Текст книги "Дотянуться до моря (СИ)"

Автор книги: Аркадий Гендер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 44 страниц)

– Они доказательство с той стороны принесли, – обиженно пробасил Колька. – Водку российскую и консервы.

– А то москальской водки и харчей у нас в магазинах нэмае! – всплеснул руками Леха. – О, нашли доказу богатую!

– Таких – нету, бать! – высунувшись на кухню, затряс головой Колька. – На тех харчах из России, что у нас продаются, обязательно надписи есть по-украински, состав, там, срок годности и все такое. А на тех все по-русски, ни словечка на мове, и марка акцизная на бутылке российская.

– Прямо ты сам видел! – скорежив губы, передразнил сына Леха.

– Видел и сам харч тот ел, – с уверенностью отразил выпад отца Колька. – Да и не главная это доказа.

– Не главная? – нахмурился Леха. – Не понял! А ну, колись!

Колька лукаво переминался с ноги на ногу, видно было, что ему и хотелось рассказать что-то, что вмиг сразило бы отцовский скепсис, и кололось получить за это по первое число.

– Ладно, бать, расскажу, только ты не сэрдся, – с совершенно обезоруживающей улыбкой своей согласился он. – Пацаны им тоже не поверили, так они позвали: «Айда с нами!», все и поихалы. Я тоже поихал.

– Ты?! – уперся руками в подлокотники Леха. – Поехал?! Ты ходил через кордон?!

Глаза его сверкали так, что казалось – из них сейчас вылетит по пуле и сразит нашкодившего отпрыска наповал.

– Не, бать, что я, совсем дурной? – обиделся Колька. – Я на этой, на нашей стороне лесопосадки посидел. Там лесопосадка такая, мы смотрели потом спутниковую карту, так граница прямо по ней идет. А пацаны, кто погорячее, с Журбеём на ту сторону сходили, до русской деревни – Вергилёвка называется – дошли и обратно вернулись.

Леха еще минуту испепелял Кольку глазами, но видимо, не найдя в действиях сына достойного серьезной предъявы состава преступления, снова осел в своем кресле.

– Так что же, Коль? – перехватил инициативу разговора с Лехиным сыном я. – Ты имеешь в виду, что граница там никем не охраняется, ходи кто хочет?

– Ага! – радостно заржал Колька. – Даже не обозначена никак. Столб только такой приметный стоит прямо у посадки. Провода на него с нашей стороны приходят и все, дальше никуда не идут. У него подпорка внизу, а сверху – укосина, точно как буква «К»! Его местные так «кордонным» и кличут.

– Ты че, собрался нелегально границу перейти? – вызверился на меня Леха. – Совсем с дубу лю-лю? Представляешь, что будет, если тебя прыймут?

– А чего будет? – переспросил я. – Думаю, не сильно хуже, чем если на таможне возьмут, а ехать мне так и так нужно. Не могу я с матерью не попрощаться, понимаешь ты это?

– Понимаю, – глухо отозвался Леха и замолчал, замер в своем кресле, будто думал какую-то непростую думу.

Потом налил рюмку, так же молча выпил, скосил глаза на сына:

– Собирайся. Проводишь.

Колька от восторга аж подпрыгнул. Я протянул Лехе «краба», он сильно, до боли сжал. Свободной рукой я обнял его, поцеловал в щеку.

– Спасибо, Леха! – сказал я, не стесняясь слез. – Дружба, водка, Цеппелины! Нет, не так: просто дружба, безо всякой водки и даже без Цеппелинов!

Сборы были недолги, через четверть часа все уже стояли в дверях.

– Кольк, ты вниз иди, – распорядился Леха. – Нам тут с дядей Арсением кой-чё перетереть трэба на прощання.

Колька понятливо кивнул, вышел на лестницу, прикрыл за собой дверь. Леха сидел в своей каталке и странно беззащитно глядел на меня. Кадык на его тощей шее ходил ходуном.

– Сень, брат, – хрипло произнес он, – тут такое дело. Ведь я, получается, мать твоего ребенка угробил. Ты прости меня. И твоя маманя… теперь, когда ты у меня в гостях… Ничего просто так не бывает, я только сейчас это понял. Это я виноват, ты прости меня…

– Дурак ты, – перебил я его. – Чего несешь? Эдак и я могу сказать, что трубку тогда бросил, ты с катушек соскочил и то, что потом пьяный в кювет улетел, это моя вина. И мама… Какая разница, где я находился, когда она умерла? Главное, что не рядом с ней. Ты ж сам вчера сказал: «Во всем в нашей жизни виноваты мы сами», и я в этом полностью с тобой согласен. Давай, не поминай лихом.

В машине я вытащил из сумки планшет, вышел в интернет. Быстро нашел сайт с Гуггловскими спутниковыми картами, открыл Харьковскую область.

– Ага, ага, вот тут это! – ткнул пальцем в экран Колька, с вожделением глядя на планшет. – Вот она, лесопосадочка, и вот даже тень от «кордонного» столба видать. Поехали, я типа вашим штурманом буду!

И он, по-хозяйски утвердившись на пассажирском месте, прищелкнул ремень безопасности и устремил сосредоточенный взгляд сквозь лобовое стекло, явно ощущая себя как минимум Даниэлем Эленой – верным навигатором великого Себастьяна Лёба. Я улыбнулся про себя и бросил прощальный взгляд на старый дом с кичащейся своей молодостью блестящей табличкой «Вулыця Гоголя, 43» на обветшалом углу. В раме окна третьего этажа гордым седым грандом на полотнах старых испанских мастеров сидел Леха Чебан и красными от сдерживаемых слез глазами смотрел на меня. Я сдержанно кивнул ему: «Пока! Может, свидимся», и он в ответ поднял вверх раскрытую ладонь с длинными прокуренными пальцами.

Мы отъехали от дома, и по знакомой уже мне дороге выехали к перекрестку с улицей Гагарина.

– Так, направо, – дал уверенное указание Колька.

– Не, погоди, – ответил я, включая аварийку. – Направо – это к Харькову?

– Ну, да, – утвердительно кивнул мой штурман. – Нам же через Харьков и туда, дальше. А что?

– Ну, во-первых, сейчас рано еще, – пояснил я. – Нам до места сколько ехать? Часа полтора – два? А через кордон идти надо ночью, так чего там зазря полдня светиться? Потом, надо понять, где машину лучше бросить. И еще дельце у меня одно есть в ваших краях, на Мерефе.

– Тю-ю, на Мерефе? – удивился Колька. – А шо там у вас на Мерефе?

– Да человека одного надо бы повидать, – сказал я. – Ты случайно там такого Андрея Сороку не знаешь?

– Кого?! – подпрыгнул в кресле Колька. – Сороку? Да кто ж его не знает? У нас тут все друг друга знают, а уж этого-то – каждая собака! Дядь Арсений, простите, а какой у вас может быть интерес до того Сороки?

– А что? – чувствуя подвох, переспросил я. – Почему у меня не может быть к ему интереса?

– Да это ж пьянь беспробудный! – фыркнул Колька. – Он как года три назад из тюрьмы вышел, так снова не просыхает.

– Из тюрьмы? – переспросил я, чувствуя, как сжимается сердце. – А за что он в тюрьму-то угодил?

– Он и приятель его – такой же зюзя, кстати Журбея старший брат – палатку ночью подломили, – усмехнулся Колька. – Бухла взяли, закуси, и рядышком сели выпивать. Там же повырубались, менты их тепленькими и повязали.

– Боже! – схватился за голову я. – Какой кошмар! Knиgolub.net

– Во-во, и я говорю! – подхватил, не зная причин моего отчаяния, Колька. – Что вам может быть до этого Сороки?

– Да ты понимаешь, родственник у него в Москве есть, у меня в компании работает, – начал на ходу сочинять я. – Узнал, что я еду в Змиёв, привязался, передай, мол, деньги Андрею.

– И что, много денег? – насторожился Колька.

– Да нет, немного, – пожал плечами я. – Три тысячи долларов.

– Скока-а?! – взвился Колька. – Да вы представляете, что будет, если эта алкашня получит в руки три тысячи баксов?! У него когда денег нет совсем, он же не пьет, почти нормальный становится. А дай ему такие деньжищщи, он месяц торчать будет, подохнет от водки! Если, конечно, по башке ему собутыльники не дадут и все деньги не поотбирают. Этот родственник ваш точно добра Сороке не желает! Да и странно, что это за родня у него, откуда взялась?

– Ну, не знаю, – с деланым равнодушием ответил я. – Так что же мне с деньгами-то делать? Я обещал предать…

Во, я придумал! – обрадованно закричал Колька. – Вы их бабке его, тети Аллы тетке старой отдайте. Живут они бедно, она их ни в жизнь Андрюхе на пропой не отдаст! Да и не найдем мы его – где он шляется – чы на Мерефе, чы в Змиёве? А бабка всегда дома.

– О то ж, – совершенно автоматически повторил я подслушанную у Лехи Чебана непонятную фразу. – Поехали.

Дом, в котором жил Андрей Сорока, оказался утлой хибарой, стоящей на заштатной улочке на окраине Мерефы, уныло тянущейся вдоль железной дороги. Я оставил Кольку в машине, и пошел к калитке. Звонка не было, и я постучал – раз, два, но никто не откликался. Уповая на то, что за воротам нет какой-нибудь особо вредной сторожевой псины, которая голос не подает, а сразу вцепляется незваному гостю в горло, я толкнул калитку. И тут дверь хибары открылась, и на крыльцо вышла старая, но с виду крепкая еще женщина, чем-то неуловимо похожая на девушку Аллу Сороку, какой запечатлела ее моя память.

– Ой, мамочки! – воскликнула женщина, хватаясь за сердце. – Напугали вы меня! Стучаться надо, не учили вас?

– Я стучался, – извинительно ответил я. – Вы не услышали, должно быть.

– Не услы-ышала! – передразнила меня бабка. – Я еще не такая древняя, в глухоте замечена не была. Кто такой, чего надо?

– Я из Москвы, у меня работает…, – начал было я ту же байку, что сплел Кольке, но тут понял, что уж о ком – о ком, а об племяшовой, суть, собственной родне, бабке лапшу на уши навешать вряд ли удастся. – Один человек, который велел вам с Андреем денег передать.

– Денег? – изумилась бабка. – Нам с Андреем? Мабуть ты, мил чоловик, з глузду зъихав[iii]?

И тут, все время разговора подслеповато щурясь на мое лицо, она всплеснула руками и застыла, закрыв ладонью рот. Я посмотрел в ее расширившиеся глаза и утвердительно покивал головой.

– Так вот ты значит какой! – протянула, наконец, бабка. – Алка всю жизнь тебя ждала, пока Чебан ее не угробил.

– Я не знал, – ответил я. – Вчера узнал только.

– Понимаю, – кивнула бабка. – Ну, что, в дом пройдешь?

– Нет, – сказал я. – Тороплюсь я, мама у меня в Москве умерла.

– Царствие ей небесное! – перекрестилась старуха. – Как звали матушку-то? Я в церковь пойду, свечку по ней поставлю. Родня все-таки.

– Наталия Ильинична, – ответил я. – А вас, простите, как зовут?

– Катерина я, – кивнула бабка. – Катерина Богдановна.

– Катерина Богдановна, вот деньги, возьмите, – протянул я ей конверт. – Здесь три тысячи долларов, двадцать пять тысяч вашими деньгами, у меня сейчас больше нету. Вы возьмите, не возражайте, только чтоб на пользу пошли. Андрей, слышал я, не очень правильный образ жизни ведет.

– Да куда уж там! – махнула рукой старуха. – Такое дело, безотцовщина. Мать-то его в руках держала, а уж как ее не стало, мне за ним уж было не углядеть. А так он хороший мальчик, умный, добрый. Но вот сначала водочка, потом тюрьма, и – покатился. А еще-то у тебя, Арсений, дети есть?

– Есть, – ответил я. – Тоже сын. Тоже раздолбай.

– Ну, значит, судьба у тебя такая, – вздохнула бабка, – не иметь от детей счастья. Карма называется. А хочешь, я тебе его карточку покажу?

Бабка снова нырнула в невысокую дверь и вернулась, держа в руках небольшую фотографию. С нее на меня улыбался совершеннейше вылитый я, такой, каким я был в конце школы, и даже точно так же, как у меня, чуть выше левой поднималась при улыбке правая бровь.

– Восемнадцать тут ему, перед армией, – сказала бабка. – Сейчас-то он совсем другой, без слез не взглянешь.

Я кивнул, вернул фото назад. Разговор оборвался, говорить, вроде, было больше не о чем.

– Я деньги возьму, – наконец, решительно тряхнула головой старуха. – Не потому, что считаю, что ты их должен, ничего ты не должен. Ты не знал. Я Алке сколько раз говорила, чтобы сообщила тебе, но она ни в какую. Говорила, если бы я ему была нужна, он и так вернулся бы, а навязываться сама и навязывать ребенка я не буду. Мол, сама я решила оставить, и сама буду за это отвечать. Возьму, потому что вижу, что от души, и потому что очень уж нужно. Я его на эти деньги лечиться сдам, в Харькове клиника хорошая есть. Он сам хочет, но деньги нужны, а где взять, если он пропивает все? Замкнутый круг. А так, глядишь, вырвемся мы из него.

– Ну, слава Богу, – сказал на прощание я. – Очень рад, что у моего сына такая бабушка, как вы, Катерина Богдановна.

– Да скажешь уж! – махнула на меня рукой старуха, расцветая в улыбке. – Ну, что ж, спасибо, что заскочил, лучше поздно, чем никогда. А теперь езжай с Богом.

И она осенила меня широким, размашистым крестным знамением.

*****

За всю дорогу от Мерефы до Харькова я не произнес ни слова. Колька, пребывавший в еще более, чем обычно, приподнятом настроении, может, и рад был бы поболтать, но чувствовал, что я не в духе, и тоже молчал. И только въехав в город, мы вынужденно разговорились, потому что нужно было найти, где на неопределенно долгое время оставить Субару. Выяснилось, что Колька знает укромную стоянку в одном из спальных районов, куда сторож за двести гривен согласился пустить нас на постой со словами: «Да пусть хоть год здесь стоит!» Дальше предстояло двигаться на перекладных, сначала до Харьковского автовокзала, потом на автобусе, идущем в Стрелечью, а последний участок дороги через Пыльную до границы – и вовсе пешком.

– Ну, что, выходим? – после обсуждения маршрута засобирался Колька.

– Погоди, – остановил торопыгу я. – Еще одно дело осталось. У тебя паспорт с собой?

– Ну да, взял на всякий случай, – недоуменно ответил Колька. – Не на рыбалку, на границу все-таки идем.

– Давай сюда.

По планшету я определил нахождение ближайшего нужного мне в Харькове заведения, и через десять минут мы подъехали к подъезду с вывеской «Нотарiальна контора». Я снова оставил изумленно взиравшего на вывеску Кольку в машине, и вышел. Вернулся я минут через тридцать, молча сел за руль и вернулся на стоянку. Там поставил машину в дальний тихий уголок у заросшего высоким кустарником забора, и только тогда повернулся к недоумевающему Кольке.

– На, держи, – сказал я, возвращая ему его паспорт и толстую пачку документов в придачу. – Теперь эта машина твоя. Вот, смотри, тут генеральная доверенность на твое имя, на ее основании ты можешь делать с ней, что хочешь. Вот все документы на нее, они российские, но с доверенностью ты можешь переоформить ее по всем вашим местным правилам. Но – чтоб ты понял – я отдаю ее тебе не для того, чтобы ты на ней катался. Считай, что это не машина, а деньги. Ты должен ее продать, и на вырученное решить ваш с отцом жилищный вопрос. Новая она стоила пятьдесят семь тысяч, да еще обвесов, парктроников и прочего барахла в ней на трешку. Короче – шестьдесят. В Москве она сейчас улетит за сорок. Харьков – не Москва, но за тридцатку, думаю, всяко уйдет. Продавайте вашу хавиру, добавляйте деньги за машину, и новый год будете с батей встречать в нормальном жилье. Только чтоб на первом этаже, или с лифтом.

Колька вытаращенными глазами смотрел то на меня, то на пачку документов в своей руке.

– Алё-о! – потряс я его за плечо. – Ко-оль! Ты понял, что я тебе сказал?

– Да, да, понял! – закивал Колька. – Но – как это? За что?

– Да просто так, – скромно улыбнулся я. – За дружбу. Есть, вишь, такая штука – дружба. Только отцу не говори, пока машину не продашь, а то он в таких делах щепетильный, распсихуется.

– О, да! – радостно заулыбался Колька. – Я его знаю!

Он снова, как в первый день, с восхищением осторожно провел ладонью по торпедо машины.

– Батя меня убьет! – оглядывая салон, мечтательно протянул Колька.

– Не убьет, – подмигнул я ему. – Куда он теперь за тобой, на тачанке-то?

– Во, точно! – подхватил Колька. – А что если, прежде, чем продать, я недельку на ней поезжу? Как вы думаете, дядя Арсений?

– Я думаю, что это не очень хорошая идея, – нахмурился я. – А если разобьешь? Или угонят? Ведь страховки на тебя нету.

– Да, черт, что это я? – влепил себе ладонью в лоб Колька. – Это ж не машина, это деньги на квартиру для бати! А я – поездить, поездить! Как маленький!

– Ладно, нэ журысь, хлопэць! – засмеялся я, трепля Кольку по волосам. – Большой ты уже, большой. Больше, чем даже тебе кажется!

Колька благодарно взглянул на меня. Я отдал ему ключи от машины, и он сам поставил ее на сигнализацию. Я с улыбкой понаблюдал, как он долго не мог определиться, в какой карман спрятать ключи, и мы покинули тенистую стоянку. Скоро мы были на автовокзале, автобус до Стрелечьей отходил через пятнадцать минут. Еще через час тряской езды в раскаленном автобусном нутре водитель объявил: «Остановка Глубоковский сельсовет, сворачиваем на Стрелечью. Кому там до Пыльной, выходьте!» Я растолкал закимарившего Кольку, и мы вышли. Обдав нас душным солярочным выхлопом и пересушенной пылью с обочины, автобус уехал. На покосившемся указателе было написано: «Пыльная – 5 км». Я крякнул, поудобнее пристроил на плече сумку, и мы с Колькой двинулись вперед.

Когда мы дошли до Пыльной, было полдевятого вечера, начинало смеркаться. Деревня представляла собой одну единственную улочку, уставленную хатами, по сравнению с которыми домик Сорок в Мерефе казался особняком. Улочка бодро начиналась от развилки дороги, по которой мы пришли, и вдруг, словно испугавшись близости границы, резко загибалась в обратном направлении. Не было видно не души, лишь разнопестрые куры значительно похаживали за плетнями, да перебежала один раз дорогу прищуренная грязная кошка.

– Вот сюда, – указал Колька в узкий проход между двумя плетнями прямо на развороте улочки. – Аккурат здесь тропинка, по которой они за кордон шастают, и начинается.

Я с трудом протиснулся между задиристыми плетнями, и мы вышли к размежеванным огородам. Менее, чем в полукилометре начиналась лесопосадка, между деревьями чернела буква «К» старого деревянного столба.

Вон он, кордонный столб, видите? – зашептал мне в ухо, дергая за рукав, Колька. – Все, это граница. А вон в поле видите холмик? Это погреб ничейный, что-то вроде схрона. Там кто идет через кордон, темноту пережидают. Мы тот раз там долго сидели, а вам часочек переждать, пока совсем стемнеет. Ну, дядь Арсений, я пошел? А то на последний автобус из Стрелечной не успею, батя сильно заругается, если до ночи не вернусь.

Я обернулся к Кольке, посмотрел, и неожиданно для самого себя вдруг крепко обнял, прижал к груди его вихрастую голову. Господи, какое, оказывается, это может быть счастье, иметь все правильно понимающего и делающего взрослого сына, искренне любящего и почитающего родителей! Но – карма, как сказала Катерина Богдановна, моя несостоявшаяся теща. Я отпустил засмущавшегося Кольку, протянул ему руку.

– Ну, давай, Чебан младший! – улыбнулся я. – Спасибо за помощь. С машиной сделай все, как надо, ладно? Батю береги. Все, я пошел.

– Ни пуха, дядь Арсений! – напутствовал меня Колька, крепко пожимая мою руку.

– К черту! – ласково послал его я.

*****

Схрон был даже не погребом, а чем-то вроде блиндажика, сохранившегося, может, даже и с войны. Внутри были вырытые в земле лавки, покрытые перевитыми наподобие плетня ветками, маленький дощатый стол. Свет проникал в схрон только через низкую дверь, и сейчас, после заката, внутри было совсем темно. Я посветил себе предусмотрительно встроенным в айфон фонариком, бросил в угол сумку, бухнулся на лавку. Отвыкшие от пеших эскапад ноги гудели, и возможность отдохнуть перед куда как более длинным переходом представлялась более чем к месту. Я достал планшет, открыл сохраненную спутниковую карту. Пацаны после перехода границы забирали вправо, на восток, к Вергилевке; мне же нужно было держать курс практически на север, в направлении Устянки, откуда начиналась дорога, приводящая на трассу М2. До Устянки с учетом того, что нужно было огибать небольшое озерцо, было километров восемь-девять, и все полями. Дальше до трассы было вдвое дальше, километров 15, но там был шанс поймать попутку. Я настроил навигатор на пеший маршрут, задал взятые со спутниковой карты GPS координаты Устянки. «Маршрут построен! – отчиталась женщина-навигаторша. – Время в пути один час тридцать семь минут».

– Ну, это как получится, – ответил я излишне оптимистично оценивающей мои способности ходока программе, закрыл глаза и моментально уснул.

Меня разбудил звонок Марины.

– Ты не звонишь, я беспокоюсь, – сказала она. – Как у тебя дела? Ты все еще у своего товарища в Харькове?

– Да, куда мне деться, – совершенно органически соврал я, глядя на часы – была половина двенадцатого. – Как там дела с мамой? Что говорят врачи? Причину смерти установили?

– Остановка сердца, вызванная острой сердечной недостаточностью в результате ишемической болезни, – ответила Марина, видимо, читая по бумажке. – Врач посмотрел мамину медицинскую карту и сказал, что вскрытие делать смысла не видит.

«Вот и хорошо, – подумал я. – Нечего в маме руками копаться!»

– Мне уже выдали свидетельство, – продолжала Марина. – Дата смерти записана сегодня в 02–00.

– Когда же тогда хоронить можно? – спросил я. – Третий день это у нас когда?

– Похороны послезавтра в одиннадцать часов, – ответила Марина. – Я уже обо всем договорилась.

– Это хорошо, это очень хорошо, – на автомате проговорил я, соображая, что я всяко должен успеть добраться до Москвы хотя бы к вечеру завтрашнего дня и, значит, на похороны, вроде, успеваю.

– Что хорошо? – не поняла Марина.

– Да это я так, – отмахнулся от вопроса я. – Хорошо, что обо всем договорилась. Я представляю, как тебе тяжело сейчас одной. Ты молодец.

– Я ничего, я не одна, – принялась бодриться Марина. – Я с Кириллом, знаешь, как он мне помогает!

– Догадываюсь, – скептически отозвался я. – Ладно, пока, целую. Мне пора.

– Куда пора? – зацепилась за неосторожное слово Марина.

– Спать, – чертыхнулся про себя я. – Спать пора, здесь люди рано ложатся, электричество экономят.

– Правда штоль? – недоуменно переспросила Марина.

– А то что думала? – с неожиданно вскипевшей в груди злобой огрызнулся я. – Здесь вам не Москва.

Марина обиженно и непонимающе замолчала. Давешняя неявная мысль стукнулась изнутри в висок, и я уже более миролюбиво поинтересовался:

– С обыском так и не приходили?

– Нет, никого не было, – воодушевилась Марина. – Может, пронесет?

– Может, пронесет, – эхом ответил я, неожидано понимая, что не приходили по этому поводу и в офис – Леночка непременно поставила бы меня в известность.

Пора была выходить. Я снова приладил на плече сумку и взялся за дверную ручку. Потом передумал, снял сумку и набрал номер Дарьи. Последний раз контакт у нас был вчера поздно ночью, как раз после того, как я поговорил с Мариной. Пока Леха копался в холодильнике, я послал ей короткое СМС: «Првт! Как ты?» Через пять минут пришел ответ: «Похоронила маму. Записали – несчастный случай. Тошно. Набери завтра?» Я послал в ответ ОК и грустный смайлик. А с утра, огорошенный известием о смерти своей матери, о том, что обещал позвонить Дарье, я совершено забыл. А теперь ее номер был недоступен. Я вздохнул, и вылез из схрона. После его угольной черноты августовские звезды светили, как люстра в Большом театре. Я тревожно закрутил головой: ведь если вдруг те-кому-надо наблюдают за мной, то видно им сейчас так же хорошо, как и мне. Благо еще не было луны, а то я был бы сейчас, как как выступающий на арене цирка, когда на него направлены лучи всех софитов – он не видит никого, его – все. Я поежился, и двинулся к темнеющей невдалеке стене лесопосадки. Между темной травы отчетливо белела ниточка нахоженной тропинки. Я ступал осторожно, заглушая в ушах тревожно саднящую тишину. За каждым кустом мерещилась засада, за каждой черной кочкой в поле – снайпер. За четыреста метров, отделяющих схрон от линии деревьев, я так себя издергал, что не заметил кордонный столб и буквально уткнулся носом в его нагретый за день солнцем шершавый бок. Все, граница. Я обернулся, но кругом была тишина, никто не следил за мной, не подкарауливал. «Пока, Украйна! – подумал я. – Тобто, до побачэння!» Вспомнились слова Ведецкого про пересечение вождем революции границы по льду Финского залива: шуточка-то оказалась вещей! Я усмехнулся, хлопнул ладонью по округлости столба, подкинул на плече сумку, и зашагал прямо вперед, в темноту.

Путь мой шел по полям, в это предосеннее время уже сжатым. Под ногами то трещала сухая стерня, то мягко пылил поднятый под зиму чернозем. Время от времени я поглядывал на навигатор, но он знай показывал себе «прямо», и только редко-редко уменьшалось на одну-две минуты оставшееся до точки назначения время. С какой-же скоростью нужно было нестись, чтобы уложиться в отведенные навигатором «час тридцать семь»? Ну, да, это же, надо полагать, по асфальту, по пахоте скорость не в пример ниже! Я шлепал уже сорок пять минут, а навигатор обещал еще час двадцать. М-да, ходок из меня, как из сумотори фигуристка… Да еще сумка, зараза! С непривычки начало ломить переднюю поверхность голеней, пришлось еще сбавить ход. Нужно было перестать ужасаться тому, как далеко еще идти, отвлечься от болезненных ощущений, настроить ровный шаг. Самый лучший фон для этого – о чем-нибудь думать.

О чем? О том, что мама умерла, так и не увидев на прощание сына? О том, что дома с большой степенью вероятности ждет тюрьма? О том, что один сын вырос алкоголиком, а второй – просто черт знает чем, а на сдачу еще и наркоманом? Что, в свою очередь, не у всякого, даже очень непутевого сына получится не удостоить престарелую мать перед смертью не только лицезрением, но даже и разговором? О том, что все, происходящее со мной, не результат ли это какой-то жизненной ошибки, которую можно охарактеризовать модным и емком термином «системная», то есть неисправимой, фатальной? Правда, под аккомпанемент таких мыслей не «весело шагать по просторам» – вешаться хорошо. Ладно, оставим мрачные мысли хотя бы до завтрашнего дня.

Так о чем? О любви-с? Разве что… Хотя, любовь – тоже тема грустная. Когда она взаимна – это постоянно благоухающий букет прекрасных цветов, когда же нет… Вон, Соро…, то есть, Алла, Аллочка. Получается, любила тебя, болвана, всю жизнь, сына от тебя родила. Да, ты об этом не знал (правду сказать, и знать не хотел), но ей-то от этого не легче было, а наоборот, еще более беспросветно, безнадежно… И погибла-то она так глупо, никчемно не оттого ли, что не видела света в конце тоннеля, и неосознанно, исподволь шла к тому, чтобы побыстрее точку поставить? Вот и исполнилось… Интересно, а как сложилось у той чернокожей девочки, Джой? В Москве ли она до сих пор или уехала домой, в Соуэто? Боже, ведь у нас с ней был незащищенный секс и, прощаясь, она говорила: «Если мне повезет, и я забеременею от тебя»… Господи, может, у меня где-то растет еще один сын, голубоглазый и очень, очень смуглый? Если Джой назвала его по имени, которым я тогда представился, тогда он – Ноууан Арсеньевич? Блин, бред какой-то! Хотя, почему бред?.. Бред то, что женщины тебя любят, рожают от тебя детей, но это проходит как-то мимо тебя, стороной, как будто ты не имеешь к этому никакого отношения. Ловко устроился, нечего сказать!

Интересно, а сам-то ты кого любил в этой жизни? Сильно, по-настоящему, наотмашь, безоглядно, навсегда? Может, эту постоянно щурящуюся Леночку Воротникову, которой ты признался в любви в шестом классе? Но потом ты понял, что ее казавшееся тебе таким милым постоянное близорукое прищуривание – это ужасно, и перестал смотреть в ее сторону ровно тогда, когда она начала поглядывать в твою. А ведь это была твоя первая любовь, как никак… Или Ирку Чуприну, которая занимала все твои мысли в старших классах? Это было уже взрослое, осознанное чувство, ты стремился к ней, не как к бесплотному идеалу, а как к существу противоположного пола. Но она была старше и глядела на тебя, как на недоросля, ничего, более, чем дружеского, между вами не допуская. Правда, она стала-таки стала твоей первой женщиной. Вы встретились случайно в жаркий августовский день послешкольного лета, не видевшись до этого с выпускного. Ты только что сдал последний экзамен в свой институт, она – в свой. Вы оба стали студентами и были счастливы, ведь впереди была новая, огромная, бескрайняя жизнь. Решили отметить. Было сладкое вино «Тамянка» в каких-то диких количествах, а потом она поцеловала тебя. Потом случилось то, о чем ты даже мечтать не мог, а утром ты проснулся со страшной головной болью, но совершенно счастливый. Ирку родители на следующий день услали в деревню к бабке, первого сентября вместе со всем курсом уехал на месяц на картошку ты, так что увидел ты ее только в середине октября. И она сказала тебе, что выходит замуж за серьезного и взрослого человека (кстати – милиционера), и попросила то, что было между вами, побыстрее и понадежнее забыть. Не знаю, может быть, у тебя это и произросло бы в настоящее и большое чувство, но – не случилось.

Зато уж, наверное, ты любил свою жену Марину? Нет, ну, конечно, любил. Нельзя прожить с человеком почти четверть века, не любя его. Правда, ваша стремительная, меньше, чем через три недели после знакомства, помолвка была вызвана – по крайней мере, у тебя – не искрометностью внезапного чувства, а более прозаическими причинами. Целый год, предшествующий встрече с Мариной, у тебя был роман с Наташей – женщиной, почти на десять лет старше тебя, матери двоих детей. Это были странные отношения, но когда ты был с ней, ты был счастлив. Потом ты уехал на две недели в отпуск в Крым, а когда вернулся, Наташу словно подменили. Оказалось, что за это время кто-то умудрился перезавоевать – если не сердце ее, то как минимум тело. Ты хотел забыть ее, но не получалось, в тебе бушевала ревность. А, может, досада, что бросил не ты, а – тебя? Как бы то ни было, ты кипел, страдал и добивался. Ты встречал ее с работы и дарил букеты, стоившие гораздо больше ее месячной зарплаты. Но все было бесполезно, и не потому, что Наташа любила другого. Нет, просто, случайно с кем-то переспав, она восприняла это, как знак к необходимости порвать неестественную и совершенно бесперспективную связь с тобой. Но ты этого понять не мог и не хотел, и чтобы вернуть себе эту женщину, ты предложил ей… руку и сердце. Наташа долго смотрела тебе в глаза, ничего не ответила, но эту ночь она снова повела в твоей постели. Утром ты снова был счастлив, но потом пришли мысли о том, что ты будешь всю жизнь делать с женщиной настолько старше себя и двумя ее детьми? Неизвестно, как бы ты поступил, если бы Наташа предложила «ответить за базар», но она этого не сделала. Отношения начали стремительно умирать, а через две недели ты встретил Марину, и понял, что от добра добра не ищут.

Так любил ли ты ее? Так, как других до (и после) нее, с фонтанами, фейерверками, полыхающим костром чувств и эмоций – точно нет. Это вышел несильно, но долго горящий огонь, подпитываемый постоянно подбрасываемыми в него поленьями совместно нажитых детей и имущества, сучьями решаемых жизненных проблем, ветками прожитых вместе лет. Как человека, мать, хозяйку дома, верную, заботливую, тактичную – конечно, да. Вот если бы еще Кирилл не уродился таким… Но история не дружна ни с какими «если». Кирилл вырос тем, кем он есть, и я чувствовал, что не головой и не сердцем, но каким-то третьим органом чувств возлагал ответственность за это на Марину: увствовал, знал, что это неправильно, но ничего не мог с этим поделать. А теперь в этом странном, неестественном, но тем не менее случившемся соревновании, выборе «за кого ты, с кем ты?» Марина выбрала Кирилла. Наверное, она и вовсе не видела в этом самого выбора, но для меня он был. Безусловно, Кирилл был главным «поленом», горящим в нашем с ней костре, и вот теперь это полено с треском догорало. Еще бы, ведь половину срока вашего супружества ты любил другую женщину! Да, если кого-то ты и любил по-настоящему в этой жизни, то это была Ива. Вот только странно, как ты смог так быстро и бесповоротно разлюбить ее, как бритвой отрезало? Разве так бывает с большой, настоящей любовью? Может быть, все-таки не любовь была это, а банальная месть ее мужу, твоему врагу? И как только объект приложения мести исчез, исчезла и жажда мести, ошибочно принимаемая за любовь? Так любил ли ты кого-нибудь по-настоящему в своей жизни? Способен ли ты вообще на такое великое, вселенское, шекспирианское чувство? А как же быть с Дарьей? Ведь очень похоже на то, что она любит тебя, любит, как любила Сорока, как любила тебя в тот вечер Джой. Ответа не было.