Текст книги "Дотянуться до моря (СИ)"

Автор книги: Аркадий Гендер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 44 страниц)

– А у тебя? – не дав мне даже раскрыть рта, переспросила Дарья. – Кстати – ты принес?

– Что принес? – непонимающе задрал брови парень.

– Ну, то, что обещал? – хмурясь, пояснила Дарья.

– Я что-то обещал? – изобразил совершенно непонимающую физиономию Володя. – Блин, не помню, в натуре, ничего! Я тут головой ударился…

Мой взгляд, обращенный на хозяина, мгновенно стал участливо-озабоченным, а Дарьин – растерянным. И тут Володя, хитро сощурив глаза, весело заржал. Дарья грохнула чашкой о блюдце, чайные брызги полетели в Володю, досталось и мне.

– Ты обещал, что если я приеду к тебе в гости, ты дашь это попробовать! – зашипела Дарья, как гадюка перед прыжком.

– Да принес я, принес! – еще смеясь, сказал Володя, вытирая чай с лица. – Это я так, пожартуваты[ii] решил, а то что-то вы кислые сидите.

– Пожартуваты! – передразнивая Володю, затрясла головой Дарья. – Шутник, блин! Ох, и схлопотал бы ты у меня сейчас!

– А головой-то ты на самом деле, что ли, ударился? – спросил я.

– Он ею давно ударился! – иронично изогнув губы, прокомментировала Дарья. – Еще до рождения, видимо.

Володя фыркнул, как лошадь, всем видом показывая, что для подобного рода заключений у собеседницы явно недостаточно оснований.

– А ты вообще надолго? – уже спокойно спросила Дарья, переливая чай из блюдца в чашку.

– В смысле? – Переспросил Володя. – Ты про вообще, или про сейчас? Вообще лекции первого начинаются, но я думал пораньше умотать, чтоб с Арсением тут боками не толкаться. Но тут ты приехала, я вообще не знаю, теперь как?..

– Я приехала – разберемся! – столь же уверенно, сколь и неопределенно перебила его Дарья. – Я про сейчас.

– А что сейчас? – искренне не понял Володя. – Вот, сидим, чай пьем.

Дарья уперлась в него взглядом из разряда: «Ты чё, дурак совсем!?», Володя отвечал ей обезоруживающей ухмылкой, ясно говорящей: «Чё нада-та? Не понимаю я!»

– Так, выйдем, – наконец, властно кивнула головой Дарья. – Надо кое-что обсудить.

– Куда выйдем?? – искренне удивился парень. – Зачем? Что, здесь нельзя?

– Выйдем, я сказала! – как очень сердитая мать на очень непослушного ребенка закричала на него Дарья, резко встала, чуть не опрокинув стул, и вышла в коридор.

Словно извиняясь за Дарьины манеры, Володя криво улыбнулся мне, но послушно поднялся из-за стола и побрел за Дарьей, бормоча по-украински: «Ну навищо так кричаты, кохана?» Через приоткрытую дверь комнаты появилась Дарьина рука, схватила как раз подошедшего к порогу Володю за шиворот и сильным рывком утянула в коридор. Закрываемая дверь громко хлопнула, но, не защелкнувшись на «собачку», снова растворилась.

– Я сколько раз тебе говорила не разговаривать со мной по хохлятски? – послышался из коридора яростный Дарьин шепот. – И никакая я тебе не «кохана», ясно?!

– Ну ясно, ясно, чего ты так поднялася вся? – примирительно забубунил в ответ Володя. – Чего ты хотела обсудить?

– Тебе надо слинять с хаты, – еще понизила голос Дарья. – До вечера, а лучше и на подольше.

– Оба-на! – воскликнул парень. – Хата полна гостей, а хозяин должен линять куда-то? Во задрочка классная ваще!

Несмотря на то, что диалог велся на пониженных тонах, из-за приоткрытой двери я все прекрасно слышал. Раздалась возня, сдавленное Дарьино: «Отстань, потом!», сопровождающееся звонкими шлепками: очевидно, Володя полез к Дарье обниматься, та надавала ему по рукам.

– Я ж тебе говорила по телефону, что хочу устроить Арсению трип, – снова раздался ее шепот.

– Ну, а я что, мешаю? – удивился Володя. – Хата большая, нехай в спальне себе трипует.

– Ну, я думаю, что если в квартире будет кто-то, это помешает ему включиться, – терпеливо объясняла собеседнику Дарья (я прямо видел, как, убеждая Володю, она правой ладошкой постукивает его по груди). – Он же первый раз, ты же понимаешь, как первый раз все тонко. Начнет включаться на неудобстве, на дискомфорте, и это потянется ниточкой дальше к чернухе какой-нибудь, понимаешь?

– Понимаю, – помолчав, согласился Володя. – Ну, может, ты и права. Первый раз лучше, конечно, чтобы за стенкой никто не сопел, чтоб ни на ком не зацикливаться. Хотя это как кому. У меня первый раз на таком сейшене было, ногу поставить на пол было негде, и ничего, провело в лучшем виде, мне через пять минут уже все было по барабану.

– У тебя натура грубофактурная, – осекла его Дарья. – И шкура бронированная, как у крокодила, об тебя бенгальские огни тушить можно. А со мной помнишь, как было? Ты надо мной висел, я твою рожу прыщавую потом весь трип не могла из кадра выкинуть!

– Сама прыщавая! – огрызнулся Володя. – Ишь, какие мы все утонченные! Таких, как мы, кружевных, в воскресенье на базаре не сыщешь! Почем ты знаешь, что с ним будет так же, как с тобой? С виду у кого шкура крокодилья, так у него.

В его голосе сквозила обиженная ирония.

– То с виду, а так он такой же, как я, я знаю, – упрямо гнула свое Дарья. – Мы родились в один день с разницей в двадцать четыре года, эмоционально мы полные двойники.

Я даже рот зажал рукой, чтобы не прыснуть от столь вдохновенного Дарьиного вранья. Двадцать четыре года разницы? Это, значит, мне 43? Да, уж, если бы! Если бы она добавила мне еще дюжину годков, было бы куда ближе к истинному положению вещей.

В коридоре воцарилась напряженная тишина, наполненная Володиным явно неверием, а больше – нежеланием уходить.

– Ну, ладно уж, – наконец с облегченными интонациями счастливо сдавшегося произнес Володя. – А ты? Ты куда? Со мной?

– Я останусь, – сделав нажим на слове «я», ответила Дарья. – А если с ним что-то случится по первости? Засосет в «бэд-трип», или зациклит. Ну, ты понимаешь. Надо, чтобы кто-то был рядом.

– Не, ну ты красава! – взвился Володя. – Вот москальская же у тебя манера! Хозяина хаты из дому, сами в дом!

– Убью, – тихо, но строго осекла его Дарья. – Не потерплю сепарации по нацпризнаку в месте своего пребывания. И вообще – хватит говнидзе из себя жать!

– Ничего я не жму! – возмутился Володя. – И вообще – я ревную, в натуре! Он чей, непонятно, бойфренд – мамашин или твой?

– Блин, болван, что ты глупости спрашиваешь? – снова зашипела на него Дарья. – Конечно, мамин. Ты сам будь хорошим бойфрендом, не упирайся, как зонтик в заднице! Мне надо остаться, проследить, я перед матерью за него отвечаю.

Снова затихло, потом раздался Володин вздох.

– Ладно уж, уговорила. Пойду к пацанам в общагу, они девок собирались звать. Подсыпем им веселухи в шипучку, ржачка будет еще та! С тебя интервьюшка за услугу.

– Ща, подорвалась! – презрительно фыркнула Дарья. – Только брекеты наполирую! Девки тебе в общаге интервьюшку пусть делают, разрешаю. Ладно, все, пошел.

Раздалось Володино ржание, поцелуйный чмок, подул сквозняк (открыли дверь), потом грохнула дверь закрываемая, дважды щелкнул замок.

– Фу, еле выпроводила, – с улыбкой в пол-лица вытирая воображаемый пот со лба, ворвалась в комнату Дарья. – Упрямый хохол, не хотел уходить! Моя хата, моя хата…

– Я слышал, – кивнул я и не смог с усмешкой не поддеть: – Что ж ты лекции про сепарации по нацпризнаку, а сама его хохлом погоняешь?

– Ну, я ж за глаза, – беззаботно пожала плечами Дарья, с ногами умащиваясь на стуле рядом с моим. – И потом, – как это там? Что дозволено Зевсу, не дозволено быку, вот!

И она счастливо рассмеялась.

– Ты – Зевс? – в шутку нахмурился я.

– Он – бык, – как мячик от стенки, вернула подначку Дарья. – Телец по Зодиаку. Упрямое животное. Пока пинков не надаешь, в нужном направлении не двинется.

– Может, на самом деле – все же не стоило выгонять гостеприимного хозяина из собственного дома? – не унялся я. – Хороший парень, обидится еще…

– Да пошел он! – совершенно между делом поморщилась Дарья, отправляя в рот большую черную сливу. – Зазря, что ли, я его интевьюирую?!

Я аж поперхнулся и, картинно открыв в немом вопросе рот, воззрился на нее.

– Ой, мущщына, вы меня ревнуец-се? – жеманно заерзала на стуле Дарья. – Как необычно, как щекотно!

И, озорно посверкивая на меня глазами, она залилась совершенно беззаботным смехом. Я не знал, что говорить, как реагировать. С одной стороны, Дарья приучила уже меня к своим экстравагантным и не всегда выше пояса выходкам, но с другой… Когда мужчине вот так просто признаются, что сосут не только у него – это, знаете ли… Дарья тонко уловила мои душевные флуктуации.

– Ой, ты только не вздумай обидеться, – резко оборвав смех, прильнула ко мне она. – Зря, я конечно, тебе ляпнула, ты ж к этому так серьезно…

– А ты? – отстранился я от нее. – Ты как относишься к тому, что рассказываешь одному мужчине, что трахаешься с другим? Как к чему-то несерьезному?

– Я ни с кем, кроме тебя не трахаюсь, – тоже напряглась Дарья. – И никогда в жизни не трахалась, если ты успел заметить. На текущую минуту времени ты – первый и единственный мой мужчина, и других мне не надо. Но он-то этого не знает, по мне сохнет, домогается, я его, дурачка, вожу на веревочке, смеюсь, что секс будет только после свадьбы. А минет – это не секс, давно доказано. Ну, и он… как это сказать… пользу приносит… Все-таки мы у него дома…

Черт, лучше бы она этого не говорила!

– Я не понял! – взъярился я. – Ты что, ртом отрабатываешь, за то, что я здесь кантуюсь? Ты же сказала: «Никаких проблем, это по дружбе, ничего не стоит»? Я вполне могу заплатить и за эту хату, и за любую другую в этом городишке!

– Да не об этом разговор! – вскричала, стукнув себя кулачком по коленке, Дарья. – Какой ты… труднодоступный! Мои с Володей отношения остались такими, какими были и до тебя, и к нашим с тобой отношениям они не имеют… черт!.. никакого отношения, понимаешь! И вообще – я пошутила! Да, в Турции у нас с ним было перорально – в тот вечер, у пальмы, но это же по глубокому кайфу и до, до тебя, понимаешь! Это как если бы я сейчас тебя к матери ревновала, – глупо же, ну?! Просто он сейчас снова хочет, он же не знает, что мы с тобой… Но ты же слышал, что я его отшила? У меня теперь ни с кем кроме тебя ничего никогда не будет, мамой клянусь!

В ее глазах был крик отчаяния. Я посмотрел на нее, потом потянулся руками, прижал к себе, и она затихла, как котенок.

– Слушай, давай съедем отсюда, – сказал я, поглаживая ее по волосам. – Косо как-то все, криво. Он явно рассчитывает на взаимность с твоей стороны, а ты решила, что просто кинешь его с этим… Нехорошо это, он кров дал, приют мне, нам… За услугу положено быть благодарным. Но деньги ему, сама говоришь, не нужны, а то, чего он хочет мы… ты не можешь уже ему дать.

– Я разберусь с этим, – ответила Дарья. – Не бери в голову.

– Уже не могу, – помотал головой я. – Пока не знал про ваши… отношения, мог, теперь – нет.

– И что ты предлагаешь? – помолчав, спросила Дарья.

– Отсюда съезжаем, – решительно определил я. – Я служил в Харькове, тут рядом, верст триста-четыреста. Друг у меня там после армейки остался, Леха Чебан. Думаю, у него можно перекантоваться будет. А тебе вообще возвращаться нужно. Мать в Москве, наверное, с ума сходит.

– Я не поеду, – замотала головой Дарья. – Я с тобой останусь. Маме позвоню, совру что-нибудь.

В ее голоске была такая решимость, что я счел за лучшее не настаивать. Да и не хотел я, чтобы она уезжала, честно говоря. Я выпустил ее из объятий, она села прямо, положив руки на стол.

– Да, наверное, так лучше, – серьезно кивнула она головой. – Ладно, проехали. Только давай не сейчас, а завтра с утра? Хохла все равно минимум до полудня, думаю, не будет. Вернется, а нас уже нет. Меньше объяснений, да? Я ему записку напишу.

– Ладно, – пожал плечами я. – Давай так.

– Ну, что, чайку перед поездочкой? – оживилась Дарья, хлопнув ладонями по столу.

– Перед поездочкой? – не понял я. – Мы же утром решили… А-а-а, ты про это!

Я понял, какую поездочку она имела в виду, и нахмурился. Эта затея вдруг перестала казаться мне детской шалостью, забавной эскападой.

– Послушай, – нахмурился я. – Что-то мне после всего этого в поездочку расхотелось. Может, в другой раз? Отложим?

– Другого раза может не быть, – царапая ногтем скатерть, отозвалась Дарья. – Отсюда мы съезжаем, а там… Кто знает, кому уже Аннушка маслице разлила? Нет, конечно, ты как хочешь… Просто я хотела, чтобы ты знал, что я чувствую… чувствовала, когда… ну… под этим делом. Да и вообще, прав ты, надо завязывать, а то как бы не заиграться. Я конечно, помню, как похвалялась давеча, что я – не все, что не допущу, чтобы под физику попасть, но черт ее на самом деле знает… Тем более, что это – та-а-кое!

И она развела в стороны руки, словно пыталась обнять столетний, в три обхвата, дуб. На ее лице на миг промелькнуло совершенно особенное выражение, раньше никогда мной у нее не замеченное, будто увидела она, к примеру, в полночном небе яркую радугу, а то даже и что-то еще более необыкновенное. Я перехватил ее парящее в воздухе запястье.

– Нет, все – давай поедем, – решительно сказал я. – Что нужно делать?

Нужно оказалось сходить в туалет («Трип может оказаться длинным» – подмигнула Дарья), потом мы направились в спальню и, не раздеваясь, сели по разные стороны кровати. «Делай как я, – шепнула Дарья. – Успокой все чувства, думай только о приятном». Она легла на спину, по-покойницки скрестила ладони на груди и закрыла глаза. Я последовал ее примеру, и так лежали мы минут десять. «Как Ромео и Джульетта в склепе», – вспомнил я вчерашние препирательства. Потом Дарья зашевелилась, откуда-то из одежды достала герметично закрытый на «зип-лок» маленький полиэтиленовый пакетик. Открыв молнию, ногтями извлекла из него два прямоугольных кусочка бумаги размером с почтовую марку. Марки были покрыты мельчайшими, острыми на вид кристалликами, как будто не до конца отжатое после стирки махровое полотенце вынесли на тридцатиградусный холод, и оно вмиг ощетинилось эдакими же вот морозными иголками.

– Это и есть «горячий снег»? – настороженно глядя на топорщащиеся холодом марки, спросил я.

– Ага! – радостно закивала Дарья. – Кокаин с LSD. Никто не соединял раньше эти два компонента из-за непредсказуемости последствий, а Володя придумал специальный фермент, который их соединяет, но не позволяет такой бомбе испепелить мозг, как Хиросиму. А еще он удивительным образом помогает при героиновом передозе. Володя уверяет, что это открытие вполне тянет на Нобель, вот только сразу после вручения, говорит, скорее всего, закроют пожизненно, даже лекцию прочесть не дадут, ха-ха!

Предмет Дарьиных восторгов находился настолько бесконечно далеко за гранью официально дозволенного, что не мог не бросить на нее скептического взгляда, который, со своей стороны, девушка полностью проигнорировала.

– Интересно, сколько это может стоить? – осторожно спросил я.

– По отдельности кокс и кислота – долларов триста на каждую марку, – скалькулировала Дарья. – Итого шестьсот. А в качестве «горячего снега» – неизвестно, товар совершенно эксклюзивный, на его нет рыночной цены. Володя же его не «толкает», делает только для себя и узкого круга, так, по дружбе. На самом деле он классный чувак, правда?

Я кивнул, а в голову забралась крамольная мысль, что Нобель – не Нобель, но уж «интервьюшку» Володя-хохол за такое точно заслужил. Я искоса посмотрел на Дарью, не прочитала ли она мои мысли, но та полностью была занята тем, что осторожно отсоединяла слипшиеся марки одна от другой. Наконец ей это удалось, и она протянула мне одну на кончике пальца.

– Возьми осторожно и положи на язык, – сказала она. – Потом ложись и жди, пока язык начнет неметь. Как начнет, можешь марку выплевывать. Понял?

– Понял, – ответил я и чуть брезгливо, как жука или лягушку, взял марку двумя пальцами.

– А если я ее случайно проглочу? – запаниковал я вдруг. – Передоза или еще чего-нибудь такого не будет?

– Нет, не будет, – захихикала Дарья, – просто переварится. Но вообще-то в инструкции написано: «Выплюнуть».

– В какой инструкции? – с размаху попался я.

– По ми-не-ту! – одними губами ответила мне Дарья, зашедшись беззвучным смехом.

«Ах, ты!» – тоже смеясь, подумал я и даже открыл рот, чтобы что-нибудь ответить, но Дарья уже взяла марку в рот и, закрыв глаза, медленно опускалась на подушку.

Мне ничего не оставалось, как сделать то же самое. Я мысленно перекрестился и положил марку на язык. Пассажиров просят занять свои места, провожающих – выйти из вагонов. Поезд отправляется!

Минуту не происходило ничего, потом под маркой защипало, как от таблетки «Ментос», и язык начал обещано неметь. По языку онемение скатилось вниз и назад, задубело небо, заныли коренные зубы на верхней челюсти. Я вспомнил про инструкцию, выплюнул бумажку на пол. Но губы тоже пошли морозцем, и марка повисла на три дня небритом, щетинистом подбородке. Я хотел снять ее рукой, выбросить, но мысль о том, что я не знаю, что об этом говорит Инструкция, остановила меня. «Ну, и пусть висит, – подумал я. – Навроде эспаньолки». Черты моего лица всегда мне казались весьма аристократичными, а с эспаньолкой, да с усами с поддернутыми кончиками я бы определенно походил бы на испанского гранда времен Великой Армады, эдакого Дона Веласкеса де Альдомовар дель Пинар. Или Пиньар? Нужно будет уточнить, смягчается ли «н» в названии местечка, которым вот уже четыреста лет владели мои предки, и теперь владею я. У кого бы спросить? У этой девочки, которая спит рядом? Как же ее зовут? Она из крестьянок, ее мне подарили к дню рождения… или я выиграл ее в карты? Черт, не помню. Не очень красивая, зато юная и свежая, не то что ее мать, высокая статная женщина с очень светлыми для наших ест волосами, похожая скорее на «инглезе», чем на большинство истинных кастильянок. Да, ее мать зовут Эве, и старый дурак Презвеньягос, мой мажордом, постоянно подает мне ее к столу, хотя я уже пару лет постоянно прошу его подыскать мне на обед чего-то новенького. Эве давно наскучила мне, приелась, за обедом она всегда изображает из себя цыпленка-табака. Я раньше очень любил вкус цыпленка табака, его восхитительно готовили в таверне «Горка» в одном приморском городе… не помню названия, там еще был магазинчик «Филателия» на углу, там продавали марки. Марки? При чем здесь марки? Марки нельзя после стирки вывешивать на мороз, может нарушиться перфорация и поплыть гашение, хотя мне безумно нравится смотреть, как на холоде они покрываются иголками, как ежи. Ежи давно вымерли, это были гигантские существа размером с улитку. Кстати, говорят, французы жрут эту гадость, и не только эту, а и ракушки с илистых берегов своего холодного моря, запивают своим кислым вином и после этого трахают своих женщин, потому что без улиток и ракушек у них, говорят, ничего не получается! Но я же рассказывал вам про… ах, да, про ежей и цыпленка табака. Ежи были крохотными и питались динозаврами, а когда динозавры вымерли (наверное, не поели вовремя улиток и перестали размножаться, как французы, ха-ха!), ежи стали готовить цыпленка-табака. Но цыпленок-табака, как я уже говорил вам, синьоры, мне совершенно надоел; я лучше съем какую-нибудь улитку и запью ее вместо нашей восхитительной Малаги каким-нибудь ублюдочным французским Шато-Марго или Петрюсом (Боже, что за названия, ужасные, как запах между ног у крестьянки; я сто раз повелевал всем крестьянкам мыться, но они не делают это под надуманным предлогом, что воды в наших засушливых местах мало и она стоит слишком дорого, чтобы тратить ее на устранение естественных запахов тела, которые, к тому же, я знаю, монсеньоры, многие из вас считают допустимыми и даже возбуждающими). Так о чем я? Ах, да, наконец-то этот ужасающий Бандерольяс, доставшийся мне от предков, приготовил на обед что-то новенькое. Но как зовут ее, я не помню, хоть убей, хотя он говорил мне, я хорошо помню это. Дарня, Дранья… Какое-то странное имя, оно означает «море», хотя «море» – это «thalatta», я хорошо помню, нас учили древнегреческому во втором классе школы в Евпатории, это далеко отсюда, в Крыму, это сказочный остров очень далеко отсюда, дальше Мексики и Чили. У учителя была очень смешная фамилия… Цвейг, кажется… Впрочем, не уверен, возможно, Фейхтвангер. Да, да, тоже очень смешная фамилия, напоминает слова «фехтовальщик» и «винегрет» одновременно. Да, фехтовальщики едят винегрет, очень, очень смешно, ха-ха! Может быть, эта девушка будет изображать за столом винегрет? Конечно, это блюдо очень легкое и в то же время полезное, ведь мы все интеллектуалы, и у всех у нас подагра, а при подагре нужна особая диета. Но единственное, что меня смущает – я не представляю, как эта девушка – будем звать ее Талата – сможет изобразить такое блюдо, как винегрет. Ее мать Эве изображала цыпенка-табака совершенно виртуозно: она раздевалась, сгибала широко разведенные задние ноги, вытягивала передние руки, согнутые в кистях, получался вылитый цыпленок. Даже если неосторожным движением вилки я переворачивал ее на спину, то все равно было очень, очень похоже. Я начинал обычно с гузки, я вообще больше всего в цыпленке люблю гузку. Ножки и грудка тоже ничего, я должен согласиться с вами, коллеги. Но истинная моя слабость – гузка. Так вот – в винегрете гузки нет… Нет, право, необходимо разбудить Талату и спросить у нее, что сегодня к обеду, потому что очень хочется есть, вы правы. Талата, Талата, Талата!

– Кто такая Талата? – спросила Дарья, не открывая глаз. – Не смей при мне вспоминать своих вонючих баб.

– Почём ты знаешь, что одни вонючие? – обиделся я.

– Известно, почём: с водой в Кастилии проблема, – все так же не открывая глаз, ответила Дарья. – Как в Крыму. Давай спать, завтра рано на работу.

Она повернулась на правый бок, ее майка выбилась из джинсов, задралась, и на загорелой коже стала видна какая-то татуировка, какие-то слова. Странно, я раньше не замечал на ее теле никаких татуировок. Я еще больше задрал майку и обалдел – вся спина Дарьи была татуирована! Но это были не просто замысловатые узоры, какой-то текст, написанный на диковинном языке, одновременно напоминающим арабскую вязь и хинди, но ни тем, ни другим языком по отдельности этот, совершенно очевидно, не был. Скорее всего, текст был написан в 3-м веке нашей эры в Перу, где-то рядом с плато Наска. «Нет, сэр Дон Веласкес Самодовар дель Пеньюар, я позволю себе не согласиться с вами!» – раздался голос из зала, и вслед за этим обладатель голоса встал со своего места. «Профессор Килиманджарко, журнал «Psycho Geografics», – представился оппонент. – При всем уважении к вашим открытиям, сэр Дон, я вынужден отметить, что за такой короткий промежуток, который вы отвели для того, чтобы образец, который все мировое научное сообщество с вашей легкой руки именует Талата, переместился из Наски к нам сюда, просто не могло пройти столько времени, вы это понимаете? По крайне мере, всем, кроме вас, это ясно, как дважды два «пи»!» И с усмешкой на белобрысом лице, профессор Килиманджарко вальяжно опустился в кресло. Раздались смешки. Я глядел на довольную физиономию профессора и понимал, что никакой это не профессор, а Петька Назаров из 6-го «Б», мой антипод, ненавистник и вражина. «Хоть бы галстук пионерский, сука, снял! – подумал я. – Какой ты, на хрен, пионер, если втихаря с Семиным и еще одним хлюстом по кличке «Хипа» (черт, фамилии, имени уже не помню, вот память стала!) курите за углом школы, а двоечница и исключенка Людка Косякова вам за рубль сиськи показывает, а за трешку – трусы снимает!» Петька нагло усмехается мне в лицо, поправляет на шее пионерский галстук, завязанный двойным косым узлом, а из-под полы пиджака кажет мне то ли фиг, то ли вообще «фак». Кто-то на галерке поднимает баннер, на котором крупными буквами было написано: «Диссертация Альдомовара – фальшивка! Он все списал у Выина!» У меня на лбу выступил холодный пот. «Господи, откуда они узнали?» – загудело в голове от неожиданного воспоминания. Вспомнилось, как вступительном экзамене по русскому устному в «Плешку» у меня, отличника, напрочь вышибло из головы что-то там про деепричастные обороты, хорошо сдававший вместе со мной (и не сдавший!) Серега Выин из соседнего класса подсказал! Но ведь Серега же обещал, что никому не скажет! А Назаров откуда взялся? Мне же говорили, что он сел «на иглу» и умер от передоза, не дожив и до тридцати! Заговор, это заговор». «Зау-гоу-вор! – пролаял большой мохнатый пес, сидящий в металлической раковине с доисторическим латунным краном. – Не ешь пасхальные яйца, худо будет!» «Обязательно съем! – ответил я псу, отворачиваясь и закрываясь от него локтем. – Меня не запугать, я верю в Иисуса, хоть и не хожу в церковь! Яйца нужно есть с майонезом и солеными огурчиками, так они вкуснее и питательнее». За спиной грохнуло один раз, и сразу потом – второй. «Неужели можно так точно опуститься сразу на две лапы передние, а потом также точно – на задние? – изумился я. – Ведь у собак четыре лапы, и когда он выпрыгивал из умывальника, ударов об пол должно было быть тоже четыре, хоть и с очень, очень маленькими промежутками. Наверное, что-то около трех миллисекунд по Цельсию. Но ударов было всего два, точно, как когда я вылезаю из ванной – сначала правой ногой, потом левой. А-а, ясно, я разгадал тебя! Никакой ты не пес, ты – дьявол! Дьявол может стукнуть об пол столько раз, сколько захочет. Захочет, может вообще бесшумно вылезти из мойки». Я захотел обернуться, посмотреть, кто же у меня за спиной, но чудовищный, леденящий, цепенящий члены ужас сковал меня, не оставляя шансов пошевелить хотя бы пальцем. Ведь дьявол сейчас сожрет, сожжет, испепелит, аннигилирует меня, уничтожит и растерзает, как он делает со всеми, кто отверг его власть и силу, отказался воздержаться от пасхальных яиц в день светлого Воскресения Христова. Но время шло, и я почувствовал, что могу шевельнуть рукой. Еще пару веков, и я почувствовал, что мое тело снова со мной. Я обернулся, но ни пса, ни дьявола не было. Не было никого и ничего, только огромное, неохватное ни одним органом чувств, бесконечное ледяное пространство на вечность вперед и назад – неестественная, абсолютная пустота. Впрочем, кое-что в этой пустоте все же было. Вернее, не кое-что, а кое-кто. Это был я. Я был какой-то необычный, не такой, каким я привык себя видеть мысленным взором. У меня, например, не было рук, то есть я их ощущал, чувствовал, что могу вытянуть их, вращать кистями, растопырить пальцы, но ничего этого я не видел. «Может быть, я лишился зрения? – озадачился я вопросом. – И могу теперь видеть только внутренним, третьим глазом? Как Нео в «Матрице»?» Но нет, вроде, ээту пустоту вокруг я все-же вижу, а не просто ощущаю. Хотя как можно видеть пустоту? А ощущать? Ощущать пустоту, сиречь – ничто разве чем-то можно? Но я же ощущаю? Я почувствовал (увидел?) как все это ничего вокруг начало закручиваться вокруг меня длинными спиралями, завертелось, закружилось, как центрифуга у огромной стиральной машины, понеслось по концентрическим траекториям с устрашающей быстротой. «Две скорости света, полет нормальный! – голосом первого космонавта земли Юрия Гагарина зазвучал у меня в голове динамик. – Три скорости света! Перехожу на бесконечное количество скоростей бесконечности! Top gear, top gear!» Менявращаловокругсебясамогостакимбеспредельнымбешенством, чтояначалвытягиваться, удлиняться, клеткимоеготела, азаними все молекулы этих клеток, атомы молекул, протоны и электроны, бозоны, мезоны и барионы, кварки и галактики, из которых состоят кварки – все это вытянулось под прессом чудовищной силы вращения в одну тончайшую, бесконечной длины нить. Нить тоже начала вращаться, наматываться в некое подобие веретена, с одной и другой стороны более тонкое, а в середине, на своеобразном экваторе, утолщающееся все больше и больше. Наконец все это превратилось в своеобразную юлу, волчок абсолютно непостижимого, бесконечного размера, состоящий из нити, то есть – из меня. «Ну, вот, мы и сотворили Вселенную, – раздался удовлетворенный голос внутри меня. – Можно вымыть руки». «Кто вы?» – подумал я, и голос моих мыслей вызвал возмущения и сейсмику во всей юле-вселенной. «Ой-ой, думайте потише! – воскликнул голос. – Все еще так нестабильно! Лучше просто думайте о том, что вы хотите подумать о том, чтобы что-то подумать, тогда будет в самый раз. Я – Креатюрье, люди иногда называют меня Создатель, Творец, Зиждетель и многими еще именами». «То есть, вы – Бог?» – подумал я о том, что хочу подумать, чтобы просить Креатюрье. «Можно и так сказать, – благожелательно ответил Креатюрье. – Сказать, то есть подумать, вообще можно абсолютно все. Эффект будет одинаковым». Я поймал себя на том, что не совсем понял мысль Креатюрье. «Могу ли я просить пояснить, – вежливо подумал о том, чтобы спросить я. – Правильно ли я понял, что чтобы я ни подумал, чтобы спросить, это с одной стороны будет абсолютно одним и тем же, а с другой – будет вами понято именно так, как нужно? Как в фильме Кин-Дза-Дза? Помните, у них было всего два слова: «ку» и «кю»?» «Любой язык состоит всего из одного слова, мой друг, – ответил Креатюрье. – Второе – режиссерская выдумка. И вы все верно поняли. Смысл же в том, что что вы пытаетесь по привычке вложить в ваши мысли некий смысл, как раньше вкладывали его в слова, вот только мысли в этом не нуждаются. Все мысли созданы нами при сотворении Вселенной, их количество строго ограничено бесконечностью. Поэтому к любому вашему собеседнику, сомысленнику, так сказать, будь то я, или, к примеру, вы сами, всегда приходит именно та мысль, которая нужно, и которую вы имели в виду на предмыслительном этапе. Для удобства по привычке можете называть ее, например «ку». Как видите, все очень просто». «Ку!» – подумал я, чтобы подумать, и буквально увидел, как моя мысль о том, кто же я такой в этом процессе сотворения Креатюрье Вселенной, из баловства обогнув в течение одной в степени минус бесконечность секунды Вселенную по экватору бесконечное число раз, достигла Креатюрье. «Ку», ответил Креатюрье, и я понял, что для создания Вселенной Креатюрье каждый раз требуется подходящее сознание, в котором понятия «бесконечность», «беспространственность» и «безвременность» не рождают титаново-кремниевых кросс-сталагмитов, полностью блокирующих врожденную способность к сотворению всякой всячины – в частности, Вселенных. Потому, что Вселенная может быть сотворена только в сознании. «Так мы сейчас в моем сознании?» – подумал, чтобы спросить я. «Спрашивайте напрямую, так вкуснее, – отозвался Креатюрье. – Все уже стабилизировалось». «Так мы…, – спросил я. «Можно короче, вы ведь уже подумали, что спросите, – сказал мой собеседник. – Конечно. А где же мы еще с вами можем быть, по-вашему?» При кажущихся до примитива простых материях, которые мы обсуждали, я почувствовал, что немного запутался. «Ну, честно говоря, мне казалось, что мы с вами в пространстве, – вежливо, но настойчиво ответил я. – В бесконечном, безвоздушном, безматериальном и безвременном пространстве». «Точно так, – тоном учителя, объясняющего предмет не слишком одаренному ученику, согласился Креатюрье. – Но пространство-то, пространство где?» «Во вне времени!» – зашептал мне Серега Выин, нагибаясь так, чтобы учителю не было видно, кто суфлирует. «Выин! – загремел учитель-Креатюрье. – Я лишу тебя креативной функции! Ты не только берешься подсказывать только что худо-бедно создавшему свою Вселенную Альдомовару, но и подсказываешь неправильно! Ясно, что пространство во вне времени, потому что оно безвременное! Временные пространства, как и к пространственные времена мы будем изучать в следующей временно-пространственной бесконечности!» Но у Сереги Выина сегодня явно был приступ того, что называется «неймется». «Простите, сэр, но как может быть следующей бесконечность, если их бесконечное множество, – схитрив глаз, спросил Серега учителя. – Ведь отличить-то одну бесконечность от другой невозможно!» Класс одобрительно загудел. «Долой диктат Креатюрье! Мы за агностицизм при сотворении Вселенных!» – взвился баннер на «камчатке» класса. Бах, трах, бац! – сверкнула молния, грянул гром, и Серега Выин, почему-то без брюк и трусов, с дымящимся подолом майки кувырком вылетел из класса. Между его тощих синюшных ляжек было четко заметно, что креативной функцией он больше не обладает. Все притихли, каждый уйдя в раковину своей бесконечности. Баннер исчез. «Ну, ясно вам, Альдомовар?» – строго спросил Креатюрье. «Так точно, ясно, господин Креатюрье, сэр!» – как положено, строго по форме отряда «морских котиков» ВМС США ответил я, вытягиваясь в бесконечную струнку во всех направлениях. «Dismiss!»[iii] – рявкнул Креатюрье, ударяя деревянным молотком времени по деревянной же подставке пространства, и я провалился в какой-то люк.