Текст книги "Музыка души"

Автор книги: Анна Курлаева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 36 страниц)

Что за чудная страна – Кавказ! Всю дорогу из Батума Петр Ильич глаз не мог оторвать от Рионской долины, по которой шла железная дорога. С обеих сторон ее окаймляли причудливой формы горы и скалы, на которых красовались рододендроны и другие весенние цветы. В долине росли деревья с яркой свежей листвой и нес свои бурные воды шумный, извилистый Рион. Фруктовые деревья стояли в цвету, вдалеке виднелись снежные вершины, а в воздухе чувствовалось что-то весеннее, живительное и благоуханное.

Анатолий с Прасковьей встретили Петра Ильича на вокзале – оба выглядели здоровыми и радостными. Таня сильно подросла, уже совсем не дичилась дяди и сразу бросилась ему на шею.

Вечером, когда он отдохнул и освежился с дороги, Толя пришел с разговором. Начал он издалека:

– Знаешь, мне хочется стать губернатором…

– Совершенно понятное желание, – кивнул Петр Ильич.

– Так вот, – Толя немного поколебался, прежде чем заключить: – Не мог бы ты походатайствовать перед великим князем Константином Константиновичем? У тебя ведь с ним хорошие отношения.

Петр Ильич слегка опешил от такого заявления.

– Ты знаешь, Толенька, как мне неприятно просить великих мира сего. Да еще и о такой, совершенно неподходящей к нашим отношениям вещи.

Анатолий умоляюще сложил руки:

– Пожалуйста, Петенька, очень тебя прошу! Если кто-нибудь из высокопоставленных лиц не замолвит за меня словечка, я ни за что этого чина не получу!

Петр Ильич никогда не мог устоять перед просящим выражением лица своих братьев. Сдался и на этот раз.

– Ну, хорошо, – произнес он со вздохом. – Сделаю все, что в моих силах. Но учти: Константин Константинович в этой области никакого влияния не имеет.

– Спасибо! – просиял Толя. – Я знал, что ты мне не откажешь!

Петр Ильич усмехнулся: еще бы ему не знать!

Несмотря на прекрасное общество и замечательную погоду, в Тифлисе им овладела апатия. Даже читать не хотелось, не говоря уже о работе. Да и беспрестанные гости не давали сосредоточиться на балете. Петр Ильич почти с ужасом думал о том, как мало времени осталось на его сочинение и оркестровку. Он сумел, пересилив себя, написать всего несколько сцен.

***

На Курском вокзале царили обычные суматоха и гомон, было дымно, душно и пахло машинным маслом. Зато стоило выйти в город, как сразу окутал теплый майский воздух, пронизанный благоуханием цветущих деревьев. Весенняя Москва обладала особой прелестью. Соскучившись в дороге, Петр Ильич был бесконечно рад прибытию в Первопрестольную.

Сразу с вокзала он попал на утренний спектакль консерватории в Малом театре. После чего навалились скопившиеся дела в дирекции Музыкального общества. На первом же совещании Танеев огорошил сообщением:

– Я отказываюсь от директорства в консерватории. Эта должность решительно не по мне.

Петр Ильич попытался спорить, но Сергей Иванович упрямо покачал головой:

– Я устал, а кроме того желаю заниматься сочинением и игрой. Я давно тяготился этой должностью, но теперь, после смерти матери состояние духа не позволяет мне оставаться на посту директора.

Петр Ильич с сожалением сдался. Если Танеев принял решение, его уже не переубедить. К тому же он прекрасно его понимал.

– Хорошо, – вздохнул он. – Но кого же на ваше место?

– Мы предложили Василию Ильичу, и он согласен.

Сафонов кивнул и уточнил:

– С одним условием: чтобы Альбрехта устранили от инспекторства.

Сам Карл Карлович на совещании отсутствовал. Видимо, решили уладить дело без него, дабы не провоцировать лишние свары. Петр Ильич колебался. С одной стороны, добродушный Альбрехт удивительным образом умудрился настроить против себя всех в консерватории, так что его присутствие становилось источником дрязг. С другой стороны, Карлушу было жаль. Петр Ильич сначала упорно стоял за него, даже пригрозив, что выйдет из директоров, если Альбрехта уволят.

Бесконечные прения все-таки заставили его согласиться на требование Василия Ильича, тем более что тот обещал стать дельным и хорошим директором. Как человек, он был далеко не так симпатичен, как Танеев, зато по положению в обществе, светскости, практичности более отвечал требованиям. Петр Ильич даже взял на себя задачу уговорить Альбрехта – так, чтобы пощадить его гордость. Вместо него большинством голосов избрали Александру Ивановну Губерт.

***

Лето протекало тихо и однообразно. Петр Ильич усиленно работал над «Спящей красавицей», наверстывая упущенное время. Правда, поначалу на него напала необъяснимая хандра. Уж как мечтал он попасть домой! А, попав, ощущал неудовлетворенность и часто ловил себя на желании куда-то ехать. К счастью, как только работа поглотила его, тоска немедленно исчезла. Погода стояла прекрасная. Одна беда: хозяева Фроловского князья Панины нещадно вырубали окружающий лес. Когда-то восхитительная местность становилась все пустыннее и непригляднее. Жаль было до слез, но сделать Петр Ильич ничего не мог – только молча злился.

Модест, гостивший у него, писал новую комедию «Симфония». Съездив по делам в Петербург, он вернулся мрачный и расстроенный. На настойчивые расспросы долго не хотел отвечать, но потом признался:

– Меня беспокоит Коля. Кажется, он тяготится мной и всячески старается избавиться. Я не знаю, как поступить.

Петр Ильич тяжело вздохнул:

– Я ведь говорил тебе, что делать – ты же сам не захотел меня послушать.

Тот разговор состоялся еще в мае в Петербурге, куда Петр Ильич приезжал для встречи с Петипа и останавливался на Фонтанке у Модеста. Однажды вечером он сидел у себя и читал, когда прибежала горничная Нара и взволнованно сообщила:

– Там с Колей что-то странное происходит!

– В каком смысле «странное»? – недоуменно нахмурился Петр Ильич.

– Он вернулся домой, лег в темной комнате на свою постель, лежит одетый и не то стонет, не то рыдает!

Встревоженный Петр Ильич поспешил к Коле и нашел того в состоянии полного отчаяния. Он долго не хотел ничего рассказывать, но все-таки сдался на уговоры.

– Я не могу так больше, – с придыханием произнес Коля. – Я ведь уже не ребенок, и уроки мне больше не нужны. А Модест Ильич никак не поймет, что пора дать мне жить самостоятельно. Я не знаю, как ему намекнуть на это. Я ведь ему деньги плачу! А спрашивается, за что? И я, между прочим, помню, как он когда-то оскорблял мою мамашу!

И все в таком духе. Это было до того странно, неожиданно и обидно, что Петр Ильич впал в состояние столбняка, не зная, что ответить. Он молча слушал, а когда поток слов иссяк, смог только посоветовать сказать все Модесту прямо и расстаться. После чего, по-прежнему пребывая в потрясении, ушел к себе.

Когда Модест вернулся домой, Петр Ильич в сильно смягченном виде сообщил о признании Коли. Брат вздохнул:

– Да, он делал мне намеки в таком духе. Но как бросить его? Что бы он там себе ни воображал, по сути, он совсем беспомощный. Мне его жаль.

Петр Ильич не был согласен с таким отношением к проблеме, но спорить не стал.

Теперь же он попробовал убедить брата:

– Уходи от него, Моденька, пока не стало хуже. Сам видишь: Коля оказался неблагодарным и неспособным оценить все, что ты для него сделал и делаешь. Так лучше не унижаться и оставить его жить, как он хочет.

– Может, ты и прав. Но не знаю… Подожду еще немного.

Петр Ильич сокрушенно покачал головой: чего тут еще ждать, когда все предельно ясно? Однако переубедить Модеста не удалось. Во всяком случае, сейчас решение можно отложить, пока Коля не вернется из своего путешествия по России.

Балет понемногу продвигался – не так быстро, как бывало прежде, но все-таки работа шла хорошо. Петр Ильич был доволен своим трудом и перестал бояться упадка творческой способности.

Единственный минус уединения представляла вечерняя скука. От постоянной сосредоточенности стала сильно болеть голова, и вечером Петр Ильич нуждался в каком-нибудь развлечении. Тем летом эта проблема устранялась обществом Модеста и Лароша, который тоже приехал погостить во Фроловское. А когда к ним присоединялся временами заглядывавший Кашкин, можно было устроить партию в винт. В прочее же время Ларош после ужина взял привычку читать вслух.

Но осень, когда уедут гости, пугала Петра Ильича. Чем тогда он будет развлекаться вечерами? Да и вырубленные леса наводили уныние, отбивая охоту дальше оставаться здесь. И он решил нанять на зиму квартиру в Москве. Все равно ведь придется постоянно ездить туда для устройства консерваторских концертов.

Мирное течение деревенской жизни омрачала болезнь Алешиной жены. Бедная Феклуша таяла как свечка от чахотки. Ужасно было видеть ее, слышать кашель и присутствовать при постепенном увядании молодой хорошенькой женщины. Алексей храбро держался, но видно было, насколько он удручен. Он перестал болтать, дерзить и лишь молча покорно выполнял все поручения.

***

Крошечный особняк в тихом переулке в конце Остоженки сразу очаровал Петра Ильича. Здесь ему будет покойно – насколько в городе может быть покойно. Недолго думая, он нанял дом, собираясь переехать сюда осенью.

Покончив с этим делом, он зашел проведать Альбрехта, чувствуя себя немного виноватым перед приятелем за то, что не смог отстоять его место. Но благо консерватории важнее. Сожаления испарились с первых же минут разговора. Карл Карлович был мрачен и зол, не желая смириться с поворотом судьбы, и немедленно принялся обвинять во всем Танеева, будто именно он – источник всех зол. Петр Ильич начал закипать: как можно вообще в чем-то обвинять этого высочайшей нравственности и честности человека? Он попытался спорить, но понял, что это бесполезно: Альбрехт был слишком уязвлен и обижен, чтобы смотреть на дело беспристрастно.

– Я уйду, раз все так этого хотят! – с пафосом воскликнул он. – Но пусть тогда Рукавишников даст мне выходное пособие – две тысячи вперед из пенсии.

– А если не даст? – спросил Петр Ильич, сомневаясь, что дирекция пойдет на это.

– Даст – наверняка, – с потрясающей уверенностью отмахнулся Карл Карлович.

– Учтите, в кассе Музыкального общества денег сейчас совсем нет, так что это будет частное дело между вами и Рукавишниковым. А предлагая деньги вместо квартиры, дирекция имеет полное право требовать освобождения квартиры.

Альбрехт возмущенно вскочил:

– Вы все относитесь ко мне враждебно! Я знал это – всегда знал! Это оскорбительно, в конце концов! Новому инспектору могли дать и квартиру Хорового общества!

И опять полились потоки обвинений и осуждений. Петр Ильич с трудом выдержал этот неприятный разговор. От былой симпатии и сочувствия к Альбрехту не осталось ничего.

Лето выдалось грибное, и Петр Ильич с удовольствием ходил в лес, успев изучить все грибные места в окрестностях Клина. К этому занятию он относился с детским увлечением и, найдя хороший белый, радовался больше, чем написав симфонию.

Когда в гости приехал Кашкин – тоже страстный грибник, – они стали ходить в лес вместе. Но вот незадача: Николай Дмитриевич каждый раз первым находил грибы – да еще и всякий раз белые! Петр Ильич начал сердиться.

– Нет, давай разойдемся – а то ты все время у меня из-под носа выхватываешь! – с досадой предложил он.

Кашкин пожал плечами – мол, как хочешь. Отойдя от друга на некоторое расстояние, Петр Ильич напал на целую полянку белых и испустил торжествующий крик. Давно надо было разойтись! Но не успел он начать собирать, как прибежал Николай Дмитриевич, видимо, привлеченный его криком. Испугавшись, как маленький ребенок, что у него опять отберут все грибы, Петр Ильич плашмя упал на землю, раскинув руки, закрывая собой находку:

– Мои, мои, все мои! Не подходи, не смей брать!

Николай Дмитриевич несколько секунд ошеломленно смотрел на него, после чего начал смеяться. Осознав всю комичность ситуации, Петр Ильич тоже расхохотался. Но к грибам друга так и не подпустил. Кашкин потом долго добродушно подтрунивал над его охотничьим азартом.

Закончив к концу августа «Спящую красавицу», Петр Ильич уехал в Каменку развеяться. Свидание с семьей сестры на этот раз принесло исключительно положительные эмоции. На удивление все были здоровы, и даже Саша выглядела бодрой и совершенно неузнаваемой. Одна беда – вечная каменская суматоха: то именины Таси, то рождение Рины, то поездки в Вербовку или в лес, то встреча гостей, то проводы уезжающих… О занятиях и думать нечего. Впрочем, он и не собирался здесь работать – даже получал удовольствие от ничегонеделания.

Едва оказавшись в Москве, Петр Ильич начал раскаиваться в своем решении провести здесь зиму. Город наводил тоску и уныние. Все злило: начиная с бесчисленных нищих, отравлявших пешие прогулки, и кончая миазмами, коими был переполнен московский воздух. Репетиции, ради которых он приехал, все не шли из-за болезни исполнителя главной роли Хохлова. Петр Ильич почти физически чувствовал, как напрасно проходит драгоценное время. Как назло и погода стояла чудесная – совсем летняя, заставляя еще больше сожалеть о деревне. Не зря ли он решился провести зиму в Москве?

***

Солнце едва встало, заливая прозрачным осенним светом крошечную столовую, в которой только и помещалось, что небольшой стол, покрытый белой скатертью с вышивкой, да несколько стульев.

Неторопливо потягивая кофе, Петр Ильич перебирал письма, когда наткнулся на послание от Чехова. Быстро вскрыв конверт, он пробежался глазами по письму. Антон Павлович просил разрешения посвятить ему сборник своих рассказов:

«Мне очень хочется получить от Вас положительный ответ, так как это посвящение, во-первых, доставит мне большое удовольствие, и, во-вторых, оно хотя немного удовлетворит тому глубокому чувству уважения, которое заставляет меня вспоминать о Вас ежедневно».

Петра Ильича переполнило чувство радости и гордости. И он решил не ограничиваться письменным разрешением, а лично поблагодарить Чехова.

Сразу после репетиции он поехал на Садово-Кудринскую, где жил писатель. Дверь открыла хорошенькая темноволосая девушка, которая при виде Петра Ильича удивленно вскрикнула и уставилась на него расширившимися глазами.

– Кто там, Маша? – донесся голос из комнат, вслед за чем появился сам Антон Павлович.

Он тоже удивился гостю – и обрадовался.

– Для меня честь принимать вас в своем доме, Петр Ильич. Позвольте представить – моя сестра Марья Павловна. Проходите, прошу вас.

Слегка покрасневшая от смущения Марья Павловна приняла у него пальто, и они прошли в гостиную, где Петру Ильичу представили еще одного члена семьи Чеховых – Михаила Павловича.

– Прежде всего, я хотел бы горячо поблагодарить вас, Антон Павлович, за посвящение, – сказал Петр Ильич, когда они устроились, а Мария Павловна принесла чай. – Не могу высказать, до чего я польщен и тронут вашим вниманием.

– Это самое малое, что я могу сделать, чтобы выразить свою признательность за вашу чудесную музыку, – пылко возразил тот. – А особенно за «Евгения Онегина». Это настоящий шедевр!

Разговор перешел на оперные сюжеты.

– А не хотели бы вы быть моим либреттистом, Антон Павлович? – предложил Петр Ильич.

– С радостью! Это честь для меня.

– Я думаю о «Белле» Лермонтова…

– О, замечательный выбор!

Они обсудили подробности будущего либретто, Петр Ильич в свою очередь выразил восхищение литературным талантом Чехова. Правда, ему казалось, что он всё не те слова подбирает для выражения своих впечатлений.

Сразу по возращении домой Петр Ильич послал Чехову свою фотографию, чтобы еще раз поблагодарить за посвящение. В ответ Антон Павлович прислал свою и книги «В сумерках» и «Рассказы» с дарственными подписями: «П. И. Чайковскому на память о сердечно преданном и благодарном почитателе» – на одной; и «П. И. Чайковскому от будущего либреттиста. А. Чехов» – на другой.

***

В ноябре в Петербурге полным ходом шла подготовка к юбилейным торжествам Рубинштейна. Петру Ильичу предстояло дирижировать «Вавилонским столпотворением» самого Антона Григорьевича. Мало того, что эта оратория была невероятно сложна, на первой же репетиции выяснилось, что ни с оркестром, ни с хорами не работали совсем. Ему пришлось начинать с нуля, а времени осталось ничтожно мало.

Первая репетиция хоров без солистов, под аккомпанемент фортепиано проходила во дворце великой княгини Екатерины Михайловны. Была она назначена на вечер – только к восьми часам начали собираться хоровые общества. Здесь присутствовали все русские и немецкие хоры, какие только нашлись в Петербурге – около шестисот человек заполнили всю залу.

Много времени ушло на то, чтобы их разместить. Наконец, все пришло в стройный порядок – мужские хоры стояли, женские сидели. Петр Ильич, с ужасом думавший о том, как будет управляться с этой массой, многие из которой были любителями, взошел на эстраду. Со всей доброжелательностью, на которую был способен, он пояснил певцам, какого темпа следует придерживаться. Они притихли в благоговейном молчании, с ожиданием глядя на него.

Раздались первые аккорды аккомпанемента и вступительная фраза. Петр Ильич взмахнул палочкой и кивнул хорам. Вся масса огласила залу звуками тяжеловесной, эффектной, многоголосной фуги, изображающей толпы народов, строящих Вавилонскую башню.

Увы, не пропев и десяти тактов, они сбились. Хор Архангельского повел в одну сторону, Liedertafel – в другую; тенора – там, басы – здесь. Петр Ильич застучал палочкой, требуя остановки. Половина хоров смолкла, но задняя половина, не видя и не слыша дирижера за массой голосов и людей, производила впечатление лавины, неудержимо катящейся сверху вниз. Петр Ильич пустил в ход все возможные средства: отчаянно махал руками, громко призывал к порядку разбушевавшиеся хоровые стихии. Наконец, все сконфуженно смолкли.

– С начала, пожалуйста, – со вздохом произнес он. – И прошу вас: будьте внимательнее.

Та же история повторилась несколько раз. Через полчаса Петр Ильич пришел в отчаяние. Пели кто в лес, кто по дрова, напоминая огромное разбредшееся стадо, которое он должен был собирать, выбиваясь из сил под бременем этой задачи.

– Ах, господа! Да смотрите вы, пожалуйста, на меня! Не смотрите в ноты! – восклицал Петр Ильич по-русски, а потом то же самое по-немецки. – Как же вы будете выступать, если не видите дирижера?

Наконец, ему удалось добиться, чтобы допели, не спотыкаясь, хотя бы половину фуги. Но вот беда – то ли певцы боялись соврать, то ли просто многие охрипли из-за ходившей по городу инфлюэнцы, но пели несмело и тихо.

– Да что же вы так тихо, господа! – снова принялся увещевать их Петр Ильич. – Здесь нужно фортиссимо! Вас ведь вон какая сила! Вы должны меня оглушить, а вас едва слышно.

Особенно огорчали альты, составлявшие отдельный хор духов ада в последней части «Вавилонского столпотворения». Чертей этих было мало, и они терялись в общей массе голосов.

Замучившись с непослушными стихиями хоров, Петр Ильич вышел из себя. Он кричал и так немилосердно стучал палочкой, что она сломалась и один ее конец полетел в какой-то хор. Однако никто и не подумал обижаться – певцы восприняли его громы как нечто заслуженное.

Репетиция с оркестром и солистами происходила уже в Дворянском собрании. Певцов расставили на эстраде, как войско перед сражением. Петр Ильич взошел на дирижерское место и позвал:

– Василий!

Явился служитель и начал поднимать его над толпой, вертя винт сбоку дирижерского возвышения. Оказавшись достаточно высоко, Петр Ильич дал знак оркестру. Хоры были к тому времени достаточно вымуштрованы, но явилась новая беда: оркестр, привыкший играть один, путал, а хоры запаздывали вступать после солистов. То басы не там хватят, то тенора прозевают, то барабан все дело испортит.

– Нельзя же быть такими тупоголовыми! – кричал Петр Ильич, потеряв всякое терпение. – В этом месте тенора вступают, – и, обращаясь к солисту Михайлову: – Потрудитесь повторить фразу.

Михайлов запел заново – хор опять не вступил вовремя. Прямо руки опускались! Петр Ильич дошел до того, что забыв про свою стеснительность, заявил:

– Ну, слушайте, господа, теперь я вам сам спою.

Он пропел целый речитатив в надежде на успех. Хор опять вступил не туда.

– Ну, что же, вы господа! – разочаровано воскликнул Петр Ильич. – Я нарочно пел вам все это своим ужасным голосом, а вы опять опоздали!

И так без конца. Репетировали по два раза в день, заканчивая чуть ли не ночью. К тому же Петр Ильич умудрился простудиться, плохо себя чувствовал, и прилагал героические усилия воли, чтобы вести репетиции. А ведь была еще «Спящая красавица», на репетициях которой тоже приходилось присутствовать.

Домой он возвращался совершенно больной и мог прийти в себя, только пролежав несколько часов в полной тьме и тишине без сна. О сочинении и думать было нечего. Бывали минуты, когда появлялся такой упадок сил, что он боялся за свою жизнь.

Работа на износ, во время которой он недосыпал и недоедал, привела к неизбежным последствиям. На концерте у Петра Ильича случилась истерика. В антракте, как раз перед тем, как должно было исполняться «Вавилонское столпотворение», на него напало невообразимое отчаяние – казалось, что ничего не выйдет, он не сможет дирижировать, опозорится. Хотелось забиться куда-нибудь в уголок и завыть. Сдерживаясь из последних сил, Петр Ильич сидел в артистической на диванчике, положив голову на вытянутые на столе руки.

Послышался звук открывающейся двери, зашуршали пышные юбки, и встревоженный голос Панаевой спросил:

– Что с вами, Петр Ильич?

Этот невинный, исполненный сочувствия вопрос стал последней каплей. Он порывисто поднял голову, взмахнул руками и с рыданием отчаянно воскликнул:

– Ах, оставьте все меня!

У Александры Валериановны сделалось испуганное лицо, и она поспешно ушла. Как оказалось – за помощью. Примчались встревоженные Модест с Анатолием. Краем сознания понимая, что пугает братьев, Петр Ильич, тем не менее уже не мог остановить истерические рыдания. Дикое напряжение последних дней резко прорвалось наружу. Близнецы увели его в другую комнату – подальше от посторонних глаз.

Их ласковое участие возымело действие – постепенно он успокоился и взял себя в руки.

– Как ты, Петя? – встревоженно спросил Анатолий. – Сможешь дирижировать?

Петр Ильич кивнул, благодарно сжав руки братьев.

– Все в порядке. Я просто немного устал. Теперь все прошло.

Они вздохнули с облегчением, хотя все еще посматривали недоверчиво. Странным образом этот припадок будто освежил и влил новые силы. На сцену он вышел спокойно. Вопреки опасениям, оратория прошла прекрасно – без малейших заминок.

На банкете, состоявшемся после концерта, Петр Ильич встал с бокалом, чтобы произнести речь:

– Я счастлив, что смог принять деятельное участие в чествовании Антона Григорьевича и этим хоть немножко доказать свою любовь и восхищение колоссальнейшему артисту. Я горжусь тем, что был его учеником.

Вдруг Рубинштейн, нагнувшись через сидевшую рядом Панаеву, со смехом прервал его:

– Ну, положим, вы не меня любите, а моего брата, ну и на том спасибо.

Петр Ильич растерялся и смутился, начал протестовать, но Рубинштейн знай повторял:

– Вы только любите брата и на том спасибо.

Воодушевление покинуло Петра Ильича. Почему Антон Григорьевич вечно все портит? Что за радость приводить его в смущение? Помрачнев, он замолчал и сел на свое место. И тут за него вступился Сафонов. Он встал, в свою очередь, с бокалом и – явно рассерженный бестактностью Рубинштейна – обратился к нему:

– Вы в корне неправы, Антон Григорьевич. Петр Ильич вполне доказал правдивость своих слов, то есть свою любовь и преданность вам тем, что взял на себя всецело подготовку столь тяжелой оратории, репетируя ее день и ночь, не жалея сил, чтобы добиться великолепного исполнения! И он блистательно этого достиг, показав себя выдающимся дирижером!

Присутствующие одобрительно зааплодировали. Тут уже Рубинштейн смутился и не стал больше возражать. Напряжение из-за его выходки рассеялось, и ужин пошел веселее.

***

В Москве предстояли новые репетиции – концерта для помощи вдовам и сиротам музыкальных артистов. Петр Ильич дирижировал Девятой симфонией Бетховена, для которой требовалось гораздо меньше исполнителей, чем в «Вавилонском столпотворении», зато у нее была сложнее партитура. Да и соперничество с такими опытными и талантливыми исполнителями, как Рубинштейн и Эрдмансдёрфер – любимцами Москвы, – было нелегким испытанием. Между тем назначили всего две репетиции.

Настроение отравляла и болезнь Феклуши. Алексей был полностью поглощен уходом за женой, и, стремясь избавить его от лишних забот, Петр Ильич старался как можно меньше пользоваться его услугами. При первой же возможности он уехал в Петербург, тем более что там его присутствия требовала «Спящая красавица».

С очередной репетиции он вернулся домой расстроенный и раздраженный.

– Что случилось? – спросил Модест, на квартире у которого он остановился.

Его «Симфония» должна была пойти в бенефис Савиной, и Модест тоже целыми днями был занят на репетициях.

– Я напрасно теряю здесь время, – сердито отозвался Петр Ильич, устало опускаясь в кресло. – Сначала дирекция уверяла, что «Спящая красавица» пойдет пятого ноября. Теперь, когда я приехал по настойчивым просьбам, оказывается, что декорации не готовы и раньше января никак не получится!

– Зато отдохнешь от Москвы, – философски заметил брат.

– Если бы я отдыхал, Моденька! Так здесь ведь суета ничуть не меньше – если не больше. Нет, после нового года надо ехать за границу – иначе с ума сойду!

Модест понимающе кивнул.

– Впрочем, я собирался с тобой о другом поговорить, – вспомнил Петр Ильич. – Всеволожский хочет, чтобы я писал оперу по «Пиковой даме» и напомнил, что ты начинал либретто для Кленовского, да тот бросил работу. Я, правда, предупредил, что этот сюжет меня нисколько не увлекает. Но он уверяет, что я переменю свое мнение, как только увижу либретто.

– Я буду только рад! – воодушевился Модест. – Я ведь предлагал тебе прежде, помнишь?

Петр Ильич кивнул – да, было дело, но тогда ему было не до новой оперы. Теперь же напротив – он искал работу, которой мог бы заняться за границей. Модест поспешно скрылся в своем кабинете и вскоре вернулся с пачкой исписанных его убористым почерком листов.

Петр Ильич быстро просмотрел либретто, одобрительно кивая. Да, пожалуй, из Модеста выйдет отличный либреттист.

– Мне нравится, – заключил он, и брат облегченно вздохнул. – Единственное, что мне хотелось бы изменить – это образ Германа. Тот расчетливый и циничный молодой человек, которого рисует Пушкин, не вдохновляет меня как главный герой. Я хочу, чтобы Герман был искренним и страдающим – просто запутавшимся. Можешь это сделать?

Модест подумал над предложением.

– Думаю, да.

– Прекрасно. Тогда на следующей неделе идем к Всеволожскому – он собирает что-то вроде комиссии по опере, чтобы обсудить детали.

На совещание, помимо самого Всеволожского, собрались декораторы, начальники конторы и монтировочной части. После того, как Модест прочел либретто, они подробно обсудили его достоинства и недостатки. Каждый высказал либреттисту и композитору свои пожелания. Эпоху действия перенесли из времен царствования Александра I в конец царствования Екатерины II. Соответственно с этим внесли изменения в сценарий. А кроме того, спроектировали декорации и даже распределили роли.

Так странно было думать, что в Дирекции театров уже идут толки о постановке оперы, ни одной ноты из которой еще не написано.

***

В первый день нового года состоялась торжественная генеральная репетиция «Спящей красавицы». В сущности, ее можно было считать первым представлением – зал заполнили лица высшей аристократии, а в партере сидели высочайшие особы и свита.

Петр Ильич ужасно волновался: как-то государь отнесется к новому балету? Но в то же время был полон энтузиазма. На репетициях он познакомился с чудесами изящности, роскоши и оригинальности костюмов и декораций, убедился в неистощимой фантазии Петипа. И был уверен, что балет примут с восторгом.

Однако радужные надежды не оправдались. Их величества часто аплодировали, в антрактах ласково беседовали с композитором и балетмейстером, но особого восторга не обнаружили: скорее вежливый интерес.

– Очень мило, – все, что сказал государь Петру Ильичу.

Тот был разочарован и огорчен до глубины души краткостью и сдержанность похвалы. Как же так – одно из любимейших его сочинений, поставленное в столь роскошной обстановке – и встретило такой холодный прием!

Первое представление на следующий день прошло не лучше. Красоты подробностей промелькнули незамеченными. Правда, и автора, и дирижера вызывали, но без настоящего увлечения. Холодность приема публики дала повод газетам радоваться неуспеху «Спящей красавицы» и на все лады порицать, глумиться над программой, над постановкой и над музыкой.

Разочарованный и подавленный Петр Ильич уехал в Москву, успев за недолгое пребывание там повздорить с Сафоновым. Конфликт начался из-за выбора нового профессора виолончельного класса на место умершего Фитценхагена.

– Вакансия должна быть занята виолончелистом Давыдовской школы. Нужно выбрать или Глена, или Бзуля, – непререкаемым тоном заявил Василий Ильич.

А между тем он прекрасно знал, что Петр Ильич желал бы видеть на этом месте Брандукова – прекрасного виолончелиста. Но о нем не было сказано ни слова. У Петра Ильича возникло ощущение, что Сафонов считает его кем-то вроде адъютанта при Музыкальном обществе, которому только сообщаются к сведению генеральские распоряжения. Глубоко оскорбленный, он все же попытался доказать, что Брандуков гораздо лучший музыкант, чем Глен и Бзуль, и консерватория только выиграет от его приглашения. Но Василий Ильич остался непреклонен.

– Брандукова я не возьму никогда! – отрезал он, даже не потрудившись объяснить причины своего решения.

Сафонов был полезен как директор консерватории, будучи человеком ловким и практичным, да еще и состоящим в родстве с министром. В то же время, свое собственное директорство в Московском отделении Петр Ильич не считал таким уж важным. Да и не хотелось постоянно дирижировать на концертах Музыкального общества, заменяя Эрдмансдёрфера. Дирижерство оставалось для него пыткой, от которой страдало творчество. И на следующий день Петр Ильич официально объявил, что выходит из состава дирекции. Его решение приняли с потрясающим равнодушием, что только подтвердило его правильность. Огорчился один Юргенсон, пытавшийся убедить его остаться.

– Мы с Сафоновым вместе не уживемся, – возразил Петр Ильич. – А, принимая во внимание его и мои качества, я признаю, что Василий Ильич лучше подходит для места директора, чем я. Понимаешь, в чем дело. Шостаковский своим медным лбом испакостил музыкальную Москву. Для борьбы с ним нужен такой же медный лоб, но более серьезный, умный и талантливый. И с этой точки зрения я очень ценю Сафонова и желаю ему всякого блага и успеха.