Текст книги "Дотянуться до моря (СИ)"

Автор книги: Аркадий Гендер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 44 страниц)

– Да, я приеду, – решительно ответил я.

Морг был где-то в Тушино, и когда бы я добрался туда с учетом непредсказуемого движения на МКАДе, сказать было трудно. Поэтому договорились встретиться на Таганке, куда у меня была почти прямая дорога. Но и я прособирался, и на Волгоградке в районе Люберец массу времени потерял, так что, когда я вошел в немноголюдную кафешку рядом со станцией метро Марксистская, Ива ждала меня уже, пожалуй, никак не менее часа. Перед ней на столике стояла недопитая чашка кофе и бокал с остатками красного вина. Она сидела, уперев лоб в ладонь и курила, после каждой затяжки тыча сигаретой в давно не менянную пепельницу. Эти ее нелогичные, избыточные движения наводили на мысль, что выпитый бокал перед ней – далеко не первый, но лишь когда она подняла на меня взгляд, я понял, насколько она пьяна. Я почувствовал приступ раздражения, мелькнула мысль, не уйти ли, порекомендовав Иве проспаться, но острый укол совести заставил меня все-таки подойти – после посещения морга, созерцания обгоревших мужниных останков только каменному не понадобилось бы крепко расслабиться.

– Привет, – сказал я, садясь на стул. – Извини, что так долго.

– Ничего, – ответила Ива, делая отметающий жест кистью, – я никуда не тороплюсь. Уже никуда не тороплюсь.

– А куда торопилась? – поддержал разговор я, оглядываясь в поисках официанта.

– Й-я? – пьяненько переспросила Ива. – Я торопилась сегодня на кладбище, мужа хоронить. Но выяснилось, что там и хоронить-то нечего. Общий вес костных останков составляет менее шести килограммов. Представляешь – у них в бумагах это называется «костные останки». А для веселых людей в морге это вообще – «суповой набор», а если обгоревшее, то «шашлык». Гроб у них – «чемодан», а могила – «блиндаж». Смешно, правда?

Мне представились веселые мужчины и женщины в белых халатах, сидящие на гробах – «чемоданах», с аппетитом уплетающих немного пережаренный шашлык из мяса не совсем понятного происхождения в непосредственной близости с ревущими зевами муфельных печей, и меня передернуло.

– Представляешь – от человека не осталось и шести кило! – продолжала Ива. – Спрашивается – на хрена нужен гроб ценой в сороковник, как Софа заказала, чтобы похоронить шесть кило костей?

Она пожала плечами и прежде, чем я успел ее остановить, поднесла ко рту пустой бокал.

– О, у меня даже вина нет, – горько усмехнулась она, со стуком ставя бокал на стол. – У меня ничего нет. И никого. Сначала папа, потом – мама. Теперь муж. Этот сука-официант принесет мне когда-нибудь вина?!

Из ее глаза, оставляя на щеке серую дорожку, выбежала слеза. Из-за шторы, словно услышав обращенный к нему призыв, выпорхнул сука-официант с бокалом вина, поставил его перед Ивой, сменил пепельницу, принял от меня заказ на кофе с минералкой и исчез. Ива вытерла щеку салфеткой, подняла бокал.

– А давай-ка выпьем, Арсений Андреич, за мужа моего и друга твоего бывшего, – со свадебным пафосом провозгласила она. – За упокой души его, так сказать, злодейски убиенной.

И, не дожидаясь моей реакции, осушила бокал. Потом закурила и, насмешливо глядя на меня, выдохнула дым мне в лицо.

– Ива, ты хотела о чем-то поговорить, – мягко напомнил я ей, уклоняясь от дыма. – Ты сказала, что у ментов, то есть, у полиции, есть версия о том, что Аббаса убили. На чем эта версия основана? Что они говорят? Кстати, они – это что, несколько человек? Кто тебя в морге, как ты выразилась, допрашивал?

– Да, их было двое, – кивнула Ива. – Один – следак по делу, – забыла фамилию. Лаптев, Ларин? Нет, не помню. Он мне визитку дал, в сумке, я потом посмотрю. Молоденький такой, а уже капитан! И то ли я его уже видела где-то, то ли на кого-то просто похож… Черт, аж свербит, а вспомнить не могу. А второй – в возрасте дядечка, эксперт-криминалист. Что они говорят? Криминалист говорит, что цепочка на шее Абика расплавилась полностью, а звезда и полумесяц – нет, хотя все же немного потекла. То есть, он сказал, что цепочка, видимо, серебряная, а знак – из какого-то другого, более тугоплавкого металла. Я им сказала, что из платины, а он сказал, что для платины знак слишком легкий…

– Из палладия, – поправил я. – Вернее, из сплава палладия и серебра, так называемый «сплав 250», применяется в стоматологии.

– М-да, странно, – выпятила нижнюю губу Ива. – А мне Аббас говорил, что из платины. И всем… А ты откуда знаешь?

– Долго объяснять, – ответил я. – Но знаю точно.

Мне не хотелось сейчас вдаваться в подробности этой истории, относящейся ко времени, когда наши отношения с Аббасом еще только завязывались, а с Ивой мы вообще не были знакомы. Ее муж еще только начинал работать, но у него уже появились первые приличные деньги. Как-то во время одного из вечерних конторских возлияний он посетовал, что хотел заказать себе цепь и мусульманский знак «звезда и полумесяц» из платины, но стоимость такого комплекта вышла запредельной. «Сделай из серебра, никто не догадается, – пожал плечами я, вспоминая, как, крестившийся в уже зрелом возрасте, я долгие годы носил простой алюминиевый крестик, пока тот совсем не стерся об кожу. – Платину и назвали «серебрецом», уменьшили от испанского «plata», потому что похожа на серебро». Но Аббас резонно возразил, что серебро со временем потемнеет, чего с платиной не происходит. Тогда я показал ему свою ручку «S.T.Dupont» и спросил, из чего она, по его мнению, сделана. Он долго рассматривал ее блестящую рифленую поверхность, явно ощущая потребность попробовать металл на зуб, но через пять минут сдался. «Это палладий, – открыл секрет я. – Выглядит, как платина, но стоит в три раза дешевле. Уловил подсказку?» Аббас за идею ухватился, я же дал ему наводку на одного частника-дантиста, о котором я совершенно случайно знал, что он работает со сплавами палладия. Однако тогда палладий в Москве оказался редкостью еще большей, чем в природе, и выцыганенного у дантиста металла хватало или на цепь, или на знак, на то и другое – никак. Аббас решил сделать из сплава знак, а цепь – из серебра с тем, чтобы потом сделать другую из более благородного металла. Меня он тогда скромно попросил его секрет нет раскрывать, и скоро даже до меня дошла молва, что Аббас Эскеров носит на шее чуть не полкило чистой платины. Я тогда посмеялся и этот курьез забыл, а сейчас сделал вывод, что за все эти годы до смены «ювелирки» на шее у Аббаса руки так и не дошли.

– Ага, и что там дальше с этими металлами? – пошевелил я вопросом Иву, после моей информации так и застывшую с выражением обиженного недоумения на лице.

– Да, да, – откликнулась она, явно не без труда возвращаясь в разговор. – Дальше я не очень хорошо запомнила. Он что-то говорил про температуру горения бензина и бумаги (в салоне были три канистры бензина и большое количество мусульманской литературы – несгоревшие листы разнесло ветром), а также температуру плавления серебра, объяснял, что что-то тут не совпадает. Говорил, чтобы труп сгорел вот так, что еле-еле наскребли материал для анализа ДНК, должно было гореть или очень долго (а бензин и бумага сгорают быстро), или очень горячо. Упоминал слова «напалм» и этот… как его… забыла… что-то про муравьев…

– Термит, – задумчиво вставил я.

– Точно! – воскликнула Ива. – Термит. Господи, а это-то ты откуда знаешь?

– Школьный клуб «Юный химик», – улыбнулся воспоминаниям я. – Как сделать из подручных средств порох, мы прошли в шестом классе, а в седьмом дело дошло до напалма и термита. Термит делается вообще элементарно, вот поджечь тяжело, только бенгальскими огнями. Но горит – песня! Стальной лист толстенный прожигает на раз! Напалм изготовить потруднее, больше всего мороки с растворением пенопласта в ацетоне. А если добавить магний, то получается пирогель, он дает полторы тысячи градусов…

– Вот-вот, – перебила меня Ива, глядя на меня странно округлившимися глазами. – Это слово он тоже употреблял. Кто-то, он говорил, похоже, специально спалил машину вашего, Ива Генриховна, мужа, с помощью напалма или пирогеля этого самого, так что серебро расплавилось, а более тугоплавкий знак – нет. Если бы, говорит, это был термит, то и знак расплавился бы, и дыры были бы прогоревшие в машине. Эй, официант, еще вина!

– М-да, разумно, – задумчиво произнес я. – Серебро плавится при 962 градусах, температура горения бензина – максимум 800. У палладия температура плавления более 1500 градусов, но у «сплава 250» она ниже, градусов 1200, я думаю. Да, судя по этим температурам, очень похоже, что в машине горели не просто бензин и бумага.

Я поднял глаза на Иву. Она снова курила и сквозь облачко дыма смотрела нам меня отстранено и как будто испуганно.

– И он предполагает, что кто-то убил Аббаса и сжег машину, чтобы замести следы? – задумчиво спросил я ее.

Заглотив очередную порцию дыма, Ива закивала головой. Официант принес вино, и она, буквально схватив бокал с подноса, осушила его, словно это была вода.

– То есть кто-то знал время и маршрут движения Аббаса, заранее все спланировал, изготовил пирогель, подстерег машину, вероятно, выстрелом из снайперской винтовки убил водителя и сжег машину и тело? – продолжил рассуждения я, стараясь не обращать внимания на очень навязчивый взгляд Ивы. – По-моему, нереально. То есть, слишком сложно для того, чтобы быть реальным. Целый заговор. И потом: должно остаться отверстие от пули и – главное – сама пуля.

– Во, во, во, во! – воскликнула Ива, тыча указательным пальцем в потолок. – Он так и сказал. Отверстия, говорит, может и не остаться, потому что пуля через стекло могла пройти. И на останках следа от пули может не быть, потому что все сгорело. Но вот если, мол, найдем саму пулю, то все встанет на свои места. И еще они спросили, не было ли у Абика врагов, и не подозреваю ли я кого-нибудь. Я сказала, что не имею представления, кто бы это мог быть. Я правильно ответила?

– Что ты имеешь в виду? – холодно спросил я, уже понимая, на что моя собеседница намекает.

– Да то самое! – фыркнула Ива. – Сам прекрасно понимаешь. О том, что Абик едет в Эльбурган, ты знал, я сама тебе сказала. Ночевал ты с понедельника на вторник на даче, то есть, я не знаю, где, но мне ты утром во вторник сказал, что на даче. А от твоей дачи до места, где Абик сгорел, на самом деле по второй бетонке не так уж и далеко, верно? А про химию всю эту пиротехническую ты сам сейчас все рассказал, не очень-то и шифровался. Так что после этого ты как думаешь – что я должна меть в виду?

Я не знал, что ответить, и как продолжать дальше этот разговор. Представление о том, что эта женщина только сейчас совершенно серьезно предположила, что я убил ее мужа, не укладывалось в моей голове. Как и то, как я мог столько времени своей жизни этой женщине посвятить.

Я постарался вложить в свои слова весь лед, на который только был способен.

– Ты с ума сошла, – раздельно произнес я. – Или пьяна совершенно.

Я ожидал от нее какой угодно реакции, но в ответ Ива весело рассмеялась.

– Пьяна – да, – ответила она, вытирая косточкой согнутого пальца уголки глаз. – Но с ума сошла – это не-е-ет! Я совершеннейшим образом в своем рассудке. И вполне способна понять действия мужчины – абстрактного мужчины, никого конкретного я не имею в виду! – которому баба, которую он любит и содержит, вдруг заявляет, что, дескать, пока я замужем, – далее по тексту. И он берет, и решает этот вопрос: нате, получите, ваше статус-кво изменено, дорогая гражданка, что теперь скажете? Извольте ответить за базар-с! И я могу сказать, что ничего, кроме одобрения, я к действиям такого мужчины не испытывала бы. И в знак восхищения его поступком я готова была бы прямо здесь, сейчас, у всех на глазах, отсосать у него под столом, если бы он только глазом моргнул.

Ива навалилась на стол, ее блузка расстегнулась на лишние две пуговицы, и грудь едва не вываливалась из плена натянувшейся, как барабан, ткани. Не мигая, она совершенно пьяным взглядом смотрела мне в глаза и заговорщицки улыбалась.

– Мне другое жутко интересно, – заплетающимся языком громко пошептала она. – Какие у тебя теперь планы относительно Марины?

Я вспыхнул, словно меня ожгли по щекам пучком крапивы. Мне страшно захотелось размахнуться и со всего плеча влепить Иве пощечину, я удержался только чудом. Быстрый вихрь мыслей пронесся в моей голове, и вслед за этим перед газами словно запульсировал сопровождаемый громким тревожным зуммером сигнал «Ошибка! Ошибка!! Ошибка!!!» Я вскочил, едва успев поймать за спинку опрокинувшийся стул.

– Д-дура! – выкрикнул я, выбросив в воздух фонтанчик слюнных брызг. – Дурабл. дь!

Бросился к выходу и, обматерив гидравлический доводчик, не давший что есть силы грохнуть дверью, опрометью выскочил на улицу.

*****

Я сел в машину, положил руки на руль – их ощутимо потряхивало. После встречи я планировал поехать в офис, посидеть, спокойно подумать над «любезным предложением» майора Ещука, о последствиях, которое неизбежное принятие этого предложения будет иметь для компании и ее коллектива. Но сейчас хотелось лишь одного: вернуться на дачу и, наконец, напиться. Офис подождет: Самойлыч снова на мостике и, значит, можно не опасаться за дела текущие, а неделя, отведенная Ещуком на принятие решения, только началась.

Я гнал по шоссе и поносил себя последними словами. Как ты мог столько времени быть так слеп?! Как мог столько лет любить… черт знает кого?! Как пелось в одной забавной рок-песенке «Sleeping with an angel, woke up with a monster» – ложился спать с ангелом, проснулся с чудовищем… Или нет, это было как в сказке про маленького мальчика, случайно нашедший на обочине дороги что-то фантастически красивое и совершенно непонятное.

Возможно, вещица была оставлена внеземными посетителями, настолько она не была похожа на все, виденное им ранее. Она была так красива, что мальчик, совершенно не понимая смысла и предназначения вещи, сразу влюбился в нее. Но еще больше ему хотелось узнать, что скрывает эта вещица внутри себя, ведь он думал, что если она так красива снаружи, то ее содержание может быть еще более прекрасно, во сто, тысячу, бесконечное количество раз прекраснее. Каждый день он пытался открыть ее, но тщетно, и постепенно он утратил надежду. И вот в один момент… Возможно, что-то произошло в мире вокруг, что-то изменилось, и вещица перестала быть Кантовской «вещью в себе», недоступной для понимания. Она раскрылась перед маль… то есть, давно уже не мальчиком, и он чуть с ума не сошел от увиденного. От отвращения к увиденному…

По дороге я заскочил в гастроном, купил водки, пачку пельменей «От Палыча», и уже подъезжал к своему временному пристанищу, когда зазвонил телефон. Номер был мне неизвестен и, не зная, с кем мне предстоит общаться, я напрягся. Но все равно моему удивлению не было предела, потому что звонила Дарья.

– Дядя Арсений, здравствуйте, это Даша, – пропищала трубка. – Скажите, а мы можем увидеться? По возможности не откладывая, сегодня, сейчас. Это срочно.

Господи, что за день – начался со звонка матери с требованием срочно встречи, заканчивается аналогичным звонком дочери.

– Дарья, что случилось? – не ведясь на обозначенное собеседницей «Даша» максимально серьезным строгим голосом спросил я. – Что-то с мамой?

– Нет, с мамой все в порядке, – ответила Дарья, – по крайне мере в том смысле, в каком вы сейчас поинтересовались. Но вы правы, речь именно о маме.

«В каком смысле я поинтересовался? – раздраженно подумал я. – Что за на хрен умничания? Просто спросил…»

– А по телефону мы не можем все обсудить? – умышленно выпуская в слова нотку раздражения, спросил я. – Я сейчас не в Москве…

– Вы на даче? – перебила меня девушка. – Мама говорила, что вы сейчас по семейным обстоятельствам живете на даче. Давайте, я приеду. Потому, что это… ну, не по телефону. В общем, очень нужно увидеться.

«Что за фигня! – возмутился мозг. – Ей нужно увидеться! А я не хочу ни с кем видеться. Я хочу спокойно надраться! Мама ей сказала… С кем еще эта «вещь в себе» поделилась, что у меня с Мариной разлад, и я живу на даче? Какого фига?!» Но выплеснуть весь этот ушат раздражения на девчонку было, разумеется, немыслимо, это было бы – как у японцев, потерять лицо.

– Дарья, – стараясь быть терпеливым и убедительным, начал я. – Моя дача не сразу за МКАДом на Рублевке, добираться далеко и сложно. Своим ходом это вообще немыслимо, а таксисты сдерут уйму денег. И даже опытному водителю непросто объяснить, как ко мне добраться…

– Разумеется, есть, кому меня довезти, – нетерпеливо перебила меня она. – И – у вас же есть навигатор? Ну, конечно, я видела у вас в машине. Определите с его помощью ДжиПиЭс координаты места и сообщите мне. Все просто.

– Но я еще не на месте, – попытался возразить я.

– Да, понятно, – смахнула мои возражения, как надоедливую муху с носа, Дарья. – Наверняка координаты дачи забиты у вас в навигаторе. А если нет, то доезжаете до места, определяете, и высылаете мне эсэмэской. А я тем временем выезжаю. У вас же Волгоградское направление?

– Егорьевское, – проворчал я – черт, права ее мать: отказать в чем-нибудь этой соплячке было решительно невозможно.

На старой даче за два дня моего проживания накопился приличный кавардак. На кухне и в гостиной среди общей Марининой безупречности немытая посуда резала глаз, как клякса на чистом листе бумаги, на разложенном диване клубком перевились плед, подушки и покрывало. Встречать гостью, хоть и незваную, таким бедламом не хотелось, и я схватился за уборку. И когда меньше чем через час за оградой раздался шелест шин, в доме было более или менее пристойно.

В окошко я видел, как Дарья вышла из синего «Фокуса», через открытое окно послала водителю воздушный поцелуй, потом прощально помахала рукой. «Интересно, а как же она назад?» – подумал я, но раздался звонок, и я пошел открывать. Стоящая в проеме калитки в сереньком легком плащике до колен, двумя руками держась за ручку небольшой розовой лаковой сумочки, в розовых же кроссовках она напоминала сейчас Мэри Поппинс, откуда ни возьмись появившуюся на пороге дома Бэнксов на Вишневой улице.

– Здрасьте, дядя Арсений! – на сей раз не в трубку, а воочию пискнула Дарья. – Вот я… приехала.

«Зашибись!» – подумал я, но вслух быть столь раскованным не решился.

– Ну, проходи, раз приехала, – мрачно ответил я, делая шаг в сторону и жестом приглашая гостью войти.

Дарья осторожно, как кошка, впервые переступающая порог незнакомого жилища, вошла в калитку, но тут же ускорила шаг, и почти бегом взлетела по ступенькам крыльца. Я подумал, что сейчас она толкнут дверь и, не дожидаясь хозяина, ворвется в дом, но Дарья воспитанно дождалась меня у двери. В прихожей я принял у девушки плащ и предложил тапочки; она отказалась и, ступая на носках, прошла в гостиную.

– А у вас тут ничего, мне нравится! – воскликнула она, оглядываясь по сторонам. – Не хоромы, но премиленько!

– В тесноте, да не в обиде, – в ответ на неприкрытый намек на скромность моего загородного жилища буркнул я, принимая у гостьи плащ. – Чаю с дороги?

– Нет, – помотала головой Дарья, – спасибо.

– Тогда?.. – неопределенно спросил я, усаживаясь в свое любимое кресло. – О чем юная леди хотела со мной иметь беседу?

Жестом я предложил гостье занять место на стуле напротив, но Дарья мое приглашение проигнорировала, сделала несколько шагов в направлении двери, ведущей в спальню, и встала у косяка, прижавшись спиной к стене, подложив под низ спины руки и согнув в колене одну ногу. Я вспомнил: тогда, в Турции, Дарья стояла у стены точно в такой же позе, разве что вместо гавайской блузки и шорт на ней сейчас было гороховое платьице с рукавами-буф по локоть.

– Да, я… хотела поговорить…, – начала, глядя в пол, Дарья, но было видно, что внятного ответа на вопрос у нее нет. – Вы ведь сегодня с мамой встречались, верно?

– Да, – ответил я. – Встречались. И что?

– Мама приехала домой в совершенно… страшном состоянии, – медленно, словно подбирая каждое слово, начала рассказывать Дарья. – Я никогда ее такой не видела. Абсолютно пьяная, расхристанная какая-то, блузка вся из юбки, застегнута наперекосяк. Софа после кладбища ждала маму у нас, вышла в прихожую, спросила что-то типа: «Боже, Ива, откуда ты такая?», мать в ответ с ходу послала ее на три буквы. Софа разрыдалась, вылила на меня ушат всяких гадостей и ушла. А мать забилась в ванную и не открывает. Но я знаю, как спицей отпереть снаружи замок, открыла, вошла. Она в одежде сидит в ванной, сверху льется ледяная вода, у нее зуб на зуб не попадает – полный «С легким паром». Ну, я включила горячую, стала ее раздевать, расспрашивать, а она молчит. Я сначала думала, это ее на смерть отца так пробило, но, думаю, вряд ли, у них давно уже все было… никак. Может думаю, она после морга такая, спросила, а она как расхохочется! Говорит: «Морг – х…йня, там весело!», и все про какие-то шесть килограмм шашлыка вспоминает. А потом начала реветь, и я из нее вытянула, что она с вами встречалась и что-то вам наговорила. Я спрашиваю: «Что?», но она только повторяет: «Это конец, это конец», только не «конец», а… ну, вы понимаете. Потом она немного отошла, я ее душем поливаю, а она сидит в ванной голая, колени обхватила, в дырку, куда вода убегает, уставилась и говорит: «Все, Дашка, жизнь кончилась. Я сама его своими руками оттолкнула. Всю жизнь отталкивала, дура, судьбу испытывала, не понимала, что делаю, надеялась на что-то. А тут – не хотела, а сама крест поставила. Он не вернется, после такого не возвращаются. Один в натуре помер, для другого я при жизни умерла. Иди, Дашка, в аптеку, и без цианистого калия не возвращайся». Я подумала – классная шутка, только вряд ли мать способна была шутить в таком состоянии. Я спросила ее, что она вам наговорила, но она только икнула: «Не помню», и ее вырвало. Я ее вымыла, еле дотащила до кровати. Думаю, до утра она в безопасности, но вот что будет, когда она придет в себя, не представляю. Я ее заперла и поехала к вам. Вот. Такая история.

Я слушал эту историю, безучастно глядя мимо рассказчицы на пейзаж за окном. Да, грустно, очень грустно, я бы сказал. Но… Сейчас, когда, как никогда более, можно было бы ожидать, что душа размякнет, растрогается, изойдет на сочувствие, поднимется и полетит туда, к Иве, обволакивать, извиняться, любить, я ничего, кроме холодной и немного раздраженной пустоты не испытывал. Странно, но на том месте, что последние двенадцать лет было занято Ивой, сейчас, даже после такого душещипательного рассказа, не было ни-че-го. И поэтому я неприветливо спросил:

– Ну, и чего же юная леди в контексте рассказанного предполагает из-под меня хотеть?

Растерянность мелькнула в Дарьином взгляде. Дальнейшее развитие разговора явно требовало плана действий, которого у нее не было.

– Вам, что, ее не жалко? – вместо ответа спросила она.

Я подумал, что только человек, знавший всю историю наших с Ивой отношений, всю до нюансов, мелочей, деталей имел бы моральное право задавать мне такой вопрос. Перед моим мысленным взором, как полустанки в окне двигающегося с фантасмагорической скоростью поезда, промелькнули вехи нашей с Ивой истории: Ива в розовых шальварах – наша первая встреча. «Поцелуйчик» в полоску голой кожи над поясом джинсов в их супружеской квартире на Шокальского – наш первый секс. Наша первая ночь вместе, сумасшедшая «кровавая» ночь в каюте корабля на Речном вокзале. Последняя встреча нашего «первого захода» на съемной квартире. Случайная встреча в «Арбат-Престиже». Ивино: «Вот только с чего ты взял, что дальше я лягу с тобой в постель?», маленькое несчастное черное существо по имени Джой вместо нее. Реконкиста. Страстная и странная ночь в Турции в минувшие выходные. Ее: «Я е…анутая, Сень?» И: «По крайней мере, пока ты женат, а я замужем. Или, клянусь дочерью, эта встреча станет у нас последней». Мой вчерашний уход – не уход, бег! – из квартиры в Митино от раздевшейся уже Ивы. Сегодняшняя встреча в кафе – будто бы не с ней, Ивой, а с совершенно другой, неизвестной мне женщиной, с которой, знай я раньше, что она ТАКАЯ, никогда бы и ни при каких обстоятельствах. Всего этого Дарья, разумеется, не знала, или знала, может быть, три, пять процентов от этого. Какое же она имеет право задавать мне такой вопрос?

– Нет, – коротко и жестко ответил я, подняв на нее глаза.

Пару секунд Дарья сопротивлялась моему взгляду, потом отвела глаза.

– Что же она вам такое сказала? – пробормотала она.

– Не имеет значения, – нахмурился я. – Уже не имеет. И, кстати – вас, мисс, это в любом случае не касается.

Пожалуй, лучше мне было этого не говорить. Дарья вскинула голову, выдернула из-за спины руки, и оттопыренным указательным пальцем категорически отрицательно помахала передо мной.

– А вот это нет! – воскликнула она. – Это вы, дядя Арсений, не правы! Как раз меня-то это все и касается! Очень касается! И всегда касалось. Я вас с мамой с самого начала помню! Как вы меня с ней на своей машине на дачу возили. И как вы с ней тра… любовью занимались у Софы на квартире.

– Да, ты уже это говорила, – кивнул я.

– Я говорила? – осекшись, округлила глаза Дарья. – Вам? Когда?!

– Недавно, в Турции, – уточнил я. – В ночь с субботы на воскресенье.

При упоминании о турецком инциденте Дарьино лицо вспыхнуло, пошло румянцем, она снова отвела глаза.

– Надо же, не помню, – пробормотала она. – Но, согласитесь, дядя Арсений, важно ведь то, что маленькая девочка помнит свою маму с вами почти так же долго, как и со своим отцом, а не то, что как-то раз в неадеквате она уже пыталась говорить с вами об этом?

Я поймал себя на том, что в Дарьиных умопостроениях явно проглядывается логика Аббаса, и мне сразу захотелось как можно быстрее закончить этот разговор.

– Пожалуй, – пожал я плечами. – Но, думаю, важнее то, что ты собираешься сейчас сказать.

Дарья озадаченно посмотрела на меня, процесс собирания с мыслями отразился на ее лбу рядком смешных морщинок.

– Я хочу сказать, – набрала воздуху в легкие Дарья, – что после стольких лет вашего с мамой… знакомства вы собираетесь сейчас, после смерти отца, ее в таком состоянии бросить, это… это…

Не находя нужного слова, она снова подняла на меня свои – такие мамины – глаза. «Подло? Мерзко? Низко? Гнусно?», – мысленно подбирал я окончание ее мысли, все больше очерствляясь душой.

– Это жестоко, – наконец, выдавила из себя Дарья, и по ее щекам покатились слезы.

Я ощутил, будто мне отвесили пощечину и почувствовал, как горячие струи стыда начали просачиваться мне в душу.

– Это жестоко, – повторила Дарья. – Вы не видели ее состояния. Говорю вам: если бы я не была уверена, что мать вырубилась до утра, я бы сейчас была бы не здесь, а рядом с ней, потому что она может сделать с собой все, что угодно.

«Тем более, что у вас это в роду», – язвительно заметил про себя я.

– Тем более, что она считает, что у нас в роду по бабушкиной линии склонность к суициду, – эхом отозвалась Дарья. – Я очень боюсь за нее. И скажите – вот вы сможете спокойно жить, если мать, например, с балкона из-за вас выкинется?

– Ну, знаешь! – взревел я, от неожиданного прилива эмоций даже приподнимаясь в кресле. – Если бы такое произошло, это точно было бы не из-за меня, а из-за нее самой. Есть вещи, после которых любые отношения становятся невозможными, и твоя мать сама неоднократно эту сентенцию на мне обкатывала. Так что, мадемуазель Дарья, лучше бы вам сейчас ехать к вашей маме, охранять ее от необдуманных действий, пока к ней не вернется способность здраво соображать! Засим полагаю наш разговор законченным.

Я поднялся с кресла и встал рядом с ним, явно, как мне казалось, представляя собой предписание: «Позвольте вам выйти вон!». Но Дарья с другой стороны комнаты следовать приглашению не спешила. Снова я недобро помянул ее отца – Аббас тоже никогда не торопился закончить разговор в невыигрышной для себя позиции, даже если ему уже было указано на дверь.

– Ну, вот как я могу сейчас уехать, дядя Арсений? – дрожащим голоском вопросила Дарья. – Как я могу уехать, если знаю, что еще не приложила всех усилий, всех стараний для того, чтобы помирить вас с мамой? Как я ей буду в глаза потом смотреть?

Я аж поперхнулся от такой постановки вопроса. Это было что-то другое, что-то новенькое; я не понимал, куда девчонка гнет, и это мое непонимание нашло выражение в коротком саркастическом смешке.

– Вот вы смеетесь, дядя Арсений, а ведь я готова на все, чтобы у мамы с вами все было хорошо! – выпалила Дарья, сжав пальцы в маленькие кулачки и даже притопнув для верности ногой.

Это прозвучало настолько уверенно и безапелляционно, и в то же время так наивно и по-детски, что я рассмеялся – снисходительно и во весь голос. И, наверное, было в этом моем смехе столько иронии, столько этого взросляцкого: «Да что у тебя может быть, деточка?», столько этого Станиславского «Не верю!», что для Дарьи это стало последней каплей. Не знаю, собиралась ли она сделать то, что сделала в результате, только сейчас я думаю, что лучше бы мне было не распалять ее этим моим смехом. Да, пожалуй, лучше бы я этого не делал.

– Не верите, дядя Арсений? Не верите? – вскричала Дарья, размахивая руками. – Напрасно, совершенно напрасно! Вы думаете, я такая же, как мать? Как отец? Ни на что не способная? Только на слова и гожусь? Ничего подобного, я – другая! Вы даже не представляете, какая я!

Дарью было не узнать. Минуту назад стеснительно пытавшаяся слиться со стеной, в мгновение ока она превратилась в торнадо, бурю, ураган. Почти выкрикивая слова и бурно жестикулируя, она оказалась на середине комнаты. Ее глаза сверкали, по щекам разлился румянец. Невольно отстраняясь, я сделал шаг за спинку кресла, словно спинка могла защитить меня от этого тайфуна с женским, как водится, именем Дарья. А она, чуть присев и скрестив на уровне колен руки, вдруг стянула через голову платье. Под ним на ней был сиреневый лифчик и такие же трусики. Я часто заморгал, ожидая, что эти предметы сейчас отправятся вслед за платьем, но Дарья сеанс стриптиза продолжать не стала, а решительно двинулась ко мне. В два шага оказавшись рядом со мной, она опустилась передо мной на колени и молниеносно расстегнула мой брючный ремень.

– Дарья! – вскричал я, ощущая себя Ивой, которой в ту турецкую ночь дочь заявила «Я хочу тебя, мама!» – Что ты делаешь?!

– Да замолчите уже, – ответила Дарья, одним вжиком расстегивая мне ширинку. – Лучше в кресло сядьте. Не будете же вы все время стоймя стоять? Знаете поговорку: «В ногах правды нет?»

Она отпустила молнию, и мои брюки свалились на пол. Я был сражен наповал. Могу смело сказать, что ровно до этого момента я еще как-то удерживал ситуацию под контролем, но Дарьин напор бросил меня в самую стремнину ее развития. Вообще мужчина, у которого ноги спеленуты спущенными брюками, находится в очень зависимой позиции, навроде стреноженного коня. Прежде, чем я успел принять решение, что делать дальше, моя задница бухнулась в кресло, причем за недолгое время этого пути Дарья успела стянуть с моих бедер трусы. Еще секунда – и я ощутил себя во власти ее холодных пальцев. Еще столько же она, нахмурив лоб, смотрела на мое хозяйство, как на цыпленка, пищащего на ладони, потом ее голова начала решительно движение к моим чреслам. Ощущая, что мне неожиданно стыдно на это смотреть, я закрыл глаза. И только за мгновение до того, как частично оказаться у Дарьи во рту, что-то отличное от парализованного на тот момент сознания послало импульс моим рукам. Подхватив девушку, как раскрытыми клешнями, кистями рук с оттопыренными большими пальцами под мышки, я со всей силы оттолкнул ее от себя. Конечно, было бы достаточно просто разъединиться физически, разомкнуться, чтобы восстановить возможность вербального управления ситуацией. Но поскольку в это мгновение я был движим чем-то, отличным от разума, то силы я не рассчитал, и мышечного импульса для тельца весом не более сорока пяти кило хватило, чтобы Дарья, описав в воздухе пологую дугу, пролетела полкомнаты, и шлепнулась на пол прямо у того места, где она стояла в начале беседы, гулко стукнув затылком в стену. Последний отрезок своей траектории она проделала, скользя копчиком и лопатками по полу. Устилающий гостиную мягкий ковер спас ее кожу от ссадин, но коварно зацепился ворсом за Дарьино исподнее, в котором на момент падения она пребывала. В один миг брызнули в разные стороны хлястики расстегнувшегося лифчика, скручиваясь пружиной, слетели с бедер трусики, взмыли в воздух и упали на ковер сиреневым, скрученным в восьмерку жгутом. Осознав результаты своего физического воздействия, я вскочил и бросился к распростертому телу. От удара о стену Дарья отключилась, и теперь лежала на полу, неестественно согнув шею, разметав руки и ноги, одетая исключительно в полосатые носочки. Ее нагота брызнула мне в глаза, как яркая вспышка света в ночной темноте, и прежде чем я осознал, что вижу это не в первый раз, я поневоле отвел взгляд. «Пульс!» – подумал я и потянулся рукой к ее межключичной выемке, где проще всего ощутить биение сердца. Если бы сторонний наблюдатель в этот момент увидел нас, то было бы неудивительно, если он представил себе развитие ситуации следующим образом: стареющий полуголый педофил-насильник тянет свои похотливые руки к горлу обнаженного юного создания, распростертого без чувств перед ним, чтобы после сотворенных с ней безобразий, вероятно, задушить. Но, к счастью, подобное развитие событий самым счастливым образом разбилось о то, что раньше, чем пальцы насильника сомкнулись на ее шее, то есть нащупали пульс, юная жертва открыла глаза. «Слава Богу! – подумал я, отдергивая руку. – Жива!» Секунду Дарья осознавала, что происходит, потом резко подобрала колени, руками обхватив себя за плечи. В ее глазах плескалось осознание ужаса поражения.