Текст книги "Дотянуться до моря (СИ)"

Автор книги: Аркадий Гендер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 44 страниц)

«Альдомовар, ты опять опоздал!» – в полной темноте густым перегаром, в котором преобладали нотки одеколона «Айвенго», зашептал мне кто-то прямо в ухо. – Твой выход через минуту, одевать и гримировать тебя нет времени. Будешь отдуваться так, на хер, без грима! И не дай бог, чтобы кто-нибудь тебя узнал! Пшёл!» Я получил мощный удар в спину и вывалился из темноты. Резкий рывок вверх, и надо мной раскрылся белый купол парашюта, как при резком повороте тумблера громкости с нуля на максимум, взревели где-то высоко самолетные турбины и стали медленно глохнуть, удаляясь. Сердце мое замерло, – я никогда не прыгал с парашютом, хотя и хотел. Но оказалось, что это совсем не страшно, на белом полотнище над головой замелькали титры какого-то фильма, и скоро я оказался быстро поглощен занимательным сюжетом советских времен: на предприятии выдают не то квартальную премию, не то тринадцатую зарплату, но кто-то один не расписался в ведомости, и молоденькой девушке-бухгалтеру Беатриче нужно найти недоподписанта строго до двенадцати часов дня, не то коварный враг нападет на страну. Ветер трепал мне кудри, брызги легкого дождичка окропляли мой пылающий лоб, и сразу высыхали на нем. Ногой я то и дело искал внизу землю, словно пробовал температуру воды, прежде чем окунуться, но земли не было. Наконец, фильм кончился, недоподписант нашелся – это был согбенный и вечно улыбающийся в четыре глаза Михаил Иванович Калинин. Враг, не дождавшись полудня, попер-таки в атаку, но был остановлен тринитронными бомбами, которые наши пьяные в лоск казаки бросали врагу на голову с бипланов с кривыми надписями от руки «Стелth» на фанерных бортах. Бомбы взрывались ослепительными цвета лососины вспышками розового шампанского «Вдова Клико» 2002 года и струями «Луи Родерер Кристалль Брют» невероятного 3519-го. Накрытые осколками этих благородных вин, вражеские солдаты вмиг превращались в совершенно голых красоток, выстраивающихся по рельефу местности в длинные шеренги и начинавшими танцевать кан-кан под звуки соответственно случаю и назначению темперированного «Интернационала». По экрану парашюта побежали кресты, цифры и вспышки, зажегся свет. Я увидел себя висящего на парашютных стропах посреди сцены большущего зрительного зала, примерно в метре от дощатого настила. Огромный зал (по ощущениям, миллионов на сто зрителей) бешено зааплодировал. «Режь стропы, болван!» шепотом закричал мне суфлер из будки внизу. «Нечем!» – хотел ответить я, но тут же увидел у себя в руке кинжал – точь в точь такой, как на стене в квартире Искеровых в Митино. Я полоснул клинком по стропам и полетел вниз. Зал снова грянул аплодисментами, и почему-то очень явно запахло тамбовским окороком. Я облизал остатки окорока с лезвия, стараясь не порезать язык, и протянул кинжал суфлеру – на, смотри, чистый. Суфлер нахмурился, но кинжал принял, и в желтом листке ведомости, лежащей перед его носом на досках сцены, вывел коряво левой рукой (правая была занята кинжалом): «Кынжал здал». «Слышь, кого я играю?» – спросил я тихо у него. «Во дает! – хохотнул суфлер. – Уже кого играть не помнит! Играй уже кого-нибудь – хошь, Зера, хошь – Ара. Песь играть у тебя не получится, чтобы играть Песь, сиськи нужны. Ну, кем тебя писать в ведомости?» Я пригляделся к суфлеру, и признал в нем давешнего бомбилу с ужимками Савелия Крамарова. Я радостно подмигнул ему, но бомбила сделал вид, что меня не узнает. Я перевел взгляд в зал, и в ответ весь зал расцветился красными и зелеными бабочками. Зеленых было больше, гораздо больше. «Пиши Арой», – сказал я суфлеру, точно понимая, что зеленый цвет – за этого неизвестного мне персонажа. «Не «арой», а Аром, – строго поправил меня суфлер. – Не потерплю ксенофобских намеков на своем рабочем месте!» Ощутив парамнезийный толчок, я внимательно посмотрел на суфлера-бомбилу, ожидая увидеть большой нос крючком, но носа не было. А он, поплевал зачем-то на перо, кончиком кинжала жирно вывел в афише, в которую превратилась ведомость на полу: «Ар Миилет, эпический герой на коне – заслуженный галактический перформер Дон Альдомовар, проездом из прошлаго!» Последнее слово он почему-то так и написал «прошлаго», в дореволюционной орфографии. Афиша сама собой взмыла к потолку, увеличилась до размеров футбольного поля и застыла над зрительным залом! «Бис, браво!» – закричали с галерки. – Даешь Дона Альдомовара!» От такой своей популярности мне стало ужасно неудобно и приятно одновременно, я вышел на середину сцены и раскланялся, чем привел зал в неописуемый восторг. «Ладно, хорош пиариться! – зарычал из будки Крамаров. – Пшел прочь со сцены, тебя в этом акте нету. Можешь посмотреть из-за кулис». Успев по пути еще несколько раз поклониться публике, я вышел за кулисы. Там были люди, но никто не обращал на меня никакого внимания. Их взгляды были обращены куда-то верх, в бесконечную черную высоту над сценой. Там белели, быстро увеличиваясь в размерах, два парашюта, и через пару секунд висевший под их куполами парашютисты гулко стукнули подошвами о доски сцены. Зал снова застонал. «Зер Калалуш, карла от рождения, генетический злодей, антипод и ненавистник Ар Миилета, – зажглась надпись на афише. – Известнейший актер театра Кабуки всех времен и народов Итикава Дандзюро! В роли Песь Нямая – несчастной женщины, нимфоманки по политическим убеждениям, жены Зер Калалуша и возлюбленной Ар Миилета – несравненная Шарлиз Терон!» Стон зала перешел в рев, но тут горящие надписи на афише мигнули четыре раза и погасли, и зал замолчал, как будто кто-то включил кнопку на гигантском пульте «mute». Два длинных конуса белого света, бивших справа и слева из-под потолка сцены, заскользив по настилу навстречу друг другу, пересеклись и остановились, высветив абсолютно неподвижные фигуры парашютистов. Зер Калалуш, одетый в расшитый золотом плотный синий халат с широкими длинными рукавами, стоял в стойке киба-дачи вполоборота к залу, из правого рукава его торчал длинный самурайский меч-катана. Вместо головы у него была огромная черная маска устрашающего вида с горящими глазами-блюдцами и перекошенными в недоброй усмешке кроваво-красным толстогубым клыкастым ртом. Даже с этой огромной головой-маской он был настолько невелик ростом, что стоящая рядом с ним Песь казалась Эйфелевой башней на фоне прочих построек седьмого округа Парижа. В отличие от Зер Калалуша маски на ней не было, вот внешне это была вовсе даже не Шарлиз Терон, как обещала афиша, а совершеннейшая Анджелина Джоли с ее неподражаемым грустным вопросом в глазах и невероятно сексуальной трещинкой посередине сочной нижней губы. Одета она была в такой же длинный, до пола, халат, только золотой с черной вышивкой. Внизу подол халата был совершенно круглый, видимо, будучи натянут на подобие обруча или хула-хупа; по краю обруча с промежутком сантиметра в три были натыканы маленькие зажженные свечи. Сверху халат был без рукавов, но кроме красивых тонких рук из-под халата было видно еще кое-что: из двух отороченных черной меховой опушкой круглых вырезов на груди халата Песь торчали ее совершенно голые и очень, очень красивые сиськи, выполненные в стиле пин-апов Сароямы. Венчавшие их крупные темно-синие, как сливы, соски были проколоты, но вместо обычных колокольчиков в них были продеты тяжелые золотые кольца, между которыми тянулась изящная, но даже на вид прочная золотая цепь. «Сиськи!» – на месте, где была афиша, вспыхнула словно висящая в воздухе огненная надпись. На пульте снова включили громкость, и предоргазмический вопль зала, казалось, залил весь объем театра расплавленной вулканической лавой.

– Сделай одолжение, выключи их! – сказал мне кто-то невидимый, но очень большой, с голосом, очень похожим на голос Креатюрье. – Орут, словно сисек никогда не видели. Ни хрена не слышно. Пульт упал, лень тянуться. Пожалуйста.

«Я бы и без «пожалуйста» выключил», – подумал я, очень польщенный тем, что Креатюрье обращается ко мне с просьбой, пусть и такой пустяковой. Мышечным усилием я напряг перепонки, и вслед за наступлением гулкоты в ушах неистовство зала стихло до уровня шума тихого морского прибоя, хотя полностью выключить его мне не удалось.

– Тише сделать не могу, – посетовал я, неосознанно глядя куда-то вверх закулисья. – Пультом было бы ловчее.

– Естественно, – откликнулся Креатюрье, – но и так нормально. Пусть начинают.

«Я?» – молча спросил я, тыкая пальцем себе в грудь, не поняв, мне ли должно отдавать приказ к началу сценического действа. Но фигуры в перекрестии световых пучков пришли в движение без моего вмешательства.

Зер Калалуш совершил высокий, но в высшей степени неграциозный перепрыг с ноги на ногу, перехватил свою катану двумя руками, воздел ее острие вверх и застыл в позе, именуемой «хассо-но-камаэ». Песь вздрогнула, ее качнуло в сторону от угрожающего прыжка Зер Калалуша и, закрыв лицо тыльной стороной правой руки, она сделала два шага в сторону от него. Мелодично звякнула цепь на ее сосках; пламя свечей на подоле задергалось, запрыгало, взвилось черными змейками копоти. Песь опустила руку от лица и заговорила низким голосом, для которого понятие «грудной» не обозначало и половины той глубины, откуда этот голос шел:

О, милый муж, таким нежданным взмахом

Меча меня вы испугали не на шутку;

Скажите, чем могла так огорчить вас

Всегда послушная и кроткая жена?

Зер Калалуш снова скакнул, катана завибрировала в его руках:

Послушная? И – кроткая?! Словам безбожным этим

В устах обманщицы неверной места нет!

Его голос из-под маски гудел, как поставленный на вибрацию телефон, накрытый большой эмалированной кастрюлей для кипячения белья.

Не ты ли только что в объятьях страстных Миилета

Забыла совесть, честь и клятвы верной быть до самой смерти?

Песь картинно закрыла глаза, ее щеки словно засветились изнутри, но румянец это стыда или обиды, было не понять. Но в любом случае, безучастной мужнины обвинения ее не оставили, и когда, наконец, она снова обрела дар речи, ее голос взволнованно трепетал.

Ах, муж мой! Вы бичом ужасных обвинений

Меня сечете так, как будто приговором

К публичной казни я осуждена.

Но в том, что виновата я в измене,

Не предъявили вы улики ни одной.

Извольте или же немедля извиниться,

Признав ваш выпад шуткой неуместной,

Или свидетельства назвать серьезней,

Чем вашего игра воображенья!

Это было произнесено так взволнованно и страстно, что лично у меня в том, что женщина глубоко оскорблена в своих самых лучших чувствах, сомнений не осталось. «Kakie vashi dokazatelstva?» – вспыхнула надпись над сценой, и зал отозвался сочувственным гулом. Но Зер Калалуш, казалось, такой отповедью и сочувственной реакцией зала не смутился. По традиции перепрыгнув с ноги на ногу, он наподобие указки устремил острие своего меча куда-то к потолку и скороговоркой выдал фразу по-японски, из которой я понял только слова «Zoom+» и «хаджимэ». Но тот, кому была адресована команда, явно все понял, потому что над сценой вспыхнуло фото потрясающих Песьевых сисек, увеличенное до неимоверных размеров. В таком увеличении стало хорошо видно, что золотая цепочка, тянущаяся между продетыми в ее соски кольцами, вся набрана из миниатюрных золотых иероглифов. «Цепь удовольствия, – всплыло у меня в мозгу, – редкая вещь! У замужней женщины иероглифы в цепи означают имя мужа». Картинка выросла еще, и стало ясно, что на самом деле цепочка состоит из иероглифов «Ар Миилет». «Это цепь удовольствия ее любовника! – истерично взвизгнул женский голос с галерки. Перед лицом столь убедительного свидетельства своей неверности Песь закрыла пылающее лицо ладонями (световые лучи тонкими иглами прибиваются между красно-матово-прозрачными пальцами). «Шлюха!» – осуждающе выкрикнул хорошо поставленный баритон из партера. «Шлю-ха, шлю-ха! – начал скандировать зал. – Каз-нить, каз-нить!!»

«Спалилась! – толкнула меня в локоть развязная девчонка, сидящая в кресле рядом с моим; ничего, кроме уродливых ботинок «Гриндерс», надетых на толстые, отвернутые на щиколотке вязаные носки, на девчонке не было. – Надо же – забыть поменять цепь удовольствия! Сколько раз я ей говорила! И этот придурок Миилет – как он-то мог ускакать, не забрав свою цепь? ППЦ теперь мамаше!» Я неприязненно посмотрел на девчонку, хотел выговорить ей, что прийти голой и немытой в театр – не самый лучший способ эпатажа публики, но предвосхитил ее вопрос: «А какой лучший?», и решил не нарываться. «Кто вы? – индифферентно спросил я ее вместо этого. – И почему называете героиню «мамашей»? «Так я же дочка ихняя! – хмыкнула в ответ неформалка, улыбаясь во весь рот (зубы раскрашены эмалью во все цвета радуги). – Талата меня зовут, будем знакомы!» И она протянула мне для поцелуя пахнущую селедкой руку с грязными обкусанными ногтями. Меня передернуло от отвращения. «Брезгуете? – прищурилась Талата. – Из интеллигентов, значит? Замочить бы тебя вместе с Песькой сейчас! Казнью заказнить!» «Как замочить! – воскликнул я. – Как заказнить?!» «Да вот так! – зашипела Талата, змеей стекая с кресла на пол. – Умела мужу изменять, умей и ответ держать, как говорится!» Ее кресло опустело, остался только устойчивый селедочный аромат. Я снова повернулся к сцене, и обомлел.

Там уже была казнь. Песь стояла посреди своего свечного обруча на коленях, склонив голову и сложив на груди крест-накрест руки со связанными той самой цепью запястьями, Зер Калалуш уже вознес над ее длинной голой шеей свой меч. Усмешка на его маске, казалось, стала еще более отвратительной. «Девять, восемь, семь, шесть», – меняли друг друга огненные цифры отсчета над сценой. Ясно было, что на счет «ноль» карла в маске опустит свой меч. «Или даже на «один», – подумал я. Страшная тоска вмиг сжала мое сердце, – ведь это из-за меня сейчас погибнет женщина, которую я… с которой я… В голове был какой-то вакуум, не дававший вспомнить, откуда я знаю эту женщину, что меня с ней связывает? «Пять, четыре, три!» – вслед за цифрами гулко повторял зал. Песь резко вскинула голову, протянула ко мне ладони с раскрытыми наподобие створок диковинной раковины пальцами, и с ее неподражаемых Анджелино-Джолиевских губ сорвался крик: «Ар Миилет, спаси, ведь я любила тебя!» Этот крик сотряс меня от мизинца ноги до макушки и – я вспомнил! Я ведь люблю эту женщину, люблю больше жизни!! Я вскочил с места, протянул к ней навстречу руки. «Вот он, – скривила губы маска Зер Калалуша. – попался. Мочите его!» «Один-ноль!» – в ту же секунду выкрикнул зал, и лезвие меча полетело вниз. Но прежде, чем остро-оттянутая сталь рассекла ее кожные покровы и сухожилия, отделила третий позвонок от четвертого и, в итоге, голову от туловища, темнота за сценой взорвалась грохочущими вспышками, и тяжелые пули злым пчелиным роем полетели в мою сторону. Космический холод предсмертного отчаяния сковал меня и, прежде, чем умереть, я закрыл глаза и закричал: «Ма-а-а-ма-а-а!!!» Первая пуля ударила в мня, пробила грудную кость и взорвала сердце. Через микросекунду ударили другие, калеча, разрывая мою плоть, вздымая фонтаны горячих алых брызг, но мне было все равно, – я был уже мертв.

Я проснулся. Колотилось сердце, подушка под затылком была мокрой от пота. Видение только что пережитой смерти было настолько реальным, что я не мог поверить, что это был только сон. Дарья склонилась надо мной, чем-то упоительно прохладным вытерла мне лоб. «Это был бэд-трип, – прошептала она, – всего лишь бэд-трип. Успокойся, мы успели».

«Да, мы успели», – с огромным облечением подумал я, вспоминая сумасшедшую гонку к последнему еще не заполненному убежищу, вырубленному в неприступных склонах Канчунгского склона Джомолунгмы. Последнюю неделю шли пешком, неся с собой только небольшой запас пищи и воды. Три дня назад я простудился, через двое суток запасенный одним из группы градусник показал у меня температуру 42,9. Я не мог идти и полз, разрывая в клочья колени и пальцы. Вся группа ушла далеко вперед и вверх, только Дарья оставалась со мной. Она постоянно плакала – от того, что не может помочь мне, от того что время «Z», когда галактическая вспышка испепелит все живое на Земле, все ближе. От того, что умру я и от того, что она могла бы успеть, но не может бросить меня и поэтому умрет тоже. Я видел весь этот винегрет чувств в ее заплаканных глазах, и полз, полз, потому что не хотел умирать, а еще больше не хотел, чтобы умерла она.

Мы успели каким-то чудом. То есть, мы не успели, но кто-то из астрономов ошибся в расчетах, и это подарило человечеству (и нам!) лишние дни. Я потерял сознание в километре от убежища, уже в виду его исполинских, еще пока распахнутых настежь стальных гермоворот. Нести Дарья меня, конечно, не могла, но, пятясь задом, тянула меня за запястья по каменистой дороге, под гулкие раскаты колокола, отбивавшего каждую минуту из последнего часа, оставшегося до закрытия. Мы пересекли заветную «линию ворот» на пятьдесят восьмом ударе, – гигантские створки начали закрываться через две минуты. Скоро я очнулся, но первое, о чем я подумал, снова обретя способность соображать, что Дарьины глаза необъяснимо грустны. «Ты грустишь о тех, кому не хватило места в убежищах?» – спросил я. «Да, – ответила она, целуя меня в лоб. – И о нас, ведь мы тоже умрем». «Мы все умрем когда-то, верно?» – улыбнулся я, но она грустно покачала головой. «Не когда-то, мы умрем вместе с остальными, – пояснил она. – Температура вихря оказалась гораздо выше, ворота не выдержат. Все оказалось напрасно». И она заплакала.

Когда ударил вихрь, убежище затрясло так, как будто содрогнулась вся планета. Высоколегированная броневая сталь в четыре метра толщиной, из которой были сделаны ворота, выдержала первый напор, но от температуры в три тысячи градусов начала плавиться. Скоро воздух в убежище стал горячим, как дыхание самума. Люди готовились к смерти. Кто-то пил, кто-то молился, кто-то что-то писал. Мы с Дарьей решили встретить смерть по-другому. Мы пробрались почти к самым воротам, так близко, как позволял это жар от уже начинавших светиться створок. К нашему удивлению, таких, как мы, оказалось немало. Мы посмотрели на другие пары, рассмеялись и стали срывать с себя одежду, ведь было жарко, очень жарко. Голые, мы смотрели друг другу на друга. Странно, но в глазах Дарьи не было страха смерти, – надеюсь, что она не видела его и в моих глазах. По Дарьиной коже тек пот, большая капля повисла на ее соске и упала на бетонный пол. Раскаленный овал посредине ворот из бордового стал оранжевым. «Я люблю тебя!» – сказал я ей. «I love you, Jenny!» – сказал рядом парень-американец своей подружке. «Ti amo!» – раздалось поодаль, «Jetaime!» – еще дальше. Говорили на китайском и японском, хинди и суахили, – надо думать, о том же. «Я тоже люблю тебя, – ответила Дарья. – Люблю больше жизни и сильнее смерти. Как жаль, что у нас осталось так мало времени. Возьми меня». Я присел, руками обхватил ее под колени и легко поднял. Она обвила ногами мои бедра, закрыла глаза и насадилась своим естеством на меня. «А-ах!» – сорвался вздох с ее губ, и вслед за ним застонали, заохали, закричали, начав совокупляться, сотни пар вокруг. Кто-то делал это стоя, как мы, кто-то лежа на становившемся горячем полу. С каждым движением я подбрасывал партнершу все выше; она срывалась с меня, словно космическая ракета со старта, но вновь и вновь с сочным шлепком возвращалась точно на место, и мой распаленный шток все глубже и глубже вонзался в глубь ее чресл. Такого секса у нас не было никогда; ее глаза вылезли из орбит, рот распахнут в непрекращающемся крике наслаждения и… боли. Потому что оранжевый цвет сменился ярко-желтым; раскаленное пятно на воротах стало объемным, выпуклым. От него шел нестерпимый жар; я чувствовал, как горят пальцы моих рук, сжимающих Дарьины ягодицы, ее волосы начали дымиться. «Боже, я кончаю!» – закричала она, и вслед за ней закричали, завопили, завизжали тысячи женщин. Чувствуя, как подступают финальные содрогания, я последним усилием воли не дал закрыться своим глазам. Свечение раскаленного металла стало ослепительным; с трудом удерживая Дарью одной рукой, я вытянул другую в сторону этого сияния, чтобы укрыться от нестерпимого жара и увидел, как вспыхнули мои пальцы. Дарьин крик оборвался, ее волосы превратились в жуткую огненную корону. Я перестал видеть, – наверное, взорвались от жара мои глазные яблоки. Наверное, мы превратились в два огненных факела, но это горела только кожа, – мышцы, сухожилия, сосуды, нервы еще выполняли свою функцию. Я еще испытывал это восхитительное ощущение себя внутри другого; наши горящие тела еще двигались в унисон. Еще секунда – и мое солнце должно было ослепительно вспыхнуть над горизонтом сознания, но какой же бесконечно длинной оказалась эта секунда! Уже мертвая Дарья сжимала руки на моей шее, а я все еще наслаждался ею. И вот, наконец – взрыв, вымет, гигантский протуберанец ощущений, перекрывающих адскую боль от горящей плоти. Я закричал, и все кончилось, накрытое волной жидкого металла и жуткими предсмертными криками людей, в оргазмических судорогах превращающихся в пепел.

Я очнулся. Две или три секунды ушло, чтобы осознать, что я жив, что это был только сон. Я лежал на постели голый, голая Дарья лежала рядом и с улыбкой смотрела на меня. «Это был сон, просто сон», – сказала она. «Откуда ты знаешь? – удивился я. – Откуда ты знаешь, что то, что я видел, было только сном?» «Я ведь была в этом сне, верно? Так как же я могу не знать?» – спросила она, и я удивился простоте и исчерпывающей краткости довода. «Где мы? – спросил я, оглядываясь. – Дома? У Володи?» «Да, мы дома», – уверенно ответила Дарья. Она встала с постели, сладко потянулась, как после длинного перелета. Как завороженный, я смотрел на грациозные движения ее тонкого и изящного тела, узнавая и не узнавая ее одновременно. С одной стороны, это несомненно, была она – ее лицо, тело, голос, интонации. Но с другой стороны, что-то в ней изменилось настолько, что разум мой отказывался верить глазам. И – главное – непонятно было, в чем изменения. А Дарья подошла к окну и отдернула плотную штору. Хлынувший свет был настолько ярок, что я прикрыл глаза рукой. «Посмотри!» – воскликнула Дарья, и в ее голосе было столько восхищения, что несмотря на жуткую боль под бровями, я медленно открыл глаза.

Окна не было. Вместо него был – свет, но этот свет не был обычным. Свет был плотен и ощутим, как вода, он лился в комнату струями, водопадами, набегал шумными волнами. Это было – море, море света, оно затопило комнату, его соленые брызги залетали на кровать. Мне жутко захотелось броситься в него, нырнуть, прокатиться на его волнах, как на серфе. Но очевидно было, что для плавания в этом море света нужны были не руки и ноги, а нечто иное. «Ну, что, поплыли?» – спросила Дарья, стоя на подоконнике, вернее, просто вися в плотности света примерно на уровне подоконника. «Как же она поплывет?» – подумал я, и тут она повернулась ко мне спиной, и я сразу понял, чем эта, теперешняя Дарья отличается от той, прошлой. На ее спине были крылья, большие белые крылья. Я онемел. А Дарья, обернувшись через плечо, озорно крикнула: «Не бойся, у тебя такие же! Догоняй!» и бросилась с подоконника в свет. Я вскочил, закрутился волчком, пытаясь рассмотреть, есть ли что-то у меня за спиной, но тщетно. Но я же не мог остаться здесь, мне нужно было туда, в свет, за Дарьей. Я разбежался, и как детстве в Евпатории через поручни старого дебаркадера прыгал в море, подпрыгнул и полетел через подоконник в свет. Крылья раскрылись у меня за спиной с парашютным хлопком. Я ощутил себя на высоте нескольких километров, парящим среди обрывков облаков. Внизу была земля – зелень травы, лес, ртутная полоса реки, стремящаяся к гигантской капле океана. В полукилометре подо мной парила Дарья, ее белые крылья сверкали на фоне густой зелени. Я сложил крылья наподобие ныряющего за рыбой буревестника, и рассекая с ревом воздух, ринулся за ней. Она угадала мое приближение, перевернулась на спину, я еле успел затормозить, чтобы не врезаться в нее, но она сильно обхватила меня, руками, ногами, крыльями и замедлила мой полет. Превратившись в эдакий пернатый шар, мы понеслись к земле с устрашающей скоростью, но страха не было, я точно знал, что мы не разобьемся. Со смехом мы упали в воду и пошли ко дну, пуская пузыри. Вода заполнила наши легкие, мы дышали ею, целуясь, переливали через рот в себя и обратно. Вокруг были рыбы, дельфины, киты и акулы, они подплывали близко и как будто бы приветствовали нас. Мы погружались долго, а достигнув дна в том месте, где стоял погнутый дорожный знак «Марианская впадина», оттолкнулись от него, как от батута, и начали всплывать. Наверху мы вышли на берег, и я увидел, что крыльев за спиной Дарьи больше нет. Это огорчило меня, но я услышал ее голос, который говорил, что крылья не исчезли, они просто стали невидимыми и неосязаемыми, и как только нам захочется снова полетать, они появятся в ту же минуту. Я спросил ее еще о чем-то, и поймал себя на том, что сделал это, не раскрывая рта, одной силой мысли, и Дарья отвечала мне так же. А потом я ощутил внутри себя, что и так все знаю об этом месте, и о том, что здесь и как, и что спрашивать мне Дарью, собственно, не о чем. Мне захотелось разве что узнать, почему Дарья знает обо всем как-то не больше даже, а прежде меня. «Все просто, – ответила она. – Я здесь уже бывала, а ты в первый раз». Потом мы лежали на мягчайшей траве рядом с водопадом, и запах диковинных цветов дурманил мне голову. И только я подумал о том, что интересно было бы узнать, что за цветок так пахнет, как я понял, что знаю это, как и то, что больше это меня не интересует. Потом мы спали и ели, и еда появлялась и исчезала сама собой. «Мы в раю?» – спросил я, хотя и так знал ответ. «Да, мы дома», – снова ответила Дарья, поедая какой-то диковинный фрукт, сок от которого стекал ей на грудь. А потом мы просто лежали рядом, и воздухе над нами сгустилась какая-то переливающаяся всеми цветами радуги, искрящаяся вспышками материя. Она обволокла нас и унесла далеко-далеко, где среди рождающихся и умирающих вселенных мы проживали вечность за вечностью, и никого, кроме нас самих, нам не было нужен. «Это то, о чем я думаю?» – только и спросил я Дарью. «Да, ведь ты всегда мечтал увидеть ее», – ответила она. Я улыбнулся, потянулся поцеловать ее, но сон сморил меня на середине движения, мои веки задрожали, закрываясь, и последнее, что я запомнил, были мириады разноцветных бабочек, в которые превратились искры обволакивающей нас радуги.

*****

Я открыл глаза. Страшно хотелось пить, но еще больше организму нужно было, что называется, наоборот. Мочевой пузырь просто разрывало, и это навело меня на мысль, что именно эти ощущения – настоящие. И еще – Дарьи рядом не было. Я еле успел в туалет и, казалось, целую вечность стоял, изливаясь над унитазом. Сколько же времени я был в отключке – часов восемь-десять? На стене тикали часы, я взглянул на циферблат – половина одиннадцатого. Начали мы вчера около шести, но на улице светло, и это значило, что мой трип длился больше шестнадцати часов! С ума сойти, хорошо еще, что под себя не напрудил! Боже, какое облегчение! Как говорил Славка Лашников, никогда не ходивший в туалет «раскупориваться» раньше пятой кружки: «Оргазм от безнадежности дрочит в сторонке»! Теперь воду вовнутрь, вот так, прямо из-под крана, к черту гигиену, я бы сейчас и лужей на асфальте не побрезговал бы. Теперь умыться, а то глаза краснющие. Ага, вот теперь хорошо. Так, но где же Дарья?

Дарья была в комнате. Она сидела за столом, положив руки на скатерть, и не мигая, смотрела на сливы в блюде на середине стола. Все было, как вчера, за исключением того, что вчера Дарья была одета, а сейчас из одежды на ней было только полотенце, накинутое на плечи. Ее губы шевелились, но слов я различить не мог. Я подошел, сел на стул рядом, но Дарья на мое приближение никак не отреагировала. Я прислушался. Дарья пела, вернее, речитативом шептала Цоевскую «Невеселую песню»:

Глядя в жидкое зеркало луж,

На часы, что полвека стоят,

Да на до дыр зацелованный флаг,

Я полцарства отдам за коня.

Играй, невеселая песня моя,

Играй…

Я слушал слова старой, сотни раз слышанной и спетой про себя вещи, и внезапно меня пронзило. Так вот это откуда: Зер Калалуш – «зеркало луж», Песь Нямая – «песня моя»!.. А как там дальше? «Командиры армии лет, мы теряли в бою день за днем…» Армии лет – Ар Миилет! Но откуда Дарья?.. Господи, это тоже сон, все еще сон, трип, путешествие! С ума сойти! Ну, да, а полотенце на плечах – это чтобы не видно было крыльев!

– Knock, knock! – неожиданно для самого себя по-английски сказал я, согнутым пальцем осторожно постучавшись в ее плечо ближе к лопатке. – Is anybody home?[iv]

Дарьины губы остановились, она повернула ко мне голову. Я увидел, что ее глаза полны слез.

– Никого нет дома, – ответила она. – Больше нет никого.

И заплакала. Я сел рядом, левой рукой обнял ее за плечи, правой – прижал ее голову к груди. На нательный крест потекли горячие слезы. Я взял край полотенца, вытер ей глаза, – крыльев под полотенцем не было, я и облегченно выдохнул.

– Что случилось? – спросил я, целуя ее соленые пальцы. – Почему ты плачешь? Бэд трип?

– Ага, – закивала головой Дарья. – Очень, очень плохой. Мама умерла.

Меня ощутимо торкнуло в спину между лопаток. Стул словно выплыл из-под меня и повис ровнехонько над блюдом со сливами. «Ма-ма у-мер-ла», – по слогам разобрал я полученную информацию, но определить, бодрствую я или сплю, это не помогло. Нужно было больше ощущений. Движением головы я откинул стул в угол, и решительно повернул Дарью к себе.

– Ты имеешь в виду, что Зер Калалуш убил маму? – спросил я, глядя ей прямо в глаза.

Сейчас все определится: если Дарья ничего не поймет, посмотрит на меня, как на сумасшедшего, значит, я в реальности; если отреагирует как-то по-другому, тогда фифти-фифти. Дарья перестала всхлипывать, и посмотрела на меня, как на сумасшедшего, но обрадоваться я не успел.

– Откуда ты знаешь про Зер Калалуша? – спросила она и добавила: – И в любом случае он не мог убить маму, он ведь умер.

От нового приступа ощущения беспомощного непонимания, где и когда я нахожусь, меня затошнило. Я закрыл глаза, и не без труда с колебаниями диафрагмы справился.

– Как ты думаешь, кто он – Зер Калалуш? – очень осторожно спросил я Дарью.

– Это из «Невеселой песни», – пожала плечами она. – Группа «Кино». Я всегда слышала, будто Цой произносит это имя. Больше никто не слышал, все считали, что это просто «зеркало луж». А я придумала из него целый персонаж, вроде японского самурая, страшного, в маске, с мечом. Детская игра. А когда я злилась на отца, он с Калалушем у меня ассоциировался, я даже звала его «злой Калалуш», – он всегда страшно бесился. Тебе тоже слышалось, что Цой так поет?