо сейчас шипящей в ее мозгу. Черт, связался с наркоманкой, и это делает и без того чудовищно сложные отношения с ней совершенно постыдными и безвыходными. Теперь это отчаяние ушло, разошлось, как ложка растворимого кофе под натиском струи кипятка.

– Но… зачем это вообще тебе нужно? – примирительно спросил я. – Даже очень редко, раз от разу? От чего ты в этой жизни хочешь убежать? Что тебе в ней настолько невыносимо? У тебя все ровно…

– У меня все ровно?! – закричала Дарья. – Ну, да, если сравнивать с проблемами… ну, я не знаю… беженцев где-нибудь в Западном Сахеле, то, наверное, у меня все ровнее ровного. Но мне мое «ровно» представляется так: неказистая девятнадцатилетняя девчонка, как ты образно подметил, «ни кожи, ни рожи», коротконогая, без сисек, у которой только что сгорел без остатка, как в адском пламени, отец, путающаяся с любовником своей красавицы-матери, который старше ее на тридцать лет. На прилично «выскочить замуж» нет шансов, а на приличное образование нет денег. Принцы на белых конях пород «БМВ» и «Ауди» на таких как я не заглядываются по определению. И что делать? Как большинство – залететь от кого-нибудь не сильно пьющего и попытаться под этим лозунгом создать ячейку общества с шансами развода через пару лет выше восьмидесяти процентов? Или как меньшинство – пойти в шлюхи в надежде заработать на относительно обеспеченное будущее старой девы, ненавидящей все человечество? Когда я выпускаю из рук вожжи самообладания и разрешаю себе задуматься о своем настоящем, где я никому не нужна, и будущем, где в лучшем случае никто не нужен мне, я конкретно жить не хочу. Я даже место для наиболее быстрого сведения счетов давно уже подобрала, на мосту одном живописном. И когда я вот так заштопориваюсь, по сравнению с этим «хмурое утро» после «снега» кажется вполне себе солнечным.

Она замолчала как-то сразу, как будто в изрыгающем клубы белого дыма огнетушителе кончился порошок, – бессильно опустившаяся голова только добавляла сходства. Я смотрел на острый пробор, идущий через ее густые темные волосы, и испытывал жалость, возмущение, сочувствие, желание сопереживать и дать саркастическую отповедь, обнять, укрыть и подвергнуть остракизму одновременно. Все мыслимые порывы бушевали сейчас в моей груди. И еще – подумалось о Кирилле.

– Ну, почему ты говоришь, что ты никому не нужна? – сплетя, наконец, как нитку из кудели, из вороха чувств ариозо доброй бабушки, осторожно сказал я. – Мать тебя любит безумно…

– Да, да, проходили, – раздраженно мотнула головой Дарья. – Только это – совсем другое. Эгоистическое нежелание расстаться с когда-то частью себя самой – вот что такое любовь матери к повзрослевшему эмбриону. Всепоглощающее, часто жертвенное, но всегда эгоцентрическое чувство. В нем нет ни капли понимания того, кто есть ребенок на самом деле, что ему нужно, какова его миссия в этом мире. Мать Иисуса не понимала, кто есть ее сын, и он был вынужден отречься от нее, иначе он не смог бы выполнить свое предназначение. Вообще, если бы людям было достаточно только материнской любви, они давно вымерли бы.

«Много ты знаешь, как твоя мать тебя любит!» – подумалось мне, снова вспомнив турецкие Ивины откровения.

– Ладно, послушай, но все ведь так живут! Понимаешь, все! – слегка подустав от всего этого «Paint It Black»[ii], воскликнул я.

– Я – не все, – глухо ответила Дарья. – Я не хочу, как все.

Повисшая тишина была ощутима, как стынь тридцатиградусного мороза через оконное стекло.

– Эк я вас загрузила, однако! – подсвеченными струями умершего, казалось, фонтана внезапно буквально взмыла верх Дарья. – Да ну это все, ей Богу! Я вполне способна управлять своими настроениями. О чем, бишь, мы? Так ты, выходит, в этих делах совсем, что ли, чайник, да? Никогда ни через «пых», ни через «нюх»?

– Полный, – признался я. – Не пробовал никогда, ничего, и считаю это одним из главных своих достижений.

– Да ты што-о-о-?! – в очень реалистичном радостном изумлении всплеснула руками Дарья. – Не может быть! Если судить по мне, то это как сохранить девственность лет до ста, ха-ха! И что, никогда не хотел попробовать? Просто – ощутить, как это?

– Да нет, хотел, конечно, – признался я. – Но во времена моей молодости это было даже не то что предосудительно, а вообще за границами понимания. Да и вообще: наркотиков у нас не было, это все там, на загнивающем западе. Помню статью про новейший наркотик ЛСД в журнале «Техника – молодежи»: жуть кошмарная, люди из окон выкидываются! Ну, зачем же такое на себе пробовать? Это уж я потом узнал, что у ЛСД, например, синдрома привыкания нет, и вообще это – единственное лекарство при некоторых заболеваниях. А когда все это стало без проблем купить, уже было не до того, да и старый стереотип действовал. А может, так просто случая и не представилось.

– А вот отец пробовал, – пожала плечами Дарья. – Наверное, не мыслил стереотипами.

Я внимательно посмотрел на Дарью.

– Ты же не тот случай, когда при аресте отца напоили водичкой с героином, имеешь в виду?

– Нет, конечно, – дернула губами она. – Когда он ездил на Кавказ к родне, он сам потом рассказывал. Там все его дядья «пыхают» – и дядя Шахрат, и дядя Парвиз, и другие. Вообще все на наркоте лет с пятнадцати. Или «пыхают», или жуют. Отец говорил, что и его уговорили, и он попробовал один раз. Я его подколола, что, наверное, не раз и не два, он начал жеманничать, хи-хи, да ха-ха – так поняла, что он там с ними с этой кочерги и не слезал. Он вообще оттуда какой-то обалдевший приехал. Правда, он и раньше такой бывал, я помню. Но, ладно, о покойниках – или хорошо, или ничего. Хоть он нас с матерью сильно последние годы доставал, все-таки он мне отец был, как-никак.

«Да, точно, или хорошо, или ничего», – эхом в ушах отозвались Дарьины слова, и перед глазами промелькнуло на мгновенье лицо Аббаса с его фирменной, зло-ироничной усмешкой на губах.

– А давай попробуем? – прильнула ко мне Дарья. – Вдвоем? В первый раз ощущения просто фантастические.

Странно – я хотел, и только что в совершенно некатегоричных тонах высказывался насчет такой возможности, но открыто и прямо сказать: «да» не было никакой возможности.

– Ты что, с ума сошла?! – нахмурился я. – Не буду, и если тебе важны отношения со мной, эту практику я тебе продолжать категорически не советую.

Дарья медленно подняла на меня глаза, наполненные в высшей степени снисходительной улыбкой, и сочно потянулась всем своим тонким гладким телом. Потом одним легким сильным движением скрутившись вдоль горизонтальной оси и повернувшись вдоль вертикальной, она из лежачего положения встала на четвереньки и, положив подбородок на сплетенные пальцы рук, не мигая, уставилась на меня. В мгновение ока бездельно прохлаждающийся на простынях человеческий детеныш превратился в молодую, но уже полную сил пантеру с алым острием языка между ослепительно-белых резцов и неумолимо влекущим огнем желтых глаз с вертикальными зрачками; мне даже померещилось, как сзади Дарьиной головы между остреньких ягодичек вдруг метнулся туда-сюда мускулистый черный хвост. Я уже приготовился к очередному ее ядовито-острому ответу, но пантера послушно улеглась рядом, положив голову мне на колени.

– Как скажешь, дорогой, – промурлыкала она. – Я же наполовину восточная женщина, а женщине полагается подчиняться своему мужчине. Мне так нравится подчиняться тебе! Вот только ты уже скоро полтора часа, как не оказывал мне обычных между мужчиной и женщиной знаков внимания.

– Я старенький, мне нужно больше времени, чтобы тело догнало голову, – рассмеялся я.

– Я наблюдала в Турции, какой ты старенький, – подпустила шпильку Дарья. – Если бы ты видел, где были мамины глаза в тот момент, когда я вломилась в номер! Я тоже так хочу. – Расскажи лучше еще о матери, – поспешил сменить тему я.

– Ну, а что еще рассказывать? – вздохнув, переключилась Дарья. – Когда у тебя с ней случился разлад, она долго переживала, даже плакала тете Тане в жилетку. Но потом у нее появился какой-то бородатый Юра (я не видела, но мать так его так называла, когда тете Тане хвалилась), после него – какой-то Рома, а последний был армянин по имени Арсен. Он был бомбила, у него была «девятка» с такими затемненными окнами, что можно было на солнце без очков смотреть. Его я видела, один раз он был с нами в ресторане не тетьтанином дне рождения. Не урод, в общем, не дурак, но уж больно черный, и… как это сказать? С гор, в общем. В машине слушал исключительно музыку «дудук» – дудка такая армянская, и тащился, как Фредди Меркури от Монсеррат Кабалье. Я один раз попросила его сменить пластинку – он так посмотрел на маму, как будто я громко пукнула на поминках. Как мать с ним столько времени якшалась, ума не приложу. Хотя… Подслушивать тогда уже выходило редко, и я намылилась мамкины эсэмэски читать, потом подобрала пароль к ее мэйлу. А последние лет пять она вообще от меня не сильно шифруется. Мать говорила тете Тане, что у Арсена «огнемет в штанах», что он делает не столько раз, сколько он может, а столько, сколько она хочет. «А хочу я постоянно, ты же знаешь, ха-ха», – писала мама тете Тане. «А разговариваете вы о чем?» – спрашивает тетя Таня. «Ни о чем, на разговоры у нас нет времени, – отвечает мать. – Да и по русски он х…ево говорит!» С ним она долго встречалась, вы уже снова помирились, встречались, но она с ним не рвала. Конечно, зачем ей зажигалка после огнемета? Я могу тебе точно сказать, когда она снова тебя до себя допустила – весной две тысячи седьмого, что-нибудь в мае, верно? Потому что Арсена в апреле поймали на незаконном извозе, у него оказалась прострочена виза, его депортировали и внесли в невъездные на семь лет. Кстати, срок истекает в следующем году, так что весной у тебя мог бы появиться, так сказать, партнер по предприятию. Нужны еще аргументы в пользу того, что вслух говорить нельзя, а то ты мне по морде дашь?

Последние слова резанули неожиданно и больно, как острый ножик по подушечке пальца во время чистки картошки. Я посмотрел на Дарью, но в ее глазах был не победный огонь, а грустное сочувствие.

– Ладно, ну сколько можно? – бессильно спросил я. – Зачем ты про нее так?

– Зачем? – закричала Дарья, вскочив на колени. Дарья. – Неужели непонятно? Да потому что ты ее любишь, балда ты… вы стоеросовая! – Она никогда тебя не любила, трахалась напропалую со всем ансамблем, а ты по ней сопли лил, я твои письма читала! Ты даже сейчас смотришь на меня, а думаешь о ней, нет? А она в этой жизни кому была верна, кто ее любил? Отцу изменяла, правильно он ее под «гжель» расписал! Знаешь, каково ему было знать, что она с Эдуардом этим снюхалась, что от него в супружескую постель возвращается! Он плакал на кухне, как мальчишка, я его утешала, он гладил меня, думал, что я ничего не понимаю. Я тогда его любила, не понимала, что может быть общего у мамы с другим дядей. А когда уже тебя любила, не могла взять в толк, зачем ей этот тошный Армен со своим дудуком…

Она говорила, вернее, выкрикивала это с экспрессией Софьи Перовской на судилище, бесподобно путая в обращении ко мне «ты» с «вы» и потрясая кистями с растопыренными пальцами рук, как барабанщик, готовый грянуть в литавры. Но она вдруг внезапно осекла свою пламенную речь и широко вызвездила на меня испуганные глаза.

– Что такое? – удивленно спросил я, ощущая, что остановило Дарью что-то, только что ею сказанное, но совершенно не понимая, что.

Дарья посмотрела на меня взглядом, полным внезапных слез и еще чего-то непонятно-огромного, что, показалось, вот сейчас выплеснется на меня фантастическим, нереальным, километровым цунами, все сметающем на своем пути, но в следующую секунду глаза ее, как оборвавшаяся вольфрамовая нить, погасли, высохли, над ними двумя темными, полными дождя тучами сошлись ее густые брови.

– Ничего, – глухо ответила она. – Все это в прошлом, а прошлое не имеет значения. Важно только то, что происходит сейчас. А сейчас я просто с ума схожу от любви. Иди сюда, умираю без тебя.

И она опрокинулась на спину, и ее «alter ego» открылось мне, как весенний бутон навстречу солнцу. Невидимые, но ощущаемые всеми прочими чувствами флюиды, изошедшие от этой картины, нереально рельефной, как шрифт Брааля под пальцами, были так сильны, что я мгновенно вскочил, вытянулся, как новобранец по команде «Смирно!», выструнился над распростертой подо мной Дарьей, но, как щепетильный гость, ожидающий повторного приглашения, застыл перед входом.