Текст книги "Музыка души"

Автор книги: Анна Курлаева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 36 страниц)

В качестве свадебного подарка подготовили спектакль «Спящая красавица», для которого Петр Ильич сочинил музыкальное сопровождение. Шестилетняя Таня играла принца, пятилетняя Вера – принцессу Аврору, а Аню, которая была слишком мала для серьезной роли, одели в костюм Купидона и посадили у изголовья ложа Авроры охранять ее сон. От спектакля, а особенно от игры маленьких артисток в восторге были все.

Беззаботная каменская жизнь пошла Петру Ильичу на пользу – в августе он вернулся в Москву поправившимся, отдохнувшим и с готовой партитурой «Ундины».

Его ждала здесь новая смена квартиры: они с Николаем Григорьевичем переехали на Знаменку. Это жилье было гораздо просторнее и удобнее предыдущего. И все же Петр Ильич всячески пытался подвести Рубинштейна к тому, чтобы жить отдельно, но так и не смог добиться вожделенной цели. Они только пришли к соглашению, что он будет сам платить за свою комнату наверху и наймет своего лакея. Хотелось уже начать жить самостоятельно и не зависеть от деспотичного соседа.

В августе в Москве гостил Балакирев, который непременно каждый день желал проводить с Петром Ильичом, что последнего немало раздражало. Он испытывал симпатию к Милию Алексеевичу, считал его хорошим человеком, но сойтись с ним душа в душу не мог, и оттого его общество было ему тягостно и скучно. Особенно же не нравилась узость его музыкальных воззрений и резкость тона. Своих пристрастий Балакирев держался с поразительным упорством и не терпел чужого мнения. Именно это делало его невыносимым собеседником для Петра Ильича, слишком деликатного, чтобы переубеждать, и слишком независимого, чтобы соглашаться.

Зато во время одной из прогулок Балакирев предложил написать увертюру на сюжет шекспировской «Ромео и Джульетты». Тема Петра Ильича увлекла, и сразу по отъезде Милия Алексеевича он приступил к новому сочинению.

С тоской и неудовольствием воспринял он возобновление уроков в сентябре. Посредственные ученики утомляли с каждым годом все больше. Из всей массы можно было выделить два, от силы три по-настоящему сильных таланта. Конечно, такие вундеркинды, как Сережа Танеев, становились бальзамом на душу профессора. Но их было так мало! Консерватория начала вызывать отвращение, отнимая невероятное количество времени, которое можно было бы посвятить сочинению. Но что делать? Приходилось зарабатывать себе на хлеб насущный.

Балакирев с интересом следил за сочинением вдохновленной им увертюры, высказывал пожелания и советы. Между двумя композиторами завязалась оживленная переписка. Угодить Милию Алексеевичу оказалось не так-то просто: он неизменно находил недостатки, требовал переделок, но и переделки не удовлетворяли его полностью. Правда, в одном из писем он соизволил-таки заметить: «Это первое произведение ваше, которое в сумме красот своих притягивает до того, что можно решительно постоять за эту вещь, как за вещь хорошую».

Одновременно Петр Ильич занимался аранжировкой в четыре руки увертюры Рубинштейна «Иоанн Грозный», аранжировал народные песни, готовил лекции для своих учеников. Времени не оставалось даже на театр. Впрочем, хотя в Москве и были неплохие певицы, с Дезире сравниться не мог никто.

Беспокоила и судьба «Ундины»: из Петербурга о ней не было ни слуху ни духу, и Петр Ильич начал сомневаться, что ее вообще собираются ставить.

***

В ноябре Дезире Арто вернулась с гастролями в Москву. Вопреки причиненным ему страданиям, Петра Ильича влекла к ней неизъяснимая симпатия до такой степени, что он начал ждать ее возвращения с лихорадочным нетерпением, едва узнав о приезде итальянцев. Он не мог ничем спокойно заниматься, все время думая о том, как встретится с ней.

Вместе с Кашкиным Петр Ильич отправился в Большой театр на первое же выступление Дезире. От волнения его едва не трясло – неужели он вновь увидит эту женщину, к которой вопреки всему продолжал испытывать теплое чувство? Едва она появилась на сцене, он закрылся биноклем от своего спутника, сделав вид, что хочет получше рассмотреть, на самом же деле пытаясь скрыть слезы, которые не смог удержать, несмотря на титанические усилия. Дезире была хороша как никогда, ей бурно аплодировали после каждой сцены, а Петр Ильич так и просидел весь спектакль, не шевелясь и не отнимая бинокля от глаз.

Их встреча была неизбежна и произошла на одном из музыкальных вечеров. С замирающим сердцем Петр Ильич издалека смотрел на Дезире, не решаясь приблизиться. Заметив его, она подошла сама и с великолепным равнодушием произнесла:

– Здравствуйте, Петр Ильич, рада вас видеть, – и протянула руку для поцелуя.

Пораженный до глубины души – как она может вести себя так, будто ничего не было, будто они чужие друг другу? – он машинально поцеловал протянутую руку и поспешил отойти. Она так легко вычеркнула его из своей жизни, значит, сможет и он. Желанная осталась в прошлом. Может, оно и к лучшему.

Глава 9. Первые неудачи, первые успехи

Петр Ильич попытался добиться для Анатолия места в Москве, чтобы брат жил рядом с ним, но хлопоты ничего не дали. Пришлось отпустить младшего в самостоятельное плавание. Впрочем, ему удалось получить назначение судебным следователем в Киев – далеко от Петра Ильича, зато близко к Александре. За службу Толя принялся усердно и со всей ответственностью. А вот Модест без конца жаловался на судьбу и на то, что никто его бедного не любит. Его сетования были слишком напускными, чтобы всерьез им поверить, но все равно расстраивали, а временами и сердили.

По-прежнему ничего не было слышно об «Ундине». Отчаявшись дождаться хоть каких-то известий из Петербурга, Петр Ильич написал директору Императорских театров Гедеонову, прося сообщить о судьбе оперы. Столица ответила молчанием. Еще более обеспокоенный Петр Ильич попросил знакомого певца Сетова разузнать о деле, и тот сообщил, что в петербургских театрах никто и слыхом не слыхивал, что партитура «Ундины» вот уже три месяца лежит в архивах. А позже добавил, что в этот сезон она точно не пойдет, поскольку едва хватает времени поставить две оперы, ранее стоявшие в репертуаре.

Это вызвало раздражение. Не хотят ставить оперу – так сказали бы прямо! Зачем столько времени автору нервы трепать? Да еще эта безалаберность ужасающая, когда партитура давно в театре, а никто об этом не знает.

История с «Ундиной» на некоторое время отбила всякую охоту сочинять что-либо еще. К тому же за оперу Петр Ильич рассчитывал получить поспектакльную плату и не экономил, оставшись совсем без денег. До такой степени, что приходилось занимать у Агафона – слуги Николая Григорьевича. Это было унизительно само по себе, но хуже всего то, что теперь Петр Ильич не мог послать денег Модесту на зимние праздники, как обещал. Было невыносимо стыдно, и он попытался обратить все в шутку – чувство юмора всегда выручало его в таких случаях:

«Любезный брат Модя! Полагаю, милый брат, что ты не сердишься за мое долгое молчание и веришь в мое родственное расположение, которое я тебе не раз оказывал. Вспомни, сколько раз я тебе давал денег и вообще сколько благодеяний тебе оказал! Вообще, милый брат, я тебя очень люблю; и хоть я нещадно тебя надул, обещав тебе прислать денег на праздники и не исполнив этого, – но все-таки я твой благодетель и ты не должен знать, чем меня отблагодарить».

Нежелание сочинять, вызванное несчастной судьбой «Ундины» продлилось недолго: уже пару недель спустя Петр Ильич начал искать сюжет для новой оперы. Сергей Александрович Рачинский, профессор ботаники в Университете и большой меломан предложил взять «Мандрагору» на сюжет старинной рыцарской легенды. Петр Ильич увлекся ее поэтичностью, успел написать «Хор насекомых», когда на беду решил поделиться планами с друзьями. Все как один принялись уверять, что опера получится не сценична и не стоит писать на подобный сюжет. Хуже всего вышел разговор с Кашкиным. Нет, поначалу отрывок, сыгранный ему, Николай Дмитриевич одобрил. Но, когда он увидел сценарий предполагаемой оперы, его мнение резко изменилось.

– Сюжет, конечно, весьма поэтичен, – осторожно начал он. – Но… Из таких фантастических историй получаются отличные балеты. Опера же… Для нее нужно что-то более реалистичное.

Петр Ильич принялся с жаром защищаться:

– Ты не прав! Представь, какие чудные арии можно написать для дуэта влюбленных, а потом для несчастной отчаявшейся Мандрагоры!

– Возможно. Но на сцене, к примеру, эпизод с вырыванием корня мандрагоры и превращением его в девушку будет выглядеть комично. И весь драматизм музыки тут не поможет.

Спор продолжался долго, Кашкин говорил так убежденно и приводил такие разумные доводы, что Петр Ильич начал мало-помалу соглашаться с ними. И от этого стало обидно и тоскливо – ведь он совсем видел в воображении готовую оперу, музыка уже звучала в душе.

– Очень хорошо, Николай Дмитриевич, – почти со слезами произнес он, – ты своего добился. Я не стану писать эту оперу. Но знаешь, я так этим огорчен, что впредь больше никогда не буду сообщать тебе своих намерений и никогда ничего не покажу.

Кашкин при виде того, как расстроился друг, сам огорчился успешностью своих доказательств. Но поздно. Петр Ильич забросил работу, кроме хора, больше ничего не написав.

Тем временем из Петербурга сообщили, что дирекция театров забраковала «Ундину». Причинами послужили якобы ультрасовременное направление музыки, небрежная инструментовка, отсутствие мелодичности. До сих пор остававшаяся надежда увидеть «Ундину» на сцене хотя бы в следующем сезоне, рассыпалась в прах. Горькое разочарование и обида на несправедливость дирекции вызвали приступ меланхолии, к счастью, непродолжительный. Петр Ильич смирился с мыслью, что его обманули, успокоился и принялся за новую оперу.

«Опричник» по трагедии Лажечникова продвигался невероятно медленно и с огромным трудом.

***

Первое исполнение «Ромео и Джульетты» состоялась при неблагоприятных для увертюры обстоятельствах. Совсем недавно рассматривалось дело Рубинштейна, на которого подала в суд ученица Щербальская. Вспыльчивый Николай Григорьевич однажды во время урока крикнул ей:

– Ступайте вон!

И та, оскорбившись, развернула целую компанию, о которой толковала вся Москва. Мировой съезд приговорил Рубинштейна к двадцати пяти рублям штрафа. Однако профессора консерватории возмутились и этим малым наказанием, считая его незаслуженным. Адвокат должен был апеллировать, и в случае, если суд не отменит свой приговор, вся профессура Московской консерватории решила демонстративно подать в отставку.

Как ни странно, большинство москвичей встало на сторону Щербальской. В одной газете даже появилась ехидная заметка, предлагавшая поклонникам Рубинштейна собрать ему двадцать пять рублей, дабы избавить его от необходимости отбывать заключение. Эта история вызвала негодование в музыкальном мире, и концерт четвертого марта превратился в настоящую демонстрацию в поддержку Николая Григорьевича. Начиная с его первого выхода на сцену и до окончания концерта ему беспрестанно аплодировали. Тут же сочинили для него адрес, под которым в одно мгновение собралось несколько сот подписей. В общем, о самом концерте и о музыке не думал никто.

Петр Ильич, надеявшийся на успех своего, как он считал, лучшего сочинения, был глубоко разочарован. Он горячо сочувствовал Николаю Григорьевичу, но его сильно угнетала и раздражала сложившаяся ситуация. Ладно еще публика: в конце концов, они всего лишь хотели поддержать любимого всеми Рубинштейна. Но друзья! Когда после концерта они ужинали у Гурина, ни один из них даже не заикнулся об увертюре! Вот что обижало больше всего. А ведь автору особенно хочется получить отзывы на свое произведение, когда оно исполняется впервые. Весь вечер Петр Ильич был угрюм и молчалив. Меланхоличное в последнее время настроение стало совсем мрачным.

Беспокойство за Модеста, окончившего в марте училище и отправившегося служить в Симбирск, тоже радости не добавляло. От него пришло несколько писем, из которых невозможно было понять в каком он состоянии: он то радовался, то тосковал, то жаловался на безденежье и несчастье в любви. При этом о службе не заботился совсем – все его радости и горести зависели исключительно от бурной светской жизни. Насколько Петр Ильич был спокоен за Толю, в уверенности, что тот все силы отдаст службе, добиваясь хорошего положения, настолько страшила его судьба Моди.

***

Уступив настойчивой просьбе своего больного чахоткой ученика Володи Шиловского, Петр Ильич отправился к нему за границу, в очередной раз расставшись с мечтой провести лето у сестры. А как хотелось погостить у нее! Временами появлялось желание участвовать в семейных делах, видеть вокруг себя детей. Но жениться самому мешал страх потерять привычный, столь необходимый для композиторской работы уклад. Сашина семья представлялась в этом отношении идеальным выходом: он мог пожить среди родных, пообщаться с детьми, которых любил, и при этом не был связан обязательствами и в любой момент мог уехать.

Выезжая за границу, Петр Ильич боялся застать Шиловского при смерти. Однако тот чувствовал себя гораздо лучше, хотя и был еще слаб. Пробывши в Париже два дня, они перебрались в небольшую швейцарскую деревню Соден. Деревня лежала у подножия горного хребта, не слишком высокого, зато покрытого густым сосновым лесом. Вокруг располагались прелестные замки, восхитившие Петра Ильича. К сожалению, присутствие множества больных чахоткой портило наслаждение природой. От вида этих несчастных на Петра Ильича напала такая страшная тоска, что первые дни он едва мог держать себя в руках. Но вскоре он успокоился, тоска улеглась, и он погрузился в заботы о Шиловском, жизнь которого висела на волоске.

В свободное от процедур время они вместе бродили по живописным окрестностям – доктор советовал пациенту побольше дышать горным воздухом. Особенно впечатлил Петра Ильича замок Кенигштейн, от которого остались лишь живописные развалины, среди которых возвышалась одинокая башня. Они с Володей поднимались на нее, чтобы посмотреть на открывавшийся сверху вид. Внизу расстилались широкие просторы полей и небольших холмов, в ложбинах ютились деревеньки с белыми домиками, на горизонте их окаймляли горы.

Величественная красота местной природы вдохновляла, и по утрам, когда Володя был у врачей, Петр Ильич в одиночестве удалялся в местечко под названием Драй Линден и там сочинял.

Однако спокойно отдохнуть на курорте не пришлось. Между Францией и Пруссией началась война, и люди из Содена спасались в Швейцарию. Наплыв путешественников был так велик, что многие не находили места в поездах и отелях. Вместе с пассажирами везли войска к французской границе, отчего происходила невероятная кутерьма и затруднения. Чтобы избежать ее, Петр Ильич с Володей поехали в Швейцарию окружной дорогой через Штутгарт. Но и этот путь оказался неудобным и беспокойным: невообразимая теснота в вагоне, проблемы с едой и питьем.

С неимоверным трудом добравшись до Швейцарии, они обосновались в Интерлакене. Природа этого местечка восхитила Петра Ильича еще больше, чем Соден. Городок расположился между двумя озерами – Тун и Бриенц, из-за чего и получил свое название[17]17
  Интерлакен переводится как «между озерами».


[Закрыть]. Неописуемо красивое зрелище представляли собой огромные голубые озера в окружении гор, внизу покрытых лесами, а сверху – снежными шапками.  Восторгам и удивлению Петра Ильича не было пределов. Целыми днями он гулял по окрестностям, нисколько не уставая. И все же его постоянно тянуло на родину.

***

Консерватория становилась все противнее, занятия утомляли до крайности, ученики вызывали раздражение, но иначе не на что было бы жить. Стремясь к свободе, Петр Ильич решил сделать хотя бы первый шаг к ней: съехать от Николая Григорьевича. Жизнь с ним на одной квартире сделалась невыносимой. Деспотичный характер Рубинштейна, его привычки, противоположные привычкам Петра Ильича, вызывали досаду, злость и, как следствие, невозможность спокойно работать.

И вот на тридцать втором году от роду ему удалось-таки начать самостоятельную жизнь. Он переехал в Гранатный переулок, где в пятиэтажном доме классического стиля снял квартирку из трех крохотных комнат, и с увлечением занялся ее обустройством. Радость почувствовать себя независимым, полновластным хозяином своего времени была поистине безграничной. Обставить квартиру как следует на свои скромные средства не получалось: большая оттоманка да несколько дешевеньких стульев стали единственными приобретениями. Зато впервые появилась собственная прислуга – молодой парень Михаил Софронов. Правда, у Михайлы была одна забавная особенность: он любил деревню и потому не принимал места, если на лето нельзя было уехать к себе, в Клинский уезд. Но в данный момент Петра Ильича это устраивало.

Дел по возвращении в Москву прибавилось: он взялся быть рецензентом в «Московских ведомостях». Герман Ларош, с которым он все-таки помирился, перебрался обратно в Петербург, а заменить его в журналистике должен был Губерт – человек болезненный да к тому же ленивый, и потому не исполняющий свою задачу как следует. Не желая оставить Москву без серьезного рецензента, что могло повредить всему музыкальному делу, Петр Ильич с Кашкиным решили заменить нерадивого товарища.

Писание статей оказалось в какой-то степени даже увлекательно, к тому же давало дополнительный заработок, но, увы, отнимало время, которого было и так-то не слишком много. С лихорадочной торопливостью Петр Ильич стремился любой свободный час посвятить сочинению и так утомлялся, что порой не оставалось сил написать пару строк родным.

По-прежнему сильно беспокоил его Модест. Оказавшись в Симбирске, он немедленно начал жаловаться на жизнь, которой совсем недавно был вполне доволен. Писал, что председатель его не ценит, нарочно не обращает внимания на его заслуги, и вообще его никто не любит. При этом швырял деньгами так, что становилось страшно: в Петербурге оставил множество долгов, в Симбирске наделал еще больше. А когда Петр Ильич потребовал отчета о своем поведении, Модя с наивной уверенностью заявил, что ему просто необходимо платить за пикники, складчины в пользу раненых, конфекты для дам, обеды и подписки в пользу актеров. Безалаберность младшего брата начинала не только тревожить, но и злить, особенно «конфекты для дам» вызвали негодование Петра Ильича. А что самое неприятное – в поведении Модеста он с ужасом узнавал свои собственные недостатки, и это раздражало еще больше. Однако он продолжал высылать деньги, сам при этом постоянно в них нуждаясь. Ну не мог он бросить брата, даже если тот сам был виноват.

Видя бедственное положение коллеги, Николай Григорьевич посоветовал дать концерт и заработать немного денег. И Петр Ильич решил написать что-нибудь новое, дабы заинтересовать публику. Не смея рассчитывать на большой оркестр, он ограничился квартетом, посвятив ему весь февраль.

Концерт, состоявшийся в марте и прошедший с большим успехом, посетил Тургенев. Внимание знаменитого писателя подогрело интерес публики. Позже он благожелательно отозвался о сочинениях Петра Ильича, к удовольствию последнего.

На каникулах Петр Ильич съездил в Конотоп к Николаю, потом в Киев к Анатолию и, наконец, вместе с последним к Александре в Каменку. Проведя у сестры большую половину лета и насладившись теплой семейной обстановкой, вместе с Модестом он уехал в Низы к Николаю Дмитриевичу Кондратьеву – предводителю дворянства Сумского уезда.

Петр Ильич познакомился с ним еще в годы обучения в Училище правоведения. Но тогда знакомство осталось шапочным, по-настоящему сблизиться они не успели. А совсем недавно в Москве – куда Кондратьев с женой и дочерью приехал на зиму – они встретились у общих знакомых и быстро сдружились. Петра Ильича привлекал в Кондратьеве неиссякаемый оптимизм. Жизнь для него была вечным праздником и ликованием, любые беды он рассматривал как нечто временное, за чем непременно последует радость. Даже самый простой разговор с ним вселял заряд бодрости, что было необходимо Петру Ильичу, подверженному частым приступам меланхолии.

Николай Дмитриевич пригласил друга к себе в поместье, чем тот и воспользовался. Кондратьев жил в совершеннейшей глуши. Сначала ехали по железной дороге, потом от станции Ворожба – на дилижансе, а уже в Сумах гостей поджидали лошади Кондратьева.

Но все трудности дороги померкли по сравнению с невыразимой прелестью местной природы. Имение располагалось рядом с очаровательной рекой Пселл с быстрой прозрачной водой, кругом расстилались изумрудные равнины заливных лугов, окаймленных группами дубовых лесов. Петру Ильичу отвели две отдельные комнаты, где он жил в полном уединении.

У Николая Дмитриевича была пятилетняя дочка Надежда – Диночка – с которой Петр Ильич, обожавший детей, сразу подружился. Она любила забираться к нему на колени и рассказывать все подробности своей жизни, которые он выслушивал с неподдельным интересом. Детские горести и радости бесконечно его умиляли, и он мог часами возиться с малышами. Такие-то минуты порой заставляли пожалеть об отсутствии собственной семьи.

Заходя к Дине в комнату, Петр Ильич говорил:

– Ну, показывай игрушки.

И девочка с восторгом принималась демонстрировать свои богатства. Любившая старшего друга Диночка по утрам обходила все уголки сада в поисках цветов и приносила ему большие букеты. Такое внимание ребенка безмерно его трогало.

На обратном пути с Петром Ильичом и Модестом произошел трагикомический случай. Поначалу все шло хорошо, настроение было прекрасное, и они не заметили, как доехали до станции между Сумами и Ворожбой. Здесь братья позавтракали, после чего их ждала неприятная неожиданность. Когда Петр Ильич подозвал станционного смотрителя – невысокого мужчину средних лет – и велел закладывать лошадей, тот, даже не пытаясь изобразить сожаление, невозмутимо ответил:

– Нечего закладывать, барин: все лошади в разгоне. Придется обождать.

Рассердившись, да к тому же под действием выпитого за завтраком практически натощак вина, Петр Ильич начал спорить с ним, а тот, явно не считая их важными персонами, в свою очередь стал кричать. В пылу спора, надеясь испугать и пристыдить наглого смотрителя, Петр Ильич воскликнул:

– Да знаете ли вы, с кем говорите?

Но он не поддался на эту избитую ловушку и высокомерно ответил:

– И знать-то нечего всяких встречных!

Еще более подзадоренный презрительным ответом, Петр Ильич потребовал жалобную книгу. Смотритель, нисколько не испугавшись, моментально принес ее. Поняв по этой поспешности, что жалоба сама по себе, да еще подписанная никому ничего не говорящим именем Чайковского, не будет мщением достойным проступка, Петр Ильич подписал под ней: «Камер-юнкер князь Волконский».

Не прошло и четверти часа, как смотритель пришел доложить, что лошади поданы. Манеры его разительно поменялись: он весь стал услужливость и почтение:

– Умоляю, простите, ваше сиятельство. Это все староста виноват: лошади, возившие одно важное лицо, вернулись, а он, подлец, не доложил. Вот и вышла задержка. Все готово, ваше сиятельство. Вы можете езжать.

Сменив гнев на милость, Петр Ильич дружелюбно распрощался со смотрителем, и братья отправились в путь, радуясь удачной выдумке. Они прибыли в Ворожбу почти одновременно с поездом, на котором Петр Ильич должен был ехать дальше. И только тут, подойдя к кассе взять билет, он обнаружил, что бумажник со всеми деньгами и документами остался на станции возле жалобной книги.

Мало того, что он пропускал свой поезд – а следующий шел только на другой день, – так приключение еще грозило позором: станционный смотритель наверняка заглянул в бумажник, а там рядом с деньгами лежали паспорт и визитные карточки, уличающие в самозванстве.

Пока братья обсуждали, что предпринять, подошел другой поезд, на котором Модест должен был ехать в Киев. Несмотря на его протесты и желание остаться, Петр Ильич потребовал, чтобы он ехал.

Отправив брата, он начал хлопотать о месте в дилижансе: хочешь – не хочешь, а за бумажником придется возвращаться. Боясь лично предстать перед станционным смотрителем, он договорился с хозяином дилижансов, чтобы тот устроил ему доставку бумажника.

– Как ваша фамилия? – спросил тот.

Напустив на себя самый наглый вид, какой только мог, Петр Ильич ответил:

– Князь Волконский.

Хозяин дилижансов сразу сделался учтив и согласился избавить его от поездки. Дилижанс отъехал, а ложный князь устроился в гостинице, тоскливо попивал чай и с ужасом думал о предстоящей развязке.

Как будто этого было мало, всю ночь Петру Ильичу, до смерти боявшемуся мышей, пришлось воевать с громадными крысами, которые лезли на кровать, бегали по мебели и поднимали невероятный шум. Окончательно же его добило полученное утром известие, что смотритель наотрез отказался поручить бумажник ямщику.

Пришлось ехать за ним самому.

Более отвратительных двух часов Петр Ильич не переживал за всю жизнь. К станции он подъезжал, внутренне содрогаясь от ужаса. Но не успел он выйти из экипажа, как смотритель выбежал навстречу, заговорил, усиленно кланяясь:

– Приношу глубочайшие извинения, ваше сиятельство, что осмелился побеспокоить вас. Но как отдать документы чужим – кругом столько проходимцев!

Петр Ильич вздохнул с облегчением: может ли такое быть, что смотритель даже не заглянул в бумажник? Вот уж необычайное чудо! Тронутый удивительной деликатностью и честностью этого человека, он произнес:

– И вы меня простите, что погорячился давеча. Мне не следовало так выходить из себя. Я вам очень благодарен, что вы сохранили мой бумажник. Как ваша фамилия, любезнейший?

Вытянувшись как по приказу «смирно», смотритель радостно отрапортовал:

– Чайковский, ваше сиятельство!

Едва не поперхнувшись, Петр Ильич с трудом сохранил невозмутимое лицо, поспешно распрощался со смотрителем и пустился в обратный путь. Поначалу он решил, что это была остроумная мистификация, своего рода месть за нанесенные накануне обиды. И даже попросил Кондратьева навести справки. Но нет. Однофамильство смотрителя с Петром Ильичом документально подтвердилось.

***

Работа рецензента в  «Московских ведомостях» становилась столь же тягостна, как консерваторские уроки. Однако Петр Ильич считал и то и другое неприятным, но священным долгом: должен же среди тех, кто пишет о музыке, быть хотя бы один профессиональный музыкант! Да и лишний заработок был совсем не лишним: деньги он тратил моментально, сам не понимая, как это получается.

Новый сезон ознаменовался проблемами с консерваторией. До сих пор она существовала на частные пожертвования, и ее материальное положение настолько пошатнулось, что поднимался вопрос о закрытии. С одной стороны, возможное закрытие консерватории Петр Ильич считал несчастьем для Москвы. С другой стороны, он тогда освободился бы от опротивевших уроков. Он даже начал обдумывать варианты дальнейшего существования: вернуться ли в Петербург или махнуть в Киев к Толе.

Но выбирать не пришлось: высочайшим повелением консерватории назначили государственную субсидию в двадцать тысяч рублей ежегодно. Петр Ильич сам не понимал, разочарован он или рад.

Осенью Николай женился на Ольге Сергеевне Денисьевой. Вот уже второй брат обзавелся семьей – свободными оставались только близнецы, но те были еще слишком молоды. И у Петра Ильича все чаще стали появляться мысли о том, чтобы тоже подыскать спутницу жизни, но… Слишком он привык жить один, слишком погружен был в свою работу, слишком ценил устоявшийся распорядок и всякое посягательство на него воспринимал крайне враждебно. Да и зарабатывал он не настолько много, чтобы содержать семью.

***

На Рождественских праздниках Петра Ильича неожиданно вызвали в Петербург для присутствия в оперном комитете, решавшем судьбу «Опричника». Из всех членов комитета он считал достойным музыкантом только Эдуарда Францевича Направника – дирижера Мариинского театра. Необходимость играть перед таким ареопагом свою оперу казалась унизительной. Он сделал все возможное, чтобы избежать этого, но не преуспел. Пришлось явиться робким просителем, переживая за судьбу «Опричника», перед людьми, на которых он привык смотреть свысока. Нервы были взвинчены до такой степени, что Петр Ильич, всегда в Петербурге первым делом навещавший отца, на этот раз не решился показаться ему на глаза, дабы не пугать своим убитым видом.

Однако вопреки его ожиданиям оперу одобрили единогласно. Только после этого, успокоившись и вновь обретя нормальное расположение духа, он зашел к отцу, а потом и к друзьям из «Могучей кучки» специально для того, чтобы сыграть им финал только что оконченной Второй симфонии. Кучкисты приняли ее с восторгом, и Петр Ильич смущенно выслушивал посыпавшиеся на него похвалы. При исполнении присутствовал владелец издательской фирмы Бессель, предложивший напечатать новую симфонию. Польщенный таким несомненным успехом, Петр Ильич тут же согласился.

Давно размышляя о симфонической фантазии, но, не зная, какую тему для нее взять, он воспользовался случаем и попросил Стасова найти ему сюжет. Тот обещал подумать и написать.

Письмо пришло уже через неделю – Владимир Васильевич подошел к просьбе со всей серьезностью и прислал целых три сюжета. Все три – «Айвенго», «Буря» и «Тарас Бульба» – горячо заинтересовали Петра Ильича. И он решил подождать пару дней, пока пройдет первый пыл: припомнил «Айвенго», перечитал «Бурю» и «Тараса Бульбу», в итоге остановившись на Шекспире. Работу пришлось отложить на некоторое время: бездна всевозможных скучных занятий мешала душевному спокойствию, необходимому для такого сочинения. Сюжет «Бури» представлялся Петру Ильичу столь поэтичным, а план, предложенный Стасовым, требовал такой музыкальной законченности и изящества формы, что хотелось полностью отдаться сочинению, не будучи ничем отвлекаемым.

В Москве Вторую симфонию исполнили в январе с большим успехом: автора вызывали после каждой части по несколько раз, поднесли ему лавровый венок и серебряный кубок. Окрыленный удачей Петр Ильич тем не менее в письме к Модесту отозвался о ней с иронией:

«Честь этого успеха я приписываю не себе, а настоящему композитору означенного произведения – Петру Герасимовичу, который, в то время как я сочинял и наигрывал «Журавля», постоянно подходил и подпевал мне. Вообще близится время, когда и Коля, и Толя, и Ипполит, и Модя уже не будут Чайковскими, а только братьями Чайковского. Не скрою, что это-то и есть вожделенная цель моих стараний. Своим величием стирать во прах все окружающее, – не есть ли это высочайшее наслаждение? Итак, трепещи, ибо слава моя скоро тебя раздавит».

Собиравшийся издать симфонию Юргенсон, узнав, что она уже отдана Бесселю, страшно обиделся. Петр Ильич попытался объяснить ситуацию и даже забрать симфонию от Бесселя, но тот ни в какую не соглашался. Ссориться с Юргенсоном не хотелось – Петр Ильич ценил его не только как издателя, щедро платившего за его сочинения, но и как преданного друга, всегда готового помочь. А тот в пылу обиды припомнил и другие произведения, издававшиеся у Бесселя. Пришлось долго объяснять, что это вышло случайно: «Опричник» попал к Бесселю, поскольку тот взял на себя труд хлопотать о постановке оперы в дирекции Императорских театров, а «Ромео и Джульетту» он выкупил у Боте и Бока, которые потребовали тридцать пять талеров за печатание партитуры.